• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана

Два капитана [43/44]

Скачать полное произведение

    Вспоминая зиму 1942 - 1943 года в Полярном, я вижу, что это была едва ли не самая счастливая семейная зима в нашей жизни. Это может показаться странным, если представить себе, что почти через день я летал на бомбежку германских судов. Но одно было летать, не зная, что с Катей, и совершенно другое - зная, что она в Полярном, жива и здорова и что на днях я увижу ее разливающей чай за столом. Зеленый шелковый абажур, к которому были приколоты чертики, искусно вырезанные Иваном Ивановичем из плотной бумаги, висел над этим столом, и все, что радовало нас с Катей в ту памятную зиму, рисуется мне в светлом кругу, очерченном границами зеленого абажура, а все, что заботило и огорчало, прячется в далеких, темных углах.
     Я помню наши вечера, когда после долгих, напрасных попыток связаться с доктором я ловил первый попавшийся катер, являлся в Полярное, и друзья, как бы ни было поздно, собирались в этом светлом кругу. Что ночь, и днем - ночь!
     Толстый доктор-едок выползал из своей комнаты в огромной шубе-кухлянке и занимал за столом если не наиболее видное, то, во всяком случае, наиболее шумное место. Самый его вид нетерпеливого ожидания чего-то хорошего или хотя бы веселого, казалось, производил шум. Даже когда он молчал, слышно было, как он пыхтит, жует или просто громко дышит.
     За ним - если считать по шуму - очевидно, следовал я. В самом деле, никогда я еще так много не говорил, не пил, не смеялся! Как будто чувство, которое овладело мною, когда я увидел Катю, так и осталось в душе - все летело, летело куда-то... Куда? Кто знает! Я верил, что к счастью. Что касается доктора Ивана Иваныча, который чувствовал себя совсем больным после гибели сына, то и он оживал на наших вечерах и все чаще цитировал - главным образом по поводу международных проблем - своего любимого автора Козьму Пруткова.
     Наконец на последнее место - если считать по шуму - нужно поставить моего штурмана, который вообще не говорил ни слова, а только задумчиво сдвигал брови и, вынув трубку изо рта, выпускал шары дыма. Я любил его - кажется, я уже упоминал об этом - за то, что он был превосходным штурманом и любил меня - черта, которая всегда нравилась мне в людях.
     А Катя хозяйничала. Как у нее получалось, что это наш дом, что мы принимаем гостей и от души стараемся, чтобы они были сыты и пьяны, не знаю. Но получалось.
     Конечно, не было бы этих вечеров, этого счастья встреч с Катей, когда на утро она провожала меня и робкое, молодое солнце, похожее на детский воздушный шар, солнце начала полярного дня, как будто нарочно для нас поднималось над линией сопок... не было бы этого душевного подъема или он был бы совершенно другим, если бы радио каждую ночь не приносило известий о наших победах. Это был общий подъем, который с одинаково нарастающей силой чувствовался не только здесь, на Севере, где был крайний правый фланг войны и где на диком, срывающемся в воду утесе стоял последний солдат сухопутного фронта, но и на любом участке этого фронта.
     Уже отгремели последние выстрелы в Сталинграде, черные от копоти бойцы вылезли из водосточных люков и, щурясь от света, от снега, смотрели на испепеленный отвоеванный город, - среди гранитных сопок Полярного гулко отозвалось эхо этой великой победы. Кажется, мы сделали все возможное, чтобы оно покатилось и дальше - вдоль берегов Норвегии, туда, где осторожно крадутся от чужой страны к чужой стране немецкие караваны, туда, где они выгружают чужое оружие и берут на борт чужую руду и везут, везут ее в настороженной, полной загадочных шумов ночи Баренцева моря...
     Все свободное время мы - доктор, Катя и я - тратили на изучение и подбор материалов экспедиции "Св. Марии".
     Не знаю, что было сложнее - проявить фотопленку или прочитать документы экспедиции. Как известно, снимок с годами слабеет или покрывается вуалью - недаром на футлярах всегда указывается срок, после которого фабрика не ручается за отчетливость изображения. Этот срок для пленки "Св. Марии" кончился в феврале 1914 года. Кроме того, металлические футляры были полны воды, пленки промокли насквозь и, очевидно, годами находились в таком состоянии. Лучшие фотографы Северного флота объявили, что это "безнадежная затея" и что если бы даже они (фотографы) были божественного происхождения, то и в этом случае им не удалось бы проявить эту пленку. Я убедил их. В результате из ста двенадцати снимков, просушенных с бесконечными предосторожностями, около пятидесяти были признаны "достойными дальнейшей работы". После многократного копирования удалось получить двадцать два совершенно отчетливых снимка.
     В свое время я прочитал дневники штурмана Климова, исписанные мелким, неразборчивым, небрежным почерком, залитые тюленьим жиром. Но все же это были отдельные странички в двух переплетенных тетрадках. Документы же Татаринова, кроме прощальных писем, сохранившихся лучше других бумаг, были найдены в виде плотно слежавшейся бумажной массы, и превратить ее в хронометрический или вахтенный журнал, в карты и данные съемки своими силами я, конечно, не мог. Это также было сделано в специальной лаборатории, под руководством опытного человека. В этой книге не найдется места для подробного рассказа о том, что было прочтено в холщовой тетради, о которой капитан Татаринов упоминает, перечисляя приложения. Скажу только, что он успел сделать выводы из своих наблюдений и что формулы, предложенные им, позволяют вычислить скорость и направление движения льдов в любом районе Северного Ледовитого океана. Это кажется почти невероятным, если вспомнить, что сравнительно короткий дрейф "Св. Марии" проходил по местам, которые, казалось бы, не дают данных для таких широких итогов. Но для гениального прозрения иногда нужны немногие факты.
     "Ты прочел жизнь капитана Татаринова, - так говорил я себе, - но последняя ее страница осталась закрытой".
     "Еще ничего не кончилось, - так я отвечал. - Кто знает, быть может, придет время, когда мне удастся открыть и прочесть эту страницу". Время пришло. Я прочел ее - и она оказалась бессмертной.
     Глава шестая
     ВОЗВРАЩЕНИЕ
     Летом 1944 года я получил отпуск, и мы с Катей решили провести три недели в Москве, а четвертую в Энске - навестить стариков.
     Мы приехали 17 июля - памятная дата! В этот день через Москву прошли пленные немцы.
     У нас были легкие чемоданы, мы решили доехать до центра на метро - и, выйдя из Аэропорта, добрых два часа не могли перейти дорогу. Сперва мы стояли, потом, утомившись, сели на чемоданы, потом снова встали. А они все шли. Уже их хорошо бритые, с жалкими надменными лицами, в высоких картузах, в кителях с "грудью" генералы, среди которых было несколько знаменитых мучителей и убийц, находились, должно быть, у Крымского моста, а солдаты все шли, ковыляли - кто рваный и босой, а кто в шинели нараспашку.
     С интересом и отвращением смотрел я на них. Как многие летчики-бомбардировщики, за всю войну я вообще ни разу не видел врага, разве что пикируя на цель, - позиция, с которой не много увидишь! Теперь "повезло" - сразу пятьдесят семь тысяч шестьсот врагов, по двадцати в шеренге, прошли передо мной, одни дивясь на Москву, которая была особенно хороша в этот сияющий день, другие потупившись, глядя под ноги равнодушно-угрюмо.
     Это были разные люди, с разной судьбой. Но однообразно-чужим, бесконечно далеким от нас был каждый их взгляд, каждое движение.
     Я посмотрел на Катю. Она стояла, прижав сумочку к груди, волновалась. Потом вдруг крепко поцеловала меня. Я спросил:
     - Поблагодарила?
     И она ответила очень серьезно:
     - Да.
     У нас было много денег, и мы сняли самый лучший номер в гостинице "Москва" - роскошный, с зеркалами, картинами и роялем.
     Сперва нам было немного страшновато. Но оказалось, что к зеркалам, коврам, потолку, на котором были нарисованы цветы и амуры, совсем нетрудно привыкнуть. Нам было очень хорошо в этом номере, просторно и чертовски уютно.
     Конечно, Кораблев явился в день приезда - нарядный, с аккуратно закрученными усами, в свободной вышитой белой рубашке, которая очень шла к нему и делала похожим на какого-то великого русского художника - но на какого, мы с Катей забыли.
     Он был в Москве, когда летом 1942 года я стучался в его лохматую, обитую войлоком дверь. Он был в Москве и чуть не сошел с ума, вернувшись домой и найдя письмо, в котором я сообщал, что еду в Ярославль за Катей.
     - Как это вам понравится! За Катей, которую я накануне провожал в милицию, потому что ее не хотели прописывать на Сивцевом-Вражке!
     - Не беда, дорогой Иван Павлыч, - сказал я, - все хорошо, что хорошо кончается. В то лето я был не очень счастлив, и мне даже нравится, что мы встретились теперь, когда все действительно кончается хорошо. Я был черен, худ и дик, а теперь вы видите перед собой нормального, веселого человека. Но расскажите же о себе! Что вы делаете? Как живете?
     Иван Павлыч никогда не умел рассказывать о себе. Зато мы узнали много интересного о школе на Садово Триумфальной, в которой некогда произошли такие важные события в моей и Катиной жизни. Мы кончили школу, с каждым годом она уходила все дальше от нас, и уже начинало казаться странным, что это были мы - пылкие дети, которым жизнь представлялась такою преувеличенно сложной. А для Ивана Павлыча школа все продолжалась. Каждый день он не торопясь расчесывал перед зеркалом усы, брал палочку и шел на урок, и новые мальчики, как под лучом прожектора, проходили перед его строгим, любящим, внимательным взглядом. О, этот взгляд! Я вспомнил Гришку Фабера, который утверждал, что "взгляд - все" и что с таким взглядом он бы "в два счета сделал в театре карьеру".
     - Иван Павлыч, где он?
     - Гриша в провинции, - сказал Иван Павлыч, - в Саратове. Я давно не видел его. Кажется, он стал хорошим актером.
     - Он и был хорошим. Мне всегда нравилась его игра. Немного орал, но что за беда! Зато не пропадало ни слова.
     Мы перебрали весь класс - грустно и весело было вспоминать старых друзей, которых по всей стране раскидала жизнь. Таня Величко строит дома в Сталинграде. Шура Кочнев - полковник артиллерии и недавно был упомянут в приказе. Но о многих и Иван Павлыч ничего не знал - время как будто прошло мимо них, и они остались в памяти мальчиками и девочками семнадцати лет.
     Так-то мы сидели и разговаривали, и уже раза три позвонил профессор Валентин Николаевич Жуков и был обруган, даром что профессор, за то, что не приходит, ссылаясь на какую-то очередную затею со змеями или гибридами черно-бурых лисиц.
     Наконец он явился и застыл на пороге, задумчиво положив палец на нос. Ему, видите ли, почудилось, что он попал в чужой номер!
     - Ну, профессор, заходи, заходи, - сказал я ему.
     И он побежал ко мне, хохоча, а за ним в дверях появилась высокая, полная белокурая дама, которую, если не ошибаюсь, когда-то звали Кирен.
     Конечно, прежде всего, я был подвергнут допросу, перекрестному, потому что слева меня допрашивал Валя, а справа - Кирен. Почему, каким образом и на каком основании, взломав чужую квартиру, обойдя комнаты, обнаружив, что Катя живет у профессора В.Н.Жукова, я не нашел ничего лучшего, как оставить записку, совершенно бессмысленную, потому что в ней не было указано ни где меня искать, ни долго ли я пробуду в Москве.
     - Дубина, это была ее постель, - сказал Валя, - а в ногах лежало ее платье! Боже мой, да разве ты не догадался, что только женская рука могла навести у меня такой порядок?
     - Нет, в том, что женская, - сказал я, - у меня не было ни малейших сомнений.
     Кира захохотала, кажется, добродушно, а Валя сделал мне большие глаза. Очевидно, тень загадочной Женьки Колпакчи с разными глазами еще бродила в этом семейном доме.
     Женщины ушли в соседнюю комнату. Кирен кормила своего четвертого, так что, нужно полагать, у них нашлось о чем поболтать.
     А мы заговорили о войне. Во многом уже были видны признаки ее окончания, и Валя с Иваном Павлычем слушали меня с таким выражением, как будто именно мне предстояло в ближайшем будущем отдать командующему последний рапорт о том, что нашими войсками занят город Берлин: Валя спросил, почему мы не форсируем Вислу, и от души огорчился, когда я ответил, что не знаю. Что касается Севера, если судить по его вопросам, я командовал не эскадрильей, а фронтом.
     Потом Иван Павлыч заговорил о капитане Татаринове, и, немного понизив голос, чтобы не услышала Катя, я рассказал некоторые подробности, о которых не упоминалось в печати. Недалеко от палатки капитана, в узкой расщелине скалы, были найдены могилы матросов - трупы были положены прямо на землю и завалены большими камнями. Медведи и песцы растащили и перемешали кости - один череп был найден в трех километрах от лагеря, в соседней ложбине. Очевидно, последние дни капитан провел в одном спальном мешке с поваром Колпаковым, который умер раньше него. На письме к Марии Васильевне было написано сперва: "Моей жене", а потом исправлено: "Моей вдове". Под правой рукой капитана было найдено обручальное кольцо с инициалами М.Т. на внутренней стороне ободка.
     Я вынул из чемодана и показал золотой медальон в виде сердечка. На одной стороне был миниатюрный портрет Марии Васильевны, а на другой - прядь черных волос, и, отойдя к окну, Иван Павлыч надел очки и долго рассматривал медальон. Так долго рассматривал он, вытирал платочком усы и снова рассматривал, что, в конце концов, мы с Валей подошли к нему и, обняв с обеих сторон, повели и посадили в кресло.
     - Но Катя так похожа, боже мой! - сказал он, вздохнув. - В декабре будет семнадцать лет. Трудно поверить.
     Он попросил меня познать Катю и рассказал ей, что весной ездил на кладбище, посадил цветы и нанял сторожа покрасить решетку.
     До ночи сидели у нас друзья, и Кира уже успела съездить на Сивцев-Вражек покормить младшего и вернулась со старшей - той самой, которая в будущем подавала надежды стать знаменитой артисткой. Во всяком случае, по мнению Кириной мамы, покойная Варвара Рабинович со всей своей знаменитой школой "не годилась в подметки" этой девочке, которая еще в грудном возрасте умела великолепно "брать голос в маску", а теперь читала Пушкина не хуже знаменитого Степаняна.
     Валя много и не так скучно, как всегда, рассказывал о своих зверях - между прочим, о борьбе с грызунами в траншеях. Я спросил, удалось ли ему, в конце концов, доказать, что у змей от возраста меняется кровь, или это так и осталось в науке загадкой. Он засмеялся и сказал, что да, удалось.
     Это был превосходный день в Москве, начавшийся с того, что больше двух часов мы ждали, пока пленные немцы пройдут мимо нас, - лучше он начаться не мог! Это был день, когда вдруг сверкнуло в душе и осталось навеки ослепительное сознание победы. Еще она не была напечатана черными буквами на газетном листе, еще многие должны были отдать за нее жизнь, но уже она была ясно видна в том неуловимом "чувстве возвращения", которое было, казалось, разлито повсюду. Жизнь возвращалась на старые места, война сделала их совсем другими, и странным, молодым ощущением столкновения нового и старого была полна Москва лета 1944 года.
     А вечером был салют. Позывные "важного сообщения" прозвенели без четверти одиннадцать, и Валя сказал, что нужно немедленно бежать на двенадцатый этаж. Лифт был полон, и мы пошли пешком - совершенно напрасно, потому что дорогой выяснилось, что на двенадцатый этаж нельзя попасть иначе, как лифтом. Но мы каким-то образом все же добрались, и великолепная вечерняя Москва открылась передо мной, стеснив сердце горячим и острым волнением. Мы с Катей переглянулись улыбаясь. Взявшись за руки, мы стояли у какой-то стены. Как бы не торопясь, озарялось багровыми вспышками спокойное небо, а потом прямо над нами быстро летели вверх и медленно вниз пестрые цветные огни.
     Глава седьмая
     ДВА РАЗГОВОРА
     Два дела было у меня в Москве. Первое - доклад в Географическом обществе о том, как мы нашли экспедицию "Св. Марии", и второе - разговор со следователем о Ромашове. Как ни странно, эти дела были связаны между собой, потому что еще из Н. я послал в прокуратуру копию моего объяснения с Ромашовым на Собачьей Площадке.
     Начну со второго.
     Осенью 1943 года Ромашов был осужден на десять лет - я узнал об этом от работника Особого отдела на Н., который снимал с меня допрос, когда в Москве разбиралось дело. Теперь оно, не знаю почему, было передано в гражданские инстанции и пересматривалось - тоже не знаю почему. Незадолго до моего отъезда из Н. мне сообщили, что в Москве следствие потребует от меня каких-то дополнительных данных.
     Все это было неприятно и скучно, и, вспоминая еще дорогой, что мне придется снова войти в утомительную и сложную атмосферу этого дела, я немного расстраивался - отпуск был бы так хорош без него!
     На второй день приезда я доложил, что явился, и был немедленно приглашен к следователю, который вел дело Ромашова...
     Приемная была общая - полутемный зал, перегороженный деревянным барьером. Широкие старинные скамьи стояли вдоль стен, и самые разные люди - старики, девушки, какие-то военные без погон - сидели на них, дожидаясь допроса.
     Я нашел кабинет моего следователя - на двери значилась его странная фамилия: Веселаго - и, так как было еще рановато, занялся перестановкой флажков на карте, висевшей в приемной. Карта была недурна, но флажки далеко отставали от линии фронта.
     Знакомый голос оторвал меня от этого занятия - такой знакомый, круглый, солидный голос, что на одно мгновение я почувствовал себя плохо одетым мальчиком, грязным, с большой заплатой на штанах.
     Голос спросил:
     - Можно?
     Очевидно, было еще нельзя, потому что, приоткрыв дверь к следователю, Николай Антоныч закрыл ее и сел на скамью с немного оскорбленным видом. Я встретил его в последний раз в метро летом 1942 года - таков он был и сейчас: величественный и снисходительно-важный.
     Насвистывая, я переставлял флажки на Втором Прибалтийском фронте. Прошло семнадцать лет с тех пор, как я сказал ему: "Я найду экспедицию, и тогда посмотрим, кто из нас прав". Знает ли он, что я нашел экспедицию? Без сомнения. Но он не знает - в печати об этом не появилось ни слова - о том, что среди бумаг капитана Татаринова обнаружены бесспорные, неопровержимые доказательства моей правоты...
     Он сидел, опустив голову, опираясь руками о палку. Потом посмотрел на меня, и невольное быстрое движение пробежало по бледному большому лицу; "Узнал",- подумал я весело. Он узнал - и отвел глаза.
     ...Это была минута, когда он обдумывал, как держаться со мной. Сложная задача! Очевидно, он успешно решил ее, потому что вдруг встал и смело подошел ко мне, коснувшись рукой шляпы.
     - Если не ошибаюсь, товарищ Григорьев?
     - Да.
     Кажется, впервые в жизни я с таким трудом произнес это короткое слово. Но и у меня была минута, когда я решил, как нужно держаться с ним.
     - Вижу, что время не прошло даром для вас, - глядя на мои орденские ленточки, продолжал он. - Откуда же сейчас? На каком фронте защищаете нас, скромных работников тыла?
     - На Крайнем Севере.
     - Надолго в Москву?
     - В отпуск, на три недели.
     - И принуждены терять драгоценные часы в этой приемной? Впрочем, это наш гражданский долг, - прибавил он с почтительным выражением. - Я полагаю, что вы, как и я, вызваны по делу Ромашова?
     - Да.
     Он помолчал. Ох, как было мне знакомо, как еще в детстве я ненавидел это мнимо значительное молчание!
     - Не человек, а воплощенное зло, - наконец сказал он. - Я считаю, что общество должно освободиться от него - и как можно скорее.
     Если бы я был художником, я бы залюбовался этим зрелищем эпического лицемерия. Но я был обыкновенным человеком, и мне захотелось сказать ему, что если бы общество своевременно освободилось от Николая Антоныча Татаринова, ему (обществу) не пришлось бы возиться с Ромашовым.
     Я промолчал.
     Ни слова еще не было сказано об экспедиции "Св. Марии", но я знал Николая Антоныча: он подошел, потому что боялся меня.
     - Я слышал, - начал он осторожно, - что вам удалось довести до конца свое начинание, и хочу от души поблагодарить вас за то, что вы положили на него так много труда. Впрочем, я рассчитываю сделать это публично.
     Это значило, что он придет на мой доклад и сделает вид, что мы всю жизнь были друзьями. Он предлагал мне мир. Очень хорошо! Нужно сделать вид, что я его принимаю.
     - Да, кажется, кое-что удалось.
     Больше я ничего не сказал. Но даже легкая краска появилась на полных бледных щеках - так он оживился. Все прошло и забыто, он теперь влиятельный человек, почему бы мне не наладить с ним отношения? Вероятно, я стал другим - в самом деле, разве жизнь не меняет людей? Я стал таким, как он, - у меня ордена, удача, и он может по себе, по своим удачам судить обо мне.
     - ...Событие, о котором в другое время заговорил бы весь мир, - продолжал он, - и прах национального героя, каковым по заслугам признан мой брат, был бы торжественно доставлен в столицу и предан погребенью при огромном стечении народа.
     Я отвечал, что прах капитана Татаринова покоится на берегу Енисейского залива и что он сам, вероятно, не пожелал бы для себя лучшей могилы.
     - Без сомнения. Но я говорю о другом - о самой исключительности судьбы его. О том, что забвение как бы шло за ним по пятам и если бы не мы, - он сказал: "мы", - едва ли хоть один человек на земле знал бы, кто он таков и что он сделал для родины и науки.
     Это было слишком, и я чуть не сказал ему дерзость. Но в эту минуту дверь открылась, и какая-то девушка, выйдя от следователя, пригласила меня к нему.
     Мне все время казалось, что если бы следователь, или следовательница (потому что это была женщина) не была такой молодой и красивой, она не допрашивала бы меня так подчеркнуто сухо. Но потом моя история увлекла ее, и она совершенно оставила свой официозный тон.
     - Вам известно, товарищ Григорьев, - так она начала, когда я сообщил ей свой возраст, профессию, был ли я под судом и т.д., - по какому делу я вызвала вас?
     Я отвечал, что известно.
     - В свое время вы дали показания. - Очевидно, она имела в виду допрос в Н. - В них есть неясности, о которых мне, прежде всего, необходимо поговорить с вами.
     Я сказал:
     - К вашим услугам.
     - Вот, например.
     Она прочитала несколько мест, в которых я дословно передал наш разговор с Ромашовым на Собачьей Площадке.
     - Выходит, что когда Ромашов писал на вас заявление, он был как бы орудием в руках другого лица.
     - Другое лицо названо, - сказал я. - Это Николай Антоныч Татаринов, который дожидается у вас в приемной. Кто из них был орудием, а кто руками - этого я сказать не могу. Мне кажется, что решение подобного вопроса является не моей, а вашей задачей.
     Я рассердился, может быть, потому, что донос Ромашова она почтительно назвала заявлением.
     - Так вот, остается неясным, какую же цель мог преследовать профессор Татаринов, пытаясь сорвать поисковую партию? Ведь он сам является ученым-полярником, и, казалось бы, розыски его пропавшего брата должны были встретить самое горячее сочувствие с его стороны.
     Я отвечал, что профессор Татаринов мог преследовать несколько целей. Прежде всего, он боялся, что успешные поиски остатков экспедиции "Св. Марии" подтвердят мои обвинения. Затем, он не является ученым-полярником, а представляет собою тип лжеученого, построившего свою карьеру на книгах, посвященных истории экспедиции "Св. Марии". Поэтому всякая конкуренция, естественно, задевала его жизненные интересы.
     - А у вас были серьезные основания надеяться, что розыски подтвердят ваши обвинения?
     Я отвечал, что были. Но этот вопрос теперь не подлежит обсуждению, потому что я нашел остатки экспедиции и среди них - прямые доказательства, которые намерен огласить публично.
     Именно после этого ответа моя следовательница стала быстро съезжать с официального тона.
     - Как нашли? - спросила она с искренним изумлением. - Ведь это же было давно. Лет двадцать тому назад или даже больше?
     - Двадцать девять.
     - Но что же может сохраниться через двадцать девять лет?
     - Очень многое, - отвечал я.
     - И самого капитана нашли?
     - Да.
     - И он жив?
     - Ну, что вы конечно нет! Можно точно сказать, когда он погиб - между восемнадцатым и двадцать вторым июня тысяча девятьсот пятнадцатого года.
     - Ну, расскажите.
     Конечно, я не мог рассказать ей все. Но долго ждал приема профессор Татаринов, и, должно быть, многое успел он перебрать в памяти и обо многом переговорить наедине с собой, прежде чем занял мое место у стола этой красивой любознательной женщины.
     И о том, что подлежит суду, и о том, что не подлежит суду за давностью преступления, рассказал я ей. Старая история! Но старые истории долго живут, гораздо дольше, чем это кажется с первого взгляда.
     Она слушала меня, и хотя это был по-прежнему следователь, но следователь, который вместе со мной разбирал письма, некогда занесенные на двор половодьем, и вместе со мной делал выписки из полярных путешествий, и вместе со мной перебрасывал учителей, врачей, партработников в глухие ненецкие районы. Дневники штурмана Климова были уже прочитаны, и старый латунный багор найден - последний штрих, так мне казалось тогда, в стройной картине доказательств. Но вот я дошел до войны и замолчал, потому что беспредельная панорама всего, что мы пережили, открылась передо мной и в ее глубине лишь чуть-чуть светилась мысль, которая всю жизнь волновала меня. Это было трудно объяснить незнакомому человеку. Но я объяснил.
     - Капитан Татаринов понимал все значение Северного морского пути для России, - сказал я, - и нет ничего случайного в том, что немцы пытались перерезать этот путь. Я был человеком войны, когда летел к месту гибели экспедиции "Св. Марии", и я нашел ее потому, что был человеком войны.
     Глава восьмая
     ДОКЛАД
     На этот раз я не добивался чести выступить с докладом в Географическом обществе и не получал любезного приглашения представить свой доклад в письменном виде. Я дважды отказывался от выступления, потому что прошел лишь месяц с тех пор, как была опубликована замечательная статья профессора В. о научном наследстве "Св. Марии". Когда он сам позвонил мне, я согласился.
     ...Все пришли на этот доклад, даже Кирина мама. К сожалению, я не запомнил ту маленькую приветственную речь с цитатами из классиков, которою она встретила меня. Речь немного затянулась, и мне стало смешно, когда я увидел, с каким покорным отчаянием Валя слушал ее.
     Кораблева я посадил в первом ряду, прямо напротив кафедры, - ведь я привык смотреть на него во время своих выступлений.
     - Ну, Саня, - сказал он весело, - уговор. Я положу руку вот так, вниз ладонью, а ты говори и на нее посматривай! Стану похлопывать, значит волнуешься. Нет - значит нет.
     - Иван Павлыч, дорогой.
     Разумеется, я ничуть не волновался, хотя, в общем, это было довольно страшно. Я беспокоился лишь, придет ли на мой доклад Николай Антоныч.
     Он пришел. Развешивая карты, я обернулся и увидел его в первом ряду, недалеко от Кораблева. Он сидел, положив ногу на ногу и глядя прямо перед собой с неподвижным выражением. Мне показалось, что он изменился за эти несколько дней: в лице его появилось что-то собачье, щеки обвисли над воротником была высоко видна морщинистая похудевшая шея.
     Конечно, мне было очень приятно, когда председатель, старый, знаменитый географ, прежде чем предоставить мне слово, сам сказал несколько слов обо мне. Я даже пожалел, что у него такой тихий голос. Он сказал, что я "один из тех людей, с которыми тесно связана история освоения Арктики большевиками". Потом он сказал, что именно моему "талантливому упорству" советская арктическая наука обязана одной из своих интереснейших страниц, - и я тоже не стал возражать, тем более что в зале зааплодировали, и громче всех - Кирина мама.
     Пожалуй, не стоило делать такого длинного вступления, посвященного истории Северного морского пути, хотя это была интересная история.
     Я довольно плохо рассказал об этом - часто останавливался, забывал самые простые слова и вообще "мекал", как потом объявила Кира.
     Но вот я перешел к нашему времени, обрисовал в общих чертах военное значение северной проблемы и остановился на исторической дате, когда товарищ Сталин заложил основание Северного флота.
     В эту минуту где-то далеко, в темном конце прохода, мелькнула и скрылась моя Катя. Она была немного больна - простудилась - и обещала мне остаться дома. Но как это было хорошо, что она приехала, просто прекрасно! У меня сразу сделалось веселее на душе, и я стал говорить увереннее и тверже.
     - Может быть, вам покажется странным, - сказал я, - что в дни войны я намерен доложить вам о старинной экспедиции, окончившейся около тридцати лет тому назад. Это - история. Но мы не забыли нашей истории, и возможно, что наша главная сила заключается именно в том, что война не отменила и не остановила ни одной из великих мыслей, которые преобразили нашу страну. Завоевание Севера советским народом принадлежит к числу этих мыслей.

/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана

Смотрите также по произведению "Два капитана":

• Сочинения
• Краткое содержание