• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Богомолье

Богомолье [5/10]

Скачать полное произведение

    - Бабушка знает... в лавочку заходили квасок пить! Зарезали
    щепетильщика... вот ей-Богу!..
     Горкин сердится. Какого такого щепетильщика? с жары сбесилась? К ней Пристаюn Антипушка и Федя, а она все свое: зарезали щепетильщика! Подходит Домна Панферовна, еле передыхает, вся мокрая. Рассказывает, что зашли в Братовщине в лавочку кваску Попить, вся душа истомилась, дышать нечем... а там прохожий и говорит - зарезали человека-щепетильщика, с коробами-то ходят, крестиками, иголками вот торгуют, пуговками... Впереди деревушка будет, Кащеевка, глухое место... будто вчера зарезали паренька, в кустиках лежит, и мухи всего обсели... такая страсть!..
     - Почитай каждый день кого-нибудь да зарежут, говорит. Опасайтесь...
     - Во-он что-о...- тихо говорит Горкин и крестится.- Царство ему
    небесное.
     Всем делается страшно. Богомольцы толпятся, ахают, поглядывают туда, вперед. Говорят, что теперь опасные все места, мосточки пойдут, овражки...- один лучше и не ходи. А Кащеевка эта уж известная, воровская. Вот и тут кого-то поубивали, крестик стоит,- ох, Господи! А за Талицами сейчас кресто-ов!.. Чуть поглуше где - крестик стоит.
     Я хочу ближе к Горкину. Сажусь под крестик, жмется ко мне Анюта, в глаза глядит. Шепчет: "И нас зарежут, как щепети-льщика..." Крестик совсем гнилой, в крапинках желтой плесени. Что тут было - никто не знает. Береза, может, видала, да не скажет. Федя говорит - давайте споем молитву, за упокой. И начинает, а мы за ним. На душе делается легче. Подходит старик с косой, слушает, как хорошо поем "Со святыми упокой". Горкин спрашивает, почему крестик, не убили ли тут кого.
     - Никого не убивали,- говорит старик,- а купец помер своею смертью, ехал из Александрова, стал закусывать под березой... ну, его и хватило, переел-перепил. Ну, сын его увез потом домой, а для памяти тут крест поставил, на помин души нам выдал... я тогда парнем был. Хорошо помянули. У нас этого не заведено, чтобы убивать. За Талицами... ну, там случается. Там один не ходи... А у нас этого не заведено, у нас тихо.
     Все мы рады, что не зарезали, и кругом стало весело: и крестик, и береза повеселели будто.
     - Там овражки пойдут,- говорит старик,- гляди и гляди. И лошадку
    могут отнять, и... Вы уж не отбивайтесь от дружки-то, поглядывайте.
     И опять нам всем страшно.
     Сильное парит, а только десятый час. За Талицами - овраг глубокий. Мы съезжаем - и сразу делается свежо и сумрачно. По той стороне оврага - старая березовая роща, кричат грачи. Место совсем глухое. Стоит, под шатром с крестиком, колодец. В горе - пещерки. Лежат у колодца богомольцы, говорят нам: повел монах народ под землю, маленько погодите, лошадку попоите. Федя глядит в колодец - дна, говорит, не видно. Спускает на колесе ведро. Колесо долго вертится. Долго дрожит веревка, втягивает ведро. От ведра веет холодом. Вода - как слеза, студеная, больно пить. Говорят - подземельная тут река, во льду; бывает, что и льдышки вытягивают, а кому счастье - серебряные рубли находят, старинные. Тут разбойники клад держали, а потом просветилось место, какой-то монах их вывел.
     - Глядите-ка,- говорит Федя,- старушка знакомая тут, с внучкой-то, в бусах-то... у эаставы-то повстречали!
     Старушка признает нас, рада. С ней на травке красавочка-молодка,
    которая на девочку похожа, в красной повязке рожками, в узорочной сорочке. Все мы рады, словно родные встретились. Молодка почему-то плачет, перебирает янтарные бусинки в коленях. Горкин расспрашивает, с чего это она плачет. Старушка жалуется, что вот, ни с чего обидел внучку старик один - вон лежит, боров, на кирпиче-то дрыхнет!
     - Да что, родные... Подошел к нам, схватил бабочку за рукав, стал сопеть, затребовал ее... дай мне твой замочек, какой ни есть... я те замкну - отомкну, а грех на себя приму! Тьфу!.. Боров страшный!.. Про грех сказал-то чего, а? А это он от людей слыхал, что мальчика - андельскую душку - заспала, молчит-горюет с того. Она - от него, заголосила... Как бес, страшный, железами закручен, замки навешены! Он ее за бусы и схватил, потянул к себе... пойдем со мной жить, я с тебя грех сыму-разомкну! И порвал бусы-то на ней. Чумовой! Все тут собирали, не собрали. До слез внучку довел. И плакать разучилась, а вот и заплакала!
     Красавица-молодка смотрит на нас сквозь слезы. Горкин и говорит:
     - А ведь к лучшему вышло-то! Она будто в себя пришла, по-умному
    глядит. Помню, шла - как водой облили... а ты гляди, мать, она хорошая стала! Может, себя найдет?..
     - Дал бы Господь милосливый! Откликаться стала, а то все немая словно была. Как бусинки-то посыпались, она - ах!..- как заголосит!.. Стала их подбирать, меня звать. Признала меня-то, родимые... Заплакала, жаться ко мне стала. "Ба-ушка,- говорит,- да где мы с тобой, да пойдем, баушка, домой!" Федя нашел бусинку и подает молодке. Она ничего, приняла от него, покосилась только и закрыла лицо ладошками. Домна Панферовна к ней подсела, по головке ее погладила, и стала говорить что-то - ничего, слушает. На меня так весело посмотрела и далее улыбнулась. Совсем как святая на иконах, очень приятная. Горкин говорит - чудо совершилось! Федя кричит нам: "Идите сюда, тут старик замечательный!" Старик страшный, в волосах репейки, лежит головой на кирпиче. Подходим, а он распахнул дерюжную кофту, а там голое тело, черное, в болячках, и ржавая цепь, собачья, кругом обернута, а на ней все замки: и мелкие, и большие, ржавые, и кубастые, а на животе самый большой, будто от ворот. Он как гаркнет на нас: "Пустословы ай богословы?" Горкин говорит ему ласково - мы не величаемся, а как Гослодь. Старик и давай молоть:
     - Отмаливаю за всех! Замкну-отомкну, ношу грехи, во сколько! Этот пять лет ношу, кабатчиков, с Серпухова! на нем кровь, кро-овь. А это бабьи грехи, укладочные, все мелочь... походя отмыкаю-замыкаю... от духа прохода нет от ихнего, кошачьего. С вас мне нечего взять, сами свое донесете!
     А на Домну Панферовну осерчал:
     - Ты, толстуха, жрать да жрать? Давай твой замчище... замкну и
    отомкну! Поношу, дура, за тебя, осилю... пропащая без меня! Воротный давай, с лабаза!
     Домна Панферовна заплевалась и давай старика отчитывать. Святые люди - смиренны, а он хвастун!
     - Свою-то грязь посмой! На кирпиче спит на людях, а больную бабенку обидел, бусы порвал! Таких дармоедов палкой надо, в холодную бы...
     Горкин успокаивает ее, а она еще пуще на старика, сердца унять не может. Старик как вскинется на нее, словно с цепи сорвался, гремит замками.
     - Черт! - кричит,- черт, бес!..
     И давай плеваться. Тут и все поняли, что он совсем разум потерял. Приходит монах с пещерок и говорит: "Оставьте его в покое, это от Троицы, из посада, мещанин, замками торговал - и проторговался... а теперь грехи на себя принимает, с людей снимает, носит вериги-замки. Из сумасшедшего дома выпустили его, он невредный".
     Смотрим пещерки, со свечками. Сыро, как в погребе, и скользко. И
    ничего не видно. Монах говорит, что жил в горе разбойник со своей шайкой, много людей губил. И пришел монашек Антоний, и велел уходить разбойнику. А тот ударил его ножом, а нож попал в камень и сломался, по воле Господа. И испугался разбойник, и сказал: "Никогда не промахивался, по тебе только промахнулся". И оставил его в покое. А тот монашек стал вкапываться в гору, и ушел от разбойника в глубину, и там пребывал в молитве и посте. А разбойник в тот же год растерял всю свою шайку и вернулся раз в вертеп свой, весь избитый. И узнал про сие тот монашек, и сказал разбойнику:
     "Покайся, завтра помрешь". И тот покаялся. И замуровал его монашек в дальней келье, в горе, а где - неведомо. И с того просветилось место. Сорок лет прожил монашек Антоний один в горе и отошел в селения праведных. А копал девять лет, приняв такой труд для испытания плоти.
     Выходим из пещерок, Горкин и говорит: "Что-то я не пойму, плохо монах рассказывает". Ну, Федя и объяснил нам, что все это для пострадания плоти и все-таки монах и разбойников рассеял, а атамана к покаянию привел Спрашиваем монаха: а святой тот, кто гору копал? Монах подумал и говорит, что это неизвестно и жития его нет, а только по слуху передают. Ну, нам это не совсем понравилось, что нет жития, а по слуху мало ли чего наскажут. Одно только хорошо, что гнездо разбойничье прекратилось.
     Идем самыми страшными местами. Темные боры сдвинулись, стало глухо. Дорога совсем пустая, редко - проедет кто. И богомольцы реже. Где отходят боры - подступают березовые рощи, с оврагами. В перелесках кукушек слышно - наперебой.
     - Кукушечки-то раскуковались... перед грозой, пожалуй?..- говорит Горкин, оглядывая небо.- Да нет, чисто все. А парит.
     - Уж коли парит - где-нибудь туча подпирает...- говорит Антипушка.- Кривая-то задотела! И березой как... чи-стые духи, банные. С овражков-то как тянет... это уж дождю быть.
     И любками стало пахнуть. А до вечера далеко; а они больше к ночи
    пахнут, фиалочки ночные. А кукушки...- одна за другой, одна за другой - прямо наперебой, спешат. Мы загадываем, сколько нам лет пожить. Горкину вышло тридцать, а мне, - четыре, сбилась моя кукушечка. Говорят - она еще считать не выучилась.
     С нами и старушка с внучкой, так привязались к нам. И нам с ними
    повеселей. Молодка тоже повеселела, стала чуть с Домной Панферовной говорить. Та ее окликнет: "Параша!" - а молодка ей: "А-я?" А то: "Аюшки?" Федя находит земляничку, дает Параше, а та ничего - скусит и улыбнется. Все смеются на Федю: какой кавалер хороший, а в монахи все трафится. И старушка очень удивилась - молодчик такой, красавчик, а под каблук под черный! А он все Параше земляничку. Домна Панферовна ему и посмеялась:
     - Найди такую себе кралечку в Москве - и женись, и будешь ее
    земляничкой кормить... а эта чужая, муж есть.
     Федя как будто испугался и убежал от дороги в лес. Насилу мы его
    дозвались - страшно без него-то, места глухие... Кащеевка сейчас.
     Проходим Кащеевкой, где зарезали щепетильщика. Спрашиваем у тамошних, как зарезали щепетильщика, поймали ли? Говорят - и не слыхали даже. Был, говорят, коробейник-щепетильщик намедни тут - на Посад пошел. А мужик вот проезжий сказывал...- на Посаде один мужчина зарезался в трактире, в больницу его свезли,- с того, может, слух и пошел. А тут место самое тихое.
     И правда, совсем не страшно. Говорят, медведика видали в овсах, пошел - запрыгал-закосолапил. А мы и не видали. Ну, говорят, может, еще увидите, тут их сила.
     Долго идем, а медведика все не видно. За Рахмановой сворачиваем с дороги - на Хотьково. Места тут уж самые глухие. Третий час дня: как раз к вечерням и попадем к родителям Преподобного. А дорога тяжелая, овраги. Сильно парит, все истомились, Кривая запинается, И вот - будто за нами... гром?..
     - Никак громком погромыхивает?..- оглядывается Горкин.- Э-э...
    гляди-ка, чего делается-то... к Москве-то как замолаживает! О-о-о... гроза на нас гонит, братики, дойтить бы успеть только. Погоняй, погоняй Кривую, Антипушка!.. , Мы с Анютой в тележке. Небо за нами темное, давит жаром. Вот парить-то начало с утра - к грозе. С оврагов тянет медовыми цветами.
     - Гляди, Кривая чего разделывает... ушками как стригет! это она
    громка боится...- нукая, говорит Антипушка.- А ты, дурашка, не бойся... дождичком-то помоет - будешь хорошая. Смокла как, запотела.
     Гром теперь ясно слышен, раскатами. Синее к Москве, за нами, и черное из-за лесу, справа. Я вижу молнию, и Анюта видит,- будто огненная веревка, спуталась и ушла под тучу. Скорее бы до Хотькова дотянуться. Гром уж будто и впереди,- словно шары катают.
     - Ка-ак раскатилось-то!..- говорят.- Круговая гроза идет, страшная, не дай Бог!.. О-о-о, отовсюду нахлобучивает!..
     И опять я вижу золотую веревочку на туче - мигнула только. Встречный мужик в телеге кричит:
     - А вы поторапливайтесь! покос вон монастырский, сено монашки
    убирают-спешат... к сарайчику добирайтесь! У, грозища идет, совсюду нахлобучивает как... не дай Бог, град!..
     Он вытаскивает из-под себя рогожу и накрывается.
     - Неужто с градом, холодом как подуло?..- Антипушка снимает шапку и крестится.- Гляди-ка, туча-то с бородой... как бы не подмела.
     Едем березами, чистой рощей. Кукушки и там, и там - кукуют, как
    очумелые, от грозы. Густо пахнет березой, сеном, какими-то горькими цветами. Кривая сама торопится, грозы боится. Вон и покос, лужайка. Монашки быстро мотают граблями, сгребают сено в валы и копны. Совсем стемнело: черная над нами туча, с белыми клочьями - "с бородой". С клочьев стегают молнии, бьют в березы. Анюта тычется головой, кричит:
     - Ой, бабушка, боюсь!..
     Совсем нависло, цепляет за березы, сухо трещит, словно ворох лучины бросили... и вот - оглушает громом, будто ударило в тележку. Все крестятся и шепчут "Свят-свят-свят, Господь-Саваоф..." Катится долго гром, и опять вспыхивает-слепит, и опять грохает, до страху. Набегает за нами шорохом - это ливень. Нам машут с луга монашки - скорей, скорей! Первые капли падают, крупные, как градины. На выкошенном лугу рядами темнеют копны, синеют-белеют трудницы: синие на них платья и белые платочки. Рысью мы доезжаем до навеса, бежим укрыться. Дождь припускает пуще. Старушка монахиня приветливо говорит:
     - Перегодите дождичок-то, спаси вас Господи.
     Горкин спохватывается: мешки-то в телеге смокнут! Федя бежит к
    телеге, схватывает мешки - весь мокрый Кривая стоит под ливнем, развесив уши, вся склизкая. Будто болото под телегой. Антипушка доволен - ничего, поосвежит маленько, для Кривой это хорошо, погода теплая.
     С веселым криком бегут трудницы по лугу, как будто в сетке.
     - Сороки-то мои, глупые... ах, глупые!..- смеется старушка монахиня.
     Будто летят в дожде бело-синие птицы по лугу. Уж не ливень, а
    проливень - леса совсем не видно. Блещет, гремит и льет. Огромная лужа у навеса - зальет, пожалуй, и куда мы тогда все денемся, надо на крышу лезть Хочется, чтобы подольше лило. Трудницы выскакивают под ливень, умываются дождиком и крестятся. Грохает прямо над сараем. Монахиня говорит, крестясь:
     - Свят-свят-свят... Ах, благодать Господня... хорошо-то как стало, свежо, дышать легко!.. Свят-свят...
     Гром уже тише, глуше. Пахнет душистым сеном и теплым лугом, парок курится. Слышно под уходящий ливень, как благовестят в монастыре к вечерням.
     - Уж заночуе у родителей Преподобного,- говорит нам мониня,-
    помолитесь, панихидку по родителям отслужите, схимонаху Кириллу и схимонахине Марии.
     И услышит вашу молитву Преподобный. У нас хорошо, порядливо... под Покровом Владычицы обитаем. Родители-то у нас под спудом... кутьицей сытовой родителей помяните, спаси вас Господи. Рукодельица наши поглядите, кружевки, пояски... деткам мячики подарите лоскутные с вышивкой, нарядные какие...
     В Хотькове мы ночуем.
     Утро, тепло и пасмурно. Дали смутны. Мы - "у Креста", на взгорье. В часовне - великий крест. Монах рассказывает, что отсюда, за десять верст до Троицы, какой-то святой послал поклон и благословение Преподобному, а Преподобный духом услышал и возгласил: "Радуйся и ты, брате!" Потому и поставлен крест. Рассказывает еще, что видят отсюда, кого сподобит, троицкую колокольню, будто розовую свечу, пасхальную.
     Мы стоим "у Креста" и смотрим: синие, темные боры. Куда ни гляди - боры. Я ищу колоколенку - розовую свечу, пасхальную. Где она? Я всматриваюсь по дали, впиваюсь за темные боры и вижу... вижу, как вспыхивает искра, бьется-дрожит в глазах. Закрываю глаза - и вижу: золотой крест стоит над борами, в небе. Розовое я вижу, в золоте,- великую розовую свечу, пасхальную. Стоит над борами, в небе. Солнце на ней горит. Я так ее ясно вижу! Она живая, светит крестом - огнем.
     - Вижу, вижу! - кричу я Горкину.
     Он не видит. И никто не видит. Не видит и Анюта даже.
     - Где ж увидать, пасмурь кака...- говорит Горкин из-под ладони,
    невесело,- да и глаза не те уж.
     Монах говорит, что это - как сподобит. Бывает - видят. Да редко
    отсюда видно, поближе надо. А я-то видел. Говорю, что розовая свеча, до неба, и крест золотой на ней. Но мне не верят: помстилось так. Я стараюсь опять увидеть, закрываю глаза...- и слышу:
     - Нагнал-таки!..
     Отец!.. Скачет на нас, в белой своей кургузке, в верховке-шапочке, ловкий такой, веселый. Спрыгивает савказки - и не может стоять, садится сразу на корточ- ки,- так устал. Сидит все и разминает ноги. Я кидаюсь к нему, от радости. Он вскидывает меня, и я кричу ему в дочерна загоревшее лицо, что видел сейчас свечу... розовую свечу, пасхальную! Он ничего не понимает - какую еще свечу! Я рассказываю ему, что это кого сподобит... видят отсюда колоколенку - Троицу,- "как розовая свеча, пасхальная!" Он целует меня, называет выдумщиком и кому-то кричит, за нами:
     - Эй, девчонка... земляника у тебя, что ли?..
     И покупает целое лукошко земляники, душистой, спелой. Мы сидим прямо на траве, хотя еще очень сыро, и все едим землянику из лукошка. Отец кормит меня из горсти, шлепает по щекам - играет. Пахнет от его рук поводьями, черным, сапожным варом и спелой земляникой,- чудесно пахнет! Рассказывает, как проскакал-то лихо: в половине шестого из Москвы выехал, а сейчас девять только. Все удивляются. Покупает еще лукошко, угощает и ест горстями; катятся землянички по пиджаку. Говорит о Звенигороде, что успел побывать у Саввы Преподобного, застал обедню... о рощах у Васильчиковых в Коралове: "Такие-то рощи взял!" Полтораста верст проскакал - устал.
     - Ну, поскачу поспать. В монастырской гостинице найдете...- И
    скачет на взмыленной Кавказке.
     Будто прошло виденьем.
     - О-гонь!..- всплескивает руками Горкин,- и был, и нет!..
     Я смотрю на грязную дорогу, на темнеющие боры по дали. Ни отца, ни розовой колоколенки, ни искры.
     - Дай-ка, я те вытру... весь лик у те земляничный, папашенька как уважил...- смеется Горкин и вытирает меня ладонью.- И был, и не был!
     Я смотрю на лукошко с земляникой...- будто прошло виденьем.
     ПОД ТРОИЦЕЙ
     Троица совсем близко. Встречные говорят:
     - Вон на горку подняться - как на ладоньке вся Троица!
     Невесело так плетутся: домой-то идти не хочется. Мыто идем на
    радость, а они уж отрадовались, побывали-повидали, и от этакой благодати - опять в мурью*. Что же, пожили три денька, святостью подышали,- надо и другим дать место. Сидят под елками - крестики, пояски разбирают, хлебца от Преподобного вкушают,- ломтем на дорожку благословил. На ребятках новые крестики надеты, на розовых тесемках,- серебрецом белеют.
     Спрашиваем: ну, как... хорошо у Троицы, народу много? Уж так-то,
    говорят, хорошо... и надо бы быть лучше, да некуда. А какие поблаголепней - из духовного причитают:
     - Уж так-то благоуветливо, так-то все чинно-благоподатливо да
    сладкогласно... не ушел бы! А народу - полным-полнехочко.
     - Да вы,- говорят,- не тревожьтесь, про всех достанет. А чуть нестача какая - похлебочки ли, кашки,- благословит отец настоятель в медном горшке варить, что от Преподобного остался,- черпай-неочерпаемо!
     Радостная во мне тревога. Троица сейчас... какая она, Троица? Золотая и вся в цветах? Будто дремучий бор, и большая-большая церковь, и над нею, на облачке, золотая икона - Троица. Спрашиваю у Горкина, а он только и говорит: "А вот увидишь".
     Погода разгулялась, синее небо видно. Воздух после дождя
    благоуханный, свежий. От мокрого можжевельника пахнет душистым ладаном. Домна Панферовна говорит - в Ерусалиме словно, кипарисовым духом пахнет. Там кипарис-древо, черное, мохнатое, как наша можжевелка, только выше домов растет. Иконки на нем пишут, кресты из него режут, гробики для святых изготовляют. А у нас духовное дерево можжевелка, под иконы да под покойников стелют.
     Веселые луговинки полны цветов - самая-то пора расцвета, июнь месяц. В мокрой траве, на солнце, золотятся крупные бубенцы, никлые от дождя, пушистые, потрясешь над ухом - брызгают-звенят. Стоят по лесным лужайкам, как тонкивосковые свечки, ночнушки-любки, будто дымком курятся,- ладанный аромат от них. И ромашки, и колокольчики... А к Вифании, говорят, ромашки...- прямо в ладонь ромашки!..
     Анюта ползает по лужкам в росе, так и хватает любки. Кричит, за
    травой не видно:
     - Эти, бабушка, какие в любовь присушивают, в запазушку кладут-то?..
     А Домна Панферовна грозится:
     - Я тебя, мокрохвостая, присушу!
     Не время рвать-то, Троица сейчас, за горкой. Кривая все на лужки
    воротит. И Горкин нет-нет - и остановится, подышит:
     - Ведь это что ж такое... какое же растворение! Прямо-те не
    надышишься... природа-то Господня. Все тут исхожено Преподобным, огляжено. На всех-то лужках стоял, для обители место избирал.
     Федя говорит, как Преподобный, отроком когда был, лошадку
    потерял-искал, а ему старец святой явился и указал: "Вон пасется твоя лошадка!" - и просвиркой благословил. Антипушка и говорит:
     - Ишь, с лошадкой тоже хозяйствовал, не гнушался.
     - Как можно гнушаться,- говорит Горкин радостно,- он и с топориком трудился, плотничал, как и мы вот. Поставит мужичку клеть там, сенцы ли - денег нипочем не возьмет! "Дай,- скажет,- хлебца кусочек, огрызочков каких лишних, сухих... с меня и будет". Бедных как облегчал, сердешный был. С того все и почитают, за труды-молитвы да за смирение. Ну до чего ж хорошо-то, Господи!..
     Федя идет босой, сапоги за спиной, на палочке. Совсем обезножел,
    говорит. И скучный. И сапоги у него разладились - подметки с дождя, что ли, отлетели. Поутру в Хотькове Горкину говорил, что у Троицы сапоги покупать придется, босого-то к архимандриту, пожалуй, не допустят - в послушники проситься. Горкин и пошутил:
     - А ну-ка скажет архимандрит - ай сапоги-то пропил?
     А Домна Панферовна и говорит тут:
     - С чего ты это по сапогам соскучился? ай есть кому на тебя смотреть, пощеголять перед кем?
     А это она - потом уж сама сказала - над Федей пошутила, что внучке старушкиной земляничку все набирал. Вот он и заскучал от утра, что сапоги-то, не миновать, надо покупать. А старушка с молодкой в Хотькове поотстали, иеромонах там взялся отчитывать над внучкой, для поправки. За дорогу-то попривыкли к ним, очень они приятные,- ну, и скучно. Смотрит на лужок Федя - и говорит:
     - Эх, поставить бы тут келейку да жить!
     А Домна Панферовна ему, в шутку:
     - Вот и спасайся, и сапог лаковых не надо. А поодаль еще кому
    поставишь, земляничку будешь носить, ради души спасения.
     Федя даже остановился и сапоги уронил.
     - Грех вам, Домна Панферовна,- говорит,- так про меня думать. Я как сестрице братец... а вы мысли мои смущаете.
     А она на язык вострая, не дай Бог:
     - Нонче сестрица, а завтра - в глазах от нее пестрится! Я тебя от греха отвела, бабушке пошептала, чтоб отстали. И кралечка-то заглядываться стала... на твои сапоги!
     Горкин тут рассердился, что не по этому месту такие разговоры
    неподобные, и скажи:
     - Это ты в свахах в Москве ходила - и набралась слов, нехорошо.
     И стали ссориться. Антипушка и говорит, что отощали мы от пощенья, на одних сухариках другой день, вот и расстроились. А на Домну Панферовну бес накатил, кричит на Антипушку:
     - Ты еще тут встреваешься! На меня командеров нет!.. Я сто дней на одних сухариках была, как в Ерусалим ходила... и в Хотькове от грибной похлебки отказалась, не как другие... во святые-то просятся!
     Горкин ей говорит, что тут во святые никто не просится, а это уж как Господь соизволит... и что и он от похлебки отказался, а копченой селедки в уголку не грыз, как люди спать полегли.
     Ну, тут Домна Панферовна и приутихла.
     - И нечего спориться,- Горкин-то говорит,- кто может - тот и вместит, в Писаниях так сказано. А поговеем, Господь сподобит,- в "блинных" у Троицы заправимся, теперь недолго.
     И все мы повеселели, и Федя даже. Мы с Анютой рвем для Кривой
    цветочки, и она тоже рада, помаргивает - жует. А то бросит жевать и дремлет, висят на губе цветочки. А то присядем - и слушаем, как тихо, пчелки только жужжат-жужжат. Шишечка упадет, кукушка покукует - послушает. И вот будто дал„ко...- звон?..
     - Благовестят, никак... слыхал?..- прислушивается Горкин и
    крестится.- А ведь это у Троицы, к "Достойно"* звонят... горкой-то
    приглушает?.. У Троицы. Самый ее звон, хороший такой, ва-жный...
     Нет, только кукушку слышно, голосок ей дождем обмыло,- такая гулкая. А будто и звон?.. За горкой сейчас откроется.
     Федя уже на горке, крестится...- Троицу увидал? Я взбегаю и вижу...- Троица?.. Блеск, голубое небо - и в этом блеске, в голубизне, высокая розовая колокольня с сияющей золотой верхушкой! Верхушка дрожит от блеска, словно там льется золото. Дальше - боры темнеют. Ровный, сонный как будто, звон.
     Я слышу за собой тяжелое дыханье, вздохи. Горкин, без картуза,
    торопливо взбирается, весь мокрый, падает на колени, шепчет:
     - Тро-ица... ма-тушка... до-шли... сподобил Господь...
     Потирает у сердца, крестится, с дрожью вжимая пальцы. Я
    спрашиваю его, где Троица? Его голова трясется, блестит от поту; надавка от картуза на лбу кажется темной ниткой.
     - Крестись, голубок...- говорит он устало, слабо,- вон Троица-то
    наша...
     Я крещусь на розовую колокольню, на блистающую верхушку с крестиком, маленьким, как на мне, на вспыхивающие пониже искры. Я вижу синие куполки, розовые стены, зеленые колпачки башенок, домики, сады... Дальше - боры темнеют.
     Все вздыхают и ахают - Господи, красота какая! Все поминают Троицу. А я не вижу, где Троица. Эта колокольня - Троица? блистающая ее верхушка?
     Я спрашиваю - да где же Троица?! Горкин не слышит, крестится.
    Антипушка говорит:
     - Да вон она, вся тут и есть Троица!
     Я тяну Горкина за рукав. Он утирает слезы, прихватывает меня,
    радуется, плачет и говорит-шепчет:
     - Дошли мы с тобой до Троицы, соколик... довел Господь. Троица... вон она... вся тут и Троица, округ колокольни-то, за стенами... владение большое, самая Лавра-Троица. Во-он, гляди... от колокольни-то в левой руке-то будет, одна главка золотенька... самая Троица тут Живоначальная наша... соборик самый, мощи там Преподобного Сергия Радонежского, его соборик. А поправей колокольни, повыше-то соборика, главки сини... это собор Успенья. А это - посад, домики-то под Лаврой... Сергиев посад зовется. А звон-то, звон-то какой, косатик... покойный, ва-жный... Ах, красота Господня!..
     Я слышу ровный, сонный как будто, звон.
     Подбегает мальчик с оладушком, кричит нам:
     - Папаша вас зовет в гости!.. на дачу!..- И убежал.
     Какой папаша? Смотрим - а это от Спаса-в-Наливках дьякон, со всей своей оравой. Машет красным платком из елок, кричит, как в трубу, зычно-зычно:
     - Эй, на-ши, замоскворецкие!.. в гости ко мне, на дачу!..
     Надо бы торопиться, а отказаться никак нельзя: знакомый человек, а главное - что лицо духовное. Смотрим - сидят под елками, как цыганы, и костерок дымится, и телега, огромная, как барка. И всякое изобилие закусок, и квас бутылочный, и даже самоварчик! Отец дьякон - веселый, красный, из бани словно, в летнем подряснике нараспашку, волосы копной, и на нем ребятишки виснут, жуют оладушки. Девочки все в веночках, сидят при матери. Дьяконица такая ласковая, дает мне оладушек с вареньем, велит девочкам угощать меня. Так у них хорошо, богато, белорыбицей и земляникой пахнет, жарятся грибы на сковородке - сами набрали по дороге,- и жареный лещ на сахарной бумаге. Дьякон рассказывает, что это сами поймали в Уче, с пушкинским батюшкой, по старой памяти бредешком прошлись. Лошадь у них белая, тяжелая, ломовая, у булочника для богомолья взяли. Едут уж третий день, с прохладцей, в лесу ночуют, хоть и страшно разбойников. А на случай и лом в телеге.
     Дьякон всех приглашает закусить, предлагает "лютой перцовки", от
    живота,- всегда уж прихватывает в дорогу, от холеры,- но Горкин покорно благодарит:
     - Говеем, отец дьякон... никак нельзя-с!
     И ни лещика, ничего. Дьякон жмет-трясет Горкина, смеется:
     - А-а, подстароста святой... прежде отца дьякона в рай хочешь?
    Вре-ошь!
     И показывает за елки:
     - Вон грешники-то самые отчаянные, как их пораскидало... любимые-то твои! Ну-ка, пробери их, Панкратыч. В Пушкине мужики за песнопения так заугощали. На телегах помчали, а тут и свалили, я уж позадержал. А то прямо к Троице везти хотели, из уважения.
     А это наши васильевские певчие в елках спят, кто куда головой,- под Мытищами их видали: Ломшаков и Батырин с Костиковым. Дьякон шутит:
     - На тропарях - на ирмосах* так и катятся всю дорогу, в рай прямо угодят!
     Дьяконица все головой качает и отнимает у дьякона графинчик:
     - Сам-то не угоди!
     Пожалели мы их, поохали. Конечно, не нам судить, а все-таки бы
    посдержаться надо. Ломшачок только-только из больницы выписался - прямо у смерти вырвался Дьякон Горкину белорыбицы в рот сует, кричит:
     - Нипочем без угощенья не отпущу!
     Уж дьяконица его смирила:
     - Да отец... да народ ведь смотрит! да постыдись!..
     Только бы уйти впору, а она расспрашивает, не счилось ли чего в дороге,- вон, говорят, у Рахманова щепе- тильщик купца зарезал, и место они видали, трава замята,- лавочник говорил. Ну, мы ей рассказали, что это неправда все, а в Посаде один зарезался. А она все боялась, как в лесу-то заночевали, да дождик еще пошел. Дьякон-то хоть и очень сильный, а спит как мертвый: за ноги уволокут - и не услышит. И что же еще, оказывается. Говорит - двух воров в Яузе парень один топил, лаковы сапоги с сонного с него сняли... ну, нагнал, отбил сапоги, а их в Яузу покидал, насилу выплыли. Народ по дороге говорил - видали сами.
     Ну, мы ей рассказали, как было дело, что это самый вот этот Федя
    богохульников в речке наказал, а лаковы сапоги расслабному пареньку пожертвовал. Дьяконица стала его хвалить, стала им любоваться, а Федя ни словечка не выговорит. Дьякон его расцеловал, сказал:
     - Быть тебе ве-ли-ким подвижником!
     Будто печать на лице такая, как у подвижников. А тут и певчие
    пробудились, узнали нас, ухватились за Горкина и не отпускают: выпей да выпей с ними!
     - Ты,- говорят,- самый наш драгоценный, тебе цены нет... выпьем все за твое здоровье, да за отца дьякона, да за матушку дьяконицу и тебе любимое пропоем - "Ны-не отпущаеши раба Твоего"...* и тогда отпустим!
     Никак не вырвешься. И отец дьякон за Горкина уцепился, на колени к себе голову его прижал - не отпускает. Дьяконица уж за нас вступилась, заплакала, а за ней девочки в веночках заплакали.
     - Что же это такое... погибать мне с детьми-то здесь?!
     Ну, стали мы ее утешать, Горкин уж листик белорыбицы за щеку положил, съел будто, и перцовки для виду отпил - зубы пополоскал и выплюнул. Очень они обрадовались и спели нам "Ныне отпущаеши". И так-то трогательно, что у всех у нас слезы стали, отец дьякон разрыдался. И много народу плакало из богомольцев, и даже копеечек наклали. А которые самые убогие...- им отец дьякон сухариков отпускал по горсти, "из бедного запасца": целый мешок на телеге был у него, для нищих. Хотели еще свежими грибками угощать и самовар ставить - насилу-то вырвались мы от них, чтобы от греха подальше.

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Богомолье