Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Богомолье

Богомолье [4/10]

  Скачать полное произведение

    Все ахают, говорят, что это уж указание ему такое и парень
    беспременно исцелится, потому что сапоги эти не простые, а лаковые, не меньше как четвертной билет,- а не пожалел! Старуха плачет и крестится на Федю, причитает:
     - Родимый ты мой, касатик-милостивец... хорошую невесту Господь те пошлет...
     А он начинает всех оделять баранками и всем кланяется и говорит
    смиренно:
     - Простите меня, грешного... самый я грешный.
     И многие тут плакали от радости, и я заплакал. Ищем Домну Панферовну, а она храпит в лопухах,- так ничего и не видала. Горкин ей еще попенял:
     - Здорова ты спать, Панферовна... так и царство небесное проспишь. А туг какие чудеса-то были!..
     Очень она жалела, всей чудесов-то не видала.
     Ид„м по тропкам к Мытищам. Я гляжу на Федины ноги, какие они белые, и думаю, как же он теперь без сапог-то будет. И Горкин говорит:
     - Так, Ф„дя, и пойдешь босо, в розовых? И что это с тобой деется? То щеголем разрядился, а то... Будто и не подходит так... в тройке - и босой! Люди засмеют. Ты бы уж неприглядней как...
     - Я теперь, Михаила Панкратыч, уж все скажу..- говорит Федя, опустив глаза.- Лаковые сапоги я нарочно взял - добивать, а новую тройку - тридцать рублей стоила! - дотрепать. Не нужно мне красивое одеяние и всякие радости. А тут и вышло мне указание. Пришлось стаскивать сапоги, а как увидал болящего, меня в сердце толкнуло: отдай ему! И я отдал, развязался с сапогами Могу простые купить, а то и тройку продам для нищих или отдам кому. Я с тем, Михаила Панкратыч, и пошел, чтобы не ворочаться. Давно надумал в монастыре остаться, как еще Саня Юрцов в послушники поступил...
     И вдруг подпрыгнул - на сосновую шишечку попал,- от непривычки.
    Горкин разахался:
     - В монасты-ырь?! Да как же так... да меня твой старик загрызет
    теперь... ты, скажет, смутил его!
     - Да нет, я ему письмо напишу, все скажу. По солдатчине льготный я, и у папаши Митя еще останется, да, может, еще и не примут, чего загадывать.
     - Да Саня-то заика прирный, а ты парень больно кудряв-красовит,- говорит Домна Панферовна,- на соблазн только, в монахи-то! Ну, возьмут тебя в певчие, и будут на тебя глаза пялить... нашу-то сестру взять - И горяч ты, Федя, подивился я нонче на тебя.. - говорит Горкин.- Ох, подумай-подумай, дело это не легкое, в монастырь!..
     Федя идет задумчиво, на свои ноги смотрит. Пыльные они стали, и Федя уже не прежний будто, а словно его обидели, наказали,- затрапезное на него надели.
     - Благословлюсь у старца Варнавы, уж как он скажет. А то, может, в глухие места уйду, к валаамским старцам...* Он сворачивает в канавку у дороги и зовет нас с Анютой:
     - Глядите, милые... земляничка-то божия, первенькая!
     Мы подбегаем к нему, и он дает нам по веточке земляничек, красных, розовых и еще неспелых - зеленовато-белых. Мы встряхиваем их тихо, любуемся, как они шуршат, будто позванивают, не можем налюбоваться, и жалко съесть. Как они необыкновенно пахнут! Федя шурхает по траве, босой, и все собирает, собирает и дает нам. У нас уже по пукетику, всех цветов, ягодки так дрожат... Пахнет так сладко, свеже - радостным богомольем пахнет, сосенками, смолой... И до сего дня помню радостные те ягодки, на солнце,- душистые огоньки, живые.
     Мы далеко отстали, догоняем. Федя бежит, подкидывает пятки, совсем как мы. Кричит весело Горкину:
     - Михаила Панкратыч... гостинчику! первая земляничка божья!..
     И начинает оделять всех, по веточке, словно раздает свечки в церкви. Антипушка берет веточку, радуется, нюхает ягодки и ласково говорит Феде:
     - Ах ты, душевный человек какой... простота ты. Такому в миру плохо, тебя всякий дурак обманет. Видать, так уж тебе назначено, в монахи спасаться, за нас Богу молиться. Чистое ты дите вот.
     Горкин невесел что-то, и всем нам грустно, словно Федя ушел от нас.
     А вот и Мытищи, тянет дымком, навозом. По дороге навоз валяется:
    возят в поля, на пар. По деревне дымки синеют. Анюта кричит:
     - Ма-тушки... самоварчики-то золотенькие по улице, как тумбочки!..
     Далеко по деревне, по сторонам дороги, перед каждым как будто домом, стоят самоварчики на солнце, играют блеском, и над каждым дымок синеет. И далеко так видно - по обе стороны - синие столбики дымков.
     - Ну, как тут чайку не попить!..- говорит Горкин весело,- уж больно парадно принимают... самоварчики-то стоят, будто солдатики. Домна Панферовна, как скажешь? Попьем, что ли, а?. А уж серчать не будем.
     - Ты у нас голова-то... а закусить самая пора... будто пирогами
    пахнет?..
     - Самая пора чайку попить - закусить...- говорит и Антипушка.- Ах, благодать Господня... денек-то Господь послал!..
     И уж выходят навстречу бабы, умильными голосками зазывают:
     - Чайку-то, родимые, попейте... пристали, чай?..
     - А у меня в садочке, в малинничке-то!..
     - Родимые, ко мне, ко мне!.. летошний год у меня пивали... и
    смородинка для вас поспела, и...
     - Из луженого-то моего, сударики, попейте... у меня и медок
    нагдышний*, и хлебца тепленького откушайте, только из печи вынула!..
     И еще, и еще бабы, и старухи, и девочки, и степенные мужики. Один мужик говорит уверенно, будто уж мы и порядились:
     - В сарае у меня поотдохнете, попимши-то... жара спадет. Квасу со льду, огурцов, капусгки, всего по постному делу есть. Чай на лужку наладим, на усадьбе, для апекиту... от духу задохнешься! Заворачивайте без разговору.
     - Дом хороший, и мужик приятный... и квасок есть, на что уж лучше...- говорит Горкин весело.- Да ты не Соломяткин ли будешь, будто кирпич нам важивал?
     - Как же не Соломяткин! - вскрикивает мужик.- Спокон веку все
    Соломяткин. Я и Василь Василича знаю, и тебя узнал. Ну, заворачивайте без разговору.
     - Как Господь-то наводит! - вскрикивает и Горкин.- Мужик хороший, и квас у него хозяйственный. Вон и садик, смородинки пощипите,- говорит нам с Анютой,- он дозволит. Да как же тебя не помнить... царю родня! Во куда мы попали, как раз насупротив Карцовихи самой, дом вон двуяросный, цел все...
     - А пощипите, зарозовела смородинка,- говорит мужик.- Верно, что
    сродни будто Лександре Миколаевичу...- смеется он,- братье, выходит.
     - Как - братье?! - с удивлением говорит Антипушка; и я не верю, и все не верят.
     - А вот так, братье! Вводи лошадку без разговору.
     Мужик распахивает ворота, откуда валит навозный дух. И мешается с ним медовый, с задов деревни, с лужков горячих, и духовито горький, церковный будто,- от самоварчиков, с пылких сосновых шишек.
     - Ах, хорошо в деревне!..- воздыхает Антипушка, потягивая в себя
    теплый навозный дух.- Жить бы да жить... Нет, поеду в деревню помирать.
     Пока отпрягают Кривую и ставят под ветлы в тень, мы лежим на
    прохладной травке-муравке и смотрим в небо, на котором заснули редкие облачка. Молчим, устали. Начинает клонить ко сну...
     - А ну-ка кваску, порадуем Москву!..- вскрикивает мужик над нами, и слышно, как пахнет квасом.
     В руке у мужика запотевший каменный кувшин, красный; в другой -
    деревянный ковш.
     - Этим кваском матушка, покойница, царевича поила... хвалил-то как!
     Пенится квас в ковше, сладко шипят пузырики,- и кажется все мне
    сказкой.
     НА СВЯТОЙ ДОРОГЕ
     - Хорош квасок, а проклажаться нечего,- торопит Горкин,- закусим - да и с Богом. Пушкино пройдем, в Братовщине ночуем. Сколько до Братовщины считаете?
     - Поспеете,- рыгает мужик в кувшин.- Шибает-то как сердито!
    Черносливину припущаю. На цветочки пойдемте, на усадьбу. Пни там у меня, не хуже креслов.
     Идем по стежке, в жарком, медовом духе. Гудят пчелы. Горит за плетнем красными огоньками смородина. В солнечной полосе под елкой, где чернеют грибами ульи, поблескивают пчелы. Антипушка радуется - сенцо-то, один цветок! Ромашка, кашка, бубенчики... Горкин показывает: морковник, купырники, свербика, белоголовничек. Мужик ерошит траву ногой - гуще каши! Идем в холодок, к сараю, где сереют большие пни.
     - Французы на них сидели! - говорит мужик.- А сосна, может, и самого Преподобного видала.
     Дымит самовар на травке. Антипушка с Горкиным делают мурцовку: мнут толкушкой в чашке зеленый лук, кладут кислой капусты, редьки, крошат хлеба, поливают конопляным маслом и заливают квасом. Острый запах мурцовки мешается с запахом цветов. Едим щербатыми ложками, а Федя грызет сухарик.
     - Молодец-то чего же не хлебает? - спрашивает мужик.
     Говорим - в монахи собирается, постится. Начинает хлебать и Федя.
     - То-то, гляжу, чу-дной! Спинжак хороший, а в гульчиках и босой... а ноги белы. В мо-нахи - а битюга повалит.
     Горкин говорит: как кому на роду написано, такими-то и стоит земля. Мужик вздыхает: у Бога всего много. Федя просит, нет ли сапог поплоше, а то смеются. Идет за сарай и выходит в брюках, почесывает ноги: должно быть, крапивой обстрекался. Мужик говорит, что сапоги найдутся.
     Пьем чай на траве, в цветах. Пчелки валятся в кипяток - столько их! От сарая длиннее тень. Домну Панферовну разморило, да и всем дремлется - не хочется и смородинки пощипать. Мужик говорит, что с квасу это.
     - С квасу моего ноги снут. Старуха моя в Москву к дочке поехала, а то бы она вас "мартовским" попотчевала бы... в ледку у ней засечен. Давеча ты сказал - богато живу...- говорит мужик Горкину.- Бога не погневлю: есть чего пожевать, на чем полежать. Сыны в Питере, при дворцах, как гвардию отслужили, живут хорошо. Хлеба даром и я не ем. А богомольцев не из корысти принимаю, а нельзя обижать Угодника. Спокон веков, от родителей. Дорога наша святая, по ней и цари к Преподобному ходили. В давни времена мы солому заготовляли под царей, с того и Соломяткины. У нас и Сбитневы есть, и Пироговы. Мной, может, и покончится, а закон додержу. Кака корысть! Зимой - метель на дворе, на печь давно пора, а тут старушку божию принесло, клюшкой стучит в окошко - "пустите, кормильцы, заночевать!". Иди. Святое дело, от старины. Может, Господь заплатит.
     Говорит он важно, бороду все поглаживает. Борода у него широкая.
    Лицом строгий, а глаза добрые. И такой чистый, в белой рубахе с крапинкой. Горкин спрашивает, как это он -"царев брат" ?
     - Дело это знаменитое. Сама Авдотья Гавриловна Карцева рассказывала, дом-то ее насупротив, в два яруса. Так началось. Как господа от француза из Москвы убегали на Ярославль, тут у нас гону было!.. Вот одна царская генеральша, вроде прынцесса, и поломайся. Карета ее, значит. Напротив дома Карцевых, оба колеса. Дуняше тогда семнадцатый год шел, а уже ребеночка кормила. Ну, помогла генеральше вылезть из кареты. Та ее сразу и полюбила, и пристала у них, пока карету починяли. Писаная красавица была Дуняша, из наборов избор! А у генеральшиной дочки со страхов молоко пропало, дит„ кричит. Дуняша и стань его кормить, молошная была. Высокая была, и все расположение ее было могущественное, троих выкормит. Генеральша и упросила ее с собой, мужу капитал выдала. Прихватила своего и поехала с царской генеральшей. Воротилась через год, в лисьей шубе, и повадка у ней уж благородная набилась. С матушкой моей подружки были. Я в шишнадцатом родился, а у матушки от горячки молоко сгорело... Дуняша и стала меня кормить со своим, в молоке была. Я ее так и звал - мама Дуня. А в восемнадцатом годе и случилось... Губернатор с казаками прискакал, и в бумаге приказ от царской генеральши - с молоком ли Дуня Карцева? А она две недели только родила. Прямо ее в Москву на досмотр помчали. А там уж царская генеральша ждет. Обласкала ее, обдарила... А царь тогда Лекеандр Первый был, а у него брат Миколай Павлыч. Вот у Миколай-то Павлыча сын родился, а что уж там - не знаю, а только кормилку надо достоверную искать по всему царству-государству. Царская генеральша и похвались: достану такую... из изборов избор. Значит, на какой она высоте-то была, генеральша! Доктора ее обглядели во всех статьях - говорят: лучше нельзя и требовать. И помчала ее та генеральша с дитей ее в карете меховой-золотой, с зеркальками... с энтими вот, на запятках-то... помчали стрелой без передыху, как птицы, и кругом казаки с пиками... В два дни в Питер к самому дворцу примчали. А Дуняша дрожит, Богу молит, как бы чего не вышло. Дите ее кормилку взяли... Ну, она тайком его кормила, ее генеральша под секретом по какой-то лестнице с винтом вываживала. Сперва в баню, промыли-прочесали, духами душили, одели в золото - в серебро, в каменья, кокошник огромадный... Как показали ее всей царской фамилии - шабаш, из изборов избор! Сам Миколай Павлыч ее по щеке поласкал, сказал: "Как Расея наша! корми Сашу моего, чтобы здоровый был". А царевич криком кричит, своего требует: молочка хочу! Как его припустили ко груди-то... к нашей, сталоть, мы-ти-щинской-деревенской, ша-баш! Не оторвешь, что хошь. Сперва-то она дрожала с перепугу, а там обошлась. Три генеральши в шестеро глаз глядели, как она дит„ кормила, а царская генеральша над ними авная. А целовать - ни-ни! "А я,- говорит,- наклонюсь, будто грудь выправить, и приложусь!" Сама мне сказывала. Как херувинчик был, весь-то в кружевках. И корм ей шел отборный, и питье самое сладкое. И при ней служанки - на все. Вот и выкормила нам Лександру Миколаича, он всех крестьян-то и ослободил. Молочко-то... оно свое сказало! Задарили ее, понятно, наследники большую торговлю в Москве имеют. Царевич как к Троице поедет - к ней заезжал. Раз и захотись пить ему, жарко было. Она ему - миг! - "Я тебя, батюшка, кваском попотчую, у моей подружки больно хорош". А матушка моя квас творила...- всем квасам квас! И послала к матушке. Погнала меня матушка, побег я с кувшином через улицу, а один генерал, с бачками, у меня и выхвати кувшин-то! А царевич и увидь в окошко - и велел ему допустить меня с квасом. Она-то уж ему сказала, что я тоже ее выкормыш. А уж я парень был, повыше его. Дошел к нему с квасом, он меня по плечу: "Богатырь ты!" И смеется: "Братец мне выходишь?" Я заробел, молчу. Велел выдать мне рубль серебра, крестовик. А генералы весь у меня кувшин роспили и цигарками заугощали. Во каким я вас квасом-то угостил! А как ей помирать, в сорок пятом годе было... за год, что ль, заехал к кормилке своей, а она ему на росстанях и передала башмачки и шапочку, в каких его крестили. Припрятано у ней было. И покрестила его, чуяла, значит, свою кончину. Хоронили с альхереем, с певчими, в облачениях-разоблачениях... У нас и похоронена, памятник богатый, с золотыми словами: "Лежит погребено тело... Московской губернии крестьянки Авдокеи Гавриловны Карцовой... души праведные упокояются"...
     Слушаю я - и кажется все мне сказкой. Горкин утирает глаза платочком. Пора и трогаться.
     - Каки Мытищи-то,- говорит он растроганно,- и на святой дороге!
    Утешил ты нас. Будешь кирпич возить - заходи чайку попить.
     Соломяткин дает мне с Анютой по пучочку смородины. Отдает Феде за целковый старые сапоги, жесткие, надеть больно. Федя говорит - потерплю. За угощение Соломяткин не берет и велит поклончик Василь Василичу. Провожает к дороге, показывает на дом царской кормилицы, пустой теперь, и хвалит нашу тележку: никто нонче такой не сделает! Горкин велит Феде записать - просвирку вынуть за упокой рабы божией Евдокеи и за здравие Антропа. Соломяткин благодарит и желает нам час добрый.
     Солнце начинает клониться, но еще жжет. Темные боры придвинулись к дороге частой еловой порослью. Пышет смолистым жаром. По убитым горячим тропкам движутся богомольцы - одни и те же. Горкин похрамывает, говорит - квас это на ноги садится, и зачем-то трясет ногой. На полянке, в елках, он приседает и говорит тревожно: "Что-то у меня с ногой неладно?" Велит Феде стащить сапог. Нога у него синяя, жилы вздулись. Он валится и тяжело вздыхает. Мы жалостливо стоим над ним. Антипушка говорит - не иначе, надо его в тележку. Горкин отмахивает - хоть ползком, а доберется, по обещанию. Антипушка говорит - кровь бы ему пустить, в Пушкине бабку найдем либо коновала. Горкин охает: "Не сподобляет Господь... за грех мой!" Мечется головой по иглам, жарко ему, должно быть. А от ельника - как из печи. И вс„ стонет:
     - За ква-ас на сухариках обещался потрудиться, а мурцовки захотел, для мамону... квасом Господь покарал...
     Домна Панферовна кричит:
     - Кровь у тебя з„мкнуло, по жиле вижу! Какую еще там бабку... сейчас ему кровь спущу!..
     И начинает ногтем строгать по жиле и разминать. Горкин стонет, а она на него кричит:
     - Что-о?.. храбрился, а вот и пригодилась Панферовна! Ничего-о, я тебя сразу подыму, только дайся!
     И вынимает из саквояжа мозольный ножик и тряпочку. Горкин стонет: - - Цирульник... Иван Захарыч... без резу пользовал... пиявки, Домнушка, приставлял...
     - Ну, иди к своему цирульнику, "без ре-зу"!.. Ты меня слушай... я тебе сейчас черную кровь спущу, дурную... а то жила лопнет!..
     Горкин все не дается, охает:
     - Ой, погоди... ослабну, не дойду... не дамся нипочем, ослабну...
     Домна Панферовна машет на него ножиком и кричит, что ни за что
    помрет, а она это дело знает - чикнет только разок! Горкин крестится, глядит на меня и просит:
     - Маслицем святым... потрите из пузыречка, от Пантелеймона... сам Ераст Ерастыч без резу растирал...
     А это доктор наш. Домна Панферовна кричит: "Ну, я не виновата, коли помрешь!" - берет пузырек и начинает тереть по жиле. Я припадаю к Горкину и начинаю плакать. Он меня гладит и говорит:
     - А Господь-то... воля Господня... помолись за меня, косатик.
     Я пробую молиться, а сам смотрю, как трет и строгает ногтем Домна Панферовна, вся в поту. Кричит на Федю, который все крестится на елки:
     - Ты, моле-льщик... лапы-то у тебя... три тужей!
     Федя трет изо всей-то мочи, словно баранки крутит. Горкин постанывает и шепчет:
     - У-ух... маленько поотпустило... у-ух... много легше... жила-то... словно на место встала... маслице-то как... роботает... Пантелемон-то... батюшка... что делает...
     Все мы рады. Смотрим - нога краснеет. Домна Панферовна говорит:
     - Кровь опять в свое место побегла... ногу-то бы задрать повыше.
     Стаскивают мешки и подпирают ногу. Я убегаю в елки и плачу-плачу, уже рт радости, Гляжу - и, Анюта в елках, ревет и щепчет:
     - По-мрет старик... не дойдем до Троицы... не увидим!..
     - Я кричу ей, что Горкин уж ррдит пальцами и нога красная, настоящая. Бегу к Горкину, а слезы так и текут, не могу унять. Он поглаживает меня, говорит:
     - Напугался, милок?.. Бог даст, ничего... дойдем к Угоднику.
     Мне делается стыдно: будто и оттого я плачу, что не дойдем.
     А кругом уже много богомольцев, и все жалеют:
     - Старичок-то лежит, никак отходит?..
     Кто-то кладет на Горкина копейку; кто-то советует:
     - Лик-то, лик-то ему закрыть бы... легше отойдет-то!
     Горкин берет копеечку, целует ее и шепчет:
     - Господня лепта... сподобил Господь принять... в гроб с
    собой скажу положить...
     Шепчутся-крестятся:
     - Гро-ба просит... душенька-то уж чу-ет...
     Антипушка плюется, машет на них:
     - Чего вы каркаете, живого человека хороните?!
     Горкин крестится и начинает приподыматься. Гудят-ахают:
     - Гляди ты, восстал старик-то!..
     Горкин уже сидит, подпирается кулаками сзади,- повеселел.
     - Жгет маленько, а боли такой нет... и пальцами владаю...- говорит он, и я с радостью вижу, как кланяется у него большой палец.- Отдохну маленько - и пойдем. До Братовщины ноне не дойти, в Пушкине заночуем уж.
     - Сядь на тележку, Го-ркин!..- упрашиваю я,- я грех на себя возьму!
     То, что сейчас случилось,- вздохи, в которых боль, тревожно ищущий слабый взгляд, испуганные лица, Федя, крестящийся на елки, копеечка на груди...- все залегло во мне острой тоской, тревогой. И эти слова - "отходит... лик-то ему закрыть бы...". Я держу его крепко за руку. Он спрашивает меня:
     - Ну, чего дрожишь, а? жалко меня стало, а?..
     И сухая, горячая рука его жмет мою.
     Солнце невысоко над лесом, жара спадает. Вон уж и Пушкино. Надо
    перейти Учу и подняться: Горкин хочет заночевать у знакомого старика, на той стороне Села. Федя Поддерживает его и сам хромает - намяли сапоги ногу. Переходим Учу по смоляному мосту. В овраге засвежело, пахнет смолой, теплой водой и рыбой. Выше еще тепло, тянет сухим нагревом, еловым, пряным. Стадо вошло в деревню, носятся табунками овцы, стоит золотая пыль. Избы багряно золотятся. Ласково зазывают бабы - Чай, устали, родимые, ночуйте... свежего сенца постелим, ни клопика, ни мушки!.. Ночуйте, Право?..
     Знакомый старик - когда-то у нас работал - встречает с самоваром. Нам уже не до чаю. Федя с Антипушкой устраивают Кривую под навесом и уходят в сарай на сено. Домна Панферовна с Анютой ложатся на летней половине, а Горкину потеплей надо. В Избе жарко: сегодня пекли хлебы. Старик говорит:
     - На полу уж лягте, на сенничке. Кровать у меня богатая, да беда... клопа сила, никак не отобьешься. А тут как в раю вам будет.
     Он приносит бутылочку томленых муравейков и советует растереть, да покрепче, ногу. Домна Панферовна старательно растирает, потом заворачивает в сырое полотенце и кутает крепко войлоком. Остро пахнет от муравьев, даже глаза дерет. Горкин благодарит:
     - Вот спасибо тебе, Домнушка, заботушка ты наша. Прости уж за
    утрешнее.
     Она ласково говорит:
     - Ну, чего уж... все-то мы кипятки.
     Старик затепливает лампадку, покрехтывает. Говорит:
     - Вот и у меня тоже, кровь запирает. Только муравейками и спасаюсь. Завтра, гляди, и хромать не будешь.
     Они еще долго говорят о всяких делах. За окошками еще светло, от
    зари. Шумят мухи по потолку, черным-то-черно от них.
     Я просыпаюсь от жгучей боли, тело мое горит. Кусают мухи? В
    зеленоватом свете от лампадки я вижу Горкина: он стоит на коленях, в розовой рубахе, и молится. Я плачу и говорю ему:
     - Го-ркин... мухи меня кусают, бо-льно...
     - Спи, косатик,- отвечает он шепотом,- каки там мухи, спят давно.
     - Да нет, кусают!
     - Не мухи... это те, должно, клопики кусают. Изба-то зимняя. С
    потолка, никак, валятся, ничего не поделаешь А ты себе спи - и ничего, заспишь. Ай к Панферовне те снести, а? Не хочешь... Ну, и спи, с Господом.
     Но я не могу заснуть, А он все молится.
     - Не спишь все... Ну, иди ко мне, поддевочкой укрою. Согреешься - и заснешь. С головкой укрою, клопики и не подберутся. А что, испугался за меня давеча, а? А ноге-то моей совсем легше, согрелась с муравейков. Ну, что... не кусают клопики?
     - Нет. Ножки только кусают.
     - А ты подожмись, они и не подберутся. А-ах, Господи... прости меня, грешного...- зевает он.
     Я начинаю думать - какие же у него грехи? Он прижимает меня к себе, шепчет какую-то молитву.
     - Горкин,- спрашиваю я шепотом,- какие у тебя грехи? Грех, ты
    говорил... когда у тебя нога надулась?..
     - Грех-то мой... Есть один грех,- шепчет он мне под одеялом его все знают, и по закону отбыл, а... С ба- тюшкой Варнавой хочу на духу поговорить, пооблегчиться. И в суде судили, и в монастыре два месяца на покаянии был. Ну, скажу тебе. Младенец ты, душенька твоя чистая... Ну, роботали мы на стройке, семь лет скоро. Гриша у меня под рукою был, годов пятнадцати, хороший такой. Его отец мне препоручил, в люди вывесть. А он, сказать тебе, высоты боялся. А какой плотник, кто высоты боится! Я его и приучал: ходи смелей, не бось! Раз понес он дощонку на второй ярусок - и стал. "Боюсь,- говорит,- дяденька, упаду... глаза не глядят!" А я его, сталоть, постращал: "Какой ты, дурачок, плотник будешь, такой высоты боишься? полезай!" Он ступанул - да и упади с подмостьев! Три аршинчика с пядью всей и высоты-то было. Да на кирпичи попал, ногу сломал. Да, главно дело, грудью об кирпичи-то... кровью стал плевать, через годок и помер. Вот мой грех-то какой. Отцу-матери его пятерку на месяц посылаю, да папашенька красенькую дают. Живут хорошо. И простили они меня, сами на суду за меня просили. Ну, церковное покаяние мне вышло, а то сам суд простил. А покаяние для совести, так. А все что-то во мне томится. Как где услышу, Гришей кого покличут,- у меня сердце и похолодает. Будто я его сам убил... А? ну, чего душенька твоя чует, а?..- спрашивает он ласково и прижимает меня сильней. У меня слезы в горле. Я обнимаю его и едва шепчу:
     - Нет, ты не убил... Го-ркин, милый... ты добра ему хотел...
     Я прижимаюсь к нему и плачу, плачу. Усталость ли от волнений дня, жалко ли стало Горкина - не знаю. Неужели Бог не простит его и он не попадет в рай, где души праведных упокояются? Он зажигает огарок, вытирает рубахой мои слезы, дает водицы, - Спи, с Господом, завтра рано вставать. Хочешь, к Антипушке снесу, на сено? - спрашивает он тревожно. Я не хочу к Антипушке.
     В избе белеет; перекликаются петухи. Играет рожок, мычат коровы,
    щелкает крепко кнут. Под окном говорит Антипушка: "Пора бы и самоварчик ставить". Горкин спит на спине, спокойно дышит. На желтоватой его груди, через раскрывшуюся рубаху, видно, как поднимается и опускается от дыхания медный, потемневший крестик. Я тихо подымаюсь и подхожу к окошку, по которому бьются с жужжаньем мухи. Антипушка моет Кривую и третуконкой, как и в Москве. По той и по нашей сто- роне уже бредут ранние богомольцы, по холодку. Так тихо, что и через закрытое окошко слышно, как шлепают и шуршат их лапти. На зеленоватом небе - тонкие снежные полоски утренних облачков. На моих глазах они начинают розоветь и золотиться - и пропадать. Старик, не видя меня, пальцем стучит в окошко и кричит сипло: "Эй, Панкратыч, вставай!" - Наказал будить, как скотину погонят,- говорит он Антипушке, зевая.- Зябнется по заре-то... а, гляди, опять нонче жарко будет.
     Меня начинает клонить ко сну. Я хочу полежать еще, оборачиваюсь и вижу: Горкин сидит под лоскутным одеялом и улыбается, как всегда.
     - Ах ты, ранняя пташка...- весело говорит он.- А нога-то моя совсем хорошая стала. Ну-ко, открой окошечко.
     Я открываю - и красная искра солнца из-за избы напротив ударяет в мои глаза.
     У КРЕСТА
     Я сижу на завалинке и смотрю - какая красивая деревня!
     Соломенные крыши и березы - розово-золотистые, и розовые куры ходят, и розоватое облачко катится по дороге за телегой. Раннее солнце кажется праздничным, словно на Светлый день. Идет мужик с вилами, рычит: "Ай закинуть купца на крышу?" - хочет меня пырнуть. Антипушка не дает: "К Преподобному мы, нельзя". Мужик говорит: "А-а-а...- глядит на нашу тележку и улыбается,- занятная-то какая!" Садится с нами и угощает подсолнушками.
     - Та-ак... к Преподобному идете... та-ак.
     Мне нравится и мужик, и глиняный рукомойник на крылечке, стукнувший меня по лбу, когда я умывался, и занавоженный двор, и запах, и колесо колодца, и все, что здесь. Я думаю - вот немножко бы здесь пожить.
     Поджидаем Горкина, ему растирают ногу. Нога совсем хорошая у него, ни сининки, но Домна Панферовна хочет загнать кровь дальше, а то воротится. Прямо - чудо с его ногой. На масленице тоже нога зашлась, за доктором посылали, и пиявки черную кровь сосали, а больше недели провалялся. А тут - призрел Господь ради святой дори, будто рукой сняло. В благодарение Горкин толь- ко кипяточку выпил с сухариком, а чай отложил до отговенья, если Господь сподобит. И мы тоже отказались, из уважения: как-то неловко пить. Да и какие теперь чаи! Приготовляться надо, святые места пойдут. Братовщину пройдем - пять верст, половина пути до Троицы. А за Талицами - пещерки, где разбойники стан держали, а потом просветилось место. А там - Хотьково, родители Преподобного там, под спудом. А там и гора Поклонная, называется - "у Креста". В ясный день Троицу оттуда видно: стоит над борами колокольня, как розовая свеча пасхальная*, и на ней огонечек - крестик. И Антипушка говорит - надо уж потерпеть, какие уж тут чаи. В египетской-то пустыне - Федя сказывал - старцы и воды никогда не пьют, а только росинки лижут.
     Приходит Федя, говорит - церковь ходил глядеть и там шиповнику
    наломал - и дает нам с Анютой по кустику: "Будто от плащаницы пахнет, священными ароматами!" Видал лохматого старика, и на нем железная цепь, собачья, а на цепи замки замкнуты, идет - гремит; а под мышкой у него кирпич. Может, святой-юродивый, для плоти пострадания. Мужик говорит, что всякие тут проходят, есть и святые, попадаются. Один в трактире разувался, себя показывал,- на страшных гвоздях ходит, для пострадания, ноги в кровь. Ну, давали ему из благочестия, а он трактирщика и обокрал, ночевамши. Антипушка и говорит про Федю:
     - Тоже спасается, ноги набил - и не разувается.
     Мужик и спрашивает Федю, чего это у него на глазу, кровь, никак?
    Антипушка поднял с него картуз, а в картузе-то шиповник, натуго! И на лбу исцарапано. Федя застыдился и стал говорить, что для ароматов наклал да забыл. А это он нарочно. Рассказывал нам вчера, как святой на колючках молился, чтобы не спать. Мужик и говорит: "Ишь ты, какой бесчувственный!" Я сую веточку под картузик и жму до боли. Пробует и Анюта тоже. Мужик смеется и говорит:
     - Пойдемте навоз возить, будет вам тела пострадание!
     Мы все смеемся, и Федя тоже.
     Куда ни гляди - все рожь,- нынче хлеба богатые. Рожь высокая,
    ничего-то за ней не видно. Федя сажает меня на плечи, и за светло-зеленой гладью вижу я синий бор, далекий...- кажется, не дойти. Рожь расстилается волнами, льется,- больно глазам от блеска. Качаются синие боры, жаворонок журчит, спать хочется. Через слипшиеся ресницы вижу - туманятся синие боры, льется-мерцает поле, прыгает там Анюта... Горкин кричит: "Клади в тележку, совсем вареный... спать клопы не дали!.." Пахнет травой, качает, шуршит по колесам рожь, хлещет хвостом Кривая, стегает по передку - стег, стег... Я плыву на волнистом поле, к синим борам, куда-то.
     - Ко крестику-то сворачивай, под березу!
     Я поднимаю голову: темной стеною бор. Светлый лужок, в ромашках.
    Сидят богомольцы кучкой, едят ситный.
     Под старой березой - крест. Большая дорога, белая. В жарком солнце скрипят воза, везут желтые бочки, с хрустом,- как будто сахар. К небу лицом, лежат мужики на бочках, раскинув ноги. Солнце палит огнем. От скрипа-хруста кажется еще жарче. Парит, шея у меня вся мокрая. Висят неподвижно мушки над головой, в березе. Федя поит меня из чайника. Жесть нагрелась, вода невкусная. Говорят - потерпи маленько, скоро святой колодец, студеная там вода, как лед,- за Талицами, в овраге. Прыгает ко мне Анюта, со страшными глазами, шепчет: "Человека зарезали, ей-Богу!.." Я кричу Горкину. Он сидит у креста, разувшись, глядит на свою ногу. Я кричу - зачем зарезали человека?! И Анюта кричит: "Зарезали человека, щепетильщика!" Я не понимаю - какого "щепетильщика"? Горкин говорит:
     - Чего, дурачок, кричишь?.. Никого не зарезали, а это крестик...
    Может, и помер кто. Всегда по дорогам крестики, где была какая кончина.
     Анюта крестится и кричит, что верно, зарезали человека - щепетильщика!


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ]

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Богомолье


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis