Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Фурманов Д. / Чапаев

Чапаев [10/12]

  Скачать полное произведение

    - Ты председатель? - спрашивают ребята.
    - Так точно, - говорит и опять смеется, сукин сын... - Посадили вон, подлецы, - говорит, - и сижу... Ждали вас, родимых, на той неделе... Вот... слава богу, пришли - всю душу-то размотали...
    А ребята как будто не верят, значит.
    - Да что ты, дескать, нам дуру-то навертываешь, - рассказывай дело: где "ваши"?
    - Какие это наши? - вытаращил глаза председатель.
    - Ну, што - какие; красные где? Рассказывай, красный черт.
    Тут председатель в ноги, оправдываться, свидетелей троих из толпы-то (пудов по восемь); те за него.
    - Да где же, мол... Иван Парфеныч - человек положительный, он никогда с этим не связывался, мужики его заставили в Совет залезать.
    Ребята с коней, зашли в Совет, написали все его показанья, дали подписать: хотим, говорят, господам офицерам материалы привезти...
    Все подписал, подлец... Тут его с тремя-то защитниками на повозку да и сюда. Как понял, так и завыл: я, Христом богом, говорит, сам в большевиках состою... А мужики перепугались - говорить не знают што... Совсем оробел народ, - махнул рукой Елань в заключение рассказа.
    - А где теперь? - спросил Федор.
    - Всех четырех в трибунал послали... Што народ у фронта с толку сбился, это верно: на неделе по четыре раза встречали и белых и красных, спутались, кто первым приходил, кто последним, кто обижал крепко, а кто и не трогал... Лошадей што поугнали - и не счесть, а телег поломано, сараев сожжено, посуды разбито, растащено - лучше и не помнить. Со скотиной, положим, крестьяне узнали, как спасаться: загонят в чащу лесную целые табуны, да так и не выводят оттуда, корм по ночам таскают. А солдаты придут: лошади где, коровы?
    - Всех угнали... подчистую.
    - Кто угнал?
    Тут ежели белым - так на красных говорят, а красным - на белых. Сходило. Но не всегда и тут сходило, дознаваться потом стали, разведку по лесам пускали... Отыщут табун - пригонят, а деревня - реветь... Только что же слезы поделают, когда и кровь нипочем?!
    По пути к полкам заехали в какое-то село:
    - Совет есть?
    - Совет? - ёжились мужики. - Да был Совет...
    - Где был?
    - А, надо быть, в этом доме, - показывают на большой заколоченный дом.
    - Теперь-то где?
    - Теперь-то? А кто его знает... На селе... Там вон где-то... в конце...
    - Так што же вы, ребята, неужто не знаете?
    - Да чего нам... нет, не знаем ничего. Поезжайте вон на тот конец, там, может, скажут...
    - Вы же сами - здешние?
    - Как же - тут все живем.
    - И не знаете, есть ли Совет?
    - Надо быть, есть...
    - А староста есть?
    - И староста есть.
    - А молоко есть?
    - И молоко есть.
    - Ну-ка, кринку, поскорее, да холодного!
    - Это можно... Ванюшка, эй!
    Отрядили мальчишку, послали за молоком; не знали, как держаться, о чем говорить. Нашлись двое - признали Чапаева. Но еще долго, упорно не верили, что приехавшие "не из офицеров будут". Наконец по разным признакам, по фактам, по общим воспоминаниям - поверили. Стали говорить охотно и легко. В разговоре сквозило сочувствие, но усталость, усталость... И перепуг... глубокий, хронический, заматерелый...
    Мужички толковали про то, чтобы "оставили в покое - ото всех, мол, тошно, выходит... Война-то кругом тяжела мужичку..."
    Отдыхая, проговорили больше часу, и, когда собрались уезжать, крестьяне провожали дружно, напутствовали по-товарищески...
    На самом берегу Боровки, в деревне, остановился Михайлов со своим полком, - сюда проехать было можно только берегом, а с той стороны, из-за сырта1, где лежали неприятельские цепи, шла непрерывная пальба: как завидят - и пошла и пошла... До деревни оставалось уже совсем недалеко: видны были овины, когда неприятель усилил огонь... Зазвенели торопливые пули, одному из спутников пробило ногу. Ударили по коням - в карьер!.. Разбились гуськом, один от другого шагах в двадцати. Федору вспомнилось, как он спасался в сломихинском бою, и сразу почувствовал перемену: теперь уже не было того панического страха, как тогда... Пусть там разрывы, здесь - пули; и пули бывают страшнее снарядов. Все страшно по-своему: "пуля - для тела, шрапнель - для души". Он скакал и никак не верил, не допускал, что пуля может задеть и его. "Соседа - конечно... может... а меня - едва ли..." Отчего были такие мысли - и сам не знал.
    На скаку поранило двух лошадей, одному из ординарцев пробило шапку... Спрятались за высокие стога сена, спешились, один за другим, от стога к стогу, от овина к овину начали перебегать в деревню. Чапаев перебегал последним. Федор, чтобы наблюдать, спрятался и следил, как тот сначала рванулся и побежал, но вдруг повернулся обратно и юркнул снова за стог. Потом переждал и уже не пытался перебегать прямо к деревне, а взял в обратную сторону, окружным путем, и к штабу явился последним...
    Федор любопытствовал:
    - Что это ты, Василий Иванович, сдрейфил как будто? За овином-то, словно трус, мотался?
    - Пулю шальную не люблю, - серьезно ответил Чапаев. - Ненавижу... Глупой смерти не хочу!.. В бою - давай, там можно... а тут... - И он плюнул энергично и зло.
    К штабу было пройти нелегко: деревня обстреливалась с высокого заречного сырта. Как только заметят кого в прогоне меж домами, так и жарят по этому месту чуть не целыми пачками. Красноармейцы тоже в обиду не даются: залезли на овины, попрятались на крышах, за плетнями, понаделали дырок в стенах у сараев - наблюдают зорко, что делается на том берегу. И лишь зачернеет, запрыгает фигурка или голова где-нибудь высунется за бугром, - открывают огонь. Тут идет не сражение, а настоящая взаимная охота, огонь по "случайной цели". И - удивительное дело - по деревне гуляют девушки в праздничных цветных костюмах, местами песни поют, забавляются... Ребята тоже не зевают - вьются возле них, подпевают, а один так и с гармоникой подсыпается...
    Надо сказать, что река тут неширока, и из-за сырта видно - боец идет или крестьянин, девушка ли подпрыгивает... Пальба в переулках шла только по красноармейцам. Крестьяне ходили как ни в чем не бывало - спокойные, неторопливые... И если бы не перестрелка, трудно было подумать, глядя на них, что кругом ежесекундно витает смерть: деревня будто где-то в глубочайшем тылу и в совершенном покое справляла свою традиционную пасху...
    Михайлову хотели посоветовать, чтобы разведку сделал через реку, а он ее, оказалось, услал еще поутру, ждет теперь с минуты на минуту. Разведка действительно вернулась скоро, двоих похоронила на том берегу - убили их в последние минуты, когда уже спускались к броду. На фронте редко что дается даром! Сообщение выслушали, держали совет и порешили ночью же сделать налет. Знали, что брод этот будет охраняться, - надо было засветло искать другой. Операцией Михайлов брался руководить самолично. Надежд на успех было много, и главная надежда заключалась в том, что белые части уже наполовину были подготовлены, сагитированы заранее. Своеобразная агитация эта производилась простым и оригинальным способом: человек десять коммунистов выползают на животах почти с средины деревни и пробираются через те самые пролеты, в которые обстреливаются в деревне красноармейцы. Ползут и ползут, не подымая головы, не колыхаясь, не извиваясь в стороны, медленно и все в одном направлении. Доберутся до тына - здесь дыры еще ночью проделаны, устремляются в эти дыры и сползают к берегу. Перед самым тыном происходит небольшая маскировка, а иные проделывают ее и раньше, чем выползут, в деревне. Маскировка тоже незамысловатая: одному сучочков, палочек, елочек попритыкают, навешают со всех сторон, тряпок ли набросают, чтобы на человека не был похож. Такое-то безобразное существо и движется к воде. Бывает, сена набросают, соломой осыплют, рогожей накроют: всяк молодец - на свой образец... Десяток или полтора этаких чудовищ выползают на берег с разных концов и, прижимаясь то к бугоркам, то к кустарникам, к прибрежным всяким укрытиям, выравниваются вдруг и начинают кричать:
    - Солдаты... Белые солдаты... Товарищи... Бейте офицеров!.. Переходите на нашу сторону... Вас обманули... Крестьян на крестьян гонят. Офицеры - господа... Они вам враги, мы ваши братья. Переходите, товарищи!.. Бейте офицеров!.. Переходите!..
    Река тут неширока, с берега на берег слышно отлично, а особенно звучно слышно по росе: выползают агитаторы, конечно, в сумерках - в вечерних или утренних, когда их продвижение не особенно заметно... Офицеры с той стороны посылали площадную брань, - уж так измывались, так измывались, что слов поганых не находили для проповедников-большевиков. Открывали и стрельбу, но куда же, в кого тут будешь стрелять, - не видно нигде никого.
    Ругаться - ругались, а части на берегу все-таки подолгу оставлять боялись, меняли то и знай, все время были в перепуге, ждали каких-то страхов у себя изнутри... Белые солдаты близко к сердцу принимали убедительные простые слова, что доносились к ним из-за реки, и - говорили потом - не один десяток был расстрелян офицерами за подслушанные солдатские речи про "братьев большевиков". Шпионская работа у белых чем дальше, тем больше развивалась и среди солдат; крестьяне начинали там понимать драматическое свое положение, когда их понуждали, гнали бороться против своего же дела, против своего же брата трудящегося. Все это в очень значительной степени облегчало борьбу красноармейских полков. А работа агитаторов и вконец разлагала белые части.
    Попалят-попалят офицеры - бросят, а агитаторы так же медленно, тихо, без колыханий, отползают обратно в деревню.
    Вечером, накануне предполагавшегося ночного налета, агитация была проведена особенно успешно: в отдельных местах белые солдаты, рискуя жизнью, даже перекликались с агитаторами, задавали разные вопросы, указывали на трудности перехода, на строгость надзора, на жестокость расправ.
    Ночью Михайлов с отборным отрядом направился осуществлять задуманное дело.
    На следующий день в бригадный штаб пришла его телеграмма:
    "Отобрав двести человек, ночью, вброд, а частью по бревенчатому мосту, сделанному наспех, пробрался на другой берег Боровки и внезапно атаковал спящего неприятеля. Захвачено в плен свыше полутораста человек, четыре пулемета, винтовки, патроны, кухни, обозы..."
    - Забрал полтораста, - вслух сказал Чапаев, - так это забрал, а на месте што осталось?.. Пиши! - обратился он к штабнику, который составлял донесение об успехе: "Забрал в плен полтораста и зарубил на месте двести".
    - Слушай-ка, что же это? - изумленно вскинул Федор на него глаза. - Какие двести?
    - Не меньше, - ответил Чапаев, нисколько не смутясь.
    - Да какие двести, что ты, брат, выдумываешь?
    - Ничего я не выдумываю, - обиделся Чапаев. - Если ему, дураку, невдомек, што же я - так и должен пропустить?
    - Да писать-то подожди... Ну, запросим, что ли, добавочно пошлем, а теперь... Это же выдумка, Василий Иваныч!
    - Так што? - ухмыльнулся тот легкомысленно. - Повеселить надо.
    - Кого повеселить? - противился Федор. - Что тут за веселье! Да узнают про эти номера, тебе и верить-то никогда не станут...
    - Не узнают, - опять отшутился было Чапаев, но Федор настоял, чтобы эти двести "мертвых душ" все-таки не включали, и Чапаев с горечью должен был согласиться.
    Когда вернулись к себе в штаб, там поджидало распоряжение: немедленно выезжать, захватив с собою одно, другое, третье. Указывались место и цель: переброска в другую армию. За время перехода перебросок этих было несколько: туда-сюда сунут, глядишь - бригаду оторвут, опять соединят, - словом, как полагается, как диктовала обстановка. Чапаев обычно негодовал и крепко бранился при всех этих перетасовках, считая их не то случайностью, не то проявлением злой воли каких-то своих "недоброжелателей". Удивительно просты были у него мысли в таких случаях, даже иной раз можно было принять их за шутку, если б не были они сказаны и обставлены так серьезно.
    В новой обстановке, по существу, ничто не было ново, да и ехать-то было уж не так далеко. Армии тогда стояли тесно, шли непрерывным фронтом. Успех и неудачи в одной чутко сказывались в другой. Сведения разносились быстро; эти сведения то наводили уныние, то окрыляли надеждами. Особую радость выказал Чапаев, когда прослышал об успехе бригады Еланя.
    - Молодец, подлец, не зря учен, - торжествующе заявил он в штабе по адресу Еланя и тут же послал телеграмму, где между деловыми фразами выражал свою радость: голые приветственные телеграммы посылать не полагалось.
    Наступление развивалось успешно. Заняли целый ряд пунктов, больших и малых. По фронту метались как угорелые - всюду надо было поспеть, указать, помочь, предупредить, а временами и участвовать лично в бою. Один из таких боевых эпизодов Федор занес в свою книжку под названием "Пилюгинский бой". Приводим полностью этот очерк.
    ПИЛЮГИНСКИЙ БОЙ
    1. Выступление
    Мы выступили из Архангельского рано, на заре, когда еще солнце не согрело землю, на лугу пахло ночной сыростью, а в воздухе стояла напряженная предутренняя тишина. Один за другим выходили в просторное поле наши полки, выстраивались и молча, без криков, без песен, без шума, двигались к высокому сырту, заслонявшему ближние деревни. По всем направлениям разбросаны были передовые группы; конная разведка умчалась вперед и скоро пропала из вида. Мы ехали перед полками - Чапаев, командир бригады и я, то и дело рассылая вестовых - или с полученными новыми сведениями, или за свежим материалом. Слева, из-за другого сырта, раздавалась глухая артиллерийская пальба - это за Кинелем; там должна продвигаться наша бригада, получившая задачу выйти неприятелю в тыл и отрезать отступление, когда мы его погоним из Пилюгина. Кто палит - не разобрать, где-то далеко, верст за двадцать - двадцать пять; это лишь по заре четко доносятся глухие орудийные удары - днем они не были бы так явственно слышны.
    Внезапным ударом в тыл предполагалось создать панику в неприятельских рядах и, пользуясь замешательством, отнять артиллерию, про которую донесла разведка. Пальба за рекой давала понять, что неприятель и заметил и верно понял наш маневр, - шансы на успех понижались.
    Выехали на косогор. Внизу - крошечная деревушка Скобелево; отсюда поведем наступление на Пилюгино. Прискакала разведка, сообщила, что Скобелево оставлено неприятелем еще накануне вечером. Подошли к деревне. Крестьяне жались около хат и робко посматривали на входившие войска.
    - Сегодня белые, завтра красные, - причитали они, - потом опять белые, потом красные, - не видим краю... И хлеб-то у нас поели, и скотину забрали, обездолили кругом... - Потом почесывали затылки и с философской примиренностью добавляли: - Оно, што же говорить, война... понимаем - жаловаться не на кого. Да трудно стало, силы нет... И когда она только окончится, проклятая? Чай бы, отдохнуть надо.
    - Когда победим, - отвечали им. - Раньше никак не окончить.
    - Это когда же? - смотрели они усталыми стеклянными глазами.
    - А сами не знаем. Вот помогайте - скорее пойдет... Коли дружно возьмемся, где же ему устоять, Колчаку-то?
    - Где устоять!.. - соглашались мужики.
    - Значит, помогать надо...
    - И помогать надо, - соглашались они дальше. - Пойди-ка помогай. Ты ему помог, ан вы деревнюшку и заняли... Только за вас тронулся, а он ее назад отберет, тут и гляди, как тебя с двух сторон подбивать начнут. Наше-то Скобелево насмотрелось всякого: и ваших бывало много, и гоняли тут нас не одиножды... Так по подвалам-то оно складнее, - ни туда ни сюда...
    Мы объясняли мужикам на ходу, торопясь, нагоняя ушедших, в чем они ошибаются, что для них означает офицерская, барская власть Колчака, что - власть Советов... Понимали, соглашались, но видно было, что толковали с ними на эти темы редко и мало, знать они путем ничего не знали и крутили разговор только около "покоя".
    Так не везде случалось, - лишь по глухому захолустью, по таким дырам, как Скобелево. В больших селах - там обычно кололись резко на две половины непримиримых врагов: с приходом белых задирала голову одна половина, мстила, издевалась, преследовала, выдавала: с приходом красных торжество было на стороне других, и они тоже, разумеется, не щадили своих исконных врагов...
    Части проходили деревней, одна за другой переправлялись через небольшой мост, рассыпались по лугу, выстраивались цепями. Из Пилюгина открыли по лугу артиллерийский обстрел...
    Но уже далеко на правый край отбежали первые цепи, за ними тонкой, жидкой ленточкой выстраивались другие, кучки пропали, растаяли, верный прицел взять было крайне трудно, - результаты обстрела были самые ничтожные.
    Вошли с Чапаевым в избу, спрашиваем молока. Перепуганная стрельбой хилая, больная хозяюшка притащила кринку, положила краюху хлеба, ласково, любовно, заботливо помогала толпившимся тут же красноармейцам и их кормила, рассказывала, как страшно ей было, когда тут стреляли по деревне... Когда стали отдавать за молоко деньги - отказывается, не берет.
    - Я, - говорит, - и так проживу, а вам кто ё знает, сколько воевать придется.
    Так и не взяла. Деньги мы сунули ребятишкам; они жались около матери, цеплялись ей за подол, как звереныши, поглядывали блестящими глазенками на незнакомых людей с винтовками, револьверами, шашками и бомбами.
    - Вы-то платите, - заметила хозяйка. - Хоть и не надо мне, а ладно... Сена ли, овса ли, за все отдают... А те - обглодали начисто, хоть бы тебе соломинку заплатили... И Ванюшку, сына, с лошадью погнали... Вернется ли - один бог знает...
    В ее голосе, в манерах не было подобострастия - говорила правду. Хоть не всегда, не везде расплачивались наши - не знала она того, а про "колчаков" в каждом селе, в каждой деревнюшке одно и то же: обдирают, не платят, растаскивают начисто...
    Мы сидим в халупе, и видно из окна, как рвутся по лугу снаряды - в двух-трехстах саженях. Здесь и там, одно за другим непрестанно появляются над землей маленькие облака густого черного дыма, и за каждым появлением такого облачка содрогается воздух, трясется земля, как бубенчики, заливаются стекла в окнах халуп. Неприятель бьет по цепям, но неудачно, наугад, без всяких результатов, - перелеты на многие десятки саженей... Мы задерживаемся, ждем свою артиллерию, чтобы с места в карьер пустить ее в дело. Выхожу из халупы, забрался на пригорок, лежу. Вдруг прибегает женщина. Оглянулась по сторонам, вытащила что-то из-под фартука, сует:
    - На-ка, на, скорее...
    Посмотрел - яйцо, и, не понимая, в чем дело, полный недоуменья, смотрю на нее широкими глазами:
    - Сколько заплатить?
    - И, што ты, родимый, - обиделась она. - Поди, заморился... Какие тут деньги, ешь-ка, знай...
    Она торопилась, видно было и по речи и по движеньям, - скажет и оглянется: заметят, дескать, деревенские, а белые придут - доложат, так беды не оберешься...
    - Да што ты так-то? - спрашиваю.
    - А братец с вами у меня... родной... заодно воюет... Тоже в Красной Армии состоит... Говорили, белые-то заколотили вас, Самару будто взяли, - верно ли?
    - Нет, милая, неверно, - отвечаю. - Совсем неверно. Сама видишь, кто кого колотит.
    - То-то вижу... Ну, будь живой, касатик...
    И она поспешно юркнула с косогора, прячась и оглядываясь, пропала среди изб... А я сидел со странным, радостным, особенным чувством. Смотрел на яйцо, чему-то улыбался и представлял себе образ этой милой простой женщины. Есть у нас везде - думалось мне - даже и в такой дыре, Скобелеве, свои люди... Хоть и не понимают, может, многого, а инстинктом чувствуют, кто куда идет... Вот она, женщина-то, посмотри: ждала... дождалась... рада... и теперь не знает, чем доказать свою радость... яйцо сунула...
    2. В цепи
    Пришла артиллерия, указали ей путь, и по лощине, натуживаясь и ныряя, потянули лошади тяжелые орудия. Мы видели, как остановились батареи сзади цепей, как мелькнул первый огонек: бббах... ббб... ах... Дальше - без перерыва. Цепи услышали свою артиллерию, пошли веселее... Мы сели на коней и, в сопровождении ординарцев, поскакали вперед. Выехали на гору - оттуда Пилюгино как на ладони: прямой дорогой тут не больше трех верст. По флангам, к цепям, разъехались в разные стороны: Чапаев - направо, я - налево.
    - Товарищ, - обратился ко мне вестовой, - это чего там, наши, гляди-ка, отступают, што ли, бегут... Сюда, надо быть?..
    Я посмотрел. Действительно, какая-то суматоха, - красноармейцы перебегают с места на место, цепь то сожмется, то растянется снова... Мы - туда. Разъяснилось дело очень просто: цепь перестраивалась и брала иное направление.
    Поле здесь засеяно подсолнухами; с трудом продирались мы между здоровенными колючими стволами... Добрались до первой линии, слезли с коней, вестовой шел с ними шагах в тридцати, я сам прилег в цепь. По сторонам у меня лежали молодые ребята с загорелыми лицами, оба короткие, широкоплечие крепыши - Сизов и Климов. В цепи, когда наступает она, тихо, не услышишь голоса человеческой речи, - только команда рявкнет или кашлянет, отплюнет кто-нибудь. Да редко-редко кто обронит случайное слово. Моменты эти глубоко содержательны: под огнем, в свисте и звоне пуль, каждый миг ожидая, что она пробьет тебе череп, ноги, грудь, - не до слов, не до разговоров. Ты преисполнен сложных, быстро изменчивых, обычно неясных дум. Становишься сосредоточенным, молчаливым, почти злым. Мысли путаются, хочется вспомнить разом как можно больше, как можно скорее - в один миг, чтобы ничего-ничего не забыть, не опустить. И кажется, что главного-то как раз и не вспомнил, а надо торопиться, спешить надо...
    Перебежки одна за другой, все чаще, все чаще... Ближе враг... Совсем близко... Еще минута - и перебежек не будет, за последней перебежкой - атака... Ради этого страшного момента, именно ради атаки, и торопишься теперь все разом, как можно скорее, вспомнить... Там - предел, черная бездна...
    Я тихо опустился между бойцами. Они посторонились, посмотрели неопределенно мне в лицо, ни о чем не спросили, - как лежали в молчании, так и остались... Полежав, помолчал и я, но стало тягостно от мертвящей тишины, - вынул кисет, свернул цигарку, закурил.
    - Хочешь, товарищ? - обратился к соседу.
    Он поднял голову, как бы не поняв сразу и изумившись моему вопросу; еще больше удивился он тому, что вдруг, так вот неожиданно услышал з д е с ь, т е п е р ь - человеческую речь. Подумал одно мгновенье, и я увидел, как глаза его осветились, повеселели.
    - И то дело, давай, - потянулся он за кисетом. - Эй, Сизяк, - обратился тут же к Сизову, - что землю жуешь? На-ка, лучше закури с нами...
    Сизов так же медленно, как и Климов, приподнял голову и посмотрел на нас угрюмым, строгим взглядом, а потом завернул, закурил, стал и сам веселее... Разговора нет никакого, только бросаем отдельные слова: сыро... колется... потухло... вишь, летит...
    - Перебежка!!! - раздалась команда.
    Мигом вскочили. Разом, как резиновая, подпрыгнула вся цепь. Она не выпрямилась во весь рост, а так и застыла горбатая.
    - Бегом!!! - раздалось в тот же момент.
    Все кинулись бежать, далеко вперед себя выбрасывая винтовки... Бежал и я, согнувшись в дугу, неровным, ковыляющим бегом. Неприятель затарахтел пулеметами, заторопился ружейными залпами.
    - Ложись! - раздалась тотчас же новая команда.
    Все ткнулись в землю... как ткнулись, так несколько мгновений и лежали недвижно. Потом медленно зашевелились, стали приподымать головы, оглядываться. Кто ткнулся впереди - пятился теперь назад, чтобы сравняться; ткнувшиеся сзади подползали тихо, с низко приклоненными к земле головами, - никто не хотел остаться в одиночку ни сзади, ни впереди.
    Климов, бежавший быстрее и ткнувшийся впереди нас, пятился теперь, как рак, и если бы я не посторонился - прямо в лицо угодил бы мне огромной подошвой американской штиблетины...
    Лежим - молчим. Ожидаем новую команду. Уже больше не пытаемся курить, нет даже и отдельных отрывчатых слов. Климов с Сизовым рядом. Видно, вспомнилось Климову, как несколько минут назад сделалось ему легче в разговоре, - слышу, начинает заговаривать с Сизовым:
    - Сизов...
    - Чего тебе?
    - Букарашка, видишь, - и тычет пальцем в траву.
    Сизов ему ни слова: угрюм, насупился, молчит.
    - Сизов, - пристает он снова.
    - Да ну, што? - бросает тот с неохотой.
    Климов и сам ничего не ответил, вздохнул и потом, как бы собравшись с мыслями, тихо сказал:
    - Любаньку-то отдали в Пронино...
    Видно, вспомнил односельчанку, а может, и зазноба какая, кто его знает. И на этот раз ни слова не ответил ему Сизов. Понимая безнадежность, умолк Климов, а со мной, видно, охоты не было говорить; растянулся еще плотнее по земле и начал водить пальцем по ранней жидкой траве, - то букашку раздавит и смотрит, как она в конвульсиях кончается на его грязном широком пальце, то земли бугорок сковырнет, возьмет ее между пальцами и сыплет, все сыплет по песчинке, пока не высыплется вся...
    - Перебежка!.. бегом!!!
    Ретиво вскакиваем, бежим вперед с безумным взглядом, с перекошенными лицами, с широко раздутыми горящими ноздрями. И ждем. Бежим и ждем, бежим и ждем... желанную команду: "Ложись!"
    Падали мертвыми, окостенелыми телами, замирали, подбирались, втягивались в себя, как черепахи, а потом медленно-медленно отходили, начинали двигаться, нетвердым, опасливым взором глядеть по сторонам.
    Тут же Маруся Рябинина - девятнадцатилетняя девушка - тоже с винтовкой, шагает гордо, не хочет отстать. Она не знала, дорогой наш друг, что через несколько дней, у Заглядина, так же, как теперь, пойдет она в наступление, вброд через реку, одна из первых кинется в атаку, и прямо в лоб насмерть поразит ее вражеская пуля, и упадет Маруся и поплывет теплым трупом по окровавленным холодным волнам Кинеля... Теперь она тоже улыбалась, что-то мне кричала дружеское, но не разобрал издалека...
    Земляков своих я не видел уже два месяца, и не успел даже того узнать, что Никита Лопарь и Бочкин - здесь же, в полку, перебрались из уральских частей, соскучились воевать по другим полкам. Терентия так и не увидел я на этот раз. Лопарь с другого конца болотины махал коммунаркой и тряс огромными рыжими кудрями...
    Все знакомые, дорогие лица... Но некогда было ждать - до овинов оставалось всего сотня сажен. Каждую секунду можно ждать, что оттуда встретят внезапным огнем. Это - любимый на фронте прием: замереть, притаиться, нацелить дула и пустить неприятеля близко-близко, а потом вдруг пулеметы и залп за залпом, бить жестоко и непрерывно, рядами, грудами наложить перед собою человеческие тела, видеть, как дрогнул враг, попятился, помчался вспять, и бить, бить, бить его вдогонку, а пожалуй, и бросить на него спрятанную где-нибудь тут же кавалерию - добивать, рубить бегущего, растерявшегося, обезумевшего в смертельном испуге врага.
    Мы были готовы ко всему. Вдруг справа два коротких залпа, за ними тотчас же быстро-быстро заработал пулемет. Вестовой поскакал узнать, в чем дело; через две минуты сообщил, что это наши на правом фланге вызывают неприятеля на ответ. Но ответа не было. Можно было предположить, что селение очищено, но, наученные горьким опытом, тихо, осторожно, ощупью двигались на овины наши цепи. Несколько человек пулеметчиков, а с ними бойцы подхватили пулемет, подбежали к одному из ближних овинов, приладили его быстро к бою - приготовились стрелять. Но тихо... На правом фланге издалека глухо прокатилось "ура", - это наши пошли в атаку, захватив почти без боя всю группу неприятеля, что оставлена была там на охрану села. Из-за горы, с левой стороны, прогремели один за другим три орудийных выстрела... Грохот и вой ослабевали, постепенно замирали, были слышны только удары, от разрывов доносилось лишь чуть слышное эхо, - значит, не по Пилюгину это, а сам неприятель бьет куда-то в сторону. Он бил по тем частям, которые двигались с крайнего левого фланга ему в охват; он переносил туда артиллерийский огонь, быстро отступал и против нас оставил лишь небольшие части, - так узнали потом, а теперь многое было все еще неясно, и можно было ждать всякого оборота и результата делу. Когда пулеметчики пристроились у овина, мы с командиром батальона приблизились, чтобы узнать, не увидели ли, не заметили ли чего-нибудь на гумнах; но там по-прежнему тихо, никто не показывается - ни из белых, ни из жителей, словно мертвое стало пустое село. Осторожно, оглядываясь кругом, засматривая к стогам, за овины и сараи, медленно пробираемся вперед. Ни звука, ни шороха, ни слова, ни выстрела - в такой тишине куда страшней, чем под выстрелами. Тишина на фронте - ужасная, мучительная вещь.
    Сзади нас, неподалеку, шли иванововознесенцы, - их красные звезды уже здесь и там мелькали среди овинов и стогов сена. Это движение, торопливое, нервное, неуверенное, происходило в могильной тишине, ежесекундном ожидании внезапного огня...
    Вдали мелькнула женская фигура: знать, крестьянка... Надо скорей разузнать...
    Рысью - туда...
    3. Вступление
    Женщина-крестьянка стояла у погреба и в упор смотрела на меня остановившимся, мутным, растерянным взглядом. В этом взгляде отразился ужас только что пережитого страдания, в нем отразились недоумение и напряженный мучительный вопрос, ожидание новой, неминуемой, неотвратимой беды, словно она ожидала удара, хотела бы отвести его, но не могла. "Скоро ли?" - спрашивал этот усталый взгляд, и, наверно, не в первый раз и не только на меня смотрела она, такая измученная, и спрашивала: "Скоро ли?" Возле нее, около избы, приподняв крышку, выглядывало из погреба другое, столь же измученное, серое, полумертвое лицо женщины: под глазами повисли иссиня-багровые мешки, губы высохли, выбились волосы из-под тряпья, наверченного на голову. Вопросом и мольбой был полон скорбный взор.
    - Белые здесь аль ушли? - спрашиваю их.
    - Ушли, убежали, родной, - ответила та, что выглядывала из погреба. - Можно ли нам отсюда вылезать-то, родной? Стрелять будете еще?
    - Нет, нет, не будем, вылезайте...
    И одна за другой стали показываться из погреба женщины, только они, - мужиков не было. Выползали еще малые ребятишки; этих закутали одеялами, рогожами, мешками, - знать, думали, что мучной мешочек спасет их от шрапнели... Вытащили за сухие длинные руки старика с серыми, мокрыми глазами, с широкой белой бородой. У него на поясе болталась длинная веревка, - надо быть, на ней спускали его в погреб.
    Когда все выползли вереницей, один за другим, держась за плетень, оглядываясь робко по сторонам, заковыляли они к своим халупам. Большая, значительная картина, как двигались они тенями по плетню в гробовом, драматическом молчании, все еще полные испуга, замученные своим страхом, закоченевшие в сыром, холодном погребе.
    На углу толпится кучка крестьян, - они тоже еще не понимают, не знают, окончен ли бой, оставаться ли им здесь, или попрятаться снова по избам, под сараи, по баням.
    - Здравствуйте, товарищи! - крикнул им.


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ]

/ Полные произведения / Фурманов Д. / Чапаев


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis