• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Записки ружейного охотника Оренбуржской губернии

Записки ружейного охотника Оренбуржской губернии [11/27]

Скачать полное произведение

    Но не все лошади кормятся зимою на дворах; большая часть башкирских табунов проводит зиму в степи. В деревнях остаются только лошади отличные, почему-нибудь редкие и дорогие, лошади езжалые, необходимые для домашнего употребления, жеребята, родившиеся весной того же года, и жеребые матки, которых берут, однако, на дворы не ранее, как во второй половине зимы: все остальные тюбенюют, то есть бродят по степи и, разгребая снег копытами, кормятся ветошью ковыля и других трав. Хотя снега в открытых степях и по скатам гор бывают мелки, потому что ветер, гуляя на просторе, сдирает снег с гладкой поверхности земли и набивает им глубокие овраги, долины и лесные опушки, но тем не менее от такого скудного корма несчастные лошади к весне превращаются в лошадиные остовы, едва передвигающие ноги, и многие колеют; если же пред выпаденьем снега случится гололедица и земля покроется ледяною корою, которая под снегом не отойдет (как то иногда бывает) и которую разбивать копытами будет невозможно, то все конские табуны гибнут от голода на тюбеневке. Башкирцы, по лености своей, мало заготовляют сена на зиму, да, правду сказать, на весь скот и на все конские табуны в таком количестве, в каком башкирцы держали их прежде, заготовить сена было невозможно. Теперь башкирцы косят его вдвое больше, а скота и лошадей против прежнего не имеют и вполовину.
     Наконец, наступает первозимье: снег покрывает землю, ложатся пороши, испещряется степь русачьими маликами, лисьими нарысками, волчьими следами и следами мелких зверьков. Пришла пора сходить и съезжать русаков. Если вдруг выпадет довольно глубокий снег четверти в две, пухлый и рыхлый до того, что нога зверя вязнет до земли, то башкирцы и другие азиатские и русские поселенцы травят, или, вернее сказать, давят, в большом числе русаков не только выборзками, но и всякими дворными собаками, а лис и волков заганивают верхами на лошадях и убивают одним ударом толстой ременной плети, от которой, впрочем, и человек не устоит на ногах. Успех травли и гоньбы происходит от того, что лошадям и высоким на ногах собакам снег в две и две с половиной четверти глубины мало мешает скакать, а зверю напротив: он вязнет почти по уши, скоро устает, выбивается из сил, и догнать его нетрудно. С первою оттепелью, с первою осадкой снега и образованьем наста, без чего редко становится зима, всякое добыванье зверя в степи гоньбою прекращается, потому что снег окрепнет и, поднимая зверя, не поднимет ни человека, ни лошади. Одни зимние вьюги, по-оренбургски — бураны, беспрепятственно владычествуют на гладких равнинах, взрывая их со всех сторон, превращая небо, воздух и землю в кипящий снежный прах и белый мрак... О, не дай бог никому испытать жестокость зимних метелей в степях оренбургских!
     Кроме известной дичи: тудаков, кроншнепов, стрепетов и других, в степях водятся звери и разные зверьки: белесоватая степная лиса, которая хуже мехом и меньше ростом лесной, красной лисицы, называемой огневка, зайцы, русаки и тумаки, которых охотники называют ковыльниками, хорьки, горностаи, ласки и карбыши. В отрогах водятся волки, изредка и барсуки, а по скатам гор водились прежде в великом множестве сурки. Я еще помню, что около самых деревень, куда, бывало, ни взглянешь, везде по сурчинам (* Сурчинами называются бугорки, насыпанные сурками при рытье своих нор, которые бывают очень глубоки, всегда имеют два входа и проводятся под землею на довольно большое расстояние. Главный, или передний, вход, широкий и утолоченный от беспрестанного влезанья и вылезанья, называется норою, а задний, малоприметный, употребляемый только в крайности, называется поднорком. Эти бугорки, а иногда порядочные бугры, если семейство сурков велико, составляются первоначально из чернозема, а потом, по мере углубления норы, заметываются выгребаемою лапами сурков глиною и даже галькой и потому краснеются издали, покуда плотно не обрастут чилизником и бобовником) сидят они на задних лапках, как медвежата, и громким свистом перекликаются между собою. По мере населения края сурки отступали от новых пришельцев в места более уединенные и, наконец, в некоторых уездах почти перевелись. Бесчисленные сурчины, но уже пустые, свидетельствуют о множестве прежних жильцов. В покинутых норах нередко поселяются лисы и выводят детей, а зайцы русаки прячутся в них от всякой невзгоды. Крепкая кожа и отлично мягкое сало сурков, которые бывают до невероятности жирны к осени, весьма пригодны для домашнего обихода. Бить из ружей их трудно, потому что сурки сидят над самою норою и, будучи даже смертельно ранены, падают прямо в нору и успевают залезать в нее так глубоко, что их не достанешь, а разрывать нору много хлопот. Туземцы ловят сурков петлями, которые настораживают над лазом из главной норы, и капканами, которые ставят на торных тропах, проложенных от одной сурчины к другим; сурки любят целыми семьями посещать своих соседей и принимать гостей: соберутся кучкой, посидят на задних лапках, посвищут и разойдутся. Бывало, станешь приближаться к такой приятельской беседе, и вдруг хозяева попрячутся в норы, а гости побегут неуклюже и смешно к своим сурчинам. — Сурки рано осенью уходят в норы, затыкают их изнутри сухою травою и засыпают до весны, до пробуждения от зимнего сна всей природы.
     Со временем не останется лоскута нераспаханной степи в Оренбургской губернии. Вопреки землемерским планам и межевым книгам, все ее земли удобны, все должны быть населены, и все, написанное мною о степных местах этого чудного края, сделается преданием, рассказом старины. 1. ДРОФА
     Имя дрофы — не знаю, откуда происходит. В Оренбургской губернии зовут ее по-татарски тудак, или дудак. Это же название слыхал я в соседственных губерниях, но в Курской, вместо дрофа, говорят дрохва. Я остаюсь убежден в нерусском происхождении этого слова.
     По величине своей, особенно по тяжести (старая жирная дрофа весит до тридцати пяти фунтов), по вкусному мясу, когда она молода и сыта, по осторожности ее и трудности добыванья дрофа имеет бесспорное право на первенство между степною дичью. Станом и статью, образованием головы, носа и ног она очень похожа на дворовую большую индейку. Молодая дрофа в первый год пером иссера-глинистая, но с возрастом выцветает и делается год от году белее. Голова у дрофы и шея какого-то пепельного или зольного цвета; нос толстый, крепкий, несколько погнутый книзу, в вершок длиною, темно-серый и не гладкий, а шероховатый; зрачки глаз желтые; ушные скважины необыкновенно велики и открыты, тогда как у всех других птиц они так спрятаны под мелкими перышками, что их и не приметишь; под горлом у ней есть внутренний кожаный мешок, в котором может вмещаться много воды; ноги толстые, покрытые крупными серыми чешуйками, и, в отличие от других птиц, на каждой только по три пальца. Петух, или самец, кроме большей величины, отличается тем, что у него по обеим сторонам головы растут перья, вихрястые или хохластые, а около подбородка, вдоль шеи, висят косицы длиною вершка в два с половиной, в виде гривы или ожерелья, распускающегося, как веер: всего этого нет у курицы, или дрофиной самки, да и вообще зольный цвет головы и шеи, ржавая краснота перьев и темные струи по спине у самца ярче. Пух у дрофы редкий, иссера-розовый; даже перышки на брюхе и спине у самых корней имеют розовый цвет. Она отличается от всех птиц внутренним устройством своего организма, и один только стрепет, как мы увидим ниже, разделяет с нею эту особенность. Дрофа имеет желудок, и пища переваривается в нем, а не в зобу. Тудаки водятся, то есть выводят детей, непременно в степи настоящей, еще не тронутой сохою (* Есть охотники, которые утверждают противное, но я, убежденный примером других птиц, не верю, чтобы дрофа вила гнездо и выводила детей в молодых хлебах, но, вероятно, она немедленно перемещается туда с своими цыплятами), но летают кормиться везде: на залежи озими к хлебные поля. Я не нахаживал гнезд дрофы, но, судя по стрепету, имеющему с нею большое сходство во всем, кроме величины, можно поверить рассказам охотников, что дрофа кладет до девяти яиц (другие утверждают, что не более трех), похожих фигурою на яйца индейки, с тою разницею, что дрофиные несколько больше, круглее, цветом темные, с желтоватыми пятнами. Дрофа питается преимущественно травою, изредка хлебными зернами, но глотает всяких насекомых, даже ящериц, неоперившихся птичек, мышей, земляных лягушек и небольших змей, чем особенно занимается журавль. Весною появляются тудаки небольшими станичками, а к осени собираются большими стаями: в это время застрелить дрофу еще труднее, чем весною. Во множестве они очень сторожки и не допускают на ружейный выстрел, даже картечью, хотя бы охотник подъезжал на крестьянской телеге, обтыканной зелеными ветвями, или спрятанный в возу травы или сена. Но в одиночку, даже в паре, дрофы несколько смирнее; иногда может удасться подъехать к ним в меру выстрела крупною гусиною дробью или безымянкой: последняя благонадежнее потому, что стрелять приходится не близко, и потому, что эта птица к ружью очень крепка. Пешком подойти к ней невозможно, а можно, если местность будет благоприятна, как-нибудь подползти оврагом, подкрасться из-за бугра, нежатого хлеба или стога сена. Дрофу в одиночку и даже в паре можно заездить, как говорят охотники, то есть, увидав их издали, начать ездить кругом; сначала круги давать большие, а потом с каждым разом их уменьшать; дрофа не станет нажидать на себя человека и сейчас пойдет прочь, но как везде будет встречать того же, все ближе подъезжающего охотника, то, походя взад и вперед, ляжет в какую-нибудь ямку, хотя бы в ней негде было спрятать одной ее головы: в этом глупом положении, вытянув шею и выставив напоказ все свое объемистое тело, подпускает она охотника довольно близко. Разумеется, не на всякой местности можно исполнить этот нехитрый маневр.
     Все, что я говорю о дрофах — говорю понаслышке от достоверных охотников. К собственному моему удивлению и огорчению, я почти незнаком с нравами и стрельбой этой первоклассной степной дичи, хотя долго жил в такой губернии, где дрофа в некоторых уездах продолжает водиться довольно изобильно. Чтоб понять такую странность, надобно принять в соображение огромное пространство Оренбургской губернии: это обширный край, целое царство. Я живал всегда именно в тех уездах, где даже залетные дрофы считались редкостью. Прежде они водились везде, но теперь держатся только там, где не так сильно умножилось народонаселение, где остались большие пространства нераспаханной, мало посещаемой башкирскими табунами ковылистой степи. Впрочем, мне случалось несколько раз находить дроф по одной и по две и даже по нескольку штук, но не только не удалось убить, даже выстрелить в дрофу привелось один раз во всю мою жизнь, и то в лет утиною дробью и не в меру. Во встречах моих с тудаками господствовала совершенная неудача, полное охотничье несчастие. Боясь наскучить моим читателям, я не стану их описывать. Но застреленных дроф другими охотниками, молодых и старых, худых и жирных, я видел не один раз и мог рассмотреть внимательно их наружность и внутренность. — Полет у дрофы тяжел, крыльями она машет редко и как будто слегка переваливается с боку на бок, но летит сильно и скоро. Весною оказывается не рано, а по наступлении теплой погоды, когда подрастет уже молодая трава. Говорят, что осенью дрофы собираются перед отлетом огромнейшими стаями и держатся долго, постепенно подвигаясь к югу. Рассказывали также мне башкирцы, что тудаки очень охотно бродят целыми станицами по старым, уже брошенным башкирским кочам, или кочевьям. Дрофы предпочтительно любят рыться и копаться там, где стояли плетеные шалаши, или так называемые калмыцкие кибитки, и где осталось много нечистот человеческих и скотских.
     Дальнейших подробностей о нравах этой замечательной птицы, равно и о средствах ее добывания, к сожалению, сообщить не могу, потому что не люблю основываться на одних рассказах. 2. ЖУРАВЛЬ
     Объемом собственно тела он менее, хотя подлиннее, дрофы и едва ли будет с большого старого гуся, но длинные перья на спине, боках и величина крыльев дают ему вид самой большой птицы. Журавль очень высок на ногах, шея его также очень длинна, и если б нос соответствовал другим членам, как это бывает у куликов, то ему следовало бы быть в пол-аршина длиною, но его нос, крепкий и острый к концу, темно-зеленоватого костяного цвета, не длиннее трех вершков, голова небольшая. Журавль весь светло-пепельного сизого цвета; передняя часть его головы покрыта черными перышками, а задняя, совершенно голая, поросла темно-красными бородавочками и кажется пятном малинового цвета; от глаз идут беловатые полоски, исчезающие в темно-серых перьях позади затылка, глаза небольшие, серо-каштановые и светлые, хвост короткий: из него, начиная с половины спины, торчат вверх пушистые, мягкие, довольно длинные, красиво загибающиеся перья; ноги и три передние пальца покрыты жесткою, как будто истрескавшеюся, черною кожею. Журавль, так сказать, самая видимая, всем известная, малоукрывающаяся, настоящая строевая, отлетная птица; он живет и в речи, и в пословицах, и в приметах народных. Длинношеего или длинноногого человека как раз прозовут журавлем. Не желая менять верное малое на неверное большое, говорят: «Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки»; выражение в небе уже показывает высоту журавлиного полета. Кто не слыхал их пронзительного курлыканья, похожего на отдаленные звуки валторн и труб, падающего с неба, с вышины, не доступной иногда глазу человеческому?.. Эти звуки издают одни самцы, и для того у них дыхательное горло имеет особенное устройство. Весело слушает крестьянин весною эти звуки и верит им, хотя бы стояла холодная погода: эти звуки обещают близкое тепло; зато в жаркие дни, какие изредка бывают у нас в исходе августа и даже в начале сентября, крик высоко летящих журавлей наводит грусть на его сердце: «Быть рано зиме, — говорит он, — журавли пошли в поход», — и всегда почти верно бывает такое предсказание. Полет и крик журавлиный имеют в себе что-то привлекательное. Иногда станица их очень долго кружится на одном месте, с каждым кругом забираясь выше и выше, так что, наконец, не увидит их глаз и только крик, сначала густой, резкий, зычный, потеряв свою определенность, доходит до нас в неясных, мягких, глухих и вместе приятных звуках. Вообще журавли весною прилетают не рано, позднее другой дичи, и сейчас разбиваются на пары. Осенью отлетают, собравшись предварительно в большие стаи, в весьма различные сроки: иногда в начале августа, иногда в исходе сентября; летят всегда днем. Они никогда не летят кучей, а всегда выстраиваются треугольником, одна сторона которого по большей части гораздо длиннее. Такой неправильный треугольник летящих журавлей очень верно называют на юге России журавлиный ключ, потому что он имеет совершенное сходство не с нашими железными немецкими ключами, а с простым, самодельным, деревянным крестьянским ключом, которым запираются или задвигаются деревянные же внутренние засовы клетей и амбаров (* Ключ этот очень похож на молотильный цеп в наклоненном положении, с тою разницею, что висячая, короткая его часть не кругла, а плоска и двигается не на привязи, а на деревянном спенке (шалнере), устроенном в конце длинной рукоятки. Над внутреннею задвижкой амбара или клети, имеющею на себе зарубку, проверчена в дверном косяке сквозная дыра; хозяин, желая запереть амбарушку, пропускает выпрямленный ключ снаружи внутрь; опускная короткая его половина, вышед из отверстия, сейчас опускается и попадает прямо в зарубку; повернув направо или налево, смотря по устройству двери, он задвигает внутренний засов. Этот ключ, иногда железный, до сих пор употребляется везде в деревнях, отдаленных от городов. Разумеется, такой запор не удержит ночного вора, но ребятишки и скотина не отворят запертой двери, и цель вполне достигается). Впрочем, изредка полет журавлей представляет фигуру тупого и почти равностороннего треугольника.
     В строгом смысле журавль не степная, а полевая птица. В настоящих степях редко встретишь журавлей; они любят хлебные поля и вспаханную землю, охотно кушают всякие хлебные зерна и всего охотнее — горох. Журавль очень прожорлив и за недостатком корма, приготовляемого для него человеческими руками, жадно глотает все что ни попало: семена разных трав, ягоды всякого рода, мелких насекомых и земляных червей, наконец ящериц, лягушек, мышей, маленьких сусликов и карбышей, не оперившихся мелких птичек и всяких змей; к последним журавль имеет особенный аппетит. Если попадется слишком длинная змея, железница или медяница, то он расклюет ее носом на несколько частей и проглотит; небольших змей и ужей глотает целиком, наперед несколько раз подбросив ужа или змею очень высоко вверх; то же делает журавль с ящерицами и лягушками: вероятно, он хочет (инстинктивно) прежде их убить, а потом съесть. Я не разделяю мнения некоторых охотников, что он играет, бросая вверх свою добычу, но во всяком случае очевидно, что его желудок переваривает такую пищу безвредно. Журавли вьют гнезда всегда на земле непаханой, но иногда со всех сторон окруженной пашнею, для гнезда выбирают сухое, возвышенное место, нередко старую, брошенную сурчину, непременно заросшую чилизником, бобовником или вишенником. Гнездо бывает свито незатейливо: это просто круглая ямка на земле, слегка устланная сухою травою; два огромные длинные яйца, похожие фигурою на куличьи, зеленовато-пепельного цвета, испещренные крупными темно-коричневыми крапинками, лежат ничем не окруженные и не покрытые. Журавль с журавлихой, или журкой (так ласково называет ее народ) сидят попеременно на яйцах; свободный от сиденья ходит кругом гнезда поодаль, кушает и караулит; громкий его крик возвещает приближение какой-нибудь опасности, и сидящий на яйцах сейчас бросает их, отбегает, согнувшись, в сторону и начинает звать своего дружку, который немедленно к нему присоединяется; они вместе уходят от гнезда дальше или улетают. Очевидно, что большой горячности к гнездам и яйцам журавли не имеют; не много больше оказывают ее и детям. Когда выведутся журавлята, то старики уводят их в нежатый хлеб или в луга, где растут кусты и высокая трава; если же луга выкосят, то журавли скрываются с молодыми в мелком лесу, кустах и камышах уремы, а иногда в лесных опушках. Смотря по местности и удобству журавли выводят иногда детей в лугах и даже болотных уремах. Журавлята всегда бывают неуклюжи, нескладны, слабы и беспрестанно пищат очень жалобно. Они выводятся, покрытые сизым пухом, и долго в нем остаются; перятся очень медленно. Будучи пойманы и выкормлены вместе с дворовою птицей, очень скоро привыкают ко всякой пище и делаются совершенно ручными; но как скоро подрастут крылья, то непременно улетят если не в первый год, то в следующий; если же крылья подрезывать, то остаются ручными, но детей не выводят.
     Вообще журавль довольно осторожная птица, и к журавлиной стае подъехать и даже подкрасться очень мудрено, но в одиночку или в паре, особенно если найдешь их около тех мест, где они затевают гнездо, журавли гораздо смирнее, и на простой телеге или охотничьих дрожках иногда можно подъехать к ним в меру ружейного выстрела. Нечего и говорить, что дробь надобно употреблять самую крупную, безымянку, а для журавлиных стай в осеннее время необходимо иметь в запасе заряды мелкой картечи. Обыкновенным образом стрелять журавлей очень трудно и мало убьешь их, а надобно употреблять для этого особенные приемы и хитрости, то есть подкрадываться к ним из-за кустов, скирдов хлеба, стогов сена и проч. и проч. Можно также, узнав предварительно, куда летают журавли кормиться, где проводят полдень, где ночуют и чрез какие места пролетают на ночевку, приготовить заблаговременно скрытное место и ожидать в нем журавлей на перелете, на корму или на ночевке; ночевку журавли выбирают на местах открытых, даже иногда близ проезжей дороги; обыкновенно все спят стоя, заложив голову под крылья, вытянувшись в один или два ряда и выставив по краям одного или двух сторожей, которые только дремлют, не закладывая голов под крылья, дремлют чутко, и как скоро заметят опасность, то зычным, тревожным криком разбудят товарищей, и все улетят.
     Весьма естественно, что журавль — сильная птица, но к этой силе присоединяются особенные оборонительные оружия, которыми снабдила его природа; они состоят в крепости костей его крыльев, удар которых ужасно силен, в длинных ногах и крепких пальцах с твердыми ногтями и, наконец, в довольно длинном, очень крепком и остром клюве. При помощи такого оружия раненный легко журавль делается опасною птицею для охотника и собаки, если они вздумают неосторожно его схватить. Сначала подстреленный журавль бежит прочь, и очень шибко, так что без собаки трудно догнать его: скорости своему бегу придает он подмахиваньем крыльев или крыла, если одно ранено; видя же, что ему не уйти, он на всем бегу бросается на спину и начинает защищаться ногами и носом, проворно и сильно поражая противника. Я видел печальные следствия такой храброй обороны: одного кривого охотника и одну кривую собаку: и тот и другая потеряли по глазу, неосторожно бросившись схватить раненого журавля.
     Когда журавль серьезен и важно расхаживает по полям, подбирая попадающийся ему корм всякого рода, в нем ничего нет смешного; но как скоро он начнет бегать, играть, приседать и потом подпрыгивать вверх с распущенными крыльями или вздумает приласкаться к своей дружке, то нельзя без смеха смотреть на его проделки: до такой степени нейдет к нему всякое живое и резвое движение! Несколько журавлей, выплясывающих друг перед другом, или пара соединяющихся супругов способны заставить расхохотаться всякого несмешливого человека. Разумеется, такие сцены можно видеть или издали, или подкравшись так осторожно, чтоб журавли не приметили человека.
     Я уже сказал, что журавлей стрелять трудно по разным причинам и что никогда не добудешь их много в одно поле, особенно не убьешь одним зарядом двух или трех. Для этого нужен какой-нибудь счастливый случай: со мной случилось таких два. Один раз поздно воротившиеся с работы крестьяне сказали мне, что проехали очень близко мимо станицы спящих журавлей; ночь была месячная, я бросился с ружьем в крестьянскую телегу и велел везти себя по той самой дорожке, по которой ехали крестьяне. Журавли подпустили меня очень близко; хотя сторожа их не спали, но не подняли тревоги. Я заехал так, чтоб можно было ударить вдоль линии спящих журавлей, которых было десятка два: я прицелился в третьего с края и одним выстрелом убил четверых. Это случилось в августе, во время еще сильных жаров. В другой раз, в необыкновенно теплую осень, именно 24 сентября, увидел я, разумеется уже пролетную, огромную стаю журавлей, опустившуюся на хлебное сжатое поле. Место было чистое, и подъезд, даже подход, невозможен. Я пополз межой, заросшею бобовником и вишенником, и залег в ней, а дрожкам своим велел заехать с противоположной стороны. Журавли медленно подвигались прямо на меня, а мои дрожки продолжали ездить взад и вперед до тех пор, пока вся журавлиная стая не подошла ко мне очень близко. Наконец, я выстрелил: три журавля остались на месте, а четвертый, тяжело раненный, пошел на отлет книзу и упал, версты за полторы, в глухой и болотистой уреме, при соединении реки Боклы с Насягаем. Я искал его вплоть до вечера и, наконец, нашел с помощью собаки, но уже мертвого.
     Журавль не может подняться с места вдруг. Ему нужно сажени две-три, чтоб разбежаться. В доказательство этому я видел своими глазами весьма странный случай: охотник, возвращавшийся домой с двумя борзыми собаками, случайно съехался со мной, и мы, продолжая путь вместе, увидели двух журавлей, ходивших по скошенному лугу очень близко от большого стога сена. Охотник вздумал показать их своим собакам; они возрились и пустились мастерить к журавлям из-за стога. Охотник, ехавший верхом, шутя поскакал за собаками. Что же вышло? Одна из собак, порезвее, выскочив внезапно из-за стога, успела схватить за ногу тяжело поднимавшегося журавля; скоро подоспела другая собака, и обе вместе, хотя порядочно исклеванные, удержали журавля до прибытия охотника, и он взял его живого. На этом основании можно поверить рассказам, что в Саратовской и Астраханской губерниях, где к осеннему отлету собираются бесчисленные станицы журавлей, крестьяне бьют их дубинами, предварительно заставя столпиться в кучу боковыми заездами и наведя таким образом на засаду, из которой бросаются неожиданно на журавлей верховые с длинными палками.
     Мясо старых журавлей всегда сухо и довольно черство, но имеет весьма приятный вкус и запах дичины. Мясо же молодых отлично хорошо, мягко и сочно. Журавли никогда не бывают жирны, даже перед своим отлетом, несмотря иногда на питательную хлебную пищу. Самый сытый осенний журавль имеет только на своей хлупи тонкую пелену жира, лежащую двумя полосами, да по небольшому куску сала подмышками, но во внутренности жиру бывает довольно. Молодой жареный журавль, по-моему, очень вкусен; всего же пригоднее он для фарша в паштет и для окрошки.
     Старинные охотники, да и теперь охотники деревенские, дорожат журавлями за их величину: хотя мясо и жестковато, зато есть, что поесть. Я должен признаться, что в молодости сам с большим увлечением гонялся за ними, жадничая убить такую крупную дичь. 3. СТРЕПЕТ
     Народ называет его иногда стрепел; и то и другое имя характерно выражает взлет, или подъем, и самый полет этой птицы. Стрепет точно встрепенется, когда поднимается, или, вернее сказать, сорвется с земли. Он летит очень сильно и проворно. Даже маханье крыльями не заметно, так часто он ими машет. Стрепет дрожит, трепещет в воздухе как будто на одном месте и в то же время быстро летит вперед. Всегда прямой его полет производит дребезжащий свист, далеко слышный и неравнодушно слышимый охотниками. По крайней мере я уважал стрепетов более всей степной дичи, разумеется кроме дроф, которых мне стрелять не удавалось. Стрепет поменьше несколько старой тетеревиной курочки. Он, конечно, в восемь раз менее матерой дрофы, но сходен с нею во всем устройстве своих наружных и внутренних членов, кроме цвета перьев. Он преимущественно питаетея травой, но изредка глотает и насекомых; пища переваривается у него не в зобу, а в желудке; пух на теле имеет редкий, розовый и такого же цвета пушистые корни всех перьев; голова, шея, нос, ноги и весь склад стрепета — чисто куриный. Весьма трудно передать зеленовато-серую пестроту перьев стрепета. Каждое перо, по бланжевому полю, испещрено в разные стороны идущими прямыми и извилистыми полосками, но правильно и однообразно расположенными; все же перья вместе на спине представляют общую пестроту того же цвета с черноватыми пятнами, которая происходит от того, что одно перо складывается с другим своими темными полосками или извилинками: из этого составляются как будто пятна. Шея также пестрая, с дольными беловатыми полосками, головка черновата, а зоб и верхняя часть хлупи по белому полю испещрены, напротив, поперечными полосками; остальная хлупь вся белая, и под крыльями подбой также белый; в крыльях три первые пера сверху темные, а остальные белые с темными коймами на концах; хвост короткий, весь в мелких серых пестринках; на каждом хвостовом пере, на палец от конца, лежит поперек темная узенькая полоска; ноги бледно-зеленоватого цвета. Самец же отличается тем, что у него под горлом и на зобу перья темнее и даже кажутся сплошь черными, а поперек зоба лежит прорезная белая полоска. Крылья у стрепета кругловаты и, когда он летит, кажутся как будто выпуклыми. Стрепет водится, то есть выводит детей, непременно в степи, но летает кормиться и даже постоянно держится везде на полях: весной по жнивыо, по молодым хлебам и залежам, а к осени по скошенным лугам, когда начнет подрастать на них молодая отава, и по озимям. Он охотно ест всякие хлебные зерна, любит клевать лошадиный помет, и для добыванья того и другого упорно держится около степных и полевых дорог, по колеям которых бегает очень проворно; но преимущественная пища его — молодая трава. Кто езжал по таким дорогам, тот, верно, поднимал стрепетов и даже видал, как они бегут впереди лошадей. Если проезжий едет тихо, то стрепет, наскучив долгим бегом и не желая, вероятно, отдалиться от прежнего своего места, сворачивает в сторону, для чего надобно ему не без труда перелезть чрез глубокие колеи, отбегает несколько сажен и приляжет в траву до тех пор, пока не проедет мимо телега или кибитка. Лежа с вытянутой шеей, он поднимает от времени до времени свою черноватую головку и, видя, что проезжий спокойно удаляется, возвращается опять на дорогу и побежит по ней уже назад. Если же повозка едет скоро и стрепет видит, что его догоняют, он поднимается и, отлетев несколько сажен, а иногда и шагов, садится на землю и через несколько времени также возвращается опять на дорогу. Это я говорю о стрепетах смирных и не напуганных. Около полдён он уходит в степь, а по утрам и вечерам постоянно колотится около дорог. Он имеет свой особенный крик, звуки которого трудно передать буквами; он несколько похож на слог пржи. Крик этот очень обманчив: будучи слаб и глух, он слышен очень далеко; сначала покажется, что стрепет кричит в нескольких саженях; неопытный охотник бросается с ружьем прямо на этот крик, ожидая, что стрепет сейчас поднимется, но крик все удаляется, и, утомясь понапрасну, охотник будет принужден оставить свои преследования. Конечно, этому обману много способствует то, что стрепет очень скоро бегает, но не подлежит сомнению, что охотник и заслышал этот крик очень издалека, потому что близко к человеку стрепет не кричит.

/ Полные произведения / Аксаков С.Т. / Записки ружейного охотника Оренбуржской губернии