• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шолохов М.А. / Тихий Дон

Тихий Дон [72/102]

Скачать полное произведение

    Красноармейские окопы находились на горе. Оттуда тоже изредка постреливали, но в хутор красноармейцы сходили только ночью, и то ненадолго.
     Григорий въехал на свое займище перед вечером.
     Все здесь было ему знакомо, каждое деревцо порождало воспоминания... Дорога шла по Девичьей поляне, на которой казаки ежегодно на петров день пили водку, после того как "растрясали" (делили) луг. Мысом вдается в займище Алешкин перелесок. Давным-давно в этом, тогда еще безыменном, перелеске волки зарезали корову, принадлежавшую какому-то Алексею - жителю хутора Татарского. Умер Алексей, стерлась память о нем, как стирается надпись на могильном камне, даже фамилия его забыта соседями и сородичами, а перелесок, названный его именем, живет, тянет к небу темно-зеленые кроны дубов и караичей. Их вырубают татарцы на поделку необходимых в хозяйственном обиходе предметов, но от коренастых пней весною выметываются живучие молодые побеги, год-два неприметного роста, и снова Алешкин перелесок летом - в малахитовой зелени распростертых ветвей, осенью - как в золотой кольчуге, в червонном зареве зажженных утренниками резных дубовых листьев.
     Летом в Алешкином перелеске колючий ежевичник густо оплетает влажную землю, на вершинах старых караичей вьют гнезда нарядно оперенные сизоворонки и сороки, осенью, когда бодряще и горько пахнет желудями и дубовым листом-падалицей, в перелеске коротко гостят пролетные вальдшнепы, а зимою лишь круглый печатный след лисы протянется жемчужной нитью по раскинутой белой кошме снега. Григорий не раз в юношестве ходил ставить в Алешкин перелесок капканы на лис...
     Он ехал под прохладной сенью ветвей, по старым заросшим колесникам прошлогодней дороги. Миновал Девичью поляну, выбрался к Черному яру, и воспоминания хмелем ударили в голову. Около трех тополей мальчишкой когда-то гонялся по музгочке за выводком еще нелетных диких утят, в Круглом озере с зари до вечера ловил линей... А неподалеку - шатристое деревцо калины. Оно стоит на отшибе, одинокое и старое. Его видно с мелеховского база, и каждую осень Григорий, выходя на крыльцо своего куреня, любовался на калиновый куст, издали словно охваченный красным языкастым пламенем. Покойный Петро так любил пирожки с горьковатой и вяжущей калиной...
     Григорий с тихой грустью озирал знакомые с детства места. Конь шел, лениво отгоняя хвостом густо кишевшую в воздухе мошкару, коричневых злых комаров. Зеленый пырей и аржанец мягко клонились под ветром. Луг крылся зеленой рябью.
     Подъехав к окопам татарских пластунов, Григорий послал за отцом. Где-то далеко на левом фланге Христоня крикнул:
     - Прокофич! Иди скорее, стал быть, Григорий приехал!..
     Григорий спешился, передал поводья подошедшему Аникушке, еще издали увидел торопливо хромавшего отца.
     - Ну, здорово, начальник!
     - Здравствуй, батя.
     - Приехал?
     - Насилу собрался! Ну, как наши? Мать, Наталья где?
     Пантелей Прокофьевич махнул рукой, сморщился.
     По черной щеке его скользнула слеза...
     - Ну, что такое? Что с ними? - тревожно и резко спросил Григорий.
     - Не переехали...
     - Как так?!
     - Наталья дня за два легла начисто. Тиф, должно... Ну, а старуха не захотела ее покидать... Да ты не пужайся, сынок, у них там все по-хорошему.
     - А детишки? Мишатка? Полюшка?
     - Тоже там. А Дуняшка переехала. Убоялась оставаться... Девичье дело, знаешь? Зараз с Аникушкиной бабой ушли на Волхов. А дома я уж два раз был. Середь ночи на баркасе тихочко перееду, ну и проотведовал. Наталья дюже плохая, а детишечки ничего, слава богу... Без памяти Натальюшка-то, жар у ней, ажник губы кровью запеклись.
     - Чего же ты их не перевез сюда?! - возмущенно крикнул Григорий.
     Старик озлился, обида и упрек были в его дрогнувшем голосе:
     - А ты чего делал? Ты не мог прибечь загодя перевезть их?
     - У меня дивизия! Мне дивизию надо было переправлять! - запальчиво возразил Григорий.
     - Слыхали мы, чем ты в Вешках займаешься... Семья, кубыть, и без надобностев? Эх, Григорий! О боге надо подумывать, ежели о людях не думается... Я не тут переправлялся, а то разве я не забрал бы их? Мой взвод в Елани был, а покедова дошли сюда, красные уже хутор заняли.
     - Я в Вешках!.. Это дело тебя не касается... И ты мне... - Голос Григория был хрипл и придушен.
     - Да я ничего! - испугался старик, с неудовольствием оглядываясь на толпившихся неподалеку казаков. - Я не об этом... А ты потише гутарь, люди, вон, слухают... - и перешел на шепот: - Ты сам не махонькое дите, сам должен знать, а об семье не болей душой. Наталья, бог даст, почунеется, а красные их не забижают. Телушку-летошницу, правда, зарезали, а так - ничего. Поимели милость и не трогают... Зерна взяли мер сорок. Ну да ить на войне не без урону!
     - Может, их зараз бы забрать?
     - Незачем, по-моему. Ну, куда ее, хворую, взять? Да и дело рисковое. Им и там ничего. Старуха за хозяйством приглядывает, оно и мне так спокойнее, а то ить в хуторе пожары были.
     - Кто сгорел?
     - Плац весь выгорел. Купецкие дома все больше. Сватов Коршуновых начисто сожгли. Сваха Лукинична зараз на Андроповом, а дед Гришака тоже остался дом соблюдать. Мать твоя рассказывала, что он, дед Гришака-то, сказал: "Никуда со своего база не тронуся, и анчихристы ко мне не взойдут, крестного знамения убоятся". Он под конец вовзят зачал умом мешаться. Но, как видать, красюки не испужались его креста, курень и подворье ажник дымом схватились, а про него и не слыхать ничего... Да ему уж и помирать пора. Домовину исделал себе уж лет двадцать назад, а все живет... А жгет хутор друзьяк твой, пропади он пропастью!
     - Кто?
     - Мишка Кошевой, будь он трижды проклят!
     - Да ну?!
     - Он, истинный бог! У наших был, про тебя пытал. Матери так и сказал: "Как перейдем на энту сторону - Григорий ваш первый очередной будет на шворку. Висеть ему на самом высоком дубу. Я об него, говорит, и шашки поганить не буду!" А про меня спросил и - ощерился. "А энтого, говорит, хромого черти куда понесли? Сидел бы дома, говорит, на печке. Ну, а уж ежли поймаю, то до смерти убивать не буду, но плетюганов ввалю, покеда дух из него пойдет!" Вот какой распрочерт оказался! Ходит по хутору, пущает огонь в купецкие и в поповские дома и говорит: "За Ивана Алексеевича да за Штокмана всю Вешенскую сожгу!" Это тебе голос?
     Григорий еще с полчаса проговорил с отцом, потом пошел к коню. В разговоре старик больше и словом не намекнул насчет Аксиньи, но Григорий и без этого был угнетен. "Все прослыхали, должно, раз уж батя знает. Кто же мог пересказать? Кто, окромя Прохора, видал нас вместе? Неужели и Степан знает?" Он даже зубами скрипнул от стыда, от злости на самого себя...
     Коротко потолковал с казаками. Аникушка все шутил и просил прислать на сотню несколько ведер самогона.
     - Нам и патронов не надо, лишь бы водочка была! - говорил он, хохоча и подмигивая, выразительно щелкая ногтем по грязному вороту рубахи.
     Христоню и всех остальных хуторян Григорий угостил припасенным табаком; и уже перед тем, как ехать, увидел Степана Астахова. Степан подошел, не спеша поздоровался, но руки не подал.
     Григорий видел его впервые со дня восстания, всматривался пытливо и тревожно: "Знает ли?" Но красивое сухое лицо Степана было спокойно, даже весело, и Григорий облегченно вздохнул: "Нет, не знает!" LXIV
     Через два дня Григорий возвратился из поездки по фронту своей дивизии. Штаб командующего перебрался в хутор Черный. Григорий около Вешенской дал коню отдохнуть с полчаса, напоил его и, не заезжая в станицу, направился в Черный.
     Кудинов встретил его весело, посматривал с выжидающей усмешкой.
     - Ну, Григорий Пантелеев, что видал? Рассказывай.
     - Казаков видал, красных на буграх видал.
     - Много делов ты усмотрел! А к нам три аэроплана прилетали, патронов привезли и письмишки кое-какие...
     - Что же тебе пишет твой корешок генерал Сидорин?
     - Мой односум-то, - в том же шутливом тоне продолжая начатый разговор, переспросил необычно веселый Кудинов. - Пишет, чтобы из всех силов держался и не давал красным переправляться. И ишо пишет, что вот-вот двинется Донская армия в решительное наступление.
     - Сладко пишет.
     Кудинов посерьезнел:
     - Идут на прорыв. Говорю только тебе и совершенно секретно! Через неделю порвут фронт Восьмой красной армии. Надо держаться.
     - И то держимся.
     - На Громке готовятся красные к переправе.
     - Досе стучат топорами? - удивился Григорий.
     - Стучат... Ну, а ты, что видал? Где был? Да ты, случаем, не в Вешках ли отлеживался? Может, ты и не ездил никуда! Позавчера, никак, всю станицу я перерыл, тебя искал, и вот приходит один посыльный, говорит: "На квартире Мелехова не оказалось, а ко мне из горенки вышла какая-то дюже красивая баба и сказала: "Уехал Григорий Пантелевич", - а у самой глаза припухлые". Вот я и подумал: "Может, наш комдив с милушкой забавляется, а от нас хоронится?"
     Григорий поморщился. Шутка Кудинова ему не понравилась:
     - Ты бы поменьше разных брехнев слухал да ординарцев себе выбирал с короткими языками! А ежели будешь посылать ко мне дюже языкастых, так я им загодя буду языки шашкой отрубать... чтобы не брехали чего зря.
     Кудинов захохотал, хлопнул Григория по плечу:
     - Иной раз и ты шутки не принимаешь? Ну, хватит шутковать! Есть у меня к тебе и дельный разговор. Надо бы раздостать нам "языка" - это одно, а другое - надо бы ночушкой где-нибудь, не выше Казанской грани, переправить на энту сторону сотни две конных и взворошить красных. Может, даже на Громок переправиться, чтобы им паники нагнать, а? Как ты думаешь?
     Григорий помолчал, потом ответил:
     - Дело неплохое.
     - А ты сам, - Кудинов налег на последнее слово, - не поведешь сотни?
     - Почему сам?
     - Боевитого надо командира, вот почему! Надо дюже боевитого, через то, что это - дело нешутейное. С переправой можно так засыпаться, что ни один не возвернется!
     Польщенный Григорий, не раздумывая, согласился:
     - Поведу, конечно!
     - Мы тут плановали и надумали так, - оживленно заговорил Кудинов, встав с табурета, расхаживая по скрипучим половицам горницы. - Глубоко в тыл заходить не надо, а над Доном, в двух-трех хуторах тряхнуть их так, чтобы им тошно стало, разжиться патронами и снарядами, захватить пленных и тем же следом - обратно. Все это надо проделать за ночь, чтобы к рассвету быть уж на броду. Верно? Так вот, ты подумай, а завтра бери любых казаков на выбор и бузуй. Мы так и порешили: окромя Мелехова, некому это проделать! А проделаешь - Донское войско тебе не забудет этого. Как только соединимся со своими, напишу рапорт самому наказному атаману. Все твои заслуги распишу, и повышение...
     Кудинов взглянул на Григория и осекся на полуслове: спокойное до этого лицо Мелехова почернело и исказилось от гнева.
     - Я тебе что?.. - Григорий проворно заложил руки за спину, поднялся. - Я за-ради чинов пойду?.. Наймаешь?.. Повышение сулишь?.. Да я...
     - Да ты постой!
     - ...плюю на твои чины!
     - Погоди! Ты не так меня...
     - ...Плюю!
     - Ты не так понял, Мелехов!
     - Все я понял! - Григорий разом вздохнул и снова сел на табурет. - Ищи другого, я не поведу казаков за Дон!
     - Зря ты горячку порешь.
     - Не поведу! Нету об этом больше речи.
     - Так я тебя не силую и не прошу. Хочешь - веди, не хочешь - как хочешь. Положение у нас зараз дюже сурьезное, поэтому и решили им тревоги наделать, не дать приготовиться к переправе. А про повышение я же шутейно сказал! Как ты шуток не понимаешь? И про бабу шутейно тебе припомнил, а потом вижу - ты чегой-то лютуешь, дай, думаю, ишо его распалю! Ить ято знаю, что ты недоделанный большевик и чины всякие не любишь. А ты подумал, что я это сурьезно? - изворачивался Кудинов и смеялся так натурально, что у Григория на миг даже ворохнулась мыслишка: "А может, он и на самом деле дурковал?" - Нет, это ты... х-х-хо-хо-хо!.. по-го-ря-чился, браток! Ей-богу, в шутку сказал! Подражнить захотел...
     - Все одно за Дон идтить я отказываюсь, передумал.
     Кудинов играл кончиком пояска, равнодушно, долго молчал, потом сказал:
     - Ну что же, раздумал или испугался - это неважно. Важно, что план наш срываешь! Но мы, конешно, пошлем ишо кого-нибудь. На тебе свет клином пока не сошелся... А что положение у нас зараз дюже сурьезное - сам суди. Нынче из Шумилинской прислал нам Кондрат Медведев новый приказ. Направляют на нас войска... Да вот почитай сам, а то ты как раз не поверишь... - Кудинов достал из полевой сумки желтый листок бумаги с бурыми пятнами засохшей на полях крови, подал его. - Нашли у комиссара какой-то Интернациональной роты. Латыш был комиссар. Отстреливался, гад, до последнего патрона, а потом кинулся на целый взвод казаков с винтовкой наперевес... Из них тоже бывают, из идейных-то... Комиссара подвалил сам Кондрат. Он и нашел у него в грудном кармане этот приказ.
     На желтом, забрызганном кровью листке мелким черным шрифтом было напечатано:
     ПРИКАЗ
     По экспедиционным войскам
     8 N 100
     Богучар. 25 мая 1919 г.
     Прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах.
     Конец подлому Донскому восстанию!
     Пробил последний час!
     Все необходимые приготовления сделаны. Сосредоточены достаточные силы, чтобы обрушить их на головы изменников и предателей. Пробил час расплаты с Каинами, которые свыше двух месяцев наносили удары в спину нашим действующим армиям Южного фронта. Вся рабоче-крестьянская Россия с отвращением и ненавистью глядит на те Мигулинские, Вешенские, Еланские, Шумилинские банды, которые, подняв обманный красный флаг, помогают черносотенным помещикам: Деникину и Колчаку!
     Солдаты, командиры, комиссары карательных войск!
     Подготовительная работа закончена. Все необходимые силы и средства сосредоточены. Ваши ряды построены.
     Теперь по сигналу - вперед!
     Гнезда бесчестных изменников и предателей должны быть разорены. Каины должны быть истреблены. Никакой пощады к станицам, которые будут оказывать сопротивление. Милость только тем, кто добровольно сдаст оружие и перейдет на нашу сторону. Против помощников Колчака и Деникина - свинец, сталь и огонь!
     Советская Россия надеется на вас, товарищи солдаты.
     В несколько дней мы должны очистить Дон от черного пятна измены. Пробил последний час.
     Все, как один, - вперед!
    LXV
     Девятнадцатого мая Мишка Кошевой был послан Гумановским - начальником штаба экспедиционной бригады 9-й армии - со спешным пакетом в штаб 32-го полка, который, по имевшимся у Гумановского сведениям, находился в хуторе Горбатовском.
     В этот же день к вечеру Кошевой прискакал в Горбатовский, но штаба 32-го полка там не оказалось. Хутор был забит многочисленными подводами обоза второго разряда 23-й дивизии. Они шли с Донца под прикрытием двух рот пехоты, направляясь на Усть-Медведицу.
     Мишка проблуждал по хутору несколько часов, пытаясь из расспросов установить местопребывание штаба. В конце концов один из конных красноармейцев сообщил ему, что вчера штаб 32-го находился в хуторе Евлантьевском, около станицы Боковской.
     Подкормив коня, Мишка ночью приехал в Евлантьевский, однако штаба не было и там. Уже за полночь, возвращаясь на Горбатовский, Кошевой повстречал в степи красноармейский разъезд.
     - Кто едет? - издали окликнули Мишку.
     - Свой.
     - А ну шо ты за свий... - негромко, простуженным баском сказал, подъезжая, командир в белой кубанке и синей черкеске. - Якой части?
     - Экспедиционной бригады Девятой армии.
     - Бумажка есть из части?
     Мишка предъявил документ. Рассматривая его при свете месяца, командир разъезда недоверчиво выспрашивая:
     - А кто у вас командир бригады?
     - Товарищ Лозовский.
     - А дэ нона, зараз, бригада?
     - За Доном. А вы какой части, товарищ? Не Тридцать второго полка?
     - Ни. Мы Тридцять третьей Кубанськой дивизии. Так ты видкиля ж це йидешь?
     - С Евлантьевского.
     - А куда?
     - На Горбатов.
     - Ото ж! Та на Горбатовськом же зараз казакы.
     - Не могет быть! - изумился Мишка.
     - Я тоби кажу, шо там - казакы-восстаньцы. Мы тике шо видтиля.
     - Как же мне на Бобровский проехать? - растерянно проговорил Мишка.
     - А то вже як знаешь.
     Командир разъезда тронул своего вислозадого вороного коня, отъехал, но потом полуобернулся на седле, посоветовал:
     - Поняй з намы, а то колы б тоби "секим башка" не зробилы.
     Мишка охотно пристал к разъезду. Вместе с красноармейцами он в ту же ночь приехал в хутор Кружилин, где находился 294-й Таганрогский полк, передал пакет командиру полка и, объяснив ему, почему не мог доставить пакет по назначению, испросил разрешения остаться в полку при конной разведке.
     33-я Кубанская дивизия, недавно сформированная из частей Таманской армии и добровольцев-кубанцев, была переброшена из-под Астрахани в район Воронеж - Лиски. Одна из бригад ее, в состав которой входили Таганрогский, Дербентский и Васильковский полки, была кинута на восстание. Она-то и обрушилась на 1-ю дивизию Мелехова, отбросив ее за Дон.
     Бригада с боем форсированным маршем прошла по правобережью Дона с юрта Казанской станицы до первых на западе хуторов Усть-Хоперской станицы, захватила правым флангом чирские хутора и только потом повернула обратно, задержавшись недели на две в Придонье.
     Мишка участвовал в бою за овладение станицы Каргинской и рядом чирских хуторов. 27-го утром в степи, за хутором Нижне-Грушинским, командир 3-й роты 294-го Таганрогского полка, выстроив около дороги красноармейцев, читал только что полученный приказ. И Мишке Кошевому крепко запомнились слова: "...Гнезда бесчестных изменников должны быть разорены. Каины должны быть истреблены..." И еще: "Против помощников Колчака и Деникина - свинец, сталь и огонь!"
     После убийства Штокмана, после того, как до Мишки дошел слух о гибели Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, жгучей ненавистью к казакам оделось Мишкино сердце. Он уже не раздумывал, не прислушивался к невнятному голосу жалости, когда в руки ему попадался пленный казак-повстанец. Ни к одному из них с той поры он не относился со снисхождением. Голубыми и холодными, как лед, глазами смотрел на станичника, спрашивал: "Поборолся с Советской властью?" - и, не дожидаясь ответа, не глядя на мертвеющее лицо пленного, рубил. Рубил безжалостно! И не только рубил, но и "красного кочета" пускал под крыши куреней в брошенных повстанцами хуторах. А когда, ломая плетни горящих базов, на проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор расстреливал их из винтовки.
     Непримиримую, беспощадную войну вел он с казачьей сытостью, с казачьим вероломством, со всем тем нерушимым и косным укладом жизни, который столетиями покоился под крышами осанистых куреней. Смертью Штокмана и Ивана Алексеевича вскормилась ненависть, а слова приказа только с предельной яркостью выразили немые Мишкины чувства... В этот же день он с тремя товарищами выжег дворов полтораста станицы Каргинской. Где-то на складе купеческого магазина достал бидон керосина и пошел по площади, зажав в черной ладони коробку спичек, а следом за ним горьким дымом и пламенем занимались ошелеванные пластинами, нарядные, крашеные купеческие и поповские дома, курени зажиточных казаков, жилье тех самых, "чьи плутни толкнули на мятеж темную казачью массу".
     Конная разведка первая вступила в покинутые противником хутора; а пока подходила пехота, Кошевой уже пускал по ветру самые богатые курени. Хотел он во что бы то ни стало попасть в Татарский, чтобы отомстить хуторянам за смерть Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, выжечь полхутора. Он уже мысленно составил список тех, кого надо сжечь, а на случай, если бы его часть пошла с Чира левее Вешенской, Мишка решил ночью самовольно отлучиться и побывать-таки в родном хуторе.
     Была и другая причина, понуждавшая его ехать в Татарский... За последние два года, за время, когда урывками виделся он с Дуняшей Мелеховой, связало их еще не высказанное словами чувство. Это Дуняшкины смуглые пальцы вышивали ярким гарусом подаренный Мишке кисет, это она, потаясь родных, принесла ему зимой перчатки дымчатого козьего пуха, это некогда принадлежавшую Дуняшке расшитую утирку бережно хранил в грудном кармане солдатской гимнастерки Кошевой. И крохотная утирка, три месяца хранившая в своих складках невнятный, как аромат сена, запах девичьего тела, была ему так несказанно дорога! Когда он наедине с собою доставал утирку, - всегда непрошеным приходило волнующее воспоминание: обметанный инеем тополь возле колодца, срывающаяся с сумрачного неба метелица, и твердые дрожащие губы Дуняшки, и кристаллический блеск снежинок, тающих на ее выгнутых ресницах...
     Он тщательно собирался к поездке домой. Со стены купеческого дома в Каргинской содрал цветастый коврик, приспособил его под попону, и попона получилась на диво нарядная, издали радующая глаз ярчайшим разноцветьем красок и узоров. Из казачьего сундука раздостал почти новые шаровары с лампасами, полдюжины бабьих шалек употребил на три смены портянок, бабьи же нитяные перчатки уложил в сакву, с тем чтобы надеть их не сейчас, в серые будни войны, а на бугре перед въездом в Татарский.
     Испокон веков велось так, что служивый, въезжающий в хутор, должен быть нарядным. И Мишка, еще не освободившийся от казачьих традиций, даже будучи в Красной Армии, собирался свято соблюсти старинный обычай.
     Конь под ним был справный, темно-гнедой и белоноздрый. Прежнего хозяина его - казака Усть-Хоперской станицы - зарубил Кошевой в атаке. Конь был трофеем, им можно было похвалиться; и статью взял, и резвостью, и проходкой, и строевой выправкой. А вот седло было под Кошевым - так себе седлишко. Подушка потерта и залатана, задняя подпруга - из сыромятного ремня, стремена - в упорно не поддающейся чистке, застарелой ржавчине. Такой же скромной, без единого украшения, была и уздечка. Что-то требовалось предпринять для того, чтобы принарядить хотя бы уздечку. Мишка долго мучился над разрешением этого вопроса, и наконец его озарила счастливейшая догадка. Около купеческого дома, прямо на площади, стояла белая никелевая кровать, вытащенная из горевшего дома купцовыми челядинцами. На углах кровати ослепительно сверкали, отражая солнце, белые шары. Стоило лишь снять их или отломить, а потом привесить к трензелям, как уздечка обрела бы совершенно иной вид. Мишка так и сделал: он отвинтил с углов кровати полые внутри шары, привесил их на шелковых шнурочках к уздечке, два - на кольца удил, два - по сторонам нахрапника, - и шары засверкали на голове его коня белым полуденным солнцем. Отражая солнечные лучи, они сияли нестерпимо! Сияли так, что конь ходил против солнца зажмуркой, часто спотыкаясь и неуверенно ставя ноги. Но, несмотря на то, что зрение коня страдало от блеска шаров, не глядя на то, что конские глаза, пораженные светом, истекали слезами, - Мишка не снял с уздечки ни одного шара. А тут вскоре подошло время выступать из полусожженной, провонявшей горелым кирпичом и пеплом станицы Каргинской.
     Полку надлежало идти к Дону, в направлении Вешенской. Потому-то Мишке не стоило особых трудов отпроситься у командира разведки на день проведать родных.
     Начальник не только разрешил кратковременный отпуск, но сделал большее.
     - Женатый? - спросил он у Мишки.
     - Нет.
     - Шмару имеешь, небось?
     - Какую? Это что есть такое? - удивился Мишка.
     - Ну, полюбовницу!
     - А-а-а... Этого нет. Любушку имею из честных девок.
     - А часы с цепком имеешь?
     - Нету, товарищ.
     - Эх, ты! - И командир разведки - ставрополец, в прошлом унтер-сверхсрочник, сам не раз ходивший домой из старой армии в отпуск, знавший на опыте, как горько являться из части голодранцем, - снял со своей широкой груди часы и невероятно массивную цепку, сказал: - Боец из тебя добрый! На, носи дома, пущай девкам пыли в глаза, а меня помяни на третьем взводе. Сам молодой был, девок портил, из баб вытяжа делал, знаю... Цепок - нового американского золота. Ежли кто будет пытать - так и отвечай. А ежели какой настырный попадется и будет лезть и пытать, где проба, - бей того прямо в морду! Есть нахальные гражданы, их надо без словесности в морду бить. Ко мне, бывало, в трактире али в публичном месте, а попросту в б... подлетит какой-нибудь щелкопер из приказчиков или из писарей и захочет при народе острамотить: "Распустили цепок по пузе, как будто из настоящего золота... А где на ем проба, разрешите знать?" А я ему никогда, бывало, не дам опомниться: "Проба? Вот она!" - И добродушный Мишкин командир сжимал бурый, величиной с младенческую голову, кулак, выбрасывал его со свирепой и страшной силой.
     Надел Мишка часы, ночью, при свете костра побрился, оседлал коня, поскакал. На заре он въезжал в Татарский.
     Хутор был все тот же: так же поднимала к голубому небу вылинявший позолоченный крест невысокая колоколенка кирпичной церкви, все так же теснили хуторской плац кряжистые поповские и купеческие дома, все тем же родным языком шептал тополь над полуразвалившейся хатенкой Кошевых...
     Поражало лишь несвойственное хутору великое безмолвие, словно паутиной затянувшее проулки. На улицах не было ни души. У куреней были наглухо закрыты ставни, на дверях кое-где висели замки, но большинство дверей было распахнуто настежь. Словно мор прошел черными стопами по хутору, обезлюдив базы и улицы, пустотой и нежилью наполнив жилые постройки.
     Не слышно было ни людского голоса, ни скотиньего мыка, ни светлого крика кочетов. Одни воробьи, словно перед дождем, оживленно чирикали под застрехами сараев и на залежах хвороста-сушника.
     Мишка въехал к себе на баз. Никто из родных не вышел его встречать. Дверь в сенцы была распахнута настежь, возле порога валялись изорванная красноармейская обмотка, сморщенный, черный от крови бинт, куриные головы, облепленные мухами, уже разложившиеся, и перья. Красноармейцы, видимо, несколько дней назад обедали в хате: на полу лежали черепки разбитых корчажек, обглоданные куриные кости, окурки, затоптанные обрывки газет... Задавив тяжелый вздох, Мишка прошел в горенку. Там все было по-прежнему, лишь одна половина подпола, где обычно осенью сохранялись арбузы, казалась приподнятой.
     Мать Мишки имела обыкновение прятать там от детворы сушеные яблоки.
     Вспомнив это, Мишка подошел к половице. "Неужели мамаша не ждала меня? Может, она тут чего прихоронила?" - подумал он. И, обнажив шашку, концом ее поддел половицу. Скрипнув, она подалась. Из подпола пахнуло сыростью и гнилью. Мишка стал на колени. Не освоившиеся с темнотой глаза его долго ничего не различали, наконец увидели: на разостланной старенькой скатерти стояла полбутылка с самогоном, сковорода с заплесневелой яишней, лежал наполовину съеденный мышами кусок хлеба; корчажка плотно накрыта деревянным кружком... Ждала сына старая. Ждала, как самого дорогого гостя! Любовью и радостью дрогнуло Мишкино сердце, когда он спустился в подпол. Ко всем этим предметам, в порядке расставленным на старенькой скатерке, несколько дней назад прикасались заботливые материнские руки!.. Тут же, привешенная к перерубу, белела холщовая сумка. Мишка торопливо снял ее и обнаружил пару своего старого, но искусно залатанного, выстиранного и выкатанного рубелем белья.
     Мыши изгадили еду; одно молоко да самогон остались нетронутыми. Мишка выпил самогон, съел чудесно нахолодавшее в подполе молоко, взял белье, вылез.
     Мать, вероятно, была за Доном. "Убоялась оставаться, да оно и лучше, а то казаки все одно убили бы. И так, небось, за меня трясли ее, как грушу..." - подумал он и, помедлив, вышел. Отвязал коня, но ехать к Мелеховым не решился: баз их был над самым Доном, а из-за Дона какой-нибудь искусный стрелок мог легко пометить Мишку свинцовой безоболочной повстанческой пулей. И Мишка решил поехать к Коршуновым, а в сумерках вернуться на плац и под прикрытием темноты запалить моховский и остальные купеческие и поповские дома.
     По забазьям прискакал он к просторному коршуновскому подворью, въехал в распахнутые ворота, привязал к перилам коня и только что хотел идти в курень, как на крыльцо вышел дед Гришака. Снежно-белая голова его тряслась, выцветшие от старости глаза подслеповато щурились. Неизносный серый казачий мундир с красными петлицами на отворотах замасленного воротника был аккуратно застегнут, но пустообвислые шаровары спадали, и дед неотрывно поддерживал их руками.
     - Здорово, дед! - Мишка стал около крыльца, помахивая плетью.
     Дед Гришака молчал. В суровом взгляде его смешались злоба и отвращение.
     - Здорово, говорю! - повысил голос Мишка.
     - Слава богу, - неохотно ответил старик.
     Он продолжал рассматривать Мишку с неослабевающим злобным вниманием. А тот стоял, непринужденно отставив ногу; играл плетью, хмурился, поджимал девически пухлые губы.
     - Ты почему, дед Григорий, не отступил за Дон?
     - А ты откель знаешь, как меня кличут?
     - Тутошный рожак, потому и знаю.
     - Это чей же ты будешь?
     - Кошевой.
     - Акимкин сын? Это какой у нас в работниках жил?
     - Его самого.
     - Так это ты и есть, сударик? Мишкой тебя нарекли при святом крещении? Хорош! Весь в батю пошел! Энтот, бывало, за добро норовит г... заплатить, и ты, стал быть, таковский?
     Кошевой стащил с руки перчатку, еще пуще нахмурился.
     - Как бы ни звали и какой бы ни был, тебя это не касаемо. Почему, говорю, за Дон не уехал?
     - Не схотел, того и не уехал. А ты что же это? В анчихристовы слуги подался? Красное звездо на шапку навесил? Это ты, сукин сын, поганец, значит, супротив наших казаков? Супротив своих-то хуторных?

/ Полные произведения / Шолохов М.А. / Тихий Дон

Смотрите также по произведению "Тихий Дон":

• Сочинения
• Краткое содержание
• Характеристика героев