• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Фурманов Д. / Чапаев

Чапаев [4/12]

Скачать полное произведение

    Чапаев выделялся. У него уже было нечто от культуры, он не выглядел столь примитивным, не держался так, как все: словно конь степной сам себя на узде крепил. Отношение к нему было тоже несколько особенное, - знаете, как иногда вот по стеклу ползает муха. Все ползает, все ползает смело, наскакивает на других таких же мух, перепрыгивает, перелезает, или столкнутся и обе разлетаются в стороны, а потом вдруг наскочит на осу и в испуге - чирк: улетела! Так и чапаевцы: пока общаются меж собою - полная непринужденность; могут и ляпнуть, что на ум взбредет, и двинуть друг в друга шапкой, ложкой, сапогом, плеснуть, положим, кипяточком из стакана. Но лишь встретился на пути Чапаев - этих вольностей с ним уж нет. Не из боязни, не оттого, что неравен, а из особенного уважения: хоть и наш, дескать, он, а совершенно особенный, и со всеми равнять его не рука.
    Это чувствовалось ежесекундно, как бы вольно при Чапаеве ни держались, как бы ни шумели, ни ругались шестиэтажно: лишь соприкоснутся - картинка меняется вмиг. Так любили и так уважали.
    - Петька, в комендантскую! - скомандовал Чапаев.
    И сразу отделился и молча побежал Петька - маленький, худенький черномазик, числившийся "для особенных поручений".
    - Я через два часа еду, лошади штобы враз готовы! Верховых вперед отошлешь, нам с Поповым санки - живо! Ты, Попов, со мной!
    И властно кивнул головой Чапаев желтолицему сутулому парню. Парню было годов тридцать пять. У него смеялись серые добрые глаза, а голос хрипел, как вороний кряк. При могутной, коренастой фигурище были странны мягкие, словно девичьи движенья. Попов рассказывал, видимо, что-то веселое и смешное, но как услышал слово Чапаева - враз остыл, стушил, как свечу, усмешку в серых глазах, посмотрел прямо и серьезно Чапаеву в глаза ответным взглядом и глазами ему сказал:
    "Слышу!"
    Тогда Чапаев скомандовал дальше:
    - Кроме - никого! Комиссар вот еще поедет да конных дать троих. Остальные за нами на Таловку. Лошадей не гнать напрасно. Быть к вечеру!
    - Слушай... - оглянулся Чапаев кругом и увидел, что нет, кого искал. - Да... услал же его... Ну, ты, Кочнев, иди посмотри в штабе. Если все собрались - скажешь.
    Кочнев вышел. Он показался Федору гимнастом - такой быстрый, легкий, гибкий, жилистый. Короткая телогрейка, коротенькие рукава, крошечная шапчонка на затылке, на ногах штиблеты, до колен обмотки. Годов ему меньше тридцати, а лоб весь в морщинах. Глаза хитрые, светло-серые, нос широкий и влажный, он им шмыгает и как-то все плутовски его набок искривляет. Зубы белые, волчьи, здоровеннейшие; когда смеется - хищно оскаливает, будто собираясь изгрызть в лоскутья.
    Был тут Чеков. Кидался в глаза широкими рыжими бровями, пышными багровыми усами, крокодильей пастью, монгольскими скулами; как пиявка, налитая кровью, - отвисла нижняя губа, квадратом выпер чугунный подбородок, а над ним, как гриб в чугуне, потный и рыхлый нос. Под рыжими рогожами бровей - как угли, Чековы глаза. Широка и крута у Чекова грудь, тяжелого веса лапы-лопаты. Чекову сорок лет с пустяком.
    Возился с чайниками, резал хлеб, острил впропалую, сам гоготал, всех задевал и всем отвечал Теткин Илья, заслуженный красногвардеец, маляр по профессии, добродушный, звонкий, всеми любимый охотник до песен, до игры, до забавы. Годами чуть постарше Петьки: двадцать шесть - двадцать восемь.
    Рядом стоит и ждет, терпеливо, молча, хлеба от Теткина - Вихорь, лихой кавалерист, горячий командир конных разведчиков, на левой руке без мизинца. Это обстоятельство - мишень для острот:
    - Вихорь, ткни его мизинцем, беспалого хрена!
    - А мизинчик покажешь - цигарку дам...
    - Девятипалая брында... Кобель девятиногий!
    Вихоря трудно возмутить: от природы таков, всегда таков, и в бою таков. Много молча может сделать человек!
    Больше всех толкался, крепче всех бранился и шумел Шмарин, - в дубленой поддевке, в валенках (все зябнет, больной), с хриплым, как у Попова, голосом, черноглазый, черноволосый, смуглый, изо всех самый старший: ему под пятьдесят.
    Кучер Аверька, парнишка, - тут же со всеми, оперся на кнут, зорко доглядывает, как идут хлопоты насчет закуски и чаю. Лицо у Аверьки багровое, нос - что луковица, глаза с морозов осоловелые, губы обветренные в трещинах, на шее намотан платок, - с ним и спит.
    Из вестовых постоянный и любимый - Лексей, давний знакомый Чапаеву, дотошный, изворотливый парень. Когда что надо достать - посылается Лексей - все добудет, все приготовит и принесет. Перекусить ли надо, чеку на повозку али ремешок к седлу, лекарства домашнего раздобыть - никого не посылают, кроме Лексея: самый ловкий кругом человек.
    И что за народец собрался! Как только лицо - так тебе и тип: садись да пиши с него степную поэму.
    У каждого свое. Нет двоих, чтоб одно: парень к парню, как камень к камню. А вместе все - перевитое и свитое молодецкое гнездо. Одна семья! Да какая семья!
    Вошел Кочнев:
    - Командир бригады в штабе, можно идти...
    Зашумело легкое шевеленье - любопытство осветило не одну пару на Чапаева устремленных глаз.
    - Идем!
    И Чапаев мотнул головой Попову, ткнул пальцем Шмарину и Вихорю. Зазвенели шпорами, грузно застучали обитыми в подковы каблуками, вышли. Федор вместе с ними. Федору казалось, что Чапаев уделял ему слишком мало внимания и уравнивал со своею "свитой". Где-то глубоко от этих подозрений затаилась нехорошая опаска, и он вспомнил, как рассказывали про Чапаева, будто в 1918 году, во время боя, когда он был с войсками окружен, а некий комиссар порастерялся, - отхлестал его Чапаев нагайкой на возу... Вспомнил - затревожило скверное чувство. Знал, что могли все это и выдумать, могли и преувеличить, поразукрасить, но отчего же и не поверить: тогда и времена были не те, и сам Чапаев был иной, да и комиссар мог случиться всякий! Федор шел сзади, и уже одно то, что шел он сзади, было неприятно.
    С командиром бригады Чапаев поздоровался наскоро, отрывисто, глядя в сторону, а тот галантно изогнулся, пришпорил, потом подвытянулся, чуть ли не рапорт выпалил. О Чапаеве был он очень наслышан, только больше все со скверной, с хулиганской стороны, в лучшем случае - знал про Чапаева-чудака, а дельных дел за ним - не слыхал, степным летучкам про геройство чапаевское - не верил.
    Изо всех дверей выглядывали любопытные. Так в купеческом где-нибудь доме выглядывают из щелей "домашние", когда случится приехать знатному гостю. Видно было, что наслышался о Чапаеве страхов разных не только один комбриг. В помещении штаба чисто сегодня не по-обычному. Все сидят и все стоят на своих местах. Приготовились, не хотели ударить в грязь лицом, а может, и опасались: горяч Чапаев-то, кто знает, как взглянет?.. Когда пришли в кабинет командира бригады, тот разостлал по столу отлично расчерченный план завтрашнего наступленья. Чапаев взял его в руки, посмотрел молча на тонкий чертеж, положил снова на стол. Подвинул табуретку. Сел. За ним присели иные из пришедших.
    - Циркуль.
    Ему дали плохонький оржавленный циркуль. Раскрыл, подергал-подергал, - не нравится.
    - Вихорь, поди у Аверьки из сумки мой достань!
    Через две минуты Вихорь воротился с циркулем, и Чапаев стал вымеривать по чертежу. Сначала мерил только по чертежу, а потом карту достал из кармана - по ней стал выклеивать. То и дело справлялся о расстояниях, о трудностях пути, о воде, об обозах, об утренней полутьме, о степных буранах...
    Окружавшие молчали. Только изредка комбриг вставит в речь ему словечко или на вопрос ответит. Перед взором Чапаева по тонким линиям карты развертывались снежные долины, сожженные поселки, идущие в сумраке цепями и колоннами войска, ползущие обозы, в ушах гудел-свистел холодный утренник-ветер, перед глазами мелькали бугры, колодцы, замерзшие синие речонки, поломанные серые мостики, чахлые кустарники.
    Чапаев шел в наступление!
    Когда окончил вымеривать - указал комбригу, где какие ошибки: то переход велик, то привал неудачен, то рано выйдут, то поздно придут. И все соображения подтверждал отметками, что делал, пока измерял. Комбриг соглашался не очень охотно, иной раз смеясь тихомолком, в себя. Но соглашался, отмечал, изменял написанное и расчерченное. По некоторым вопросам, как бы за сочувствием и поддержкой, Чапаев обращался то к Вихорю, то к Попову, то к Шмарину:
    - А ты што скажешь? Ну, как думаешь? Верно аль нет говорю?
    Не привыкли ребята разглагольствовать много в его присутствия, да и мало что можно было им добавить - так подробно и точно все бывало у Чапаева предусмотрено. На него и пословицу перекроили:
    "Чапаеву всегда не мешай... Ему вот как: ум хорошо, а два хуже..."
    Эту новую пословицу выдумали только для него. И хорошо выдумали, потому что бывали прежде случаи, когда он послушает совета, а потом и плачется, бранится, клянет себя. И не забыть еще ребятам одного "совещания", когда они в горячке наговорили бог знает что. Чапаев слушал, долго слушал, и даже все поддакивал:
    - Так, так... Да... Хорошо... Вот-вот-вот... Оч-чень хорошо...
    Собеседники думали и впрямь, что он соглашается и одобряет. А кончили:
    - Ну ладно, - говорит, - вот што надо делать: на все, што болтали, плюнуть и забыть: никуда не годится. Теперь слушайте, что стану я приказывать!
    И зачал...
    Да так зачал, что вовсе по-другому дело повернул - и похожего не осталось нисколечко из того, про что так долго совещались.
    На совещании том были все трое - помнили его, и теперь уж лезли мало, много молчали, отлично знали, когда и где можно говорить, чего нельзя:
    "Иной раз и совет, может, следует подать, это верно, а то - и словом одним беды натворишь!"
    Теперь молчали. Молчал почти все время и Федор: он-то не цепко еще разбирался в военных вопросах и кой-какие пункты понимал с трудом или вовсе никак себе не представлял, - это уж потом, через месяцы, освоился он с боевой и иной фронтовой премудростью, а теперь - чего же со "шляпы гражданской" было и спрашивать.
    Заложив руки за спину, он стоял у самого стола и засматривал глубокомысленно по карте и на чертеж, то схмуривая брови, то покашливая в сторону, с явным опасением помешать деловой беседе. Вид у него серьезный, спокойный, со стороны можно было подумать, что и он тут всем равноценный собеседник... Федор порешил давно, до встречи с Чапаевым, установить с ним особую, осторожную, тонкую систему отношений: избегать вначале разговоров чисто военных, чтоб не показаться окончательным профаном; повести с ним политические беседы, где Федор будет, бесспорно, сильнее; вызвать его на откровенность, заставить высказаться по всем пунктам, включительно до интимных, личных особенностей и подробностей; больше говорить о науке, образовании, общем развитии, - и тут Чапаев будет больше слушать, чем говорить. Потом... Потом зарекомендовать себя храбрым воином, - это уже непременно и как можно скорее, ибо без этого все в глазах Чапаева, да и всех, пожалуй, красноармейцев, прахом пролетит, никакая тут политика, наука, личные качества не помогут! Когда будет проведена эта ощупывательная, подготовительная работа и Чапаев пораскроется, будет понятен, тогда можно и на сближение идти, а пока - пока держаться осторожно! Не была бы предупредительность и внимательность понята и принята за подслуживание к "герою". (Он, конечно, знал, что имя его гремит повсюду, что на дружбу к нему многим и многим набиться было бы очень лестно.) Только потом, когда Чапаев будет "духовно полонен", когда он сам будет слушать Федора, может быть, чему-нибудь у него учиться, - лишь тогда идти ему навстречу по всем статьям. Но гонору - ни-ни: простоту, сердечность и некоторую грубоватость отношений установить теперь же, чтобы и помыслов не было о Федоре как о белоручке-интеллигенте, к которым на фронте всегда относятся подозрительно и с нескрываемым пренебреженьем.
    Все эти приготовления Клычкова отнюдь не были пустяками, они помогли ему самым простым, коротким и верным путем войти в среду, с которою начинал он работать, а во имя этой работы - срастись с нею органически. Он не знал еще, г д е будут границы "срастания", но отлично понимал, что Чапаев и чапаевцы, вся эта полупартизанская масса и образ ее действий - такое сложное явление, к которому зажмурившись подходить не годится. Наряду с положительными, тут имеются и такие элементы, с которыми обращаться нужно осторожно, следить за их выявлением чутко и неослабно.
    Что такое Чапаев? Как себе представлял Клычков Чапаева и почему именно с ним он надумал установить в отношениях особую, тонкую систему? Надо ли вообще это делать?
    Федор, еще работая в тылу, слыхал, конечно, и читал многократно о "народных героях", сверкавших то на одном, то на другом фронте гражданской войны. И когда присматривался - видел, что большинство их из крестьянства и очень мало - из рядов городских рабочих. Герои-рабочие всегда были в ином стиле. Выросший в огромном рабочем центре, привыкший видеть стройную, широкую, организованную борьбу ткачей, он всегда несколько косо посматривал на полуанархические, партизанские затеи народных героев, подобных Чапаеву. Это не мешало ему с глубочайшим вниманием к ним присматриваться и относиться, восторгаться их героическими действиями. Но всегда-всегда оставалась у него опаска. Так и теперь.
    "Чапаев - герой, - рассуждал Федор с собою. - Он олицетворяет собою все неудержимое, стихийное, гневное и протестующее, что за долгое время накопилось в крестьянской среде. Но стихия... черт ее знает, куда она может обернуться! Бывали у нас случаи (разве мало их было?), что такой же вот славный командир, вроде Чапаева, а вдруг и укокошит своего комиссара! Да не какого-нибудь прощелыгу, болтунишку и труса, а отличного, мужественного революционера! А то, глядишь, и вовсе уйдет к белым со своим „стихийным" отрядом...
    Рабочие - там другое дело: они н е у й д у т н и к о г д а, н и п р и к а к о й о б с т а н о в к е , то есть те из них, что сознательно вышли на борьбу. Ясное дело, что и среди рабочих есть вчерашние крестьяне, есть и малосознательные, есть и "слишком" сознательные, ставшие белоручками. Но там, там сразу увидишь, с кем имеешь дело. А в этой вот чапаевской партизанской удали - ой, как много в ней опасного!"
    При таком-то подозрительном отношении к стихийной партизанщине и зародилось у Федора желание самым тонким способом установить свои отношения с новой средой, - с тем расчетом построить, чтобы не самому в этой среде свариться, а, наоборот, взять ее под идейное влияние. Брать надо с головы, с вождя - с Чапаева. На него и направил, на нем и сосредоточил Федор все свое внимание...
    Петька - так почти все по привычке звали Исаева - высунул в дверь свою крошечную птичью головку, мизинцем поманил Попова и сунул ему записку. Там значилось:
    "Лошыди и вся готовый дылажи Василей Иванычу".
    Петька знал, что в некоторые места и при некоторой обстановке вваливаться ему нельзя - и тут действовал постоянно подобными записками. Записка подоспела вовремя. Все было сказано, отмечено, подписано: сейчас же приказ полетит по полкам. Формалистика с приемом дел отняла немного времени.
    - Я командовать приехал, - заявил Чапаев, - а не с бумажонками возиться. Для них писаря есть.
    - Василь Иваныч, - шепнул ему Попов, - вижу, ты кончил. Все готово, ехать можно.
    - Готово? Едем!
    Поднялся Чапаев быстро со стула.
    Все расступились, и он вышел первый - так же, как первым вошел сюда.
    На воле, у крыльца, собралась толпа красноармейцев, - услыхали, что приехал Чапаев. Многие вместе с ним воевали еще в 1918 году, многие знали лично, а слыхали, конечно, все до единого. Вытянутые шеи, горящие восторгом и изумлением глаза, заискивающие улыбки, расплывшиеся до ушей.
    - Да здравствует Чапаев! - гаркнул кто-то из первых, лишь только Чапаев сошел с лестницы.
    - Ура-а-а!.. Ура-а-а!..
    Со всех сторон сбегались красноармейцы, подходили жители, толпа росла.
    - Товарищи! - обратился Чапаев.
    Вмиг все смолкло.
    - Мне некогда сейчас говорить, - еду на позицию. А завтра увидимся там, потому как мы приготовили казакам хорошую закуску и завтра угостим... Поговорим потом, а теперь - прощайте!..
    Раскатились новые катанцы "ура". Чапаев уселся в санки, за ним примостился Попов. Трое конных ждали тут же. Федору подвели вороного шустрого жеребца.
    - Айда! - крикнул Чапаев.
    Кони рванулись, толпа расступилась, закричала громче. Так шпалерами и ехали до самой окраины Алгая.
    Степная снежная пустыня однообразна и скучна. В прошедшие теплые дни бугорки оплешивились было до самой земли, а теперь и их занесло; всю степь позавеяло, схрустнуло морозом. Кони идут легко и весело. Чапаев с Поповым сидят почти спинами один к другому, можно подумать - переругались: обдумывают предстоящее дело, готовятся к завтрашнему дню. В трех-четырех шагах за повозкой поспевают всадники, ни ближе, ни дальше, все время на одном расстоянии, будто прикованные. Федор едет сбоку. Он иной раз отстанет на целую версту и пустит в карьер. И любо скакать по степи, благо конь так легок, охоч на скок.
    "Завтрашним днем, - думал он, едучи зыбкой рысью, - открывается полоса боевой, настоящей жизни... И завертит-покатится она - надолго ли? Кто может знать судьбу ее? Кто может указать день победы? И когда же будет она, победа наша? День за днем, день за днем в походах проскачут, в боях, в опасностях, в тревоге... Сохранимся ли мы, пушинки? И кто воротится в родные Палестины, кто останется здесь по черным логовам, по снежным пустырям степей?"
    И полезли в голову житейские воспоминания, встали милые, знакомые лица... И сам себе представлялся убитым: лежит на снегу, разбросав широко руки, с окровавленным виском. Даже жалко стало. Прежде жалость эта над собою самим перешла бы непременно в длительную грусть, а теперь - стряхнул, отогнал, ехал дальше спокойный: смешком посыпал свою смерть.
    Так прошло часа два с половиной. Чапаю1, видимо, надоело сидеть недвижно, - остановил санки, посадил на свое место одного из всадников, сам поехал верхом. Подъехал к Федору.
    - Значит, вместе теперь, товарищ комиссар?
    - Вместе, - ответил Федор и сразу заметил, как крепко, плотно, будто впаянный, сидел Чапаев в седле. Потом оглядел себя и показался привязанным.
    "Тряхнуть покрепче - и вон полечу, - подумалось ему. - Вот Чапаев, глянь-ка, - этот уж нипочем не выскочит".
    - Вы давно воевать-то начали?
    И Федору почуялось, будто тот ухмыльнулся, а в голосе послышалась ирония. "Знает, дескать, что на фронте я только-только, ну и подшучивает".
    - Теперь вот начинаю...
    - А то по тылам были? - опять спросил Чапаев.
    И опять вопрос язвительный.
    Надо знать, что "тыловик" для бойцов, подобных Чапаеву, - это самое презренное, недостойное существо. Об этом Федор догадывался и прежде, а за последние недели убедился вполне, едучи и беседуя многократно с бойцами и командирами.
    - По тылам, говорите? Мы в Иваново-Вознесенске работали... - с деланной небрежностью обронил Федор.
    - Это за Москвой?
    - За Москвой, верст триста будет.
    - Ну, и што там, как дела-то идут?
    Федор обрадовался перемене темы, ухватился жадно за последний вопрос и пояснил Чапаю, как трудно и голодно живут иваново-вознесенские ткачи. Почему ткачи? Разве нет там больше никого? Но уж так всегда получалось, что, говоря про Иваново-Вознесенск, Клычков видел перед собой одну многотысячную рабочую рать, гордился тем, что близок был с этой ратью, и в воспоминаниях своих несколько даже позировал.
    - Выходит, плохо живут, - согласился серьезно Чапаев, - а все из-за голоду. Кабы голоду не было - на-ка: да тут все и дело по-другому пошло б... А жрут-то как, сукины дети, не думают небось о том...
    - Кто жрет? - не понял Федор.
    - Казачьё... Ништо ему нипочем...
    - Ну, не все же казачество такое...
    - Все! - вскрикнул Чапаев. - Вы не знаете, а я скажу: все! Неча там... д-да!
    Чапаев нервно забулькал в седле.
    - Не может быть все, - протестовал Федор. - Хоть сколько-нибудь, а есть же таких, что с нами. Да постойте-ка, - вспомнил он с радостным волненьем, - хоть бы и у нас вот тут, в бригаде, из казаков вся разведка конная?
    - В бригаде? - чуть задумался Чапаев.
    - Да-да, - у нас, в бригаде!
    - А это, надо быть, городские... здешние вряд ли, - с трудом поддавался на доводы Чапай.
    - Я уж не знаю, городские ли, но факт налицо... Да и не может быть, товарищ Чапаев, чтобы все казачество, ну, в с е было против нас. По существу-то дела этого не может быть...
    - Отчего же? Вот побудете с нами, тогда...
    - Нет, сколько бы ни был я - все равно: не поверю!
    Голос у Федора был крепок и строг.
    - Про отдельных чего говорить, - стал слегка сдаваться Чапаев. - Конечно дело, попадают - да мало, нет нисколько...
    - Нет, не отдельные... Вы это напрасно... Вот пишут из Туркестана - на целую там область казацкие полки установили Советскую власть... А на Украине, на Дону... да мало ли?
    - Надейтесь, они вот покажут... сукин хвост!
    - Ну, чего же надеяться, я не надеюсь, - пояснил Чапаю Клычков, - и в вашем мнении правды много... Это верно, что казачество - воронье черное, верно... Кто ж против того? Царская власть на то о них и заботилась... Но вы посмотрите на казацкую молодежь, - эта уж не старикам чета... Из молодежи-то больше вот к нам и идут. Седобородому казаку, ясное дело, труднее мириться с Советской властью... во всяком случае, теперь трудно, пока не понял он ее... Ведь думают черт знает что про нас и всему-то верят: церкви, говорят, в хлевы коровьи превращаем, жены у нас у всех общие, жить загоняем всех вместе, пить и есть вместе - за один стол непременно... Где же тут помириться казаку, если он из рода в род привык и к церкви, и к своему сытому, богатому хозяйству, к чужому труду, к степной, своевольной жизни?
    - Иксплататоры, - выговорил с трудом Чапаев.
    - Именно, - сдержал Федор улыбку. - В эксплуатации-то вся суть дела и есть. Богатые казаки эксплуатируют не только ведь иногородних или киргизов, они и своим братом казаком не побрезгуют... Тут вот разлад-то и происходит. Только старики, хоть они и обиженные, помирились с этим, считают, что сам бог так устроил, а молодежь - эта проще, посмелее на дело смотрит, потому к нам больше и льнут молодые... Стариков - этих не своротишь, этих только оружием и можно пронять...
    - Оружием-то оружием, - встряхнул головою Чапаев, - да воевать трудно, а то бы што...
    Федор не понял, к чему Чапай это сказал, но почувствовал, что не зря сказано, что тут разуметь что-то надо особое под этими словами... Сам ничего не ответил и ждал, как тот пояснит, разовьет свою мысль.
    - Центры наши - вот што... - бросил неопределенно Чапаев еще одну заманчивую темную фразу.
    - Какие центры?
    - Да вот, напихали там всякую сволочь, - бормотал Чапаев будто только для себя, но так бормотал, чтобы Федор все и ясно слышал. - Он меня прежде под ружьем, сукин сын, да на морозе целыми сутками держал, а тут пожалуйте... Вот вам мягкое кресло, господин генерал, садитесь, командуйте, как вам захочется: дескать, можете дать, а можете и не давать патроны-то, пускай палками дерутся...
    Это Чапаев напал на самый свой острый вопрос - о штабах, о генералах, о приказах и репрессиях за неисполнение, - вопрос, в те времена стоявший поперек глотки не одному Чапаеву и не только Чапаевым.
    - Без генералов не обойдешься, - буркнул ему успокоительно Клычков, - без генералов что же за война?
    - Как есть обойдемся...
    Чапаев крепко смял повода.
    - Не обойдемся, товарищ Чапаев... Удалью одной большого дела не сделаешь - знания нужны, а где они у нас? Кто их, знания-то, кроме генералов, даст? Они же этому учились, они и нас должны учить... Будет время - свои у нас учителя будут, но пока же нет их... Нет или есть? То-то! А раз нет, у других учиться надо!
    - Учиться? Д-да! А чему они-то научат? Чему? - горячо возразил Чапаев. - Вы думаете, скажут, что делать надо?.. Поди-ка, сказали!.. Был я и сам в академии у них, два месяца болтался, как хрен во щах, а потом плюнул да опять сюда. Делать нечего там нашему брату... Один - Печкин вот, профессор есть, гладкий, как колено, - на экзамене:
    - Знаешь, - говорит, - Рейн-реку?
    А я всю германскую воевал, как же мне не знать-то? Только подумал: да што, мол, я ему отвечать стану?
    - Нет, дескать, не знаю. А сам-то ты, - говорю, - знаешь Солянку-реку?
    Он вытаращил глаза - не ждал этого, да:
    - Нет, - говорит, - не знаю. А што?
    - Значит, и спрашивать нечего... А я на этой Солянке поранен был, пять раз ее взад и вперед переходил... Што мне твой-то Рейн, на кой он черт? А на Солянке я тут должен каждую кочку знать, потому что с казаками мы воюем тут!
    Федор рассмеялся, посмотрел на Чапаева изумленно и подумал:
    "Это у народного-то героя, у Чапаева, какие же младенческие мысли! Знать, всякому свое: кому наука, а кому и не дается она. Два месяца вот побыл в академии человек и ничего-то не нашел там хорошего, ничего не понял. А и человек-то ведь умный, только сыр, знать, больно... долго обсушиваться надо..."
    - Мало побыли в академии-то, - сказал Федор. - В два месяца всего не усвоишь... Трудно это...
    - Хоть бы и совсем там не бывать, - махнул рукой Чапаев. - Меня учить нечему, я и сам все знаю...
    - Нет, оно как же не учиться, - возразил Федор. - Учиться всегда есть чему.
    - Да, есть, только не там, - подхватил возбужденный Чапай. - Я знаю, што есть... И буду учиться... Я скажу вам... Как фамилия-то ваша?
    - Клычков.
    - Скажу вам, товарищ Клычков, што почти неграмотный я вовсе. Только четыре года как я писать-то научился, а мне ведь тридцать пять годов! Всю жизнь, можно сказать, в темноте ходил. Ну да што уж - другой раз поговорим... Да вон, надо быть, и Таловку-то видно...
    Чапаев дал шпоры. Федор последовал примеру. Нагнали Попова. Через десять-минут въезжали в Казачью Таловку.
    VI. СЛОМИХИНСКИЙ БОЙ
    Казачья Таловка - это крошечный, дотла сожженный поселок, где уцелели три смуглых мазанки да неуклюже и долговязо торчат обгорелые всюду печи. Халупа, где теперь они остановились, была набита сидевшими и лежавшими красноармейцами, - они прибились здесь в ожиданье похода.
    Их не трогали, не тревожили, никуда не выживали: как лежали, так и остались лежать. Сидевшие потеснились, уступили лавку, сами разбудили иных, храпевших особо рьяно, мешавших разговору.
    Уж набухли степными туманами сумерки, в халупе было темно. Неведомо откуда бойцы достали огарок церковной свечки, приладили его на склизлое чайное блюдце, сгрудились вкруг стола, разложили карту, рассматривали и обдумывали подробности утреннего наступленья. Чапаев сидел посредине лавки. Обе руки положены на стол: в одной - циркуль, в другой - отточенный остро карандаш. Командиры полков, батальонные, ротные и просто рядовые бойцы примкнули кольцом, - то облокотились, то склонились, перегнулись над столом и все всматривались пристально, как водил Чапаев по карте, как шагал журавлиным ломаным шагом - маленьким белым циркулем. Федор и Попов уселись рядом на лавке. Тут, по сердцу сказать, никакого совещанья и не было, - Чапаев взялся лишь ознакомить, рассказать, предупредить.
    Все молчали, слушали, иные записывали его отдельные указания и советы. В серьезной тишине только и слышно было чапаевский властный голос, да свисты, да хрипы спящих бойцов. Один, что в углу, рассвистелся веселой свирелью, и сосед грязной подошвой сапожища медленно и внушительно провел ему по носу. Тот вскочил, тупо и неочуханно озирался спросонья - не мог ничего сообразить.
    - Тише ты, брюква, - погрозил парню сердито.
    - Ково тише?
    И спящие глаза его были бессмысленны и смешны.
    Парня привели в себя, дав тумака в спину: он поднялся, протер глаза, узнал, что тут Чапаев, - и сам, приподнявшись кротко на носки, до самого конца вслушивался внимательно в его речь, может, и не понимая даже того, что говорит командир.
    Скоро подъехали из Александрова-Гая остальные чапаевцы. Они подвалились в халупу, и давка теперь получилась густейшая.
    Чапаев продолжал поучение:
    - ...если не сразу - не выйдет тут ничего: непременно враз! Как наскочил - тут ему некуда шагу подать... Всех отсюда спустить теперь же, часа через два. Поняли? У Порт-Артура до зари надо быть. Штобы все в темноте, когда и свету нет настоящего, - понятно?
    Кивали ему согласными головами, тихо отвечали:
    - Поняли... Конешно, в темноте... Она, темнота-то, как раз...
    - Приказ у вас на руках, - продолжал Чапаев, - там у меня часы все указаны, где остановиться, когда подыматься в поход. Верить надо, ребята, што дело хорошо пройдет, это главней всего... А не веришь когда, што победишь, так и не ходи лучше... Я указал только часы да места, на этом одном не победишь, - самому все надо доделать... И первое дело - осторожность: никто не должен узнать, што пошли в наступленье, ни-ни... Узнают - пропало дело... Коли попал на дороге казак али киргиз, да и мужик, все одно, - задержать, не пущать, - потом разберем.
    - Есть таковые, - молвил кто-то из угла.
    - Есть, и держи, - подхватил Чапаев весело. - Ты на него, на казака-то, оглядывайся со всех сторон. Знаешь, какой он есть: выскочил враз с-под стола... Он тута дома, все дорожки, овраги все знает... Это опять же запомни. Да не рассусоливай с ним, с казаком... будешь сусолить, - он тебя сам в жилу вытянет...
    - Правильно... Это как есть... Казак повсегда за спиной...
    Деловая часть беседы кончена.
    Всемогущий Петька достал хлеба, вскипятил в котелочке воды, раздобыл сахару - шесть обсосанных серых кусочков. Компания весело зашумела. Гвалт в избушке вырос густой и ядреный. Бойцы, спавшие доселе походным, чугунным сном, попросыпались недоуменные: кто от крика, кто от смелых пинков, от шарканья по лицу сапогом, винтовкой, шинелью - как угодит. Заторопились всяк со своей посудой. Через пяток минут отодвинули столик на середку, а вкруг попритыкались на седлах, на досках, на поленьях, а то и спустились на корточки, приникли на полу. Церковная желтая свечушка поблескивала кротко, и были видны только оплывшие черные тени да восковые пятна вместо лиц.
    Федор чувствовал себя необычайно в этой удивительной, новой обстановке. Ему казалось, что никто его вовсе не замечал. Да и кому, зачем его было замечать? Ну, комиссар - так что ж из того?! В военном деле он указать пока ничего не мог; политикой тут не время пока заниматься, - откуда же его и заметить? "Будет время, сойдемся, - подумал он про себя, - а теперь можно и в тени постоять".
    Он даже одиноким себя почувствовал средь этой тесной семьи боевых товарищей. Ему стало даже завидно, что каждый из них - вот хотя бы и этот Петька, чумазый галчонок, - и он тут всем ближе, роднее, понятнее его, Клычкова... А как они все чтили своего Чапая! Лишь только обратится к которому - обалдеет человек, за счастье почитает говорить с ним. Коли похвалой подарит малой - хваленый ее никогда не забудет! Посидеть за одним столом с Чапаевым, пожать ему руку - это каждому величайшая гордость; потом о том и рассказывать станут, да рассказывать истово, рассказывать чинно, быль сдобряя чудесной небылицей.

/ Полные произведения / Фурманов Д. / Чапаев