/ Полные произведения / Горький М. / Детство

Детство [5/13]

Скачать полное произведение

    - Эх, дурак...
     И плюнула кровью под ноги ему, а он дважды протяжно взвыл, подняв обе руки:
     - Уйди, убью!
     - Дурак,- повторила бабушка, отходя от двери; дед бросился за нею, но она, не торопясь, перешагнула порог и захлопнула дверь пред лицом его.
     - Старая шкура,- шипел дед, багровый, как уголь, держась за косяк, царапая его пальцами.
     Я сидел на лежанке ни жив ни мёртв, не веря тому, что видел: впервые при мне он ударил бабушку, и это было угнетающе гадко, открывало что-то новое в нём - такое, с чем нельзя было примириться и что как будто раздавило меня. А он всё стоял, вцепившись в косяк, и, точно пеплом покрываясь, серел, съеживался. Вдруг вышел на середину комнаты, встал на колени и, не устояв, ткнулся вперед, коснувшись рукою пола, но тотчас выпрямился, ударил себя руками в грудь:
     - Ну, господи...
     Я съехал с тёплых изразцов лежанки, как по льду, бросился вон; наверху бабушка, расхаживая по комнате, полоскала рот.
     - Тебе больно?
     Она отошла в угол, выплюнула воду в помойное ведро и спокойно ответила:
     - Ничего, зубы целы, губу разбил только.
     - За что он?
     Выглянув в окно на улицу, она сказала:
     - Сердится, трудно ему, старому, неудачи всё... Ты ложись с богом, не думай про это...
     Я спросил её еще о чем-то, но она необычно строго крикнула:
     - Кому я говорю - ложись? Неслух какой...
     Села у окна и, посасывая губу, стала часто сплёвывать в платок. Раздеваясь, я смотрел на неё: в синем квадрате окна над черной её головою сверкали звёзды. На улице было тихо, в комнате - темно.
     Когда я лёг, она подошла и, тихонько погладив голову мою, сказала:
     - Спи спокойно, а я к нему спущусь... Ты меня не больно жалей, голуба душа, я ведь тоже поди-ка и сама виновата... Спи!
     Поцеловав меня, она ушла, а мне стало нестерпимо грустно, я выскочил из широкой, мягкой и жаркой кровати, подошёл к окну и, глядя вниз на пустую улицу, окаменел в невыносимой тоске. VI
     Снова началось что-то кошмарное. Однажды вечером, когда, напившись чаю, мы с дедом сели за Псалтырь, а бабушка начала мыть посуду, в комнату ворвался дядя Яков, растрёпанный, как всегда, похожий на изработанную метлу. Не здоровавшись, бросив картуз куда-то в угол, он скороговоркой начал, встряхиваясь, размахивая руками:
     - Тятенька, Мишка буянит неестественно совсем! Обедал у меня, напился и начал безобразное безумие показывать: посуду перебил, изорвал в клочья готовый заказ - шерстяное платье, окна выбил, меня обидел, Григория. Сюда идет, грозится: отцу, кричит, бороду выдеру, убью! Вы смотрите...
     Дед, упираясь руками в стол, медленно поднялся на ноги, лицо его сморщилось, сошлось к носу; стало жутко похоже на топор.
     - Слышишь, мать? - взвизгнул он. - Каково, а? Убить отца идет, чу, сын родной! А пора! Пора, ребята...
     Прошёлся по комнате, расправляя плечи, подошёл к двери, резко закинул тяжёлый крюк в пробой и обратился к Якову:
     - Это вы всё хотите Варварино приданое сцапать? Нате-ка!
     Он сунул кукиш под нос дяде; тот обиженно отскочил.
     - Тятенька, я-то при чем?
     - Ты? Знаю я тебя!
     Бабушка молчала, торопливо убирая чашки в шкап.
     - Я же защитить вас приехал...
     - Ну? - насмешливо воскликнул дед. - Это хорошо! Спасибо, сынок! Мать, дай-кось лисе этой чего-нибудь в руку - кочергу, хоть, что ли, утюг! А ты, Яков Васильев, как вломится брат - бей его в мою голову!
     Дядя сунул руки в карманы и отошёл в угол.
     - Коли вы мне не верите...
     - Верю? - крикнул дед, топнув ногой - Нет, всякому зверю поверю - собаке, ежу,- а тебе погожу! Знаю: ты его напоил, ты научил! Ну-ко, вот бей теперь! На выбор бей: его, меня...
     Бабушка тихонько шепнула мне:
     - Беги наверх, гляди в окошко, а когда дядя Михайло покажется на улице, соскочи сюда, скажи! Ступай, скорее...
     И вот я, немножко напуганный грозящим нашествием буйного дяди, но гордый поручением, возложенным на меня, торчу в окне, осматривая улицу; широкая, она покрыта густым слоем пыли, сквозь пыль высовывается опухолями крупный булыжник. Налево она тянется далеко и, пересекая овраг, выходит на Острожную площадь, где крепко стоит на глинистой земле серое здание с четырьмя башнями по углам - старый острог; в нем есть что-то грустно красивое, внушительное. Направо, через три дома от нашего, широко развёртывается Сенная площадь, замкнутая жёлтым корпусом арестантских рот и пожарной каланчой свинцового цвета. Вокруг глазастой вышки каланчи вертится пожарный сторож, как собака на цепи. Вся площадь изрезана оврагами, в одном на дне его стоит зеленоватая жижа, правее - тухлый Дюков пруд, куда, по рассказу бабушки, дядья зимою бросили в прорубь моего отца. Почти против окна - переулок, застроенный маленькими пёстрыми домиками; онупирается в толстую, приземистую церковь Трёх Святителей. Если смотреть прямо - видишь крыши, точно лодки, опрокинутые вверх дном в зеленых волнах садов.
     Стёртые вьюгами долгих зим, омытые бесконечными дождями осени, слинявшие дома нашей улицы напудрены пылью; они жмутся друг к другу, как нищие на паперти, и тоже, вместе со мною, ждут кого-то, подозрительно вытаращив окна. Людей немного, двигаются они не спеша, подобно задумчивым тараканам на шестке печи. Душная теплота поднимается ко мне; густо слышны не любимые мною запахи пирогов с зелёным луком, с морковью; эти запахи всегда вызывают у меня уныние.
     Скучно; скучно как-то особенно, почти невыносимо; грудь наполняется жидким, тёплым свинцом, он давит изнутри, распирает грудь, рёбра; мне кажется, что я вздуваюсь, как пузырь, и мне тесно в маленькой комнатке, под гробообразным потолком.
     Вот он, дядя Михаил: он выглядывает из переулка, из-за угла серого дома; нахлобучил картуз на уши, и они оттопырились, торчат. На нём рыжий пиджак и пыльные сапоги до колен, одна рука в кармане клетчатых брюк, другою он держится за бороду. Мне не видно его лица, но он стоит так, словно собрался перепрыгнуть через улицу и вцепиться в дедов дом чёрными мохнатыми руками. Нужно бежать вниз, сказать, что он пришёл, но я не могу оторваться от окна и вижу, как дядя осторожно, точно боясь запачкать пылью серые сапоги, переходит улицу, слышу, как он отворяет дверь кабака,- дверь визжит, дребезжат стёкла.
     Я бегу вниз, стучусь в комнату деда.
     - Кто это? - грубо спрашивает он, не открывая. - Ты? Ну? В кабак зашёл? Ладно, ступай!
     - Я боюсь там...
     - Потерпишь!
     Снова я торчу в окне. Темнеет; пыль на улице вспухла, стала глубже, чернее; в окнах домов масляно растекаются жёлтые пятна огней; в доме напротив - музыка, множество струн поют грустно и хорошо. И в кабаке тоже поют; когда отворится дверь, на улицу вытекает усталый, надломленный голос; я знаю, что это голос кривого нищего Никитушки, бородатого старика с красным углём на месте правого глаза, а левый плотно закрыт. Хлопнет дверь и отрубит его песню, как топором.
     Бабушка завидует нищему: слушая его песни, она говорит, вздыхая:
     - Экой ведь благодатной,- какие стихи знает. Удача!
     Иногда она зазывает его во двор; он сидит на крыльце, опираясь на палку, и поёт, сказывает, а бабушка - рядом с ним, слушает, расспрашивает.
     - Погоди-ка, да разве божия матерь и в Рязани была?
     И нищий говорит басом, уверенно:
     - Она везде была, по всем губерниям...
     Невидимо течёт по улице сонная усталость и жмёт, давит сердце, глаза. Как хорошо, если б бабушка пришла! Или хотя бы дед. Что за человек был отец мой, почему дед и дядья не любили его, а бабушка, Григорий и нянька Евгенья говорят о нем так хорошо? А где мать моя?
     Я всё чаще думаю о матери, ставя её в центр всех сказок и былей, рассказанных бабушкой. То, что мать не хочет жить в своей семье, всё выше поднимает её в моих мечтах; мне кажется, что она живёт на постоялом дворе при большой дороге, у разбойников, которые грабят проезжих богачей и делят награбленное с нищими. Может быть, она живёт в лесу, в пещере, тоже, конечно, с добрыми разбойниками, стряпает на них и сторожит награбленное золото. А может, ходит по земле, считая её сокровища, как ходила "князь-барыня" Енгалычева вместе с божией матерью, и богородица уговаривает мать мою, как уговаривала "князь-барыню":
     Не собрать тебе, раба жадная,
     Со всея земли злата, серебра;
     Не прикрыть тебе, душа алчная,
     Всем добром земли наготу твою...
     И мать отвечает ей словами "князь-барыни", разбойницы:
     Ты прости, пресвятая богородица,
     Пожалей мою душеньку грешную.
     Не себя ради мир я грабила,
     А ведь ради сына единого!...
     И богородица, добрая, как бабушка, простит её, скажет:
     Эх ты, Марьюшка, кровь татарская,
     Ой ты, зла-беда христианская!
     А иди, ино, по своему пути -
     И стезя твоя, и слеза твоя!
     Да не тронь хоть народа-то русского,
     По лесам ходи да мордву зори,
     По степям ходи, калмыка гони!...
     Вспоминая эти сказки, я живу, как во сне, меня будит топот, возня, рёв внизу, в сенях, на дворе; высунувшись в окно, я вижу, как дед, дядя Яков и работник кабатчика, смешной черемисин Мельян, выталкивают из калитки на улицу дядю Михаила; он упирается, его бьют по рукам, в спину, шею, пинают ногами, и наконец он стремглав летит в пыль улицы. Калитка захлопнулась, гремит щеколда и запор; через ворота перекинули измятый картуз; стало тихо.
     Полежав немного, дядя приподнимается, весь оборванный, лохматый, берёт 6улыжник и мечет его в ворота; раздаётся гулкий удар, точно по дну бочки. Из кабака лезут тёмные люди, орут, храпят, размахивают руками; из окон домов высовываются человечьи головы - улица оживает, смеётся, кричит. Все это тоже как сказка, любопытная, но неприятная, пугающая.
     И вдруг всё сотрётся, все замолчат, исчезнут.
     ...У порога, на сундуке, сидит бабушка, согнувшись, не двигаясь, не дыша; я стою пред ней и глажу её теплые, мягкие, мокрые щеки, но она, видимо, не чувствует этого и бормочет угрюмо:
     - Господи, али не хватило у тебя разума доброго на меня, на детей моих? Господи, помилуй...
     Мне кажется, что в доме на Полевой улице дед жил не более года - от весны до весны, но и за это время дом приобрел шумную славу; почти каждое воскресенье к нашим воротам сбегались мальчишки, радостно оповещая улицу:
     - У Кашириных опять дерутся!
     Обыкновенно дядя Михайло являлся вечером и всю ночь держал дом в осаде, жителей его в трепете; иногда с ним приходило двое-трое помощников, отбойных кунавинских мещан, они забирались из оврага в сад и хлопотали там во всю ширь пьяной фантазии, выдёргивая кусты малины и смородины; однажды они разнесли баню, переломав в ней всё, что можно было сломать: полок, скамьи, котлы для воды, а печь разметали, выломали несколько половиц, сорвали дверь, раму.
     Дед, тёмный и немой, стоял у окна, вслушиваясь в работу людей, разорявших его добро; бабушка бегала где-то по двору, невидимая в темноте, и умоляюще взывала:
     - Миша, что ты делаешь, Миша!
     Из сада в ответ ей летела идиотски гнусная русская ругань, смысл которой, должно быть, недоступен разуму и чувству скотов, изрыгающих ее.
     За бабушкой не угнаться в эти часы, а без неё страшно; я спускаюсь в комнату деда, но он хрипит встречу мне:
     - Вон, ан-нафема!
     Я бегу на чердак и оттуда через слуховое окно смотрю во тьму сада и двора, стараясь не упускать из глаз бабушку, боюсь, что её убьют, и кричу, зову. Она не идёт, а пьяный дядя, услыхав мой голос, дико и грязно ругает мать мою.
     Однажды в такой вечер дед был нездоров, лежал в постели и, перекатывая по подушке обвязанную полотенцем голову, крикливо жалобился:
     - Вот оно, чего ради жили, грешили, добро копили! Кабы не стыд, не срам, позвать бы полицию, а завтра к губернатору... Срамно! Какие же это родители полицией детей своих травят? Ну, значит, лежи, старик.
     Он вдруг спустил ноги с кровати, шатаясь пошёл к окну, бабушка подхватила его под руки:
     - Куда ты, куда?
     - Зажги огонь! - задыхаясь, шумно всасывая воздух, приказал он.
     А когда бабушка зажгла свечу, он в взял подсвечник в руки и, держа его пред собою, как солдат ружьё, закричал в окно насмешливо и громко:
     - Эй, Мишка, вор ночной, бешеный пёс шелудивый!
     Тотчас же вдребезги разлетелось верхнее стекло окна и на стол около бабушки упала половинка кирпича.
     - Не попал! - завыл дед и засмеялся или заплакал.
     Бабушка схватила его на руки, точно меня, и понесла на постель, приговаривая испуганно:
     - Что ты, что ты, Христос с тобою! Ведь эдак-то - Сибирь ему; ведь разве он поймёт, в ярости, чтО Сибирь!..
     Дед дрыгал ногами и рыдал сухо, хрипуче:
     - Пускай убьёт...
     За окном рычало, топало, царапало стену. Я взял кирпич со стола, побежал к окну; бабушка успела схватить меня и, швырнув в угол, зашипела:
     - Ах ты, окаянный...
     В другой раз дядя, вооружённый толстым колом, ломился со двора в сени дома, стоя на ступенях чёрного крыльца и разбивая дверь, а за дверью его ждали дедушка, с палкой в руках, двое постояльцев, с каким-то дрекольем, и жена кабатчика, высокая женщина, со скалкой; сзади их топталась бабушка, умоляя:
     - Пустите вы меня к нему! Дайте слово сказать...
     Дед стоял, выставив ногу вперёд, как мужик с рогатиной на картине "Медвежья охота"; когда бабушка подбегала к нему, он молча толкал её локтем и ногою. Все четверо стояли, страшно приготовившись; над ними на стене горел фонарь, нехорошо, судорожно освещая их головы; я смотрел на всё это с лестницы чердака, и мне хотелось увести бабушку вверх.
     Дядя ломал дверь усердно и успешно, она ходуном ходила, готовая соскочить с верхней петли,- нижняя была уже отбита и противно звякала. Дед говорил соратникам своим тоже каким-то звякающим голосом:
     - По рукам бейте, по ногам, пожалуйста, а по башке не надо...
     Рядом с дверью в стене было маленькое окошко - только голову просунуть, дядя уже вышиб стекло из него, и оно, утыканное осколками, чернело, точно выбитый глаз.
     Бабушка бросилась к нему, высунула руку на двор и, махая ею, закричала:
     - Миша, Христа ради уйди! Изувечат тебя, уйди!
     Он ударил её колом по руке; было видно, как, скользнув мимо окна, на руку ей упало что-то широкое, а вслед за этим и сама бабушка осела, опрокинулась на спину, успев еще крикнуть:
     - Миш-ша, беги...
     - А, мать? - страшно взвыл дед.
     Дверь распахнулась, в чёрную дыру её вскочил дядя и тотчас, как грязь лопатой, был сброшен с крыльца.
     Кабатчица отвела бабушку в комнату деда; скоро и он явился туда, угрюмо подошёл к бабушке.
     - Кость цела?
     - Ох, переломилась, видно,- сказала бабушка, не открывая глаз. - А с ним что сделали, с ним?
     - Уймись! - строго крикнул дед. - Зверь, что ли, я? Связали, в сарае лежит. Водой окатил я его... Ну, зол! В кого бы это?
     Бабушка застонала.
     - За костоправкой я послал,- ты потерпи! - сказал дед, присаживаясь к ней на постель. - Изведут нас с тобою, мать; раньше сроку изведут!
     - Отдай ты им все...
     - А Варвара ?
     Они говорили долго; бабушка - тихо и жалобно, он - крикливо, сердито.
     Потом пришла маленькая старушка, горбатая, с огромным ртом до ушей; нижняя челюсть у неё тряслась, рот был открыт, как у рыбы, и в него через верхнюю губу заглядывал острый нос. Глаз её было не видно; она едва двигала ногами, шаркая по полу клюкою, неся в руке какой-то гремящий узелок.
     Мне показалось, что это пришла бабушкина смерть; я подскочил к ней и заорал во всю силу:
     - Пошла вон!
     Дед неосторожно схватил меня и весьма нелюбезно отнёс на чердак... VII
     Я очень рано понял, что у деда - один бог, а у бабушки - другой.
     Бывало - проснётся бабушка, долго, сидя на кровати, чешет гребнем свои удивительные волосы, дёргает головою, вырывает, сцепив зубы, целые пряди длинных чёрных шелковинок и ругается шёпотом, чтоб не разбудить меня:
     - А, пострели вас! Колтун вам, окаянные...
     Кое-как распутав их, она быстро заплетает толстые косы, умывается наскоро, сердито фыркая, и, не смыв раздражения с большого, измятого сном лица, встаёт перед иконами,- вот тогда и начиналось настоящее утреннее омовение, сразу освежавшее всю её.
     Выпрямив сутулую спину, вскинув голову, ласково глядя на круглое лицо Казанской божией матери, она широко, истово крестилась и шумно, горячо шептала:
     - Богородица преславная, подай милости твоея на грядущий день, матушка!
     Кланялась до земли, разгибала спину медленно и снова шептала всё горячей и умилённее:
     - Радости источник, красавица пречистая, яблоня во цвету!..
     Она почти каждое утро находила новые слова хвалы, и это всегда заставляло меня вслушиваться в молитву её с напряженным вниманием.
     - Сердечушко моё чистое, небесное! Защита моя и покров, солнышко золотое, мати господня, охрани от наваждения злого, не дай обидеть никого, и меня бы не обижали зря!
     С улыбкой в тёмных глазах и как будто помолодевшая, она снова крестилась медленными движениями тяжёлой руки.
     - Исусе Христе, сыне божий, буди милостив ко мне, грешнице, матери твоея ради...
     Всегда её молитва была акафистом, хвалою искренней и простодушной.
     Утром она молилась недолго; нужно было ставить самовар,- прислугу дед уже не держал; если бабушка опаздывала приготовить чай к сроку, установленному им, он долго и сердито ругался.
     Иногда он, проснувшись раньше бабушки, всходил на чердак и, заставая её за молитвой, слушал некоторое время её шёпот, презрительно кривя тонкие, тёмные губы, а за чаем ворчал:
     - Сколько я тебя, дубовая голова, учил, как надобно молиться, а ты всё своё бормочешь, еретица! Как только терпит тебя господь!
     - Он поймёт,- уверенно отвечала бабушка. - Ему что ни говори - он разберёт...
     - Чуваша проклятая! Эх вы-и...
     Её бог был весь день с нею, она даже животным говорила о нём. Мне было ясно, чти этому богу легко и покорно подчиняется всё: люди, собаки, птицы, пчёлы и травы; он ко всему на земле был одинаково добр, одинаково близок.
     Однажды балованный кот кабатчицы, хитрый сластёна и подхалим, дымчатый, золотоглазый, любимец всего двора, притащил из сада скворца; бабушка отняла измученную птицу и стала упрекать кота:
     - Бога ты не боишься, злодей подлый!
     Кабатчица и дворник посмеялись над этими словами, но бабушка гневно закричала на них:
     Думаете - скоты бога не понимают? Всякая тварь понимает это не хуже вас, безжалостные...
     Запрягая ожиревшего, унылого Шарапа, она беседовала с ним:
     - Что ты скучен, богов работник, а? Старенький ты...
     Конь вздыхал, мотая головою.
     И всё-таки имя божие она произносила не так часто, как дед. Бабушкин бог был понятен мне и не страшен, но пред ним нельзя было лгать, стыдно. Он вызывал у меня только непобедимый стыд, и я никогда не лгал бабушке. Было просто невозможно скрыть что-либо от этого доброго бога. и, кажется, даже не возникало желания скрывать.
     Однажды кабатчица, поссорившись с дедом, изругала заодно с ним и бабушку, не принимавшую участия в ссоре, изругала злобно и даже бросила в неё морковью.
     - Ну, и дура вы, сударыня моя,- спокойно сказала ей бабушка, а я жестоко обиделся и решил отомстить злодейке.
     Я долго измышлял, чем бы уязвить больнее эту рыжую толстую женщину с двойным подбородком и без глаз.
     По наблюдениям моим над междоусобицами жителей я знал, что они, мстя друг другу за обиды, рубят хвосты кошкам, травят собак, убивают петухов и кур или, забравшись ночью в погреб врага, наливают керосин в кадки с капустой и огурцами, выпускают квас из бочек, но - всё это мне не нравилось, нужно было придумать что-нибудь более внушительное и страшное.
     Я придумал: подстерег, когда кабатчица спустилась в погреб, закрыл над ней творило, запер его, сплясал на нём танец мести и, забросив ключ на крышу, стремглав прибежал в кухню, где стряпала бабушка. Она не сразу поняла мой восторг, а поняв, нашлёпала меня, где подобает, вытащила на двор и послала на крышу за ключом. Удивлённый её отношением, я молча достал ключ и, убежав в угол двора, смотрел оттуда, как она освобождала пленную кабатчицу и как обе они, дружелюбно посмеиваясь, идут по двору.
     - Я-а тебя,- погрозила мне кабатчица пухлым кулаком, но её безглазое лицо добродушно улыбалось. А бабушка взяла меня за шиворот, привела в кухню и спросила:
     - Это ты зачем сделал?
     - Она в тебя морковью кинула...
     - Значит, это ты из-за меня? Так! Вот я тебя, брандахлыст, мышам в подпечек суну, ты и очнёшься! Какой защитник - взгляньте на пузырь, а то сейчас лопнет! Вот скажу дедушке - он те кожу-то спустит! Ступай на чердак, учи книгу...
     Целый день она не разговаривала со мною, а вечером, прежде чем встать на молитву, присела на постель и внушительно сказала памятные слова:
     - Вот что, Лёнька, голуба душа, ты закажи себе это: в дела взрослых не путайся! Взрослые - люди порченые; они богом испытаны, а ты ещё нет, и - живи детским разумом. Жди, когда господь твоего сердца коснётся, дело твоё тебе укажет, на тропу твою приведёт,- понял? А кто в чём виноват - это дело не твоё. Господу судить и наказывать. Ему, а - не нам!
     Она помолчала, понюхала табаку и, прищурив правый глаз, добавила:
     - Да поди-ка и сам-от господь не всегда в силе понять, где чья вина...
     - Разве бог не всё знает? - спросил я, удивлённый, я она тихонько и печально ответила:
     - Кабы всё-то знал, так бы многого поди люди-то не делали бы. Он, чай, батюшка, глядит-глядит с небеси-то на землю, на всех нас, да в иную минуту как восплачет, да как возрыдает: "Люди вы мои, люди, милые мои люди! Ох, как мне вас жалко!"
     Она сама заплакала и, не отирая мокрых щёк, отошла в угол молиться.
     С той поры её бог стал ещё ближе и понятней мне.
     Дед, поучая меня, тоже говорил, что бог - существо вездесущее, всеведущее, всевидящее, добрая помощь людям во всех делах, но молился он не так, как бабушка.
     Утром, перед тем как встать в угол к образам, он долго умывался, потом, аккуратно одетый, тщательно причёсывал рыжие волосы, оправлял бородку и, осмотрев себя в зеркало, одёрнув рубаху, заправив черную косынку за жилет, осторожно, точно крадучись, шёл к образам. Становился он всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту стоял молча, опустив голову, вытянув руки вдоль тела, как солдат. Потом, прямой и тонкий, внушительно говорил:
     - "Во имя отца и сына и святаго духа!"
     Мне казалось, что после этих слов в комнате наступала особенная тишина,- даже мухи жужжат осторожнее.
     Он стоит, вздернув голову; брови у него приподняты, ощетинились, золотистая борода торчит горизонтально; он читает молитвы твёрдо, точно отвечая урок: голос его звучит внятно и требовательно.
     - "Напрасно судия приидет, и коегождо деяния обнажатся..."
     Не шибко бьёт себя по груди кулаком и настойчиво просит:
     - "Тебе единому согреших,- отврати лице твоё от грех моих..."
     Читает "Верую", отчеканивая слова; правая нога его вздрагивает, словно бесшумно притопывая в такт молитве; весь он напряжённо тянется к образам, растёт и как бы становится всё тоньше, суше, чистенький такой, аккуратный и требующий:
     - "Врача родшая, уврачуй души моея многолетние страсти! Стенания от сердца приношу ти непрестанно, усердствуй, владычице!"
     И громко взывает, со слезами на зелёных глазах:
     - "Вера же вместо дел да вменится мне, боже мой, да не взыщеши дел, отнюдь оправдывающих мя!"
     Теперь он крестится часто, судорожно, кивает головою, точно бодаясь, голос его взвизгивает и всхлипывает. Позднее, бывая в синагогах, я понял, что дед молился, как еврей.
     Уже самовар давно фыркает на столе, по комнате плавает горячий запах ржаных лепёшек с творогом,- есть хочется! Бабушка хмуро прислонилась к притолоке и вздыхает, опустив глаза в пол; в окно из сада смотрит весёлое солнце, на деревьях жемчугами сверкает роса, утренний воздух вкусно пахнет укропом, смородиной, зреющими яблоками, а дед всё ещё молится, качается, взвизгивает:
     - "Погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен!"
     Я знаю на память все молитвы утренние и все на сон грядущий,- знаю и напряжённо слежу: не ошибётся ли дед, не пропустит ли хоть слово?
     Это случалось крайне редко и всегда возбуждало у меня злорадное чувство.
     Кончив молиться, дед говорил мне и бабушке:
     - Здравствуйте!
     Мы кланялись и наконец садились за стол. Тут я говорил деду:
     - А ты сегодня "довлеет" пропустил!
     - Врёшь? - беспокойно и недоверчиво спрашивает он.
     - Уж пропустил! Надо: "Но та вера моя да довлеет вместо всех", а ты и не сказал "довлеет".
     - На ко вот! - восклицает он, виновато мигая глазами.
     Потом он чем-нибудь горько отплатит мне за это указание, не пока, видя его смущённым, я торжествую.
     Однажды бабушка шутливо сказала:
     - А скушно поди-ка богу-то слушать моленье твоё, отец,- всегда ты твердишь одно да всё то же.
     - Чего-о это? - зловеще протянул он - Чего ты мычишь?
     - Говорю, от своей-то души ни словечка господу не подаришь ты никогда, сколько я ни слышу!
     Он побагровел, затрясся и, подпрыгнув на стуле, бросил блюдечко в голову ей, бросил и завизжал, как пила на сучке:
     - Вон, старая ведьма!
     Рассказывая мне о необоримой силе божией, он всегда и прежде всего подчёркивал её жестокость: вот, согрешили люди и - потоплены, ещё согрешили и - сожжены, разрушены города их; вот бог наказал людей голодом и мором, и всегда он - меч над землёю, бич грешникам.
     - Всяк, нарушающий непослушанием законы божии, наказан будет горем и погибелью! - постукивая костями тонких пальцев по столу, внушал он.
     Мне было трудно поверить в жестокость бога. Я подозревал, что дед нарочно придумывает всё это, чтобы внушить мне страх не пред богом, а пред ним. И я откровенно спрашивал его:
     - Это ты говоришь, чтобы я слушался тебя?
     А он так же откровенно отвечал:
     - Ну, конешно! Ещё бы не слушался ты?!
     - А как же бабушка?
     - Ты ей, старой дуре, не верь! - строго учил он. - Она смолоду глупа, она безграмотна и безумна. Я вот прикажу ей, чтобы не смела она говорить с тобой про эти великие дела! 0твечай мне: сколько есть чинов ангельских?
     Я отвечал и спрашивал:
     - А кто такие чиновники?
     - Эк тебя мотает! - усмехался он, пряча глаза, и, пожевав губами, объяснял неохотно:
     - Это бога не касаемо, чиновники, это - человеческое! Чиновник суть законоед, он законы жрёт.
     - Какие законы?
     - Законы? Это значит - обычаи,- веселее и охотнее говорил старик, поблескивая умными, колючими глазами. - Живут люди, живут и согласятся: вот эдак - лучше всего, это мы и возьмём себе за обычай, поставим правилом, законом! Примерно: ребятишки, собираясь играть, уговариваются, как игру вести, в каком порядке. Ну, вот уговор этот и есть закон!
     - А чиновники?
     - А чиновник озорнику подобен, придёт и все законы порушит.
     - Зачем?
     - Ну, этого тебе не понять! - строго нахмурясь, говорит он и снова внушает:
     - Надо всеми делами людей - господь! Люди хотят одного, а он - другого. Всё человечье - непрочно, дунет господь,- и всё во прах, в пыль!
     У меня было много причин интересоваться чиновниками, и я допытывался:
     - А вон дядя Яков поёт:
     Светлы ангелы - божии чины,
     А чиновники - холопи сатаны!
     Дед приподнял ладонью бородку, сунул её в рот и закрыл глаза. Щёки у него дрожали. Я понял, что он внутренне смеётся.
     - Связать бы вас с Яшкой по ноге да пустить по воде! - сказал он. - Песен этих ни ему петь, ни тебе слушать не надобно. Это - кулугурские шутки, раскольниками придумано, еретиками. И, задумавшись, устремив глаза куда-то через меня, он тихонько тянул:
     - Эх вы-и...
     Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во все свои дела,- и его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень добрые и близкие людям: ходили по деревням и городам, вмешиваясь в жизнь людей, обладая всеми свойствами их. Дедовы же святые были почти все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
     Иногда дед мечтал:
     - Помог бы господь продать домишко этот, хоть с пятьюстами пользы - отслужил бы я молебен Николе Угоднику!
     Бабушка, посмеиваясь, говорила мне:
     - Так ему, старому дураку, Никола и станет дома продавать,- нет у него, Николы-батюшки, никакого дела лучше-то!
     У меня долго хранились дедовы святцы, с разными надписями его рукою, в них, между прочим, против дня Иоакима и Анны было написано рыжими чернилами и прямыми буквами: "Избавили от беды, милостивци".
     Я помню эту "беду": заботясь о поддержке неудавшихся детей, дедушка стал заниматься ростовщичеством, начал тайно принимать вещи в заклад. Кто-то донёс на него, и однажды ночью нагрянула полиция с обыском. Была великая суета, но всё кончилось благополучно; дед молился до восхода солнца и утром при мне написал в святцах эти слова.
     Перед ужином он читал со мною Псалтырь, часослов или тяжёлую книгу Ефрема Сирина, а поужинав, снова становился на молитву, и в тишине вечерней долго звучали унылые, покаянные слова:
     -"Что ти принесу или что ти воздам, великодаровитый бессмертный царю... И соблюди нас от всякого мечтания... Господи, покрый мя от человек некоторых... Даждь ми слёзы и память смертную..." А бабушка нередко говаривала:

/ Полные произведения / Горький М. / Детство