• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шолохов М.А. / Тихий Дон

Тихий Дон [52/102]

Скачать полное произведение

    - Ты кто такой?
     Мелкие, похожие на осколки антрацита глаза красноармейца оживились, и весь он как-то незаметно, но ловко подобрался:
     - Красноармеец. Русский.
     - Откуда родом?
     - Пензенский.
     - Доброволец, гад?
     - Никак нет. Старший унтер-офицер старой армии. С семнадцатого попал, и так вот до этих пор...
     Один из конвоиров вмешался в разговор:
     - Он по нас стрелял, вражина!
     - Стрелял? - кисло нахмурился есаул и, уловив взгляд стоявшего против него Григория, указал глазами на пленного. - Каков!.. Стрелял, а? Ты что же, не думал, что возьмут? А если за это сейчас в расход?
     - Думал отстреляться. - Разбитые губы поежились в виноватой усмешке.
     - Каков фрукт! Почему же не отстрелялся?
     - Патроны израсходовал.
     - А-а-а... - Есаул похолодел глазами, но оглядел солдата с нескрываемым удовольствием. - А вы, сукины сыны, откуда? - уже совсем иным тоном спросил он, скользя повеселевшими глазами по остальным.
     - Нибилизованные мы, ваше высокоблагородие! Саратовские мы... балашовские... - заныл высокий длинношеий парень, часто мигая, поскребывая рыжевато-ржавые волосы.
     Григорий с щемящим любопытством разглядывал одетых в защитное молодых парней, их простые мужичьи лица, невзрачный пехотный вид. Враждебность возбуждал в нем один скуластый. Он обратился к нему насмешливо и зло:
     - На что признавался? Ты, небось, ротой у них наворачивал? Командир? Коммунист? Расстрелял, говоришь, патроны? А мы тебя за это шашками посекем - это как?
     Красноармеец, шевеля ноздрями раздавленного прикладом носа, уже смелее говорил:
     - Я признавался не от лихости. Чего я буду таиться? Раз стрелял - значит, признавайся... Так я говорю? Что касаемо... казните. Я от вас, - и опять улыбнулся, - добра не жду, на то вы и казаки.
     Кругом одобрительно заулыбались. Григорий, покоренный рассудительным голосом солдата, отошел. Он видел, как пленные пошли к колодцу напиться. Из переулка взводными рядами выходила сотня пластунов. IX
     И после, когда полк вступил в полосу непрерывных боев, когда вместо завес уже лег изломистой вилюжиной фронт, Григорий всегда, сталкиваясь с неприятелем, находясь в непосредственной от него близости, испытывал все то же острое чувство огромного, ненасытного любопытства к красноармейцам, к этим русским солдатам, с которыми ему для чего-то нужно было сражаться. В нем словно навсегда осталось то наивно-ребяческое чувство, родившееся в первые дни четырехлетней войны, когда он под Лешнювом с кургана наблюдал в первый раз за суетой австро-венгерских войск и обозов. "А что за люди? А какие они?" Будто и не было в его жизни полосы, когда он бился под Глубокой с чернецовским отрядом. Но тогда он твердо знал обличье своих врагов - в большинстве они были донские офицеры, казаки. А тут ему приходилось иметь дело с русскими солдатами, с какими-то иными людьми, с теми, какие всей громадой подпирали Советскую власть и стремились, как думал он, к захвату казачьих земель и угодий.
     Еще раз как-то в бою почти в упор натолкнулся он на красноармейцев, неожиданно высыпавших из отножины буерака. Он выехал со взводом в рекогносцировку, подъехал по теклине буерачка к развилку и тут вдруг услышал окающую русскую речь на жесткое "г", сыпкий шорох шагов. Несколько красноармейцев - из них один китаец - выскочили на гребень и, ошеломленные видом казаков, на секунду замерли от изумления.
     - Казаки! - падая, испуганно клохчущим голосом крикнул один.
     Китаец выстрелил. И сейчас же резко, захлебываясь, скороговоркой закричал тот белесый, который упал:
     - Товарищи! Давай "максимку"! Казаки!
     - Давай же! Казаки!..
     Китайца Митька Коршунов срезал из нагана и, круто поворачивая коня, тесня им коня Григория, первый поскакал по гулкой крутобережной теклине, работая поводьями, направляя по извилинам тревожный конский бег. За ним скакали остальные, клубясь и норовя обогнать друг друга. За спинами их баритонисто зарокотал пулемет, пули общелкивали листья терна и боярышника, густо росшего по склонам и мысам, дробили и хищно рвали каменистое днище теклины...
     Еще несколько раз сходился лицом к лицу с красными, видел, как пули казаков вырывали из-под ног красноармейцев землю и те падали и оставляли жизнь на этой плодовитой и чужой им земле.
     ...И помалу Григорий стал проникаться злобой к большевикам. Они вторглись в его жизнь врагами, отняли его от земли! Он видел: такое же чувство завладевает и остальными казаками. Всем им казалось, что только по вине большевиков, напиравших на Область, идет эта война. И каждый, глядя на неубранные валы пшеницы, на полегший под копытами нескошенный хлеб, на пустые гумна, вспоминал свои десятины, над которыми хрипели в непосильной работе бабы, и черствел сердцем, зверел. Григорию иногда в бою казалось, что и враги его - тамбовские, рязанские, саратовские мужики - идут, движимые таким же ревнивым чувством к земле. "Бьемся за нее, будто за любушку", - думал Григорий.
     Меньше стали брать в плен. Участились случаи расправ над пленными. Широкой волной разлились по фронту грабежи; брали у заподозренных в сочувствии большевикам, у семей красноармейцев, раздевали донага пленных...
     Брали все, начиная с лошадей и бричек, кончая совершенно ненужными громоздкими вещами. Брали и казаки и офицеры. Обозы второго разряда пухли от добычи. И чего только не было на подводах! И одежда, и самовары, и швейные машины, и конская упряжь - все, что представляло какую-нибудь ценность. Добыча из обозов справлялась по домам. Приезжали родственники, охотой везли в часть патроны и продовольствие, а оттуда набивали брички грабленым. Конные полки - а их было большинство - вели себя особенно разнузданно. Пехотинцу, кроме подсумка, некуда положить, а всадник набивал сумы седла, увязывал в торока, и конь его запохаживался больше на вьючное животное, нежели на строевого коня. Распоясались братушки. Грабеж на войне всегда был для казаков важнейшей движущей силой. Григорий знал это и по рассказам стариков о прошлых войнах, и по собственному опыту. Еще в дни германской войны, когда полк ходил в тылу по Пруссии, командир бригады - заслуженный генерал - говорил, выстроив двенадцать сотен, указывая плетью на лежавший под холмами крохотный городок:
     - Возьмете - на два часа город в вашем распоряжении. Но через два часа первого, уличенного в грабеже, - к стенке!
     Но к Григорию как-то не привилось это - он брал лишь съестное да корм коню, смутно опасаясь трогать чужое и с омерзением относясь к грабежам. Особенно отвратительным казался в его глазах грабеж своих же казаков. Сотню он держал жестко. Его казаки если и брали, то таясь и в редких случаях. Он не приказывал уничтожать и раздевать пленных. Чрезмерной мягкостью вызвал недовольство среди казаков и полкового начальства. Его потребовали для объяснений в штаб дивизии. Один из чинов обрушился на него, грубо повышая голос:
     - Ты что мне, хорунжий, сотню портишь? Что ты либеральничаешь? Мягко стелешь на всякий случай? По старой памяти играешь на две руки?.. Как это ка тебя не кричать?.. А ну без разговоров! Дисциплины не знаешь? Что - сменить? И сменим! Приказываю сегодня же сдать сотню! И того, брат... не шурши!
     В конце месяца полк совместно с сотней 33-го Еланского полка, шедшего рядом, занял хутор Гремячий Лог.
     Внизу, по падине, густо толпились вербы, ясени и тополя, по косогору разметались десятка три белостенных куреней, обнесенных низкой, из дикого камня, огорожей. Выше хутора, на взгорье, доступный всем ветрам, стоял старый ветряк. На фоне надвигавшейся из-за бугра белой тучи мертво причаленные крылья его чернели косо накренившимся крестом. День был дождлив и хмарен. По балке желтая порошила метель: листья с шепотом ложились на землю. Малиновой кровью просвечивал пышнотелый краснотал. Гумна бугрились сияющей соломой. Мягкая предзимняя наволочь крыла пресно пахнущую землю.
     Со своим взводом Григорий занял отведенный квартирьерами дом. Хозяин, оказалось, ушел с красными. Взводу стала угодливо прислуживать престарелая дородная хозяйка с дочерью-подростком. Григорий из кухни прошел в горницу, огляделся. Хозяева, видно, жили ядрено: полы крашены, стулья венские, зеркало, по стенам обычные фотографии служивых и ученический похвальный лист в черной рамке. Повесив к печке промокший дождевик, Григорий свернул курить.
     Прохор Зыков вошел, поставил к кровати винтовку, равнодушно сообщил:
     - Обозники приехали. С ними папаша ваш, Григорий Пантелеевич.
     - Ну?! Будет брехать!
     - Право слово. Окромя его, наших хуторных, никак, шесть подвод. Иди встревай!
     Григорий, накинув шинель, вышел.
     В ворота за уздцы вводил лошадей Пантелей Прокофьевич. На бричке сидела Дарья, закутанная в зипун домашней валки. Она держала вожжи. Из-под мокрого капюшона зипуна блестела на Григория влажной улыбкой, смеющимися глазами.
     - Зачем вас принесло, земляки? - крикнул Григорий, улыбаясь отцу.
     - А, сынок, живого видать! На гости вот приехали, не спроша заезжаем.
     Григорий на ходу обнял широкие отцовы плечи, начал отцеплять с барков постромки.
     - Не ждал, говоришь, Григорий?
     - Конешно.
     - А мы вот в обувательских... Захватили. Снаряды вам привезли - только воюйте.
     Распрягая лошадей, они перебрасывались отрывистыми фразами. Дарья забирала с брички харчи и зерно лошадям.
     - А ты чего приехала? - спросил Григорий.
     - С батей. Он у нас хворый, со спасов никак не почунеется. Мать забоялась: случить чего, а он один на чужой стороне...
     Кинув лошадям ярко-зеленого пахучего пырея, Пантелей Прокофьевич подошел к Григорию, спросил хриплым шепотом, беспокойно расширяя черные, с нездоровыми кровянистыми белками глаза:
     - Ну как?
     - Ничего. Воюем.
     - Слыхал брехню, вроде дальше границы не хотят казаки выступать... Верно?
     - Разговоры... - уклончиво ответил Григорий.
     - Что же это вы, братцы? - как-то отчужденно и растерянно заговорил старик. - Как же так? А у нас старики надеются... Опричь вас кто же Дон-батюшку в защиту возьмет? Уж ежели вы - оборони господь! - не схотите воевать... Да как же это так? Обозные ваши брехали... Смуту сеют, сукины дети!
     Вошли в хату. Собрались казаки. Разговор вначале вертелся вокруг хуторских новостей, Дарья, пошептавшись с хозяйкой, развязала сумку с харчами, собрала вечерять.
     - Гутарют, будто ты уж с сотенных снятый? - спросил Пантелей Прокофьевич, принаряжая костяной расческой свалявшуюся бороду.
     - Взводным я теперь.
     Равнодушный ответ Григория кольнул старика. Пантелей Прокофьевич собрал на лбу ложбины, захромал к столу и, суетливо помолившись, вытирая полой чекменька ложку, обиженно спросил:
     - Это за что такая немилость? Аль не угодил начальству?
     Григорию не хотелось говорить об этом в присутствии казаков, досадливо шевельнул плечом:
     - Нового прислали... С образованием.
     - Так им и ты служи, сынок! Распроценятся они скоро! Ишь с образованием им приспичило! Меня, мол, за германскую дивствительно образовали, небось, побольше иного очкастого знаю!
     Старик явно возмущался, а Григорий морщился, искоса поглядывал: не улыбаются ли казаки?
     Снижение в должности его не огорчило. Он с радостью передал сотню, понимая, что ответственности за жизнь хуторян нести не будет. Но все же самолюбие его было уязвлено, и отец разговором об этом невольно причинял ему неприятность.
     Хозяйка дома ушла на кухню, а Пантелей Прокофьевич, почувствовав поддержку в лице пришедшего хуторянина Богатырева, начал разговор:
     - Стал быть, взаправду мыслишку держите дальше границ не ходить?
     Прохор Зыков, часто моргая телячье-ласковыми глазами, молчал, тихо улыбался. Митька Коршунов, сидя на корточках у печки, обжигая пальцы, докуривал цигарку. Остальные трое казаков сидели и лежали на лавках. На вопрос что-то никто не отвечал. Богатырев горестно махнул рукой.
     - Они об этих делах не дюже печалуются, - заговорил он гудящим густым басом. - По них хучь во полюшке травушка не расти...
     - А зачем дальше идтить? - лениво спросил болезненный и смирный казачок Ильин. - Зачем идтить-то? У меня вон сироты посля жены остались, а я буду зазря жизню терять.
     - Выбьем из казачьей земли - и по домам! - решительно поддержал его другой.
     Митька Коршунов улыбнулся одними зелеными глазами, закрутил тонкий пушистый ус.
     - А по мне, хучь ишо пять лет воевать. Люблю!
     - Выхо-ди-и!.. Седлай!.. - закричали со двора.
     - Вот видите! - отчаянно воскликнул Ильин. - Видите, отцы! Не успели обсушиться, а там уж - "выходи"! Опять, значит, на позицьи. А вы гутарите: границы! Какие могут быть границы? По домам надо! Замиренья надо добиваться, а вы гутарите...
     Тревога оказалась ложной. Григорий, озлобленный, ввел во двор коня, без причины ударил его сапогом в пах и, бешено округляя глаза, гаркнул:
     - Ты, черт! Ходи прямо!
     Пантелей Прокофьевич курил у двери. Пропустив входивших казаков, спросил:
     - Чего встомашились?
     - Тревога!.. Табун коров за красных сочли.
     Григорий снял шинель, присел к столу. Остальные, кряхтя, раздевались, кидали на лавки шашки и винтовки с подсумками.
     Когда все улеглись спать, Пантелей Прокофьевич вызвал Григория на баз. Присели на крыльце.
     - Хочу погутарить с тобой. - Старик тронул колено Григория, зашептал: - Неделю назад ездил я к Петру. Ихний Двадцать восьмой полк за Калачом зараз... Я, сынок, поджился там неплохо. Петро - он гожий, дюже гожий к хозяйству! Он мне чувал одежи дал, коня, сахару... Конь справный...
     - Погоди! - сурово перебил его Григорий, обожженный догадкой. - Ты сюда не за этим заявился?
     - А что?
     - Как - что?
     - Люди ить берут, Гриша...
     - Люди! Берут! - не находя слов, с бешенством повторял Григорий. - Своего мало? Хамы вы! За такие штуки на германском фронте людей расстреливали!..
     - Да ты не сепети! - холодно остановил его отец. - Я у тебя не прошу. Мне ничего не надо. Я нынче живу, а завтра ноги вытяну... Ты об себе думай. Скажи на милость, какой богатей нашелся! Дома одна бричка осталась, а он... Да и что ж не взять у энтих, какие к красным подались?.. Грех у них не брать! А дома каждая лычка бы годилась.
     - Ты мне оставь это! А нет - я живо провожу отсель! Я казакам морды бил за это, а мой отец приехал грабить жителев! - дрожал и задыхался Григорий.
     - За это и с сотенных прогнали! - ехидно поддел его отец.
     - На черта мне это сдалось! Я и от взвода откажусь!..
     - А то чего же! Умен, умен...
     С минуту молчали. Григорий, закуривая, при свете спички мельком увидел смущенное и обиженное лицо отца. Только сейчас ему стали понятны причины отцова приезда. "Для этого и Дарью взял, чертяка старый! Грабленое оберегать", - думал он.
     - Степан Астахов объявился. Слыхал? - равнодушно начал Пантелей Прокофьевич.
     - Как это? - Григорий даже папиросу выронил из рук.
     - А так. Оказалось - в плену он был, а не убитый. Пришел справный. Там у него одежи и добра - видимо-невидимо! На двух подводах привез, - прибрехнул старик, хвастая, как будто Степан был ему родной. - Аксинью забрал и зараз ушел на службу. Хорошую должность ему дали, етапным комендантом идей-то, никак, в Казанской.
     - Хлеба много намолотили? - перевел Григорий разговор.
     - Четыреста мер.
     - Внуки твои как?
     - Ого, внуки, брат, герои! Гостинцы бы послал.
     - Какие с фронта гостинцы! - тоскливо вздохнул Григорий, а в мыслях был около Аксиньи и Степана.
     - Винтовкой не разживусь у тебя? Нету лишней?
     - На что тебе?
     - Для дому. И от зверя, и от худого человека. На всякий случай. Патрон-то я целый ящик взял. Везли - я и взял.
     - Возьми в обозе. Этого добра много. - Григорий хмуро улыбнулся. - Ну, иди спи! Мне на заставу идтить.
     Наутро часть полка выступила из хутора. Григорий ехал в уверенности, что Он пристыдил отца и тот уедет ни с чем. А Пантелей Прокофьевич, проводив казаков, хозяином пошел в амбар, поснимал с поветки хомуты и шлейки, понес к своей бричке. Следом за ним шла хозяйка, с лицом, залитым слезами, кричала, цепляясь за плечи:
     - Батюшка! Родимый! Греха не боишься! За что сирот обижаешь? Отдай хомуты! Отдай, ради господа бога!
     - Но-но, ты бога оставь, - прихрамывая, барабошил и отмахивался от бабы Мелехов. - Ваши мужья у нас тоже, небось, брали бы. Твой-то комиссар, никак?.. Отвяжись! Раз "твое - мое - богово", значит - молчок, не жалься!
     Потом, сбив на сундуках замки, при сочувственном молчании обозников выбирал шаровары и мундиры поновей, разглядывал их на свет, мял в черных куцых пальцах, вязал в узлы...
     Уехал он перед обедом. На бричке, набитой доверху, на узлах сидела, поджав тонкие губы, Дарья. Позади поверх всего лежал банный котел. Пантелей Прокофьевич вывернул его из плиты в бане, едва донес до брички и на укоряющее замечание Дарьи:
     - Вы, батенька, и с г... не расстанетесь! - гневно ответил:
     - Молчи, шалава! Буду я им котел оставлять! Из тебя хозяйка - как из Гришки-поганца! А мне и котел сгодится. Так-то!.. Ну, трогай! Чего губы растрепала?
     Опухшей от слез хозяйке, затворявшей за ними ворота, сказал добродушно:
     - Прощай, бабочка! Не гневайся. Вы себе ишо наживете.
    X
     Цепь дней. Звено, вкованное в звено. Переходы, бои, отдых. Жара. Дождь. Смежные запахи конского пота и нагретой кожи седла. В жилах от постоянного напряжения - не кровь, а нагретая ртуть. Голова от недосыпания тяжелей снаряда трехдюймовки. Отдохнуть бы Григорию, отоспаться! А потом ходить по мягкой пахотной борозде плугатарем, посвистывать на быков, слушать журавлиный голубой трубный клич, ласково снимать со щек наносное серебро паутины и неотрывно пить винный запах осенней, поднятой плугом земли.
     А взамен этого - разрубленные лезвиями дорог хлеба. По дорогам толпы раздетых, трупно-черных от пыли пленных. Идет сотня, копытит дороги, железными подковами мнет хлеба. В хуторах любители обыскивают семьи ушедших с красными казаков, дерут плетьми жен и матерей отступников...
     Тянулись выхолощенные скукой дни. Они выветривались из памяти, и ни одно событие, даже значительное, не оставляло после себя следа. Будни войны казались еще скучнее, нежели в прошлую кампанию, быть может - потому, что все изведано было раньше. Да и к самой войне все участники прежней относились пренебрежительно: и размах, и силы, и потери - все в сравнении с германской войной было игрушечно. Одна лишь черная смерть, так же, как и на полях Пруссии, вставала во весь свой рост, пугала и понуждала по-животному оберегаться.
     - Рази это война? Так, одно подобие. В германскую, бывало, немец как сыпанет из орудий - полки выкашивал под корень. А зараз двоих из сотни поранют - урон, говорят! - рассуждали фронтовики.
     Однако и эта игрушечная война раздражала. Копились недовольство, усталость, озлобление. В сотне все настойчивее говорили:
     - Выбьем из донской земли краснюков - и решка! Дальше границы не пойдем. Нехай Россия - сама по себе, мы - сами по себе. Нам у них свои порядки не устанавливать.
     Под Филоновской всю осень шли вялые бои. Главнейшим стратегическим центром был Царицын, туда бросали и белые и красные лучшие силы, а на Северном фронте у противных сторон не было перевеса. Те и другие копили силы для решительного натиска. Казаки имели больше конницы; используя это преимущество, вели комбинированные операции, охватывали фланги, заходили в тыл. Перевес был на стороне казаков лишь потому, что противостояли им морально шаткие части из свежемобилизованных красноармейцев преимущественно прифронтовой полосы. Саратовцы, тамбовцы сдавались тысячами. Но как только командование бросало в дело рабочий полк, матросский отряд или конницу - положение выравнивалось, и вновь инициатива гуляла из рук в руки, и поочередно одерживались победы чисто местного значения.
     Участвуя в войне, Григорий равнодушно наблюдал за ее ходом. Он был уверен: к зиме фронта не станет; знал, что казаки настроены примиренчески и о затяжной войне не может быть и речи. В полк изредка приходили газеты. Григорий с ненавистью брал в руки желтый, набранный на оберточной бумаге номер "Верхне-Донского края" и, бегло просматривая сводки фронтов, скрипел зубами. А казаки добродушно ржали, когда он читал им вслух бравурные, притворно-бодрые строки:
     "27 сентября на филоновском направлении бои с переменным успехом. В ночь на 26-е доблестный Вешенский полк выбил противника из хутора Подгорного, на плечах его ворвался в хутор Лукьяновский. Взяты трофеи и огромное количество пленных. Красные части отступают в беспорядке. Настроение казаков бодрое. Донцы рвутся к новым победам!"
     - Сколько пленных-то забрали мы? Огромное число? Ох-ох, су-у-укины сыны! Тридцать два человека взяли-то! А они... ах-ха-ха-ха!.. - покатывался Митька Коршунов, во всю ширь разевая белозубый рот, длинными ладонями стискивая бока.
     Не верили казаки и сведениям об успехах "кадетов" в Сибири и на Кубани. Больно беззастенчиво и нагло врал "Верхне-Донской край". Охваткин - большерукий, огромного роста казак, - прочитав статью о чехословацком мятеже, заявил в присутствии Григория:
     - Вот придавют чеха, а потом как жмякнут на нас всю армию, какая под ним была, - и потекет из нас мокрая жижа... Одно слово - Расея! - И грозно закончил: - Шутишь, что ля?
     - Не пужай! Аж возле пупка заноило от дурацкого разговору, - отмахнулся Прохор Зыков.
     А Григорий, сворачивая курить, с тихим злорадством решил про себя: "Верно!"
     Он долго сидел в этот вечер за столом, ссутулясь, расстегнув ворот выгоревшей на солнце рубахи с такими же выгоревшими защитными погонами. Загорелое лицо его, на котором нездоровая полнота сровняла рытвины и острые углы скул, было сурово. Он ворочал черной мускулистой шеей, задумчиво покручивал закурчавившийся, порыжелый от солнца кончик уса и напряженно глядел в одну точку похолодевшими за последние годы, злыми глазами. Думал с тугой, непривычной трудностью и, уже ложась спать, словно отвечая на общий вопрос, сказал:
     - Некуда податься!
     Всю ночь не спал. Часто выходил проведывать коня и подолгу стоял на крыльце, повитый черной, шелково шелестящей тишиной.
     Знать, еще горела тихим трепетным светом та крохотная звездочка, под которой родился Григорий; видно, еще не созрела пора сорваться ей и лететь, сожигая небеса падучим холодным пламенем. Три коня были убиты под Григорием за осень, в пяти местах продырявлена шинель. Смерть как будто заигрывала с казаком, овевая его черным крылом. Однажды пуля насквозь пробила медную головку шашки, темляк упал к ногам коня, будто перекушенный.
     - Кто-то крепко за тебя молится, Григорий, - сказал ему Митька Коршунов и удивился невеселой Григорьевой улыбке.
     Фронт перевалил за линию железной дороги. Ежедневно обозы подвозили мотки колючей проволоки. Ежедневно телеграф струил по фронту слова.
     "Со дня на день прибудут войска союзников. Необходимо укрепиться на границах Области до прихода подкреплений, сдержать натиск красных любой ценой."
     Мобилизованное население долбило пешнями мерзлую землю, рыло окопы, опутывало их колючей проволокой. А по ночам, когда казаки бросали окопы и шли к жилью обогреваться, к окопам подходили разведчики-красноармейцы, валяли укрепы и цепляли на ржавые шипы проволоки воззвания к казакам. Казаки читали их с жадностью, словно письма от родимых. Было ясно, что в таких условиях продолжать войну немыслимо. Полыхали морозы, сменяясь оттепелями и обильными снегопадами. Окопы заметал снег. В окопах трудно было пролежать даже час. Казаки мерзли, отмораживали ноги и руки. В пехотных и пластунских частях у многих не было сапог. Иные вышли на фронт словно на баз скотине наметать: в одних чириках и легких шароварах. В союзников не верили. "На жуках они едут!" - горестно сказал однажды Андрюшка Кашулин. А сталкиваясь с разъездами красных, казаки слышали, как те горланили: "Эге-гей! Христосики! Вы к нам на танках, а мы к вам на санках! Мажьте пятки салом - скоро в гости приедем!"
     С середины ноября красные перешли в наступление. Они упорно оттесняли казачьи части к линии железной дороги, однако перелом в операциях наступил позднее. 16 декабря красная конница после длительного боя опрокинула 33-й полк, но на участке Вешенского полка, развернувшегося возле хутора Колодезянского, натолкнулась на отчаянное сопротивление. Из-за оснеженной кромки гуменных прясел вешенцы-пулеметчики встречали противника, наступавшего в пешем строю, шквальным огнем. Правофланговый пулемет в опытнейших руках каргинского казака Антипова бил с рассеиванием вглубь, выкашивал перебегавшие цепи. Сотня крылась дымом выстрелов. А с левого фланга уже тронулись две сотни в обход.
     К вечеру вяло наступавшие красноармейские части сменил только что прибывший на фронт отряд матросов. Они пошли в атаку на пулеметы в лоб, не ложась, без крика.
     Григорий стрелял непрерывно. Задымилась накладка. Ствол накалился и обжигал пальцы. Охладив винтовку, Григорий снова вгонял обойму, ловил прижмуренным глазом далекие черные фигурки на мушку.
     Матросы сбили их. Сотни, разобрав лошадей, проскакали хутор, выметнулись на бугор. Григорий оглянулся и безотчетно бросил поводья. С бугра далеко виднелось тоскливое снежное поле с мысами занесенного снегом бурьяна и лиловыми предвечерними тенями, лежавшими по склонам балок. По нему на протяжении версты черной сыпью лежали трупы порезанных пулеметным огнем матросов. Одетые в бушлаты и кожаные куртки, они чернели на снегу, как стая присевших в отлете грачей.
     К вечеру, расчлененные наступлением, сотни, потерявшие связь с Еланским полком и бывшим справа от них одним из номерных полков Усть-Медведицкого округа, стали на ночевку в двух хуторах, расположенных у крохотной речонки, притока Бузулука.
     Уже в сумерках Григорий, возвращаясь от места, где по приказанию командира сотни он расставил заставы, встретился в переулке с командиром полка и полковым адъютантом.
     - Где третья сотня? - натягивая поводья, спросил командир.
     Григорий ответил. Всадники тронули лошадей.
     - Потери в сотне большие? - отъехав, спросил адъютант; ответа он не расслышал, переспросил: - Как?
     Но Григорий пошел, не отвечая.
     Всю ночь через хутор тянулись какие-то обозы. Возле двора, где ночевал с казаками Григорий, долго стояла батарея. Сквозь одинарное оконце слышались матерная брань, крик ездовых, суетня. В хату входили обогреваться номера, ординарцы штаба полка, каким-то образом очутившиеся в этом хуторе. В полночь, разбудив хозяев и казаков, вломились трое из прислуги батареи. Они неподалеку в речке увязили орудие и решили заночевать, чтобы утром выручить его быками. Григорий проснулся, долго глядел, как батарейцы, кряхтя, счищая с сапог липкую мерзлую грязь, разуваются и развешивают на боровке подземки мокрые портянки. Потом вошел по уши измазанный офицер-артиллерист. Он попросился переночевать, стянул шинель и долго с безразличным видом размазывал по лицу рукавом френча брызги грязи.
     - Одно орудие мы потеряли, - сказал он, глядя на Григория покорными, как у усталой лошади, глазами. - Сегодня такой бой был, как под Мачехой. Нас нащупали после двух выстрелов... Ка-ак саданет - и моментально перешиб боевую ось! А орудие стояло на гумне. Уж куда лучше замаскировано было!.. - К каждой фразе он привычно и, наверное, бессознательно пристегивал похабное ругательство. - Вы Вешенского полка? А чай пить будете? Хозяюшка, вы бы нам самоварчик, а?
     Он оказался болтливым, надоедливым собеседником. Чай поглощал без устали. И через полчаса Григорий уже знал, что родом тот из Платовской станицы, окончил реальное, был на германской войне и два раза неудачно женился.
     - Теперь аминь Донской армии! - говорил он, слизывая пот с бритой губы острым и красным языком. - Война приходит к концу. Фронт завтра расползется, а через две недели мы будем уже в Новочеркасске. Хотели с босыми казаками штурмовать Россию! Ну не идиоты ли? А кадровые офицеры - все негодяи, ей-богу! Вы ведь из казаков? Да? Вот вашими руками они и хотят каштанчики из огня таскать. А сами по интендантствам лавровый лист да крупу отвешивают!
     Он часто моргал пустоцветными глазами, шевелился, наваливаясь на стол всем крупным и плотно сбитым корпусом, а углы большого, растянутого рта были мрачно и безвольно опущены, а на лице хранилось целостным прежнее выражение покорной замордованной лошади.
     - Раньше, хотя бы в эпоху Наполеона, добро было воевать! Сошлись две армии, цокнулись, разошлись. Ни тебе фронтов, ни сиденья в окопах. А теперь начни разбираться в операциях - сам черт голову сломит. Если раньше историки брехали, то в описании этой войны такого наворочают!.. Скука одна, а не война! Красок нет. Грязцо! И вообще - бессмыслица. Я бы этих верховодов свел один на один и сказал: "Вот вам, господин Ленин, вахмистр - учитесь у него владеть оружием. А вам, господин Краснов, стыдно не уметь". И пускай бы, как Давид с Голиафом, бились: чей верх, того власть. Народу все равно, кто им правит. Как вы думаете, господин хорунжий?
     Григорий, не отвечая, сонно следил за тугими движениями его мясистых плеч и рук, за неприятно часто мелькавшим в скважине рта красным языком. Хотелось спать, злил навязчивый, придурковатый артиллерист, вызывал тошноту исходивший от потных ног его запах псины...
     Утром Григорий проснулся с нудным ощущением чего-то невырешенного. Развязка, которую он предвидел еще с осени, все же поразила его своей внезапностью. Проглядел Григорий, как недовольство войной, вначале журчившееся по сотням и полкам мельчайшими ручейками, неприметно слилось в могущественный поток. И теперь - видел лишь этот поток, стремительно-жадно размывающий фронт.

/ Полные произведения / Шолохов М.А. / Тихий Дон

Смотрите также по произведению "Тихий Дон":

• Сочинения
• Краткое содержание
• Характеристика героев