Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Фурманов Д. / Чапаев

Чапаев [2/12]

  Скачать полное произведение

    - А чего ему не делать-то, известно... Наряды вот Горшков только неправильно...
    - Неправильно? - И Лопарь на живое слово кинулся, как кошка на мясо.
    - Так а што ж: тестя небось кажин раз норовит обойти, а нашему брату, знай, подсыпает, когда и очередев-то нету никаких.
    - А ты жаловаться бы, - подсказал Терентий. - В Совет иди, докажи, расскажи: ему, негодяю, живо усы-то подкрутят.
    - Да, подкрутят, - упадочным голосом сглушил мужичок и безнадежно прихлопнул по крупу вожжами, - того гляди, подкрутят: сам как раз и угодишь, куда не надо...
    - Ну, что это чушь-то молотишь? - осердился снова Лопарь.
    - Не молотишь, а так точно навсегда, - сокрушенным голосом сказал возница, и голова у него, словно у мертвой птички, свесилась на сторону.
    - Случаи были? - крепко и прямо, словно следователь, спросил Терентий.
    - То-то и дело, были...
    - Ну, и что же?
    - Ну, и ничего же, - повел мужичок заиндевелыми губами. - Было да и не было. "Жил да помер до сроку - всего и проку"...
    - А молчали что? - вгрызался Лопарь.
    - Да так и молчали, чтоб тише было... - невозмутимо и тонко пояснял хитроватый мужичок. - Как помолчишь - оно само отходит...
    - Шутка шуткой, - отсек Лопарь, - а того... - И, словно спохватившись, прибавил добродушно: - Да, впрочем, убыток ли еще тебе ехать-то, дядя? В Советах вон бумажки висят везде: "Едешь - плати, што берешь - опять за все плати". Читал? Видал сам-то?
    - Видал... пущай висит...
    Лопарь плюнул досадно, уткнулся глубоко в потный ворот, смолк, - он привык разговаривать в городе, с рабочими, в открытую, совсем по-иному, а так не умел: уклончивые, невнятные, хитрецкие ответы раздражали его не на шутку. Во весь путь до Ивантеевки он не сказал больше ни слова, а терпеливый Терентий Бочкин еще долго-долго в потоке фальшивых и туманных мужичьих слов вылавливал, будто драгоценные жемчужинки, отдельные мелкие факты, редкие мысли и соображения, которыми оговаривался словоохотливый хитрый мужичок.
    В санях у Федора и Андреева шел совсем иной разговор.
    - Ты сам был, Гриша, у него в отряде? - спрашивал Федор парня.
    - Так и ногу с ним навредил, - ткнул Гриша пальцем в сиденье. - Все лето по степям из конца в другой гоняли: они за нами охотют, а мы норовим, как бы их обмануть... Ч е х а - этот дурак, а вот к а з а р у не обманешь: сам здесь вырос - чего от его ждать?
    Гриша, откинув ворот, боком сидел на облучке, и Федору было отчетливо видно его загорелое, багровое лицо: мужественное, открытое, простое. Особо характерно и крепко ложилась его верхняя губа, когда после волнующей речи опускал он ее, притискивая и покрывая нижнюю. Расплюснутый, широкий нос, серые густые глаза, низкий лоб в маслянистых морщинах, - ну, лицо как лицо: ничего примечательного! А в то же время сила в нем чувствовалась ядреная, к о р е н н а я , настоящая. Грише было всего двадцать два года, а, по лицу глядя, вы дали бы ему и тридцать пять: труды батрацкой жизни и страданья с оторванной в бою левой ногой положили неизгладимые печати.
    - Ну и что о н , молодой? - любопытствовал Федор, продолжая начатый раньше разговор.
    - Да, молодой совсем: тридцати годов, надо быть, нету...
    - Из здешних, что ли, - казак?
    - Какой казак... От Пугачева тут деревня будет Вязовка - в ней, надо быть, и жил. А другие говорят - в Балакове жил, только приехал сюда. Кто их разберет...
    - Из себя-то как? - жадно выпытывал Федор, и видно было по взволнованному лицу, как его забрал разговор, как он боится проронить каждое слово.
    - Да ведь што же сказать? Однем словом - герой! - как бы про себя рассуждал Гриша. - Сидишь, положим, на возу, а ребята сдалька завидят: "Чапаев идет, Чапаев идет..." Так уж на дню его, кажись, десять раз видишь, а все охота посмотреть: такой, брат, человек! И поползешь это с возу-то, глядишь - словно будто на чудо какое. А он усы, идет, сюда да туда расправляет, - любил усы-то, все расчесывался...
    - Сидишь? - говорит.
    - Сижу, мол, товарищ Чапаев...
    - Ну, сиди, - и пройдет. Больше и слов от него никаких не надо, а сказал - и будто радость тебе делается новая. Вот што значит н а с т о я щ и й он человек!
    - Ну и герой... Действительно герой? - щупал Федор.
    - Так кто про это говорит, - значительно мотнул головою Гриша. - Он у нас ищо как спешил, к примеру, на Иващенковский завод? Уж как же ему и охота была рабочих спасти: не удалось, не подоспел ко времю.
    - Не успел? - вздрогнул Андреев.
    - Не успел, - повторил со вздохом Гриша. - И не успел-то малость самую. А што уж крови за это рабочей там было - н-ну!..
    Гриша тихо махнул рукой и опрокинул тяжелую голову...
    В грусти промолчали целую минуту. Потом Гриша тише обычного сказал:
    - По-разному говорят, только уж самое будет малое, коли две тысячи считать. Так их между корпусами рядами-то и выложили, весь двор завален был - и женщины там, и ребятишки, ну, и старухи которые - однем словом скажу: всех без разбору. От как, сволочь...
    Он слышно скрежетнул зубами и дернул за вялые вожжи.
    - Видел сам-то? - пытал его Федор.
    - Как не видать... Да уж и говорить бы не надобно... Што же тут видеть: кровь да мясо в грязной земле... Без разбору, подлецы, так на очередь и секли...
    - Ну, а он-то как, сам Чапаев?
    - Чего же ему оставалось? Во гнев вошел, и глаза блестят, и сам дрожит, как конь во скаку. Шашку с размаху о камень полоснул: "Много будет, говорит, крови за эту кровь пролито! И вовеки не забудем, и возьмем свое!.."
    - А взял? - серьезно спросил Андреев.
    - Да как еще взял! - быстро ответил Гриша. - Он, словно чумной, кидался по степи, пленных брать не приказал ни казачишка. "Всех, - говорит, - кончать, подлецов: Иващенкин завод не позабуду!".
    И опять помолчали. Клычков опрашивал дальше охотливого Гришу:
    - А што ж, Гриша, у него за народ был, бойцы-то: откуда они?
    - Так, здешние, кому ж идти? Наш брат пошел, батрак, да победнее который... Бурлаки опять же были, эти даже первее нас ушли...
    - Што же, полк, што ли, чего у вас было?
    - Да, был и полк, когда в Пугачах стоял, а потом все больше отрядом звали, - он и сам, Чапаев, полком-то не любил прозывать: отряд, говорит, да отряд, это больше к делу идет...
    - Н-да... Отряд... Ну, а раненые с отряда, убитые у вас - их-то куда девали?
    - Девали, - раздумчиво протянул Гриша, собираясь с мыслями. - Всяко девали: то не успеешь подобрать, этих казара докалывала, - небось, не оставит. А кого заберешь, - по деревням совали: тут у нас везде народ свой. И здесь вот бывали, в Таволожке. Да где не было - везде было...
    - А лечили как?
    - Тут и лечили, только лекарствов, надо быть, не было никаких, а чем бабушка вздумает, тем и помогает... Коли другой в город сноровит - этому еще туда-сюда, а здесь-то по деревням - эге, как залечивали!.. Ну, и где же ей, бабе темной, ногу закрыть, коли от ноги этой жилочки только болтаются да кости крошеные в погремушки хрустят... Какой тут баба лекарь человеку?
    - А были такие? - с дрожью в голосе справился Федор.
    - Отчего же не быть: на то война!
    - Вот правильно! - брякнул нежданно Андреев, все время сидевший молча, глубоко в тулуп укутав голову, словно злой на кого али чем недовольный. - Верно говоришь! - повторил он с силой и дружески хлопнул Гришу по тулупине.
    - Ну, известно, - смахнул тот весело рукой. - Всего бывало!
    - Гриша, - перебил Федор, - Гриша, а питались по деревням же?
    - По деревням... - осанисто ответил парень, видимо очень довольный, что так им интересуются. - С собой возили мы мало, - и где его возить, куда девать было? Тут все по деревням: они придут - они берут, мы придем - опять берем. Деревень кругом пятнадцать выходило, куда ни заверни!
    - Да, тяжеленько было, - вздохнул и Клычков.
    - Всем тяжело было... А нам рази легко? - подхватил Гришуха, словно боясь, что его поймут неправильно.
    - Конечно, не легко, - торопливо поддакнул Федор.
    - То-то и оно, - успокоился Гриша. - Всяко было! Мало ли што, - откажутся там иной раз хлеба, к примеру, дать, овса ли лошадям аль и лошадей сменить, коли своих невмоготу уморим: надо было... Раз надо, значит, давай - разговор короткий. И, думаю я, одинаково тут выходило, - што у нас, што у н и х ... Чего выхваляться, будто очень все-де красиво загибалось? И некрасиво бывало... Ты целые сутки не жрамши, скажем, да с походу, а тут хлеба куска не дают, - где же она, красота-то, уляжется? Перво-наперво словом: дай, мол, жрать хотим. А он тебе кукиш кажет. Дак в улыбку, што ли, с ним играть? Ну, тут под арест кого, а что пузо потолще - и в морду заедешь, где с им рассусоливать...
    - Били? - затаил дыхание Клычков.
    - Били! - ответил просто и твердо Гриша. - Все били, на то война.
    - Молодец, Гришуха! - снова и весело сорвался Андреев.
    Андреев любил эту чистую, незамазанную, грубоватую правду.
    - А меня не били? - обернулся Гриша. - Тоже били... да сам Чапаев единожды саданул. Что будешь делать, коли надо?
    - Как Чапаев, за што? - встрепенулся Федор, услышав (в который раз!) это магическое, удивительное имя.
    - А я на карауле, видишь ли, стоял, - докладывал Гриша, - что вот за Пугачами, вовсе близко, станция какая-то тут... забыл ее звать. Стою, братец, стою, а надоело... Што ты, мать твою так, думаю, за паршивое дело это - на карауле стоять. Тоска, одним словом, заела. А у самого вокзала березки стоят, и на березках галок - гляжу - видимо-невидимо: га-гага... Ишь раскричались! Пахну вот, не больно, мол, гакать станете! Спервоначалу-то подумал смешком, а там и на самом деле: кто, дескать, тут увидит, - мало ли народу стреляет по разным надобностям? Прицелился в кучу-то: бах, бах, бах... Да весь пяток и выпалил сгоряча... Которых убил - попадали сверху, за сучки это крылышками-то, помню, все задевали да трепыхались перед смертью. А што их было - тучами так и поднялись... поднялись да и загалдели ядреным матом. Кто его знал, что о н у коменданта сидит, Чапаев-то. Выходит - туча тучей.
    - Ты стрелял?
    - Нет, - говорю, - не стрелял: не я!
    - А кто же галок-то поднял, хрен гороховый?
    - Так, видно, сами, - говорю, - полетели!
    - А ну, покажи! - и хвать за винтовку. За винтовку хвать - а она пустая.
    - Што? - говорит. - А патроны где, - говорит, - возьмешь, сукин сын? Казаков чем будешь бить, колода? Галка тебе страшнее казака? У, ч-черт! - да как двинет прикладом в бок!
    Молчу, чего ему сказать? Спохватился, да поздно, а надо бы по-иному мне: как норовил это за винтовку, а мне бы отдернуть: не подходи, мол, застрелю: на карауле нельзя винтовку щупать! Он бы туда-сюда, а не давать, да штык ему еще в живот нацелить: любил, все бы простил разом...
    - Любил? - прищурился любопытный Федор.
    - И как любил: чем его крепче огорошишь, тем ласковее. Навсегда уважал твердого человека, что бы он ему ни сделал: "Молодец, - говорит, - коли дух имеешь смелый..." Ну, а где же все перескажешь? А вот она и Вантеевка, - обрадовался Гриша, пересел, как подобает вознице, ударил звучно вожжами, сладко чмокнул, присвистнул и уж так беспокоился вплоть до самого села. Только раз обернулся:
    - На Совет подвозить-то?
    - Да, да, к Совету, Гриша.
    - А то к Парфенычу бы, он вот про Чапаева расскажет...
    - Кто это, Парфеныч-то?
    - А из наших, в отряде же был раньше меня. Да руку ему оборвало напрочь, с тем и воротился...
    - Здешний житель?
    - Здешний, ну бесхозяйный же теперь, все начисто испортили казаки: избу разорили, амбары сожгли, как есть нагишом мужика оставили... Поправил, да плохо.
    - Укажи, проезжать-то будем, - на всякий случай напомнил Федор.
    - Укажу...
    Въехали в Ивантеевку - большое, просторное село с широко укатанными серебряными улицами. Малую деревеньку зима обернет в берлогу - засыплет, закроет, снегами заметет. А большому селу зимой только и покрасоваться. Гриша поддал ходу и мчал для форсу на легкой рыси. В одну избушку ткнул пальцем, - это была Парфенычева изба. На другую показал, обернулся быстро, щелкнул молча себя по шее, ухмыльнулся: надо было, видимо, понимать, что в этой гонят самогонку. Подкатили к Совету; он, по общему правилу, на главной площади, в доме бывшего правления. Выползли из саней, ступали робко на занемелые ноги, сбросили оснеженные, заиндевелые тулупы, зацепили под мышку и в руки свои корзиночки и узелки (жалкий скарбик: у каждого весом полпуда!), по ступенькам поднялись в помещение Совета.
    Совет как Совет: просторный, нескладный, неприютный, грязный и скучный. Еще рано, в городе теперь еще никого не найдешь по учреждениям, а тут, гляди-ка, что народу наползло! И чего только они с этаких позаранок делать хотят? Притулившись к коричневой сальной стене, вертят цигарки, махорят, прованивают и без того несносный, кислый воздух; жмутся по окнам, выцарапывают разное на обледенелых стеклах, похлопывают с холодку рука об руку, отогреваются, вяло и будто невзначай перекидываются скучными фразами... Видно, что многие, большинство, может быть, все - толпятся без дела: некуда деться, нечего делать, - так и сползлись.
    Увидя вошедших, повернулись в их сторону, осмотрели, высказали разные соображенья насчет мороза, усталости, направления и цели поездки приехавших, трудности самой езды, молвили про недохватки ячменя и овса, про то, что будет сегодня буран непременно и ехать невозможно "ни в каких смыслах".
    - Здорово, товарищи, - обратился Лопарь, задержавшийся чего-то на воле и входивший теперь последним.
    - Здравствуйте, - промычало несколько голосов.
    - Председателя бы повидать...
    - А вот сюда, - и указали на комнату в стороне за отгородкой.
    Лопарь всю дорогу играл роль представителя едущей четверки, вел переговоры, получал лошадей, узнавал, где можно остановиться, перекусить. И прочее и прочее.
    Андреев тулупа не снял, подвинул бесцеремонно на подоконнике сидевшего мужичка, закурил, молча дал закурить и тому. Терентий уж вклинился в толпу и вел разговоры, расспрашивал, сколько живет на селе народу, как дела разные идут, как Совет работает, довольны ли Советской властью, - словом, с места в карьер.
    Федор полон был рассказами Гриши. Перед ним стояла неотвязно, волновала, мучила и радовала сказочная фигура Чапаева, степного атамана.
    "Это несомненный народный герой, - рассуждал он с собою, - герой из лагеря вольницы - Емельки Пугачева, Стеньки Разина, Ермака Тимофеевича... Те в свое время свои дела делали, а этому другое время дано - он и дела творит не те. По рассказам Гриши можно заключить, что у него, у Чапаева, удаль и молодечество - главные в характере черты. Он больше именно г е р о й , чем борец, больше страстный любитель приключений, чем сознательный революционер. В нем преобладают, по-видимому, и возбуждены до чрезмерности элементы беспокойства, жажды к смене впечатлений. Но какая это оригинальная личность на фоне крестьянского повстанчества, какая самобытная, яркая, колоритная фигура!"
    Федор узнал от мужичков, как пройти к Парфенычу, и, когда Лопарь после разговоров с председателем Совета повел компанию чаевничать, Федор с ними не пошел, объяснил свою охоту и направился по указанному адресу.
    Часа через полтора уезжали из Ивантеевки. Федор сидел - молчалив и мрачен: Парфеныча не застал, тот уехал накануне в Пугачев. Андреев задал ему пару-другую вопросов, хотел вызвать на разговор, но, увидев, что не клеится ничего, умолк. Терентий с Лопарем сидели-сидели, надумали песни петь. Дуэт был примечательный: Лопарь не пел, а только всхрипывал, Терентий визжал дичайшей фистулой. Получалось нечто жуткое, путаное и резкое. Когда очень уж надоели, Андреев крикнул им из передней повозки, чтобы перестали выть. Ребята, видимо, согласившись, смолкли. Продремали до самой Таволожки. А приехав, не стали ждать нисколько, заказали лошадей, тронули на Пугачев.
    Уж при выезде из Таволожки мужики-возницы посматривали косо на черные сочные облака, дымившие по омраченному небу. Ветер дул резкий и неопределенный: он рвал без направленья, со всех сторон, словно атаковал невидного врага, кидался на него, как пес цепной, впивался, рвал остервенело, но каждый раз могучейшим пинком отшвыривался вспять. И снова кидался - и снова отскакивал, озленный, с визгом, с лаем, с гневным судорожным воем. По земле кружились, мчались и вертелись снежные вихрастые воронки: пути забило, наглухо запорошило снегом. Опускались и быстро густели буранные сумерки. Все настойчивее, крепче и резче ударял по бокам стервенеющий ветер, все чернее небо, круче и быстрей взвиваются снежные хлопья, мечутся в вихре иглами, льдинками, комьями прямо в лицо.
    Как в норы кроты - глубоко в тулупы зарылись седоки. Чуть выглядывают возницы. От встречного ветра заходится дыханье, жгучим морозом опаляет лицо. Долго ехали - и чем дальше, тем пуще, вольней размахивался бешеный степной буран. Когда дорога пошла лощиной, по оврагу, на высоком берегу которого тянулся тощий кустарник, - тут как будто стало потише; но лишь выбрались вновь на равнину - тут буран бушевал, как буйный хозяин в пьяном пиру: все, мол, мое, и что искалечу, за то ответ не держу! Хмельно, весело, грозно было в буранной степи.
    До Пугачева оставалось верст десяток. Навстречу колыхались караваны верблюдов, попадались отдельные ездовые, - верно, многие из них не доехали в этот раз до родных халуп: то вовсе погибли, то пролежали ночь в снегу; этих отрыли только наутро и кое-как отходили от смерти.
    "Такого бурана, - рассказывали степняки, - не было уж много лет. Не иначе, - говорили, - бог послал его в наказанье за холодные молитвы, за то, что храмы божии народ забвенью отдает".
    Говорили, - но уж видно было, что слова эти - пустые слова, одна ф р а з а , ходячая и обычная, говорят же ее мужички больше для христианской вежливости, а сами ни на грош не верят тому, что говорят.
    От бурана и на станцию посбилось народу изрядно. Когда подъехали ездоки наши и снежными комьями вывалились из саней - тут уж не отсылали одного разведчика Лопаря, а направились кто к станционному начальству, кто к коменданту, а милого Терешу наладили по вьюжным путям искать составы, которые норовят идти на Уральск. Это "разделение труда" было вызвано тем, что за время езды до Самары ребята стократ убедились, как сознательно и бессознательно, мастерски обманывают железнодорожные заправилы по части отправки поездов: если скажут, бывало, что состав идет "через час", - это уж, будь покоен, до завтрашнего дня не тронешься с места, а коли скажут "только наутро" - так и жди, что проскочит перед носом.
    Долго ли, коротко ли искали, - наконец обрели вагонишко, в котором как раз до Уральска снарядилась группа политических работников. Дотолковались, изъяснились, вгрузились с вещишками. Но много еще пришлось помытариться, прежде чем добрались до Уральска: под Ершовом занесло пути, - вылезали, расчищали сугробы снегов, побранивались с комендантами, правдой и неправдой добывали дрова, согревали промерзлый гробик. Ползли медленно и тошно. Только что заехали за Ершов, случилось неладное с паровозом, - опять возня, опять высадка, долгое нервное ожидание. Потом с буксами не заладилось - и тут приостановка, опять заботы, хлопоты, подорожные ремонты, все новые-новые тревоги. От Пугачева до Уральска ехали целых два дня, а тут и пути-то - рукой подать!
    III. УРАЛЬСК
    В Уральске со станции позвонили. От коменданта прислали двое розвальней, погрузились ребята со скарбишком, поехали в Центральную гостиницу. Холод в гостинице необычайный, в номерах и сыро, и грязно, и голо: не на что сесть, не на чем лечь, не знаешь, куда что положить. Кое-как, однако ж, приладились, осмотрелись, закрепили за собой номерок, - так вчетвером в одну комнату и вобрались: не хотелось дружкам разбиваться. После того как с морозу оглушили пару самоваров подряд, - бродили по городу, не знали, куда девать свободное время. Еще на станции узнали они, что Фрунзе утром уехал ближе к позиции - руководить открывшимся наступленьем. В это время ближние позиции находились от Уральска всего в двадцати верстах, надо было торопиться отогнать неприятеля возможно дальше. Впрочем, эти первые бои для нас не были особенно удачны, и отогнать казаков удалось не теперь, а только позже, - когда разработан был и более широкий, и более осторожный план общего наступления разом с нескольких сторон: не только от Уральска, но еще и со стороны Александрова-Гая на станицу Сломихинскую и через нее вперерез большому пути - Уральск - Лбищенск - Гурьев, - пути, по которому должны были гнать казаков красные части, наступавшие с севера.
    Но об этом потом, потом; всему свое время, - к страдному пути от Уральска на Гурьев придется вернуться не раз.
    У друзей наших были особые привычки, даже как бы специальности. Например, Терентий Бочкин очень любил писать письма, и почти всегда в этих письмах преобладали у него сведения хозяйственного порядка: разузнает непременно - где, что и почем, все это запомнит, опишет, сравнит...
    Клычков - этот вел исправно дневник. В любой обстановке и при любых условиях изловчался и записывал самое важное. Не в книжечку, так на листках, иной раз отмечая на ходу, пристроившись к забору, - но уж все занесет непременно. Приятели над ним обычно подсмеивались, не видя в том ни толку, ни проку.
    - И чего ты, Федька, бумагу-то портишь? - скажет, бывало, Андреев. - Охота ж тебе каждую ересь писать? Да мало ли кто что сделал, кто сказал - разве все захватишь? А уж писать, так надо все, понял? Частицу писать не имеет смыслу, один даже вред получится, потому как в обман людей введешь...
    - Нет, Андреич, ошибаешься, - разъяснял ему Федор. - Частицу я усмотрю, да другой, третий, десятый... сложишь их - и дело получится, история пойдет...
    - Так ты ведь там, черт, выдумываешь поди разную дребедень... какая история? - сомневался Андреев.
    - Я же знаю, что к чему, - упорствовал Федор, испытывая острую неловкость от этого бесцеремонного напористого приставанья.
    - Что ты знаешь? Ничего не знаешь, - осаживал Андреев, - пустяками занимаешься.
    Клычков на эту тему говорить не любил и, зная андреевскую несговорчивость, умолкал, на некоторые вопросы не отвечал вовсе и тем прекращал разговор.
    Писал он в дневник свой обычно то, что никак не попадало на столбцы газет или отражалось там жалчайшим образом. Для чего писал - не знал и сам: так, по естественной какой-то, по органической потребности, не отдавая себе ясного отчета.
    Специальность у Андреева была иная - распознавать все дела по рабочему фронту; сюда его тянуло так же, как Терентия к письму или Федора Клычкова к своему дневнику. Андреев, может быть, даже и против воли, инстинктом, всем, с кем заново и в новом месте толковал, начинал задавать совершенно особые вопросы: есть ли фабрики, давно ли построены, хорошо ли работают, почему и давно ли остановились, сколько рабочих, каковы качеством, сознательны ли, чем, когда и как себя проявили и т. д. и т. д. Так и видно было рабочего, которого тянет в родную среду, к родным вопросам, нуждам и заботам. Он интересовался также общим положением, главным образом - богатством местности, населением, его составом и степенью надежности; впрочем, этими вопросами едва ли не в равной мере интересовались все четверо.
    Лопарь был с п е ц о м по военным делам, - моментально распознавал, что за воинские части стоят поблизости, какие полки лучше, какие - хуже, что делается по политической работе с красноармейцами, много ли коммунистов, как они себя ведут, что вообще за положение на фронте и т. д. и т. д.
    Эти специальности определились отчасти уже и в пути, но главным образом - позже, когда все четверо втянулись в настоящую работу. У одних поле наблюдений сузилось, как, например, у Андреева (рабочие центры попадались нечасто), у других, как у Лопаря, расширилось: но с этих же первых дней всем было видно одно: военные дела и интересы захватывали полней и полней, все решительней отодвигали на задний план всякую иную жизнь и иные интересы, пока их не поглотили целиком.
    Исколесили город вдоль и поперек. Обстановка новая, удивительная, совершенно особенная. Только и видны серые солдатские шинели, винтовки, штыки, пушки, военные повозки, - настоящий вооруженный лагерь. По улицам проходят красноармейцы колоннами, проходят, суетятся одиночками, скачут кавалеристы, катятся медленно орудия, величественно проплывают к позициям навьюченные караваны верблюдов. Кругом пальба неумолчная, ненужная, разгульная, чуть-чуть притихающая к ночи: одни "прочищают дуло", другие стреляют "дичь", у третьих "сорвалось случайно". Один военный специалист, высчитывая по секундам и минутам среднее количество этих шальных выстрелов, определил, что понапрасну в день растрачивается глупой этой стрельбой от двух до трех миллионов патронов. Верен ли расчет - сказать трудно, но стрельба была воистину бессовестная. Тогда еще не было в тех, в степных войсках, о которых идет речь, сознательной, железной дисциплины, не было кадров сознательных большевиков по полкам, способных сразу полки эти преобразить, дать им новый облик, новую форму, новый тон. Это пришло потом, а в начале 1919 года под Уральском бились - и лихо бились, отлично, геройски бились - почти сплошь крестьянские полки, где или не было вовсе коммунистов, или было очень мало, да и то из них половина "липовых". В этих полках имела успех агитация, будто коммунисты - жандармы и насильники, будто пришли они из города насильно вводить свою "коммунию"...
    Нередко в полках и так говорили, что "большевики-де - это товарищи и братья, а вот коммунисты - лютые враги"... Через два дня по приезде Клычкову пришлось даже публично кроить доклад на эту нелепейшую тему: "Какая разница между большевиками и коммунистами".
    Впрочем, уж очень-то удивляться не стоит, ибо тема о большевиках и коммунистах обскочила едва ли не всю республику, особенно же остро она "дебатировалась" по окраинам: на Кавказе, на Украине, на Урале, в Туркестане и попала даже в Грузию.
    Насколько сложное было тогда положение в полках, можно судить уже по одному тому, что благороднейший из революционеров, умный и тактичный Линдов, а с ним и целая артель большевиков - пали от руки своих же "красноармейцев".
    Когда через несколько дней прибыл в Уральск Иваново-Вознесенский отряд в своих типичных "варяжских" шлемах с огромными красными звездами во лбу, когда он взял охрану города, по ткачам из-за углов открывалась хищная пальба: стреляли красноармейцы "вольных" крестьянских полков, у которых приехавшие ткачи отнимали и урезывали их бесшабашную "волю". Впрочем, уж очень скоро, как только эти полки увидели, на что способны ткачи в бою, как они стойко и мужественно бьются, - предубеждение разом пропало, выросли иные, дружеские отношенья.
    В самом Уральске коммунистов было немного: одни погибли в боях, других увели казаки, часть была еще раньше разогнана и распугана, часть осталась в строю. Работу больше вели приезжие большевики. Центральной фигурой был горняк-рабочий по кличке "Фугас" - благороднейшая личность, любимый товарищ, испытанный боец1. В противоположность ему и всегда вместе с ним состязался и упоминался некто Пулеметкин, паршивенький интеллигентик, политический франт и позер, тоже коммунист, но из тех, которые по личной линии заслуживают искреннюю, острую неприязнь. Пулеметкин обнажался как честолюбивый бахвалишка, пустомеля и фразер, выскакивающий всюду напоказ и стремящийся у всех завоевать популярность. Приезжая четверка раскусила живо "группировки" около Пулеметкина и Фугаса, примкнула к Фугасу и через несколько дней тесно с ним подружилась.
    Когда, утомленные ходьбой, воротились теперь в свою нетопленную каморку и Терентий наполовину закончил традиционное письмо, сообщив, что "солянка с хлебом 5 рублей... черная икра за фунт 23..." - из штаба прислали вестового, сообщили, что Фрунзе воротился. Ребята мигом на ноги и айда. Пришли, но им тут все странно, все по-новому, необычайно: их даже не пропустили сразу, а пошли доложить. Кому? Михаилу Васильевичу, с которым они так коротко знакомы, с которым работали так тесно, так просто, по-товарищески обвыкли. Да не сон ли это? Какой черт сон: перед носом часовой стоит со штыком! Он смотрит вовсе не дружелюбно на приехавших молодцов, что пытались так бесцеремонно и самоуверенно проломиться в двери к командующему.
    Потолкались минутку в коридоре, чувствовали себя неловко, старались не смотреть один другому в глаза.
    - Проходите, - позвал кто-то.
    Вошли. Встреча была радушнейшая, простецкая, задушевно-товарищеская. Они почувствовали, что перед ними все тот же простой, доступный, всегда такой милый товарищ. Понемногу оправились от первой неловкости, а тут опять - новости. Около Фрунзе сидят военспецы - не какие-нибудь там "окунишки", а "лещи" настоящие: полковники бывшие, генералы... И все-то они норовят сказать ему "так точно" да "никак нет", все-то изгибаются, ловят на лету слова. Ребята понимают, что "дисциплина", что по-иному, быть может, и нельзя, но сами в тон попасть никак не могут: командующего чуть не Мишей зовут, не в лад с ним речи ведут, будто где-то у себя в партийном комитете... Полковники слушают недоуменно, смотрят растерянно, неловко улыбаются и настораживаются еще больше, как бы за компанию с приехавшими хлопцами самим не сорваться с нарезу, не нарушить субординацию. Так тут два лагеря и осталось до конца беседы: в одном - приехавшие хлопцы, а в другом - военные спецы. Фрунзе сообщил, какая обстановка сложилась на фронте, чего можно ждать, что целесообразней теперь предпринять на близкое время. Ребята добродушно хлопали ушами, тщетно силились упомнить все, понять и представить пояснее: ничего не получалось. Во-первых, не знали карты, и потому станицы и укрепленные пункты были для них пустым звуком; с другой стороны, понятия вроде "стратегия", "тактика", "маневренность" и прочие - усваивались только в общем, а ясно не укладывались в сознании.
    Скоро спецы ушли, осталась свойская компания. Тут "музыка пошла не та": планы расшифровывались подробно и откровенно. Федор посматривал сбоку на Фрунзе и недоумевал, - откуда у него эта ясность понимания в военном деле, отчего он так верно все схватывает и ни перед какими вопросами не встает в тупик? Ему все понятно, он тут совершенно легко разбирается, все учитывает, предвидит, - что за черт! А ведь давно ли был гражданской ш л я п о й? Уже в те дни, на первых порах командования Фрунзе, сказались в нем четко эти особенности, его характерные черты: легкость, быстрота, полнота и ясность понимания, способность к своевременному и тщательному анализу и всестороннему учету, уверенный подход к решению задачи и вера, колоссальная вера в успех, вера не пустая - обоснованная.
    Сидели - гуторили. Вспомянули родной Иваново-Вознесенск, общих товарищей, недавнюю работу. Разошлись только за полночь, а наутро Фрунзе срочно выехал в Самару, сказав, что назначенья пришлет оттуда, а до получения, дескать, придется побыть здесь, в Уральске, поработать в комитете партии. Эта случайная партийная работа заняла целых восемь дней, пока всех четверых не распределили по армии.


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ]

/ Полные произведения / Фурманов Д. / Чапаев


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis