Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана

Два капитана [20/44]

  Скачать полное произведение

    Это было очень скучно - сидеть и ждать, когда же окончится эта пурга, - и я вспомнил наконец, что у меня есть книжка. Я перевязал малицу немного выше колен и влез в нее с головой и руками. Тесноватый домик, но если в левой руке над ухом держать карманный фонарик, а в правой книжку, - можно читать! У меня был фонарик с динамкой, и нужно было все время работать пальцами, чтобы он горел; но все время работать невозможно, и я разжимал пальцы, - тогда сразу становилось холодно, и все возвращалось на свои места, и я начинал чувствовать снег, который заносил меня сквозь щели кабины.
     Через несколько лет я прочитал "Гостеприимную Арктику" Стифансона и понял, что это была ошибка - так долго не спать. Но тогда я был неопытный полярник, и мне казалось, что уснуть в таком положении и умереть - это одно и то же.
     Должно быть, я все-таки уснул или наяву вообразил себя в очень маленьком узком ящике, глубоко под землей, потому что наверху был ясно слышен уличный шум и звон и грохот трамвая. Это было не очень страшно, но все-таки я был огорчен, что лежу здесь один и не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, а между тем мне нужно лететь куда-то и нет ни одной свободной минуты. Потом я почему-то оказался на улице перед освещенным окном магазина, а в магазине, не глядя на меня, ровными, спокойными шагами ходила и ходила Катя. Это была, несомненно, она, хотя я немного боялся, что, может быть, потом это окажется не она или что-нибудь другое помешает мне заговорить с ней. И вот я бросаюсь к дверям магазина - но все уже пусто, темно и на стеклянной двери надпись: "Закрыто".
     Я открыл глаза - и снова закрыл: таким счастьем показалось мне то, что я увидел. Пурга улеглась. Снег больше не слепил нас - он лежал на земле. Над ним было солнце и небо, такое огромное, какое можно увидеть только на море или в тундре. На этом фоне снега и неба, шагах в двухстах от самолета, стоял человек. Он держал в руках хорей - палку, которой направляют оленей, и за его спиной стояли олени, запряженные в нарты. Вдалеке, точно нарисованные, но уже не так резко, видны были две крутые снежные горки, - без сомнения, ненецкие чумы. Это и была та темная масса, от которой я шарахнулся при посадке. Теперь они были завалены снегом, и только конуса, открытые сверху, чернели. Вокруг чумов стояли еще какие-то люди, взрослые и дети, и все были совершенно неподвижны и смотрели на наш самолет.
     Глава тринадцатая
     ЧТО ТАКОЕ ПРИМУС
     Я никогда не думал, что сунуть ноги в огонь - это счастье. Но это настоящее, ни на что не похожее счастье! Вы чувствуете, как тепло поднимается по вашему телу и бежит все выше и выше, и вот, наконец, неслышно, медленно согревается сердце.
     Больше я ничего не чувствовал, ни о чем не думал. Доктор бормотал что-то за моей спиной, но я не слушал его, и мне наплевать было на этот спирт, которым он велел растирать мои ноги.
     Дым яры, тундрового кустарника, похожий на дым горящей сырой сосны, стоял над очагом, но мне наплевать было и на этот дым - лишь бы было тепло. Мне тепло - этому почти невозможно поверить!
     Ненцы сидели вокруг огня, поджав под себя ноги, и смотрели на нас. У них были серьезные лица. Доктор что-то объяснял им по-ненецки. Они внимательно слушали его и с понимающим видом кивали головами. Потом выяснилось, что они ничего не поняли, и доктор, с досадой махнув рукой, стал изображать раненого человека и самолет, летящий к нему на помощь. Это было бы очень смешно, если бы я мог не спать еще хоть одну минуту. То он ложился, хватаясь за живот, то подпрыгивал и кидался вперед с поднятыми руками. Вдруг он обернулся ко мне.
     - Каково! Они все знают, - сказал он с изумлением. - Они даже знают, куда ранен Ледков. Это покушение на убийство. В него стреляли.
     Он снова заговорил но-ненецки, и я понял сквозь сон, что он спрашивал, не знают ли ненцы, кто стрелял в Ледкова.
     - Они говорят: кто стрелял - домой пошел. Думать пошел. День будет думать, два. Однако назад придет.
     Теперь уже невозможно было не спать. Все вдруг поплыло передо мной, и мне стало смешно от радости, что я, наконец, сплю...
     Когда я, проснулся, было совершенно светло, одна из шкур откинута и где-то в ослепительном треугольнике стоял доктор, а ненцы на корточках сидели вокруг него. Вдалеке был виден самолет, и все вместе так напоминало какой-то знакомый кинокадр, что я даже испугался, что он сейчас мелькнет и исчезнет. Но это был не кадр. Это был доктор, который спрашивал у ненцев, где находится Ванокан.
     - Там? - кричал он сердито и показывал рукой на юг.
     - Там, там, - соглашались ненцы.
     - Там? - он показывал на восток.
     - Там.
     Потом ненцы все, как один, стали показывать на юго-восток, и доктор нарисовал на снегу огромную карту побережья Северного Ледовитого океана. Но и это мало помогло делу, потому что ненцы отнеслись к географической карте как к произведению искусства, и один из них, еще совсем молодой, изобразил рядом с картой оленя, чтобы показать, что и он умеет рисовать...
     Вот что нужно было сделать, прежде всего: освободить самолет от снега. И мы никогда не справились бы с этим делом, если бы нам не помогли ненцы. В жизни моей я не видел снега, который был так мало похож на снег! Мы рубили его топорами и лопатами, резали ножами. Но вот, наконец, последний снежный кирпич был вырезан и отброшен, крепленье, которое я предлагал вниманию полярных пилотов, разобрано. Во всех котлах и чайниках уже грелась вода для запуска мотора. Молодой ненец, тот самый, который нарисовал на снегу оленя, а теперь вызвался быть нашим штурманом, чтобы показать дорогу до Ванокана, уже прощался с заплаканной женой, и это было очень забавно, потому что жена была в штанах из оленьей шкуры, и только цветные суконные лоскутки в косах отличали ее от мужчины. Солнце вышло из-за высоких перистых облаков - признак хорошей погоды, - и я сказал доктору, который уже пускал кому-то в глаза свинцовые капли, что пора "закругляться". В эту минуту Лури подошел ко мне и сказал, что мы лететь не можем.
     Сломана была распорка шасси - без сомнения, когда при посадке я шарахнулся в сторону от чума. Ненцы освобождали от снега шасси - вот почему мы с Лури не заметили этого раньше.
     Прошло уже полных четверо суток, как мы вылетели из Заполярья. Без сомнения, нас ищут, и найдут, в конце концов, хотя пурга отнесла нас в сторону от намеченной трассы. Нас найдут - но кто знает? Быть может, уже поздно будет лететь в Ванокан - или лететь за трупом?
     Это было мое первое "боевое крещение" на Севере, и я вдруг испугался, что не сделаю ничего и вернусь домой с пустыми руками. Или - это было еще страшнее - меня найдут в тундре, беспомощного, как щенка, рядом с беспомощным самолетом. Что делать?
     Я подозвал доктора и попросил его собрать ненцев...
     Это было незабываемое заседание в чуме, вокруг огня, или, вернее, вокруг дыма, который уходил в круглую дырку над нашими головами. Совершенно непонятно, каким образом в чуме могло поместиться так много народу! В нашу честь был заколот олень, и ненцы ели его: сырым, удивительно ловко отрезая у своих губ натянутые рукой полоски мяса. Как только они не отхватывали ножом кончик носа!
     Я не брезглив, но все-таки старался не смотреть, как они макают эти полоски в чашку с кровью и, причмокивая, отправляют, в рот...
     - Плохо, - так я начал свою речь, - что мы взялись помочь раненому человеку, уважаемому человеку, и вот сидим здесь у вас четвертые сутки и ничем не можем ему помочь. Переведите, Иван Иваныч!
     Доктор перевел.
     - Но еще хуже, что прошло так много времени, а мы все еще далеко от Ванокана и даже не знаем толком, куда лететь - на север или на юг, на восток или на запад.
     Доктор перевел.
     - Но еще хуже, что наш самолет сломался. Он сломался, и без вашей помощи мы не можем его починить.
     Ненцы заговорили все сразу, но доктор поднял руку, и они замолчали. Еще днем я заметил, что они относятся к нему с большим уважением.
     - Нам было бы очень плохо без вас, - продолжал я. - Без вас мы бы замерзли, без вас мы не справились бы со снегом, которым был завален наш самолет, Переведите, Иван Иваныч!
     Доктор перевел.
     - Но вот еще одна просьба. Нам нужен кусок дерева. Нам нужен небольшой, но очень крепкий кусок дерева длиной в один метр. Тогда мы сможем починить самолет и лететь дальше, чтобы помочь уважаемому человеку.
     Я старался говорить так, как будто в уме переводил с ненецкого на русский.
     - Конечно, я понимаю, что дерево - это очень редкая и дорогая вещь. И я бы хотел дать вам за этот кусок крепкого дерева длиной в один метр очень много денег. Но у меня нет денег. Зато я могу предложить вам примус.
     Лури - это было заранее условленно - вынул из-под малицы примус и поднял его высоко над головой.
     - Конечно, вы знаете, что такое примус. Это машина, которая греет воду, варит мясо и чай. Сколько времени нужно, чтобы разжечь костер? Полчаса. А примус вы можете разжечь в одну минуту. На примусе можно даже печь пироги, и вообще это превосходная вещь, которая очень помогает в хозяйстве.
     Лури накачал керосину, поднес спичку, и пламя сразу поднялось чуть не до потолка. Но проклятый примус как нарочно ни за что не хотел разжигаться, и нам пришлось сделать вид, что так и нужно, чтобы он разжигался не сразу. Это было не очень легко, потому что я ведь только что сказал, что разжечь его ничего не стоит.
     - Подарите нам кусок крепкого дерева длиной в один метр, а мы взамен подарим вам этот примус.
     Я немного боялся, что ненцы обидятся за такой скромный подарок, но они не обиделись. Они молча, серьезно смотрели на примус. Лури все подкачивал его, горелка раскалилась, красные искорки стали перебегать по ней. Честное слово, в эту минуту, в дикой далекой тундре, в ненецком чуме, он даже и мне показался на мгновение каким-то живым, горящим, шумящим чудом! Все молчали и смотрели на него с искренним уважением.
     Потом старик с длинной трубкой в зубах, повязанный женским платком, что, впрочем, ничуть не мешало ему держаться с необыкновенным достоинством, поднялся и что-то сказал по-ненецки, мне показалось - одну длинную-предлинную фразу. Он обращался к доктору, но отвечал мне, и вот как перевел его речь Иван Иваныч:
     - Есть три способа бороться с дымом: заслонить с наветренной стороны дымовое отверстие, и тяга станет сильнее. Можно поднять нюк, то есть шкуру, которая служит дверью. И Можно сделать над дверью второе отверстие для выхода дыма. Но чтобы принять гостя, у нас имеется только один способ: отдать ему все, что он хочет. Сейчас мы будем есть оленя и спать. А потом мы принесем тебе все дерево, какое только найдется в наших чумах. Что касается этого великолепного примуса, то ты можешь делать с ним все, что хочешь.
     Глава четырнадцатая
     СТАРЫЙ ЛАТУННЫЙ БАГОР
     И вот, только что был съеден сырой олень с головой, ушами и глазами, как ненцы потащили к нам все свои деревянные вещи. Выдолбленная тарелка, крючок для подвешивания котла, какое-то ткацкое орудие - доска с круглыми дырками по бокам, полоз от саней, лыжи.
     - Не годится?
     Они удивлялись.
     - Однако крепкое дерево, сто лет простоит.
     Они притащили даже спинку стула, бог весть как попавшую в Большеземельскую тундру, Наш будущий штурман принес бога - настоящего идола, украшенного разноцветными суконными лоскутками, с остроконечной головкой и гвоздем, вбитым там, где у человека помещается пуп.
     - Не годится? Однако крепкое дерево, сто лет простоит.
     Признаться, мне стало стыдно за мой примус, когда я увидел, как этот ненец, что-то строго сказав своей бедной, заплаканной жене, вынес сундук, обитый жестью, без сомнения, единственное украшение чума. Он подошел ко мне очень довольный и поставил сундук на снег.
     - Бери сундук, - перевел доктор. - Четыре крепких доски есть. Я комсомолец, мне ничего не надо. Я на твой примус плевать хотел.
     Не знаю, может быть, доктор не совсем точно перевел последнюю фразу. Во всяком случае, это было здорово, и я от всей души пожал комсомольцу руку.
     Случалось ли вам чувствовать, как вы полны одной мыслью, так что даже странным кажется, что есть на свете какие-нибудь другие желания и мысли, и вдруг точно буря врывается в вашу жизнь, и вы мгновенно забываете то, к чему только что стремились всей душой?
     Именно это случилось со мной, когда я увидел старый латунный, багор скромно лежавший на снегу среди жердей, из которых строятся чумы.
     Конечно, все было как-то необыкновенно, начиная с этого "ай-бурданья", когда я читал лекцию о примусе и ненцы слушали меня очень серьезно и между нами, как во сне, стоял прямой, точно сделанный из длинных серых лент, столб дыма.
     Странными были эти домашние деревянные вещи, лежавшие на снегу вокруг самолета. Странным показался мне шестидесятилетний ненец с трубкой в зубах, что-то повелительно сказавший старухе, которая принесла нам кусок моржовой кости.
     Но самым странным был этот багор. Кажется, во всем мире не было вещи более странной, чем он.
     В эту минуту Лури выглянул из кабины и окликнул меня, и я что-то ответил ему очень издалека, из того далекого мира, в который меня внезапно перенесла эта вещь.
     Что же это был за багор? Ничего особенного! Старый латунный багор. Но на этой старой, позеленевшей латуни было вырезано совершенно ясно: "Шхуна "Св. Мария".
     Я оглянулся: Лури еще смотрел из кабины, и это был, несомненно, Лури, с его бородой, над которой я каждый день издевался, потому что он отпустил ее, подражая известному полярному летчику Ф., и она совершенно не шла к его молодому, подвижному лицу.
     Вдалеке, подле крайнего чума, стоял окруженный ненцами доктор Иван Иваныч.
     Все было на месте - точно так же, как минуту назад. Но передо мной лежал багор с надписью "Шхуна "Св. Мария".
     - Лури, - сказал я совершенно спокойно, - иди сюда.
     - Годится? - закричал из кабины Лури.
     Он выскочил, подошел ко мне и с недоумением уставился на багор.
     - Читай!
     Лури прочитал.
     - С какого-то корабля, - сказал он. - Со шхуны "Святая Мария".
     - Не может быть! Не может быть, Лури!
     Я поднял багор и взял его на руки, как ребенка, и Лури, должно быть, подумал, что я сошел с ума, потому что он пробормотал что-то и со всех ног бросился к доктору. Доктор пришел, с беспокойством взял меня за голову немного дрожавшими руками и долго смотрел в глаза.
     - Товарищи, идите вы к черту! - сказал я с досадой. - Вы думаете, я сошел с ума? Ничего подобного! Доктор, этот багор со "Святой Марии"!
     Доктор снял очки и стал изучать багор.
     - Очевидно, ненцы нашли его на Северной Земле, - продолжал я волнуясь. - Или нет, конечно, не на Северной Земле, а где-нибудь на побережье. Доктор, вы понимаете, что это значит?
     Ненцы давно уже стояли вокруг нас, и у них был такой вид, как будто они уже тысячу раз видели, как я показывал доктору этот багор, кричал и волновался.
     Доктор спросил, чей багор, и старый ненец с неподвижным лицом, глубоко изрезанным морщинами, как на деревянной скульптуре, выступил и сказал что-то по-ненецки.
     - Доктор, что он говорит? Откуда у него этот багор?
     - Откуда у тебя этот багор? - спросил по-ненецки доктор.
     Ненец ответил.
     - Он говорит - нашел.
     - Где нашел?
     - В лодке, - перевел доктор.
     - Как в лодке? А где он лодку нашел?
     - На берегу, - перевел доктор.
     - На каком берегу?
     - Таймыр.
     - Доктор, Таймыр! - заорал я таким голосом, что он снова невольно посмотрел на меня с беспокойством. - Таймыр! Самое близкое к Северной Земле побережье! А лодка где?
     - Лодки нет, - перевел доктор. - Кусок есть.
     - Какой кусок?
     - Лодки кусок.
     - Покажи!
     Лури отвел доктора в сторону, и они о чем-то говорили шепотом, пока старик ходил за куском лодки. Кажется, Лури никак не мог проститься с мыслью, что я все-таки сошел с ума.
     Ненец пришел через несколько минут и принес брезент, - очевидно, лодка, которую он нашел на Таймыре была из брезента.
     - Не продается, - перевел доктор.
     - Иван Иваныч, спросите у него, были ли в лодке еще какие-нибудь вещи? И если были, то какие и куда они делись?
     - Были вещи, - перевел доктор. - Не знаю, куда делись. Давно было. Может быть, десять лет прошло. Иду на охоту, смотрю - нарты стоят. На нартах лодка стоит, а в лодке вещи лежат. Ружье было плохое, стрелять нельзя, патронов нету. Лыжи были плохие. Человек один был.
     - Человек?!
     - Постой-ка, - может быть, я наврал, - поспешно сказал доктор и переспросил что-то по-ненецки.
     - Да, один человек, - повторил он. - Конечно, мертвый, медведи лицо съели. Тоже в лодке лежал. Все.
     - Как все?
     - Больше ничего не было.
     - Иван Иваныч, спросите его, обыскал ли он этого человека, не было ли чего-нибудь в карманах: может быть, бумаги, документы?
     - Были.
     - Где же они?
     - Где они? - спросил доктор.
     Ненец молча пожал плечами. Кажется, самый вопрос показался ему довольно глупым.
     - Из всех вещей остался только багор? Ведь был же он во что-то одет? Куда делась одежда?
     - Одежды нет.
     - Как нет?
     - Очень просто, - сердито сказал доктор. - Или ты думаешь, что он нарочно берег ее, рассчитывая, что через десять лет ты свалишься к нему на голову со своим самолетом? Десять лет! Да еще, должно быть, десять, как он умер!
     - Иван Иваныч, дорогой, не сердитесь. Все ясно! Нужно только записать этот рассказ - записать, и вы заверите, что сами слышали его, своими ушами. Спросите как его имя.
     - Как тебя зовут? - спросил по-ненецки доктор.
     - Вылка Иван.
     - Сколько лет?
     - Сто лет, - отвечал ненец.
     Мы замолчали, а Лури так и покатился со смеху.
     - Сколько? - переспросил доктор.
     - Сто лет, - повторил ненец.
     Доктор беспомощно оглянулся.
     - Черт его знает, как сто по-ненецки, - пробормотал он. - Может быть, я ошибаюсь?
     - Сто лет, - на чистом русском языке упрямо повторил Иван Вылка.
     Все время, пока в чуме записывали его рассказ, он повторял, что ему сто лет. Вероятно, ему было меньше, - по крайней мере, на вид. Но чем дольше я всматривался в это деревянное лицо с ничего не выражавшим взглядом, тем все более убеждался, что он очень стар. Сто лет - это была его гордость, и он настойчиво повторял это, пока мы не записали в протоколе: "Охотник Иван Вылка, ста лет".
     Глава пятнадцатая
     ВАНОКАН
     Честное слово, до сих пор не знаю, откуда ненцы достали этот кусок бревна, из которого мы сделали распорку. Они куда-то ходили ночью на лыжах, - должно быть, на соседнее кочевье, и когда мы утром вылезли из чума, где я провел не самую спокойную ночь в моей жизни, этот кусок кедрового дерева лежал у входа.
     Да, это была не очень веселая ночь, и только Иван Иваныч спал у огня, и длинные концы его шапки, завязанные на голове, смешно торчали из малицы, как заячьи уши. Лури ворочался и кашлял. Я не спал. Ненка сидела у люльки, и я долго слушал однообразную мелодию, которую она пела как будто безучастно, но в то же время с каким-то самозабвением. Одни и те же слова повторялись ежеминутно, и, наконец, мне стало казаться, что из этих двух или трех слов состоит вся ее песня. Ребенок давно уже спал, а она еще пела. Круглое лицо иногда освещалось, когда сырой ивняк разгорался, и тогда я видел, что она поет с закрытыми глазами. Вот что она пела - утром доктор перевел мне эту песню:
     Зимней порой
     Куда ни взгляну,
     Сыночек мой,
     Везде белое поле,
     Сыночек мой.
     На озеро взгляну -
     Только лед синеет, -
     Сыночек мой.
     На гору взгляну -
     Только камни чернеют,
     Сыночек мой.
     Милая тундра,
     Белое поле,
     Сыночек мой,
     Быстроногий мой.
     Какие у тебя милые ушки,
     Сыночек мой.
     Какие у тебя милые глазки,
     Сыночек мой.
     Какой у тебя милый носик,
     Сыночек мой.
     На небо взгляну -
     Облака белеют.
     Милая тундра.
     То чувство, которое я испытал во время разговора с Валей, вернулось ко мне, и с такой силой, что мне захотелось встать и выйти из чума, чтобы хоть не слышать этой тоскливой песни, которую ненка пела с закрытыми глазами. Но я не встал. Она пела все медленнее, все тише, и вот замолчала, уснула. Весь мир спал, кроме Меня; и только я один лежал в темноте и чувствовал, что у меня сердце ноет от одиночества и обиды. Зачем эта находка, когда все кончено, когда между нами уже нет и не будет ничего и мы встретимся, как чужие? Я старался справиться с тоской, но не мог и все старался и старался, пока, наконец, не уснул.
     К полудню мы починили шасси. Мы выточили бревно и вставили его вместо распорки. Для большей прочности мы обмотали скрепы веревкой. У самолета был теперь жалкий, подбитый вид. Мы с Лури отошли и со стороны холодным взглядом оценили работу.
     - Ну, как?
     Лури с отвращением махнул рукой.
     Ну что ж, будем считать, что все обстоит прекрасно. Нужно греть воду, пора запускать мотор.
     Мы трамбуем снег в бидоны, ставим бидоны на примус. Томительное занятие! Плохо горит наш примус, "великолепная машина, без которой ничего не стоит любое хозяйство".
     Но вот все в порядке, мотор разогрет, начинается запуск. Ненцы тянут за концы амортизатора.
     - Внимание!
     - Есть внимание!
     - Раз, два, три - пускай!
     Амортизатор срывается, ненцы падают в снег.
     Снова:
     - Внимание!
     - Есть внимание!
     - Раз, два, три - пускай!
     Это повторяется четыре раза. Мотор вздрагивает, чихает, делает два десятка оборотов, останавливается и, наконец, начинает работать. Пора прощаться! Ненцы собираются у самолета, я жму им руки, благодарю за помощь, желаю счастья в охоте. Они смеются - довольны. Наш штурман, застенчиво улыбаясь, лезет в самолет. Не знаю, что он на прощанье сказал жене, но она стоит у самолета веселая, в шубе, расшитой вдоль подола разноцветным сукном, в широком поясе, в капоре с огромными меховыми полями, отчего лицо ее кажется окруженным сиянием.
     И этот капор, высотой в полметра, увешанный какими-то побрякушками, а под капором маленькое круглое лицо - вот и все, что я вижу на прощанье.
     По привычке я поднимаю руку, точно прошу старта у ненцев.
     - До свиданья, товарищи!
     Летим!..
     Не стану рассказывать, как мы летели до Ванокана, как поразил меня наш штурман, читавший однообразную снежную равнину, как географическую карту. Над одним кочевьем он попросил меня немного постоять и был очень огорчен, узнав, что постоять, к сожалению, не придется.
     Не стану рассказывать, как мы садились в Ванокане. Летчикам-испытателям хорошо известно это особенное профессиональное чувство, какая-то горючая смесь из риска, ответственности и азарта. В конце концов, мы тоже летели на машине новой конструкции, с деревянной распоркой - новость в самолетостроении! Кажется, я во время посадил самолет всей тяжестью на здоровую ногу, потому что он еще не остановился, а Лури уже выскочил из кабины, показывая мне большой палец.
     Не стану рассказывать и о том, как нас встречали в Ванокане, как в трех домах распаялись самовары, а в четвертом выпал из люльки ребенок, которого доктору тут же пришлось лечить; о том, как нас закармливали семгой и пирогами; о том, как я организовал модельный кружок и катал пионеров на самолете; о том, как жители Ванокана уверяли меня, что в тот самый день и час, когда мы прилетели, над поселком кружились еще два самолета, и как я догадался наконец, что это и был наш самолет, сделавший три круга перед посадкой.
     Но вот о чем нельзя не рассказать - о докторе Иване Иваныче в Ванокане.
     Мы нашли Ледкова в плохом состоянии. Я не раз встречался с ним на собраниях и однажды даже возил из Красноярска в Игарку. Между прочим, он поразил меня своим знанием художественной литературы. Оказалось, что он окончил Педагогический институт в Ленинграде и вообще - образованный человек, читавший не только Льва Толстого, но и Вольтера. До двадцати трех лет он был пастухом в тундре, и ненцы недаром всегда говорили о нем с гордостью и любовью.
     И вот этот прекрасный, умный человек и замечательный политический деятель лежал, раненный какой-то собакой, и, когда я вошел, я не узнал его: так он переменился.
     Нельзя даже сказать, что он лежал. Он сидел на кровати, скрипя зубами от боли, И эта боль вдруг поднимала его; он вставал, хватаясь за спинку кровати, и одним махом перебрасывался на стул. Страшно было видеть, как боль швыряла это большое, сильное тело! Иногда она утихала на несколько минут, и тогда лицо его принимало человеческое выражение. Потом опять! Он закусывал верхнюю губу, глаза - страшные глаза силача, который не в силах справиться с собой, - начинали косить, и - раз! - он поднимался на здоровой ноге и с размаху швырял себя на кровать. Но и на кровати он поминутно пересаживался с места на место. Попала ли пуля в какое-нибудь нервное сплетение, или рана так болезненно загноилась - не знаю. Но в жизни моей я не видел более страшной картины! На него жалко было смотреть, и все лица невольно искажались, когда он начинал ерзать по кровати, мучительно стараясь усидеть, и вдруг - раз! - со всего размаху перекидывался на стул.
     Было от чего потерять голову при виде такого больного! Но Иван Иваныч не потерял - напротив! Он вдруг помолодел, надул губы и стал похож на решительного молодого военного доктора, которого все боятся. Мигом он выгнал всех из комнаты больного, в том числе и председателя райисполкома, который почему-то непременно хотел присутствовать при осмотре Ледкова. Когда местная фельдшерица, сухонькая старушка в очках, трепеща, предстала перед ним, он спросил ее очень любезно:
     - Ну-с, а случалось вам присутствовать при ампутации голени?
     Какими-то умелыми, свободными движениями он в одну минуту переставил в комнате всю мебель. Он вынес лишний стол, а тот, на котором собирался производить операцию, выдвинул на середину комнаты, под висячую лампу.
     Он приказал принести лампы со всего поселка, "да чтобы не коптили", и развесил их по стенам так, что комната сразу осветилась небывалым в Ванокане светом.
     Он только поднял брови, а сухонькая фельдшерица выбежала с полотенцем, которое показалось ему не особенно чистым, и я слышал, как она сказала в кухне таким же злобно-любезным голосом, как доктор:
     - Вы что, голубчики, вы меня в гроб вогнать хотите?
     Но никто не хотел вогнать ее в гроб. Все бегали на цыпочках и называли доктора "он".
     Отрывисто, хотя и вежливо, отдавая распоряжения, доктор не меньше получаса тер руки мылом и щеткой. Потом, не вытираясь, он вошел в комнату больного и остановился, расставив ноги, растопырив руки и критически оглядываясь вокруг. Потом дверь захлопнулась, и удивительная для Ванокана картина ослепительной комнаты с больным, лежащим на ослепительно белом столе, и людьми в ослепительно белых халатах исчезла.
     Так вел себя наш Иван Иваныч в Ванокане. Через сорок минут он вышел из операционной. Нужно полагать, операция прошла превосходно, потому что, снимая халат, он сказал мне что-то по-латыни, а потом из Козьмы Пруткова:
     - "Если хочешь быть счастливым - будь им!"
     Рано утром мы вылетели из Ванокана и через три с половиной часа без всяких приключений опустились в Заполярье.
     Об этом случае, то есть о блестящей операции, которую доктору удалось сделать в таких трудных условиях, и вообще о нашем полете была потом заметка в "Известиях". Она кончалась словами: "Больной быстро поправляется". И действительно, больной поправился очень быстро.
     Мы с Лури получили благодарность, а доктор - почетную грамоту от Ненецкого национального округа.
     Старый латунный багор висел теперь у меня в комнате на стене рядом с большой картой, на которую был нанесен дрейф шхуны "Св. Мария".
     В начале июня я поехал в Москву. К сожалению, у меня было очень мало времени: меня отпустили только на десять дней, а за эти десять дней я должен был устроить не только свои личные дела, но и личные и общественные дела моего капитана.
     Я много думал дорогой - о себе и о своих отношениях с Катей, и снова история ее отца поднялась над этими мыслями, как будто требуя особого внимания и уважения. Вольно или невольно, я встречался с ним на каждом круге своей жизни, и в конце концов из этих осколков его истории, которые я подобрал, составилась стройная картина. Старый латунный багор был последним логическим штрихом в этой картине доказательств. Самый сложный вопрос был решен этой находкой.
     В самом деле, прочитав дневники штурмана, я спрашивал себя: "Узнаю ли я когда-нибудь, что случилось с капитаном Татариновым? Оставил ли он корабль, чтобы изучить открытую им землю, или погиб от голода вместе со своими людьми, и шхуна годами двигалась к берегам Гренландии, увлекаемая плавучими льдами?"


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ] [ 29 ] [ 30 ] [ 31 ] [ 32 ] [ 33 ] [ 34 ] [ 35 ] [ 36 ] [ 37 ] [ 38 ] [ 39 ] [ 40 ] [ 41 ] [ 42 ] [ 43 ] [ 44 ]

/ Полные произведения / Каверин В. / Два капитана


Смотрите также по произведению "Два капитана":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis