• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Пелевин В.О. / Чапаев и Пустота

Чапаев и Пустота [20/22]

Скачать полное произведение

    Усадьба была охвачена огнем; это зрелище было величественным и завораживающим, как, впрочем, и всякий большой пожар. Метрах в пятидесяти от нас среди деревьев горел другой костер, поменьше, - это пылала баня, где совсем недавно сидели мы с Чапаевым. Мне показалось, что я вижу вокруг нее людей, но это вполне могли быть изломанные тени деревьев, смещающиеся каждый раз, когда огонь вздрагивал под дуновением ветра. Видел я их или нет, люди, несомненно, там были: со стороны пожарищ прилетали безумные крики и стрельба. Если бы я не знал, что там происходит в действительности, можно было бы подумать, что какие-то два отряда ведут яростный ночной бой.
     Совсем рядом со мной послышался шорох, и я выхватил пистолет.
     - Это я, - сказала Анна.
     Она была в гимнастерке, галифе и сапогах, а в руках держала изогнутый металлический рычаг вроде тех, которыми заводят моторы.
     - Слава Богу, - сказал я, - вы не представляете, как я переживал ваше отсутствие. Одна мысль о том, что этот пьяный сброд...
     - Не дышите на меня луком, - перебила она. - Где Чапаев?
     - Я здесь, - сказал Чапаев, вылезая из-под днища броневика.
     - Почему так долго? - спросила она. - Я начала волноваться.
     - Петр никак не хотел понимать, - ответил он. - Был момент, когда я решил, что мы там и останемся.
     - А теперь он понял? - спросила Анна.
     Чапаев поглядел на меня.
     - Да ничего он не понял, - сказал он. - Просто там такая стрельба началась...
     - Послушайте, Чапаев, - начал было я, но он остановил меня повелительным жестом.
     - Все в порядке? - спросил он у Анны.
     - Да, - сказала она, подавая ему рычаг.
     Я вдруг понял, что Чапаев, как всегда, прав: не было ничего такого, про что можно было бы сказать, что я это понял.
     Чапаев быстро разбросал скрывающее покатый лоб броневика сено, вставил рычаг в отверстие радиатора и несколько раз крутанул магнето. Тихо и мощно заурчал двигатель.
     Анна открыла дверь и скрылась внутри машины; мы с Чапаевым последовали за ней. Захлопнув дверь, Чапаев щелкнул выключателем, и в ослепительном после подземной тьмы свете я увидел знакомый интерьер - обитые кожей узкие диваны, прикрученный болтами к стене пейзаж и стол, на котором лежали заложенный томик Монтескье и пачка "Иры". Анна быстро поднялась по винтовой лестнице и села на вращающееся сиденье пулеметчика, по пояс скрывшись в башне.
     - Я готова, - сказала она. - Только ничего не видно из-за сена.
     Чапаев поймал переговорную трубку, ведущую в отделение шофера (им, как я догадался, был башкир-часовой, которого бойцы между собой называли Батыем), и сказал в нее:
     - Раскидать стог. И не угоди колесом в яму.
     Мотор броневика взревел; вздрогнув, тяжелая машина сдвинулась с места и проехала несколько метров вперед. Сверху долетел какой-то механический шум - я поднял голову и увидел, что Анна вращает что-то вроде ручки от кофемолки, и башня вместе с ее сиденьем поворачивается вокруг оси.
     - Теперь лучше, - сказала она.
     - Включить фары, - сказал Чапаев в трубу.
     Я припал к смотровому глазку на двери. Фары, как оказалось, были установлены по всему периметру броневика, и, когда они зажглись, показалось, что это включились фонари, освещающие какой-то сумрачный сад.
     Этот сад был странен. Белый электрический свет, легший на деревья, был намного ярче, чем зарево пожара - прыгающие тени, которые казались людьми, снующими в темноте, исчезли, и стало видно, что вокруг нас никого нет.
     Но одиночество было недолгим. На границе светового пятна стали появляться ткачи с винтовками в руках - закрываясь от слепящего света фар, они молча глядели на нас. Скоро вокруг броневика сомкнулось ощетинившееся стволами живое кольцо. Стали слышны обрывки разговоров:
     - Вот они где... нет, не уйдут... уже побежали... убери гранату, дура, своих накроет...
     Несколько раз по броневику выстрелили, и пули со звоном отлетели от брони. Лопнула одна из фар, и в толпе вокруг нас раздался дружный рев восторга.
     - Ну что же, - сказал Чапаев, - все когда-нибудь кончается. Анна, внимание...
     Анна осторожно сняла с пулемета чехол. Пуля ударила в дверь совсем близко к смотровому глазку, и я на всякий случай отодвинулся от него подальше. Склонившись над пулеметом, Анна припала к прицелу, и ее лицо исказилось гримасой холодной ярости.
     - Огонь! Вода! Эфир! Земля! Металл! - крикнул Чапаев.
     Анна быстро завертела поворотную ручку, и башня с тихим скрипом стала поворачиваться вокруг оси. Пулемет молчал, и я с недоумением посмотрел на Чапаева. Он сделал успокаивающий жест рукой. Башня совершила полный оборот и остановилась.
     - Что, заело? - спросил я.
     - Нет, - сказал Чапаев. - Просто уже все.
     Я вдруг заметил, что не слышу больше ни выстрелов, ни голосов. Абсолютно все звуки, долетавшие снаружи, исчезли. Осталось только тихое урчание мотора, которое снова стало слышным.
     Анна спустилась из башни, села рядом со мной и закурила папиросу. Я заметил, что ее пальцы дрожат.
     - Это был глиняный пулемет, - сказал Чапаев. - Теперь я могу рассказать тебе, что это такое. На самом деле это никакой не пулемет. Просто много тысячелетий назад, задолго до того, как в мир пришли будда Дипанкара и будда Шакьямуни, жил будда Анагама. Он не тратил времени на объяснения, а просто указывал на вещи мизинцем своей левой руки, и сразу же после этого проявлялась их истинная природа. Когда он указывал на гору, она исчезала, когда он указывал на реку, она тоже пропадала. Это долгая история - короче, кончилось все тем, что он указал мизинцем на себя самого и после этого исчез. От него остался только этот левый мизинец, который его ученики спрятали в куске глины. Глиняный пулемет и есть этот кусок глины с мизинцем Будды. Очень давно в Индии жил человек, который попытался превратить этот кусок глины в самое страшное на земле оружие. Но как только он просверлил в глине дырку, этот мизинец указал на него самого, и он исчез. С тех пор мизинец хранился в запертом сундуке и переезжал с места на место, пока не затерялся в одном из монгольских монастырей. А сейчас, по целому ряду обстоятельств, он оказался у меня. Я приделал к нему приклад и назвал его глиняным пулеметом. И только что мы пустили его в ход.
     Чапаев встал с места, открыл дверь и выпрыгнул наружу. Я услышал, как ударились в землю его сапоги. Анна вылезла следом, а я все сидел на диване, глядя на английский пейзаж на стене. Река, мост, небо в тучах и какие-то неясные развалины - неужели, думал я, неужели?
     - Петька, - позвал Чапаев, - ты что там сидишь?
     Я встал и шагнул из двери наружу.
     Мы стояли на идеально правильном круге засыпанной сеном земли диаметром метров в семь, который обрывался в никуда. За его границей не было ничего - там был только ровный неяркий свет, про который трудно было хоть что-нибудь сказать. На самом краю круглой площадки лежала половина винтовки с примкнутым штыком. Мне вдруг вспомнилось то место в "Балаганчике" Блока, когда прыгнувший в окно Арлекин прорывает бумагу с нарисованной на ней далью и в бумажном разрыве появляется серая пустота. Я оглянулся. Мотор броневика все еще работал.
     - А почему остался этот остров? - спросил я.
     - Слепая зона, - сказал Чапаев. - Мизинец указал на все, что было в мире за пределами этой площадки. Это как тень от ножки лампы.
     Я шагнул в сторону, и Чапаев схватил меня за плечи.
     - Куда пошел... Не попади под пулемет.
     Он повернулся к Анне.
     - Анна, а ну-ка... От греха подальше.
     Анна кивнула и осторожно зашла под короткий раструб ствола.
     - Смотри внимательно, Петька, - сказал Чапаев.
     Анна зажала папиросу в зубах, и у нее в руке появилось маленькое круглое зеркальце. Она подняла его вверх на уровень ствола, и, прежде чем я успел понять, что сейчас произойдет, броневик исчез. Это произошло мгновенно и неправдоподобно легко, как будто кто-то выключил волшебный фонарь, и картинка на простыне погасла. Остались только четыре неглубоких вмятины от колес, в которых медленно распрямлялась примятая трава. И ничего уже не нарушало тишину.
     - Вот и все, - сказал Чапаев. - Этого мира больше нет.
     - Черт, - сказал я, - там ведь папиросы остались... Послушайте! А как же шофер?
     Чапаев вздрогнул и испуганно поглядел сначала на меня, а потом на Анну.
     - Черт возьми, - сказал он, - а я про него забыл... А ты, Анна, что же ты не сказала?
     Анна развела руками. В этом жесте не было ни капли искреннего чувства, и я подумал, что она, несмотря на всю свою красоту, вряд ли сумела бы стать актрисой.
     - Нет, - сказал я, - тут что-то не так. Где шофер?
     - Чапаев, - сказала Анна, - я больше не могу. Разбирайтесь сами.
     Чапаев вздохнул и подкрутил усы.
     - Успокойся, Петька. Никакого шофера на самом деле не было. Ну ты же знаешь, есть такие бумажки с особой печатью, прилепляешь на бревно, и...
     - А, - сказал я, - так это голем был. Понятно. Не надо меня только полным идиотом считать, хорошо? Я давно заметил, что он странный. Однако, Чапаев, с такими талантами вы могли бы сделать в Петербурге неплохую карьеру.
     - Чего я не видел в твоем Петербурге, - сказал Чапаев.
     - Стойте, а Котовский? - спросил я в волнении. - Он что, тоже исчез?
     - Поскольку его никогда не существовало, - сказал Чапаев, - на этот вопрос довольно сложно ответить. Но если тебя по-человечески волнует его судьба, то не тревожься. Уверяю тебя, что Котовский, точно так же, как ты и я, в силах создать свою собственную вселенную.
     - А мы в ней будем присутствовать?
     Чапаев задумался.
     - Интересный вопрос, - сказал он. - Мне бы такой никогда не пришел в голову. Возможно, что и будем, но в каком качестве - не берусь судить. Откуда мне знать, какой мир создаст Котовский в своем Париже. Или, правильнее сказать, какой Париж создаст Котовский в своем мире.
     - Ну вот, - сказал я, - опять софистика.
     Повернувшись, я пошел к краю площадки. Но до самого края дойти не сумел - когда до границы земляного круга осталась пара метров, у меня закружилась голова и я с размаху сел на землю.
     - Вам плохо? - спросила Анна.
     - Мне замечательно, - ответил я, - но что мы тут будем делать? Жить втроем?
     - Эх, Петька, - сказал Чапаев, - объясняешь тебе, объясняешь. Любая форма - это пустота. Но что это значит?
     - Что?
     - А то значит, что пустота - это любая форма. Закрой глаза. А теперь открой.
     Не знаю, как описать словами эту секунду.
     То, что я увидел, было подобием светящегося всеми цветами радуги потока, неизмеримо широкой реки, начинавшейся где-то в бесконечности и уходящей в такую же бесконечность. Она простиралась вокруг нашего острова во все стороны насколько хватало зрения, но все же это было не море, а именно река, поток, потому что у него было явственно заметное течение. Свет, которым он заливал нас троих, был очень ярким, но в нем не было ничего ослепляющего или страшного, потому что он в то же самое время был милостью, счастьем и любовью бесконечной силы - собственно говоря, эти три слова, опохабленные литературой и искусством, совершенно не в состоянии ничего передать. Просто глядеть на эти постоянно возникающие разноцветные огни и искры было уже достаточно, потому что все, о чем я только мог подумать или мечтать, было частью этого радужного потока, а еще точнее - этот радужный поток и был всем тем, что я только мог подумать или испытать, всем тем, что только могло быть или не быть, - и он, я это знал наверное, не был чем-то отличным от меня. Он был мною, а я был им. Я всегда был им, и больше ничем.
     - Что это? - спросил я.
     - Ничего, - ответил Чапаев.
     - Да нет, я не в том смысле, - сказал я. - Как это называется?
     - По-разному, - ответил Чапаев. - Я называю его условной рекой абсолютной любви. Если сокращенно - Урал. Мы то становимся им, то принимаем формы, но на самом деле нет ни форм, ни нас, ни даже Урала. Поэтому и говорят - мы, формы, Урал.
     - Но зачем мы это делаем?
     Чапаев пожал плечами.
     - Не знаю.
     - А если по-человечески? - спросил я.
     - Надо же чем-то занять себя в этой вечности, - сказал он. - Ну вот мы и пытаемся переплыть Урал, которого на самом деле нет. Не бойся, Петька, ныряй!
     - А я смогу вынырнуть?
     Чапаев смерил меня взглядом с ног до головы.
     - Так ведь смог же, - сказал он. - Раз тут стоишь.
     - А я буду опять собой?
     - Петька, - сказал Чапаев, - ну как ты можешь не быть собой, когда ты и есть абсолютно все, что только может быть?
     Он хотел сказать что-то еще, но тут Анна, докурив свою папироску, бросила ее на землю, аккуратно загасила ногой и, даже не посмотрев на нас, разбежалась и бросилась в поток.
     - Вот так, - сказал Чапаев. - Правильно. Чем лясы точить.
     Глядя на меня с предательской улыбкой, он начал пятиться спиной к краю площадки.
     - Чапаев, - испуганно сказал я, - подождите. Вы не можете так меня бросить. Вы должны хотя бы объяснить...
     Но было уже поздно. Земля под его каблуками осыпалась, он потерял равновесие и, раскинув руки, упал спиной в радужное сияние - совсем как вода, оно раздалось на миг в стороны, потом сомкнулось над ним, и я остался один.
     Несколько минут я оцепенело смотрел на место, где исчез Чапаев. Потом я понял, что страшно устал. Я сгреб разбросанное по площадке сено в одну кучу, лег на него и уставился в невыразимо высокое серое небо.
     Мне вдруг пришло в голову, что с начала времен я просто лежу на берегу Урала и вижу сменяющие друг друга сны, опять и опять просыпаясь здесь же. Но если это действительно так, подумал я, то на что я тратил свою жизнь? Литература, искусство - все это были суетливые мошки, летавшие над последней во вселенной охапкой сена. Кто, подумал я, кто прочтет описание моих снов? Я поглядел на гладь Урала, уходящую со всех сторон в бесконечность. Ручка, блокнот и все те, кто мог читать оставленные на бумаге знаки, были сейчас просто разноцветными искрами и огнями, которые появлялись, исчезали и появлялись вновь. Неужели, подумал я, я так и засну опять на этом берегу?
     Не оставив себе ни секунды на раздумья, я вскочил на ноги, разбежался и бросился в Урал.
     Я не почувствовал почти ничего - просто теперь он был со всех сторон, и поэтому никаких сторон уже не было. Я увидел то место, где начинался этот поток, - и сразу понял, что это и есть мой настоящий дом. Словно подхваченная ветром снежинка, я понесся к этой точке. Сначала мое движение было легким и невесомым, а потом произошло что-то странное: мне стало казаться, что непонятное трение тянет назад мои голени и локти и мое движение замедляется. А как только оно замедлилось, окружавшее меня сияние стало меркнуть, и в момент, когда я остановился совсем, свет сменился тусклой полутьмой, источником которой, как я вдруг понял, была горевшая под потолком электрическая лампа.
     Мои руки и ноги были пристегнуты ремнями к креслу, а голова лежала на маленькой клеенчатой подушке.
     Откуда-то из полутьмы выплыли жирные губы Тимура Тимуровича, приблизились к моему лбу и припали к нему в долгом влажном поцелуе.
     - Полный катарсис, - сказал он. - Поздравляю.
     10
     - Восемь тысяч двести верст пустоты, - пропел за решеткой радиоприемника дрожащий от чувства мужской голос, - а все равно нам с тобой негде ночевать... Был бы я весел, если б не ты, если б не ты, моя Родина-Мать...
     Володин встал с места и щелкнул выключателем. Музыка стихла.
     - Ты чего выключил? - спросил Сердюк, поднимая голову.
     - Не могу я Гребенщикова слушать, - ответил Володин. - Человек, конечно, талантливый, но уж больно навороты любит. У него повсюду сплошной буддизм. Слова в простоте сказать не может. Вот сейчас про Родину-Мать пел. Знаешь, откуда это? У китайской секты Белого Лотоса была такая мантра: "абсолютная пустота - родина, мать - нерожденное". И еще как зашифровал - пока поймешь, что он в виду имеет, башню сорвет.
     Сердюк пожал плечами и вернулся к своей работе. Разминая пластилин, я иногда поглядывал на его быстрые пальцы, складывавшие журавлика из тетрадного листа. Он делал это с удивительным проворством, даже не глядя. Такие же журавлики были разбросаны по всей комнате лечебно-эстетического практикума; множество лежало на полу, хотя только сегодня утром Жербунов с Барболиным вымели в коридор целую гору. Но Сердюк совершенно не интересовался судьбой своих однообразных произведений - поставив карандашом номер на крыле журавлика, он бросил его куда-то в угол и тут же вырвал из тетради следующую страницу.
     - Сколько осталось? - спросил Володин.
     - К весне должен успеть, - сказал Сердюк и перевел взгляд на меня. - Слушай, а я еще один вспомнил.
     - Давай, - ответил я.
     - Короче, значит, сидят Петька с Василием Ивановичем и бухают. Вдруг вбегает солдат и говорит: "Белые!" Петька говорит: "Василий Иванович, давай ноги делать". А Чапаев наливает еще два стакана и говорит: "Пей, Петька". Выпили, значит. Опять солдат вбегает: "Белые!" А Чапаев еще два стакана наливает: "Пей, Петька!" Опять вбегает солдат и говорит, что белые уже к дому подходят. А Чапаев говорит: "Петька, ты меня видишь?" Петька говорит: "Нет". Чапаев тогда говорит: "И я тебя - нет. Хорошо замаскировались".
     Я презрительно вздохнул и взял со стола новый кусок пластилина.
     - Этот я знаю, только с другим концом, - сказал Володин. - Белые вбегают, оглядывают комнату и говорят: "Вот черт, опять ушли".
     - Это уже ближе, - отозвался я, - хотя все равно бред. Белые какие-то... Я не понимаю, как все могло до такой степени исказиться. Ну а еще какой-нибудь?
     - Еще такой помню, - сказал Сердюк. - Короче, значит, переплывают Петька с Василием Ивановичем Урал, а у Чапаева в зубах чемоданчик...
     - Ой-й, - простонал я. - Кто ж только такую чушь придумал...
     - И, короче, он уже тонет почти, а чемодан не бросает. Петька кричит ему: "Василий Иванович, брось чемодан, утонешь!" А Чапаев говорит: "Ты что, Петька! Нельзя. Там штабные карты". Короче, еле выплыли. Петька говорит: "Ну что, Василий Иванович, покажи карты, из-за которых мы чуть не утопли". Чапаев открывает чемодан. Петька смотрит, а там картошка. "Василий Иванович, какие же это карты?" А Чапаев берет две картофелины, кладет на землю и говорит: "Смотри, Петька. Вот мы, а вот белые".
     Володин засмеялся.
     - Тут уже совсем никакого проблеска смысла, - сказал я. - Во-первых, если у вас, Сердюк, через десять тысяч жизней появится возможность утонуть в Урале, можете считать, что вам крупно повезло. Во-вторых, мне абсолютно непонятно, откуда все время берутся эти белые. Я думаю, тут не обошлось без Дзержинского и его конторы. В-третьих, это была метафорическая карта сознания, а вовсе не план расположения войск. И не картошка там была, а лук.
     - Лук?
     - Да, лук. Хотя по ряду глубоко личных обстоятельств я дорого бы дал за то, чтобы там была картошка.
     Володин и Сердюк обменялись долгим взглядом.
     - И этот человек хочет выписаться, - сказал Володин. - А, теперь я вспомнил. Чапаев пишет в дневнике: "Шестое июня. Мы оттеснили белых..."
     - Никакого дневника он не вел, - бросил я.
     - "Седьмое июня. Белые оттеснили нас. Восьмое июня. Пришел лесник и всех прогнал".
     - Понятно, - сказал я, - это, наверно, про барона Юнгерна. Только он, к сожалению, так и не пришел. И потом, он лесником не был, он просто говорил, что всегда хотел быть лесником. Я, господа, нахожу все это странным. Вы неплохо информированы, но у меня постоянно возникает такое чувство, что кто-то знающий, как все было на самом деле, попытался чудовищным образом извратить истину. И я не могу понять, с какой целью.
     Некоторое время никто не нарушал тишины. Я углубился в работу, обдумывая предстоящую беседу с Тимуром Тимуровичем. Логика его действий до сих пор была мне совершенно неясна. Марию выписали через неделю после того, как он разбил бюст Аристотеля о мою голову, а Володину, нормальнее которого я не видел человека в жизни, недавно назначили новый фармакологический курс. Ни в коем случае, размышлял я, не надо придумывать никаких ответов заранее, потому что он может не задать ни одного из вопросов, к которым я подготовлюсь, и я обязательно выдам какую-нибудь из своих заготовок невпопад. Полагаться можно было только на удачу и случай.
     - Хорошо, - сказал наконец Володин. - А вы можете привести пример того, что именно подверглось искажению? Рассказать, как все было на самом деле?
     - Что именно вас интересует? - спросил я. - Какой из упомянутых вами эпизодов?
     - Любой. Или давайте возьмем что-нибудь новое. Ну вот, например, такой - совсем не могу представить, что тут можно исказить. Котовский прислал Чапаеву из Парижа красной икры и коньяка. А Чапаев пишет в ответ: "Спасибо, самогонку мы с Петькой выпили, хоть от нее клопами и воняло, а клюкву есть не стали - уж больно рыбой несет".
     Я не выдержал и засмеялся.
     - Котовский ничего не присылал из Парижа. А нечто похожее было. Мы сидели в ресторане, действительно пили коньяк и закусывали красной икрой - я понимаю, как это звучит, но черной там не было. У нас был разговор о христианской парадигме, и поэтому мы говорили в ее терминах. Чапаев комментировал одно место из Сведенборга, где луч небесного света упал на дно ада и показался душам, которые там живут, зловонной лужей. Я понял это в том смысле, что трансформируется сам этот свет, а Чапаев сказал, что природа света не меняется, и все зависит от субъекта восприятия. Он сказал, что нет таких сил, которые не пускали бы в рай грешную душу - просто она сама не желает туда идти. Я не понял, как такое может быть, и тогда он сказал, что икра, которую я ем, показалась бы какому-нибудь из ткачей Фурманова клюквой, от которой воняет рыбой.
     - Ясно, - сказал Володин и отчего-то побледнел.
     Мне в голову пришла неожиданная мысль.
     - Постойте-постойте, - сказал я, - а откуда, вы говорите, прислали коньяк?
     Володин не ответил.
     - А какая разница? - спросил Сердюк.
     - Не важно, - сказал я задумчиво, - просто я, кажется, наконец начинаю догадываться, от кого все это может идти. Конечно, странно и совершенно на него не похоже, но все другие объяснения настолько абсурдны...
     - Слушай, еще вспомнил, - сказал Сердюк. - Короче, значит, приходит Чапаев к Анке, а она голая сидит...
     - Милостивый государь, - перебил я, - вам не кажется, что вы несколько перегибаете палку?
     - Так это ж не я придумал, - нагло ответил Сердюк, бросая в угол очередного журавлика. - Короче, он ее спрашивает: "Ты почему голая, Анка?" А она отвечает: "У меня платьев нет". Он тогда шкаф открывает и говорит: "Как нет? Раз платье. Два платье. Привет, Петька. Три платье. Четыре платье".
     - Вообще-то, - сказал я, - за такие слова надо было бы дать вам в морду. Но они отчего-то вгоняют меня в меланхолию. На самом деле все было абсолютно иначе. У Анны был день рождения, и мы поехали на пикник. Котовский сразу напился и уснул, а Чапаев стал объяснять Анне, что личность человека похожа на набор платьев, которые по очереди вынимаются из шкафа, и чем менее реален человек на самом деле, тем больше платьев в этом шкафу. Это было его подарком Анне на день рождения - в смысле, не набор платьев, а объяснение. Анна никак не хотела с ним соглашаться. Она пыталась доказать, что все может обстоять так в принципе, но к ней это не относится, потому что она всегда остается собой и не носит никаких масок. Но на все, что она говорила, Чапаев отвечал: "Раз платье. Два платье" и так далее. Понимаете? Потом Анна спросила, кто в таком случае надевает эти платья, и Чапаев ответил, что никого, кто их надевает, не существует. И тут Анна поняла. Она замолчала на несколько секунд, потом кивнула, подняла на него глаза, а Чапаев улыбнулся и сказал: "Привет, Анна!" Это одно из самых дорогих мне воспоминаний... Зачем я вам это рассказываю?
     Неожиданно на меня обрушился целый вихрь мыслей. Я вспомнил странную улыбку Котовского при нашем расставании. Не понимаю, подумал я. Про карту сознания он мог слышать, но откуда ему было знать про маскировку? Он же уехал как раз перед этим... И вдруг я вспомнил, что ответил Чапаев на мой вопрос о судьбе Котовского.
     В один миг все сделалось для меня предельно ясным. Но Котовский не учел одной вещи, подумал я, чувствуя, как во мне вскипает злоба: он не подумал, что я могу сделать то же самое в точности, что и он. И если этот накокаиненный любитель рысаков и тайной свободы уготовил мне сумасшедший дом, то...
     - А я тоже анекдот сейчас расскажу, - сказал я.
     Видимо, охватившие меня чувства отразились на моем лице, потому что Сердюк и Володин поглядели на меня с явным испугом; Володин даже подался назад вместе со своим стулом. Сердюк сказал:
     - Только переживать не надо, хорошо?
     - Так будете слушать? - спросил я. - Значит так. Сейчас... Ага, вот. Папуасы поймали Котовского и говорят: "Мы тебя съедим, а из твоего лысого скальпа сделаем барабан. А теперь загадывай последнее желание". Котовский подумал и говорит: "Дайте мне шило". Дают ему шило, а он как ткнет им себе в голову! И как заорет: "Не будет вам, сволочи, барабана!"
     Я свирепо захохотал, и в этот момент дверь открылась. В ней появилось усатое лицо Жербунова. Он опасливо осмотрел комнату и остановил взгляд на мне. Откашлявшись, я поправил воротник халата.
     - К Тимуру Тимуровичу.
     - Иду, - ответил я, встал со стула и осторожно положил недолепленный бублик из черного пластилина на заваленный сердюковскими журавликами рабочий стол.
     Тимур Тимурович был в отличном расположении духа.
     - Вы, Петр, надеюсь, поняли, почему я назвал происшедшее с вами на последнем сеансе полным катарсисом?
     Я уклончиво пожал плечами.
     - Смотрите, - сказал он. - Я уже объяснял вам как-то, что заблудившаяся психическая энергия может принять форму любой мании или фобии. Мой метод заключается в том, что мы рассматриваем такую манию или фобию исходя из ее внутренней логики. Грубо говоря, вы говорите, что вы Наполеон.
     - Я этого не говорю.
     - Допустим, что говорите. Так вот, вместо того, чтобы доказывать вам, что вы ошибаетесь, или устраивать вам инсулиновый шок, я отвечаю: очень хорошо. Вы Наполеон. Но что вы будете делать? Высаживаться в Египте? Вводить континентальную блокаду? Или, может быть, вы отречетесь от престола и тихо вернетесь к себе в Корсиканский переулок? И уже из того, как вы ответите на этот вопрос, будет следовать все остальное. Посмотрите, например, на своего соседа Сердюка. Эти японцы, которые якобы заставляли его разрезать себе живот, - самая живучая часть его психического мира. С ними ничего не происходит даже тогда, когда сам Сердюк переживает символическую смерть, - наоборот, в его представлении они остаются жить, когда он уже мертв. А когда он приходит в себя, он не может придумать ничего лучше, чем складывать эти самолетики. Я уверен, это они ему в какой-нибудь новой галлюцинации присоветовали. То есть болезнь поразила настолько обширные зоны психики, что я начинаю иногда подумывать об оперативном вмешательстве.
     - Что вы имеете в виду?
     - Не важно. Про Сердюка я говорю просто для сравнения. Теперь посмотрите, что произошло с вами. Я нахожу, что это настоящий триумф моего метода. Весь этот болезненно подробный мир, который выстроило ваше помутненное сознание, исчез, растворился в себе, и не под нажимом врача, а как бы следуя своим собственным законам. Ваш психоз исчерпал себя сам. Заблудившаяся психическая энергия интегрировалась с остальной частью психики. Если моя теория верна - а мне хочется в это верить, - вы сейчас абсолютно здоровы.
     - Я уверен, что она верна, - сказал я. - Я, конечно, не понимаю ее во всей глубине...
     - А вам и не надо ее понимать, - сказал Тимур Тимурович. - Достаточно того, что вы на сегодняшний день ее лучшее подтверждение. И огромное вам спасибо, Петр, за то, что вы так подробно описали ваши галлюцинации - на это способно не так уж много больных. Вы не возражаете, если я использую фрагменты ваших записей в своей монографии?
     - Для меня это будет большой честью.
     Тимур Тимурович ласково потрепал меня по плечу.
     - Ну-ну, не будьте таким официальным. Со мной вы можете вести себя просто. Я ваш друг.
     Он взял со стола довольно толстую стопку соединенных скрепкой листов.
     - Вот только анкету прошу заполнить со всей серьезностью.
     - Анкету?
     - Формальность, - сказал Тимур Тимурович. - В Минздраве все время что-нибудь придумывают - штат большой, а делать нечего. Это так называемый тест на проверку социальной адекватности. Там много разных вопросов, и к каждому прилагается несколько вариантов ответа. Один ответ правильный, остальные абсурдны. Нормальный человек распознает все мгновенно.
     Он перелистал анкету. В ней было, наверно, двадцать или тридцать страниц.
     - Бюрократизм, конечно, но нам ведь тоже циркуляры приходят. При выписке положено. А поскольку я не вижу никаких причин держать вас здесь дальше, вот вам ручка, и вперед.
     Взяв анкету из его рук, я сел за стол. Тимур Тимурович деликатно отвернулся к книжному шкафу и вынул из него какой-то толстенный том.

/ Полные произведения / Пелевин В.О. / Чапаев и Пустота