• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шолохов М.А. / Тихий Дон

Тихий Дон [98/102]

Скачать полное произведение

    Григорий подошел к кровати, взял свою папаху.
     - Ты куда? - спросил Фомин.
     - Оправиться.
     Григорий вышел на крыльцо. Неярко светил проглянувший из-за тучки месяц. Широкий двор, крыши сараев, устремленные ввысь голые вершины пирамидальных тополей, покрытые попонами лошади у коновязи - все это было освещено призрачным голубым светом полуночи. В нескольких саженях от крыльца, головою в тускло блистающей луже талой воды, лежал убитый красноармеец. Над ним склонились трое казаков, негромко разговаривая. Они что-то делали возле мертвого.
     - Он ишо двошит, ей-богу! - с досадой сказал один. - Что же ты, косорукий черт, так добивал? Говорил тебе - руби в голову! Эх, тюря неквашеная!
     Хрипатый казак, тот самый, который конвоировал Григория, ответил:
     - Дойдет! Подрыгает и дойдет... Да подыми ты ему голову! Не сыму никак. Подымай за волосья, вот так. Ну, а теперь держи.
     Хлюпнула вода. Один из стоявших над мертвым выпрямился. Хрипатый, сидя на корточках, кряхтел, стаскивая с убитого теплушку. Немного погодя он сказал:
     - У меня рука легкая, через это он и не дошел пока. Бывало, в домашности кабана начну резать... Поддерживай, не бросай! О, черт! Да-а, бывало, начну кабана резать, все горло ему перехвачу, до самой душки достану, а он, проклятый, встанет и пойдет по базу. И долго ходит! Весь в кровище, а ходит, хрипит. Дыхать ему нечем, а он все живет. Это, значит, такая уже легкая рука у меня. Ну, бросай его... Все ишо двошит? Скажи на милость. А ить почти до мосла шею ему располохнул...
     Третий распялил на вытянутых руках снятую с красноармейца теплушку, сказал:
     - Обкровнили левый бок... Липнет к рукам, тьфу, будь она неладна!
     - Обомнется. Это не сало, - спокойно сказал хрипатый и снова присел на корточки. - Обомнется либо отстирается. Не беда.
     - Да ты что, и штаны думаешь с него сымать? - недовольно спросил первый.
     Хрипатый резко сказал:
     - Ты, ежели спешишь, иди к коням, без тебя тут управимся! Не пропадать же добру?
     Григорий круто повернулся, пошел в дом.
     Фомин встретил его коротким изучающим взглядом, встал:
     - Пойдем в горницу, потолкуем, а то тут галдят дюже.
     В просторной, жарко натопленной горнице пахло мышами и конопляным семенем. На кровати, раскинувшись, спал одетый в защитный френч небольшой человек. Редкие волосы его были всклокочены, покрыты пухом и мелкими перьями. Он лежал, плотно прижавшись щекой к грязной, обтянутой одним наперником подушке. Висячая лампа освещала его бледное, давно не бритое лицо.
     Фомин разбудил его, сказал:
     - Вставай, Капарин. Гость у нас. Это наш человек - Мелехов Григорий, бывший сотник, к твоему сведению.
     Капарин свесил с кровати ноги, потер руками лицо, встал. С легким полупоклоном он пожал Григорию руку:
     - Очень приятно. Штабс-капитан Капарин.
     Фомин радушно придвинул Григорию стул, сам присел на сундук. По лицу Григория он, вероятно, понял, что расправа над красноармейцем произвела на него гнетущее впечатление, потому и сказал:
     - Ты не думай, что мы со всеми так строго обходимся. Это же, чудак, - из продотрядников. Им и разным комиссарам спуску не даем, а остальных милуем. Вот вчера поймали трех милиционеров; лошадей, седла и оружие у них забрали, а их отпустили. На черта они нужны - убивать их.
     Григорий молчал. Положив руки на колени, он думал о своем и слышал как во сне голос Фомина.
     - ...Вот так и воюем пока, - продолжал Фомин. - Думаем все-таки поднять казаков. Советской власти не жить. Слухом пользуемся, что везде война идет. Везде восстание: и в Сибири, и на Украине, и даже в самом Петрограде. Весь флот восстал в этой крепости, как ее прозывают...
     - В Кронштадте, - подсказал Капарин.
     Григорий поднял голову, пустыми, словно незрячими глазами взглянул на Фомина, перевел взгляд на Капарина.
     - На, закури. - Фомин протянул портсигар. - Так вот, Петроград уж взяли и подходют к Москве. Везде такая волынка идет! Нечего и нам дремать. Подымем казаков, стряхнем Советскую власть, а там, ежели кадеты подсобят, вовсе дела наши пойдут на лад. Нехай ихние ученые люди власть устанавливают, мы им поможем. - Он помолчал, потом спросил: - Ты как, Мелехов, думаешь: ежели кадеты подопрут от Черного моря и мы соединимся с ними, - нам же это зачтется, что мы первые восстали в тылу? Капарин говорит - непременно зачтется. Неужели, к примеру, мне будут попрекать, что я увел в восемнадцатом году Двадцать восьмой полк с фронта и каких-нибудь два года служил Советской власти.
     "Вот ты куда стреляешь! Дурак, а хитрый..." - подумал Григорий, невольно улыбнувшись. Фомин ждал ответа. Вопрос этот, очевидно, занимал его не на шутку. Григорий нехотя сказал:
     - Это дело длинное.
     - Конечно, конечно, - охотно согласился Фомин. - Я это к слову сказал. Дальше виднее будет, а теперь нам надо действовать, громить коммунистов в тылу. Жить мы им все одно не дадим! Они пехотишку свою посадили на подводы и думают за нами угоняться... Пущай пробуют. Пока конную часть им подкинут, мы весь округ кверх ногами поставим!
     Григорий снова смотрел под ноги себе, думал. Капарин извинился, прилег на кровать.
     - Устаю очень. Переходы сумасшедшие у нас, мало спим, - сказал он, вяло улыбнувшись.
     - Пора и нам на покой, - Фомин встал, опустил тяжелую руку на плечо Григория. - Молодец, Мелехов, что послухал тогда в Вешках моего совета! Не прихоронись ты тогда - навели бы тебе решку. Лежал бы теперь в вешенских бурунах, и ноготки обопрели бы... Это уж я - как в воду гляжу. Ну, так что надумал? Говори, да давай ложиться спать.
     - Об чем говорить?
     - С нами идешь или как? Всю жизню по чужим катухам не прохоронишься.
     Григорий ждал этого вопроса. Надо было выбирать: или дальше скитаться по хуторам, вести голодную, бездомную жизнь и гибнуть от глухой тоски, пока хозяин не выдаст властям, или самому явиться с повинной в политбюро, или идти с Фоминым. И он выбрал. Впервые за весь вечер глянул прямо в глаза Фомину, кривя губы улыбкой, сказал:
     - У меня выбор, как в сказке про богатырей: налево поедешь - коня потеряешь, направо поедешь - убитым быть... И так - три дороги, и ни одной нету путевой...
     - Ты уж выбирай без сказок. Сказки потом будем рассказывать.
     - Деваться некуда, потому и выбрал.
     - Ну?
     - Вступаю в твою банду.
     Фомин недовольно поморщился, закусил ус.
     - Ты это название брось. Почему это - банда? Такое прозвище нам коммунисты дали, а тебе так говорить негоже. Просто восставшие люди. Коротко и ясно.
     Недовольство его было минутным. Он явно был обрадован решением Григория - и не мог скрыть этого; оживленно потирая руки, сказал:
     - Нашему полку прибыло! Слышишь, ты, штабс-капитан? Дадим тебе, Мелехов, взвод, а ежели не хочешь взводом командовать - будешь при штабе с Капариным заворачивать. Коня тебе отдаю своего. У меня есть запасный. XII
     К заре слегка приморозило. Лужи затянуло сизым ледком. Снег стал жесткий, звучно хрустящий. На зернистой снежной целине копыта лошадей оставляли неясные, осыпающиеся, круглые отпечатки, а там, где вчерашняя оттепель съела снег, голая земля с приникшей к ней мертвой прошлогодней травой лишь слегка вминалась под копытами и, продавливаясь, глухо гудела.
     Фоминский отряд строился за хутором в походную колонну. Далеко на шляху маячили шестеро конников высланного вперед головного разъезда.
     - Вот оно, мое войско! - подъехав к Григорию, улыбаясь, сказал Фомин. - Черту рога можно сломать с такими ребятами!
     Григорий окинул взглядом колонну, с грустью подумал: "Нарвался бы ты со своим войском на мой буденновский эскадрон, мы бы тебя за полчаса по косточкам растрепали!"
     Фомин указал плетью, спросил:
     - Как они на вид?
     - Пленных рубят неплохо и раздевают битых тоже неплохо, а вот как они в бою - не знаю, - сухо ответил Григорий.
     Повернувшись в седле спиной к ветру, Фомин закурил, сказал:
     - Поглядишь их и в бою. У меня народ все больше служивый, эти не подведут.
     Шесть пароконных подвод с патронами и продовольствием поместились в середине колонны. Фомин поскакал вперед, подал команду трогаться. На бугре он снова подъехал к Григорию, спросил:
     - Ну, как мой конь? По душе?
     - Добрый конь.
     Они долго молча ехали рядом, стремя к стремени, потом Григорий спросил:
     - В Татарском не думаешь побывать?
     - По своим наскучал?
     - Хотелось бы проведать.
     - Может, и заглянем. Зараз думаю на Чир свернуть, потолкать казачков, расшевелить их трошки.
     Но казаки не очень-то охотно "шевелились"... В этом Григорий убедился в течение ближайших же дней. Занимая хутор или станицу, Фомин приказывал созвать собрание граждан. Выступал больше сам он, иногда его заменял Капарин. Они призывали казаков к оружию, говорили о "тяготах, которые возложила на хлеборобов Советская власть", об "окончательной разрухе, которая неизбежно придет, если Советскую власть не свергнуть". Фомин говорил не так грамотно и складно, как Капарин, но более пространно и на понятном казакам языке. Кончал он речь обычно одними и теми же заученными фразами: "Мы с нонешнего дня освобождаем вас от продразверстки. Хлеб больше не возите на приемные пункты. Пора перестать кормить коммунистов-дармоедов. Они жир нагуливали на вашем хлебе, но эта чужбина кончилась. Вы - свободные люди! Вооружайтесь и поддерживайте нашу власть! Ура, казаки!"
     Казаки смотрели в землю и угрюмо молчали, зато бабы давали волю языкам. Из тесных рядов их сыпались ядовитые вопросы и выкрики.
     - Твоя власть хорошая, а мыла ты нам привез?
     - Где ты ее возишь, свою власть, в тороках?
     - А вы сами чьим хлебом кормитесь?
     - Небось, зараз поедете по дворам побираться?
     - У них шашки. Они без спросу курам начнут головы рубить!
     - Как это - хлеб не возить? Нынче вы тут, а завтра вас и с собаками не сыщешь, а нам отвечать?
     - Не дадим вам наших мужьев! Воюйте сами!
     И многое другое в великом ожесточении выкрикивали бабы, изуверившиеся за годы войны во всем, боявшиеся новой войны и с упорством отчаяния цеплявшиеся за своих мужей.
     Фомин равнодушно выслушивал их бестолковые крики. Он знал им цену. Выждав тишину, он обращался к казакам, И тогда коротко и рассудительно те отвечали:
     - Не притесняйте нас, товарищ Фомин, навоевались мы вдосталь.
     - Пробовались, восставали в девятнадцатом году!
     - Не с чем восставать и не к чему! Пока нужды нету.
     - Пора подходит - сеять надо, а не воевать.
     Однажды из задних рядов кто-то крикнул:
     - Сладко гутаришь зараз! А где был в девятнадцатом году, когда мы восставали? Поздно ты, Фомин, всхомянулся!
     Григорий видел, как Фомин изменился в лице, но все же сдержался и ничего не сказал в ответ.
     Первую неделю Фомин вообще довольно спокойно выслушивал на собраниях возражения казаков, их короткие отказы в поддержке его выступления; даже бабьи крики и ругань не выводили его из душевного равновесия. "Ничего, мы их уломаем!" - самоуверенно говорил он, улыбаясь в усы. Но, убедившись в том, что основная масса казачьего населения относится к нему отрицательно, - он круто изменил свое отношение к выступавшим на собраниях. Говорил он, уже не слезая с седла, и не столько уговаривал, сколько грозил. Однако результат оставался прежним: казаки, на которых он думал опереться, молча выслушивали его речь и так же молча начинали расходиться.
     В одном из хуторов после его речи выступила с ответным словом казачка. Большая ростом, дородная и широкая в кости вдова говорила почти мужским басом и по-мужски ухватисто и резко размахивала руками. Широкое изъеденное оспой лицо ее было исполнено злой решимости, крупные вывернутые губы все время кривились в презрительной усмешке. Тыча красной пухлой рукой в сторону Фомина, каменно застывшего на седле, она словно выплевывала язвительные слова:
     - Ты чего смутьянничаешь тут? Ты куда наших казаков хочешь пихнуть, в какую яму? Мало эта проклятая война у нас баб повдовила? Мало деток посиротила? Новую беду на наши головы кличешь? И что это за царь-освободитель такой объявился с хутора Рубежного? Ты бы дома порядку дал, разруху прикончил, а посля нас бы учил, как жить и какую власть принимать, а какую не надо! А то у тебя у самого дома баба из хомута не вылазит, знаем точно! А ты усы распушил, разъезжаешь на конике, народ мутишь. У тебя у самого в хозяйстве - кабы ветер хату не подпирал, она давно бы упала. Учитель нашелся! Чего же ты молчишь, рыжее мурло, аль я неправду говорю?
     В толпе зашелестел тихий смешок. Зашелестел, как ветер, и стих. Левая рука Фомина, лежавшая на луке седла, медленно перебирала поводья, лицо темнело от сдерживаемого гнева, но он молчал, искал в уме достойный выход из создавшегося положения.
     - И что это за власть твоя, что ты зовешь ее поддерживать? - напористо продолжала вошедшая в раж вдова.
     Она подбоченилась и медленно шла к Фомину, виляя широченными бедрами. Перед нею расступались казаки, пряча улыбки, потупив смеющиеся глаза. Они очищали круг словно для пляски, сторонились, толкали друг Друга...
     - Твоя власть без тебя на земле не остается, - низким басом говорила вдова. - Она следом за тобой волочится и больше часу в одном месте не живет! "Нынче на коне верхом, а завтра в грязи Пахом" - вот кто ты такой, и власть твоя такая же!
     Фомин с силой сжал ногами бока коня, послал его в толпу. Народ шарахнулся в разные стороны. В широком кругу осталась одна вдова. Она видала всякие виды и потому спокойно глядела на оскаленную морду фоминского коня, на бледное от бешенства лицо всадника.
     Наезжая на нее конем, Фомин высоко поднял плеть:
     - Цыц, рябая стерва!.. Ты что тут агитацию разводишь?!
     Прямо над головой бесстрашной казачки высилась задранная кверху, оскаленная конская морда. С удил слетел бледно-зеленый комок пены, упал на черный вдовий платок, с него - на щеку. Вдова смахнула его движением руки, ступила шаг назад.
     - Тебе можно говорить, а нам нельзя? - крикнула она, глядя на Фомина круглыми, сверкающими от ярости глазами.
     Фомин не ударил ее. Потрясая плетью, он заорал:
     - Зараза большевицкая! Я из тебя дурь выбью! Вот прикажу задрать тебе подол да всыпать шомполов, тогда доразу поумнеешь!
     Вдова ступила еще два шага назад и, неожиданно повернувшись к Фомину спиной, низко нагнулась, подняла подол юбки.
     - А этого ты не видал, Аника-воин? - воскликнула она и, выпрямившись с диковинным проворством, снова стала лицом к Фомину. - Меня?! Пороть?! В носе у тебя не кругло!..
     Фомин с ожесточением плюнул, натянул поводья, удерживая попятившегося коня.
     - Закройся, кобыла нежеребая! Рада, что на тебе мяса много? - громко сказал он и повернул коня, тщетно пытаясь сохранить на лице суровое выражение.
     Глухой задавленный хохот зазвучал в толпе. Один из фоминцев, спасая посрамленную честь своего командира, подбежал к вдове, замахнулся прикладом карабина, но здоровенный казак, ростом на две головы выше его, заслонил женщину широким плечом, тихо, но многообещающе сказал:
     - Не трогай!
     И еще трое хуторян быстро подошли и оттеснили вдову назад. Один из них - молодой, чубатый - шепнул фоминцу:
     - Чего намахиваешься, ну? Бабу побить нехитро, ты свою удаль вон там, на бугре, покажи, а по забазьям все мы храбрые...
     Фомин шагом отъехал к плетню, приподнялся на стременах.
     - Казаки! Подумайте хорошенько! - крикнул он, обращаясь к медленно расходившейся толпе. - Зараз добром просим, а через неделю вернемся - другой разговор будет!
     Он почему-то пришел в веселое расположение духа и, смеясь, сдерживая танцующего на одном месте коня, кричал:
     - Мы не из пужливых! Нас этими бабьими... (последовало несколько нецензурных выражений) не напужаете! Мы видали и рябых и всяких! Приедем, и ежели никто из вас добровольно не впишется в наш отряд - насильно мобилизуем всех молодых казаков. Так и знайте! Нам с вами нянчиться и заглядывать вам в глаза некогда!
     В толпе, приостановившейся на минуту, послышались смех и оживленные разговоры. Фомин, все еще улыбаясь, скомандовал:
     - По ко-о-ням!..
     Багровея от сдерживаемого смеха, Григорий поскакал к своему взводу.
     Растянувшийся по грязной дороге фоминский отряд выбрался уже на бугор, скрылся из глаз негостеприимный хутор, а Григорий все еще изредка улыбался, думал: "Хорошо, что веселый народ мы, казаки. Шутка у нас гостюет чаще, чем горе, а не дай бог делалось бы все всурьез - при такой жизни давно бы завеситься можно!" Веселое настроение долго не покидало его, и только на привале он с тревогой и горечью подумал о том, что казаков, наверное, не удастся поднять и что вся фоминская затея обречена на неизбежный провал. XIII
     Шла весна. Сильнее пригревало солнце. На южных склонах бугров потаял снег, и рыжая от прошлогодней травы земля в полдень уже покрывалась прозрачной сиреневой дымкой испарений. На сугревах, на курганах, из-под вросших в суглинок самородных камней показались первые, ярко-зеленые острые ростки травы медвянки. Обнажилась зябь. С брошенных зимних дорог грачи перекочевали на гумна, на затопленную талой водой озимь. В логах и балках снег лежал синий, доверху напитанный влагой; оттуда все еще сурово веяло холодом, но уже тонко и певуче звенели в ярах под снегом невидимые глазу вешние ручейки, и совсем по-весеннему, чуть приметно и нежно зазеленели в перелесках стволы тополей.
     Подходила рабочая пора, и с каждым днем таяла фоминская банда. После ночевки наутро недосчитывались одного-двух человек, а однажды сразу скрылось чуть ли не полвзвода; восемь человек с лошадьми и вооружением отправились в Вешенскую сдаваться. Надо было пахать и сеять. Земля звала, тянула к работе, и многие фоминцы, убедившись в бесполезности борьбы, тайком покидали банду, разъезжаясь по домам. Оставался лихой народ, кому нельзя было возвращаться, чья вина перед Советской властью была слишком велика, чтобы можно было рассчитывать на прощение.
     К первым числам апреля у Фомина было уже не больше восьмидесяти шести сабель. Григорий тоже остался в банде. У него не хватало мужества явиться домой. Он был твердо убежден в том, что дело Фомина проиграно и что рано или поздно банду разобьют. Он знал, что при первом же серьезном столкновении с какой-либо регулярной кавалерийской частью Красной Армии они будут разгромлены наголову. И все же остался подручным у Фомина, втайне надеясь дотянуть как-нибудь до лета, а тогда захватить пару лучших в банде лошадей, махнуть ночью в Татарский и оттуда вместе с Аксиньей - на юг. Степь донская - широкая, простору и неезженых дорог в ней много; летом все пути открыты, и всюду можно найти приют... Думал он, бросив где-нибудь лошадей, пешком с Аксиньей пробраться на Кубань, в предгорья, подальше от родных мест, и там пережить смутное время. Иного выхода, казалось ему, не было.
     Фомин, по совету Капарина, решил перед ледоходом перейти на левую сторону Дона. На грани с Хоперским округом, где было много лесов, надеялся он в случае необходимости укрыться от преследования.
     Выше хутора Рыбного банда переправилась через Дон. Местами, на быстринах, лед уже пронесло. Под ярким апрельским солнцем серебряной чешуей сверкала вода, но там, где была набитая зимняя дорога, на аршин возвышавшаяся над уровнем льда, Дон стоял нерушимо. На окраинцы положили плетни, лошадей по одной провели в поводу, на той стороне Дона построились и, выслав вперед разведку, пошли в направлении Еланской станицы.
     День спустя Григорию довелось увидеть своего хуторянина - кривого старика Чумакова. Он ходил в хутор Грязновский к родне и повстречался с бандой неподалеку от хутора. Григорий отвел старика в сторону от дороги, спросил:
     - Детишки мои - живые-здоровые, дедушка?
     - Бог хранит, Григорий Пантелевич, живые и здоровые.
     - Великая просьба к тебе, дедушка: передай им и сестре Евдокии Пантелевне от меня низкий поклон и Прохору Зыкову - поклон, а Аксинье Астаховой скажи, пущай меня вскорости поджидает. Только, окромя них, никому не говори, что видал меня, ладно?
     - Сделаю, кормилец, сделаю! Не сумлевайся, все передам, как надо.
     - Что нового в хуторе?
     - А ничего нету, все по-старому.
     - Кошевой все председателем?
     - Он самый.
     - Семью мою не обижают?
     - Ничего не слыхал, стало быть, не трогают. Да за что же их и трогать? Они за тебя не ответчики...
     - Что обо мне гутарят по хутору?
     Старик высморкался, долго вытирал усы и бороду красным шейным платком, потом уклончиво ответил:
     - Господь их знает... Разное брешут, кто во что горазд. Замиряться-то с Советской властью скоро будете?
     Что мог ответить ему Григорий? Удерживая коня, рвавшегося за ушедшим вперед отрядом, он улыбнулся, сказал:
     - Не знаю, дед. Пока ничего не видно.
     - Как это не видно? С черкесами воевали, с турком воевали, и то замирение вышло, а вы все свои люди и никак промежду собой не столкуетесь... Нехорошо, Григорий Пантелевич, право слово, нехорошо! Бог-милостивец, он все видит, он вам всем это не простит, попомни мое слово! Ну, мыслимое ли это дело: русские, православные люди сцепились между собой, и удержу нету. Ну, повоевали бы трошки, а то ить четвертый год на драку сходитесь. Я стариковским умом так сужу: пора кончать!
     Григорий попрощался со стариком и шибко поскакал догонять свой взвод. Чумаков долго стоял, опершись на палку, протирая рукавом слезящуюся пустую глазницу. Единственным, но по-молодому зорким глазом он смотрел вслед Григорию, любовался его молодецкой посадкой и тихо шептал:
     - Хороший казак!.. Всем взял, и ухваткой и всем, а вот непутевый... Сбился со своего шляху! Вся статья ему бы с черкесами воевать, а он ишь чего удумал! И на чуму она ему нужна, эта власть? И чего они думают, эти молодые казаки? С Гришки-то спрашивать нечего, у них вся порода такая непутевая... И покойник Пантелей такой же крученый был, и Прокофия-деда помню... Тоже ягодка-кислица был, а не человек... А вот что другие казаки думают - побей бог, не пойму!
     Фомин, занимая хутора, уже не созывал собрания граждан. Он убедился в бесплодности агитации. Впору было удерживать своих бойцов, а не вербовать новых. Он заметно помрачнел и стал менее разговорчив. Утешения начал искать в самогоне. Всюду, где только приходилось ему ночевать, шли мрачные попойки. Глядя на своего атамана, пили и фоминцы. Упала дисциплина. Участились случаи грабежей. В домах советских служащих, скрывавшихся при приближении банды, забиралось все, что можно было увезти на верховой лошади. Седельные вьюки у многих бойцов невероятно распухли. Однажды Григорий увидел у одного из бойцов своего взвода ручную швейную машину. Повесив на луку поводья, он держал ее под мышкой левой руки. Только пустив в ход плеть, Григорию удалось заставить казака расстаться с приобретением. В этот вечер между Фоминым и Григорием произошел резкий разговор. Они были вдвоем в комнате. Распухший от пьянства Фомин сидел за столом. Григорий крупными шагами ходил по комнате.
     - Сядь, не маячь перед глазами, - с досадою сказал Фомин.
     Не обращая внимания на его слова, Григорий долго метался по тесной казачьей горенке, потом сказал:
     - Мне это надоело, Фомин! Кончай грабиловку и гулянки!
     - Плохой сон тебе нынче приснился?
     - Тоже, шуточки... Народ об нас начинает плохо говорить!
     - Ты же видишь, ничего не поделаю с ребятами, - нехотя сказал Фомин.
     - Да ты ничего и не делаешь!
     - Ну, ты мне не указ! А народ твой доброго слова не стоит. За них же, сволочей, страдаем, а они... Я об себе думаю, и хватит.
     - Плохо и об себе думаешь. За пьянством думать некогда. Ты четвертые сутки не просыпаешься, и все остальные пьют. В заставах и то по ночам пьют. Чего хочешь? Чтобы нас пьяных накрыли и вырезали где-нибудь в хуторе?
     - А ты думаешь, это нас минует? - усмехнулся Фомин. - Когда-нибудь прийдется помирать. Повадился кувшин по воду ходить... Знаешь?
     - Тогда давай завтра сами поедем в Вешенскую и подымем вверх руки: берите, мол, нас, сдаемся.
     - Нет, мы ишо погуляем...
     Григорий стал против стола, широко расставив ноги.
     - Ежели ты не наведешь порядок, ежели не прикончишь грабежи и пьянку, я отколюсь от тебя и уведу с собой половину народа, - тихо сказал он.
     - Попробуй, - угрожающе протянул Фомин.
     - И без пробы выйдет!
     - Ты... ты мне брось грозить! - Фомин положил руку на кобуру нагана.
     - Не лапай кобуру, а то я тебя через стол скорей достану! - быстро сказал Григорий, побледнев, до половины обнажив шашку.
     Фомин положил руки на стол, улыбнулся:
     - Чего ты привязался ко мне? Без тебя голова трещит, а тут ты с глупыми разговорами. Вложи шашку в ножны! И пошутить с тобой нельзя, что ли? Скажи, пожалуйста, строгий какой! Чисто девочка шестнадцати годов...
     - Я уже тебе сказал, чего хочу, и ты это заруби себе на носу. У нас не все такого духу, как ты.
     - Знаю.
     - Знай и помни! Завтра же прикажи, чтобы опорожнили вьюки. У нас - конная часть, а не вьючный обоз. Отсеки им это, как ножом! Тоже; борцы за народ называются! Сгрузились грабленым добром, торгуют им на хуторах, как раньше, бывало, купцы-коробейники... Стыду до глаз! И на черта я с вами связывался? - Григорий плюнул и отвернулся к окну, бледный от негодования и злобы.
     Фомин засмеялся, сказал:
     - Ни разу нас конница не надавила... Сытый волк, когда за ним верховые гонят, все, что сожрал, на бегу отрыгивает. Так и мои стервецы - все покидали бы, ежли бы нажали на нас как следует. Ничего, Мелехов, не волнуйся, все сделаю! Это я так, трошки духом пал и распустил вожжи, но я их подберу! А делиться нам нельзя, давай кручину трепать вместе.
     Им помешали закончить разговор: в комнату вошла хозяйка, неся дымящуюся миску щей, потом толпой ввалились предводимые Чумаковым казаки.
     Но разговор все же возымел действие. Наутро Фомин отдал приказ опорожнить вьюки, сам проверил исполнение этого приказа. Одного из отъявленных грабителей, оказавшего сопротивление при осмотре вьюков и не пожелавшего расстаться с награбленным, Фомин застрелил в строю из нагана.
     - Уберите это падло! - спокойно сказал он, пихнув ногой мертвого, и оглядел строй, повысил голос: - Хватит, сукины сыны, по сундукам лазить! Я вас не для того поднял против Советской власти! С убитого противника можете сымать все, даже мазаные исподники, ежли не погребуете, а семьи не трожьте! Мы с бабами не воюем. А кто будет супротивничать - получит такой же расчет!
     В строю прокатился и смолк тихий шумок...
     Порядок был как будто восстановлен. Дня три банда рыскала по левобережью Дона, уничтожая в стычках небольшие отрядики местной самообороны.
     В станице Шумилинской Капарин предложил перейти на территорию Воронежской губернии. Он мотивировал это тем, что там они наверняка получат широкую поддержку населения, недавно восстававшего против Советской власти. Но когда Фомин объявил об этом казакам, те в один голос заявили: "Из своего округа не пойдем!" В банде замитинговали. Пришлось изменить решение. В течение четырех дней банда безостановочно уходила на восток, не принимая боя, который навязывала ей конная группа, качавшая преследовать Фомина по пятам от самой станицы Казанской.
     Заметать свои следы было нелегко, так как всюду на полях шла весенняя работа и даже в самых глухих уголках степи копошились люди. Уходили ночами, но едва лишь утром останавливались где-либо подкормить лошадей - неподалеку появлялась конная разведка противника, короткими очередями бил ручной пулемет, и фоминцы под обстрелом начинали поспешно взнуздывать лошадей. За хутором Мельниковом Вешенской станицы Фомину искусным маневром удалось обмануть противника и оторваться от него. Из донесения своей разведки Фомин знал, что командует конной группой Егор Журавлев - напористый и понимающий в военном деле казак Букановской станицы; знал он, что конная группа численностью почти вдвое превосходит его банду, имеет шесть ручных пулеметов и свежих, не измотанных длительными переходами лошадей. Все это заставляло Фомина уклоняться от боя, с тем чтобы дать возможность отдохнуть людям и лошадям, а потом, при возможности, не в открытом бою, а внезапным налетом растрепать группу и таким образом избавиться от навязчивого преследования. Думал он также разжиться за счет противника пулеметами и винтовочными патронами. Но расчеты его не оправдались. То, чего опасался Григорий, случилось восемнадцатого апреля на опушке Слащевской дубравы. Накануне Фомин и большинство рядовых бойцов перепились в хуторе Севастьяновском, из хутора выступили на рассвете. Ночью почти никто не спал, и многие теперь заснули в седлах. Часам к девяти утра неподалеку от хутора Ожогина стали на привал. Фомин выставил сторожевое охранение и приказал дать лошадям овса.
     С востока дул сильный порывистый ветер. Бурое облако песчаной пыли закрывало горизонт. Над степью висела густая мгла. Чуть просвечивало солнце, задернутое высоко взвихренной мглою. Ветер трепал полы шинелей, конские хвосты и гривы. Лошади поворачивались к ветру спиной, искали укрытия возле редких разбросанных на опушке леса кустов боярышника. От колючей песчаной пыли слезились глаза, и было трудно что-либо рассмотреть даже на недалеком расстоянии.
     Григорий заботливо протер своему коню храп и влажные надглазницы, навесил торбу и подошел к Капарину, кормившему лошадь из полы шинели.
     - Ну и место для стоянки выбрали! - сказал он, указывая плетью на лес.

/ Полные произведения / Шолохов М.А. / Тихий Дон

Смотрите также по произведению "Тихий Дон":

• Сочинения
• Краткое содержание
• Характеристика героев