• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Пришвин М.М. / Корабельная чаща

Корабельная чаща [1/4]

Скачать полное произведение

    Повесть-сказка

    ГЛАВЫ

    Часть первая
    ВАСИНА ЕЛОЧКА

    ГЛАВА ПЕРВАЯ
    Солнце светит одинаково всем — и человеку, и зверю, и дереву. Но судьба одного живого существа часто решается тенью, падающей на него от другого.
    Так было. Ранней весной горячий луч солнца все осветил и тронул даже семенную шишку на верху старой ели. На своем парашютике семя, кружась, медленно слетело вниз и упало на тающий снег. Вскоре снег разбежался водой и осветил на земле семечко.
    Из этого семечка и родилось дерево — Васина елочка.
    Да, конечно, солнце-то светит всем одинаково, а это от нас самих рождается тень. И мы, и животные, и деревья, и все на земле дает разную тень — и добрую и злую, и даже сама земля по временам тенью своей закрывает иную планету.
    Так вот и семечко елки, конечно, упало в лесу под чью-то добрую тень.
    Было это в селе Усолье, вблизи города Переславля-Залесского, за много лет до того, как родиться самому Василию Веселкину. Даже и самого старого нашего лесника Антипыча тогда еще не было на свете. Никакой человек не был свидетелем жизни первых лет этого дерева. Родилось оно и росло само собой, и «Васиным» оно сделалось долго спустя, когда стало даже так, что не будь этого Васи на свете, так и не было бы и его елочки.
    Была-жила елочка чуть ли не за сто лет до рождения Васи.
    Семечко ее, подхваченное весенней водой, сплылось со множеством таких же семян и было выброшено в лесное урочище Ведерки.
    В далекие времена тут был великий сосновый бор. Никто не помнит его, но так понимают его происхождение: там и тут от великого, еще более давнего прежнего леса оставались отдельные деревья-семенники и от старости засыхали и падали; каждое дерево, падая, разрушало возле себя много молодых новых деревьев, и оттого в сплошном тесном лесу оставалась каждый раз светлая полянка; молодые деревья, обступая полянку, тянулись вверх, догоняли кроны старых деревьев и, догнав, смыкались со всем пологом леса.
    Когда деревья наверху смыкались, то лесная полянка делалась похожей на высокое ведро с зеленым донышком. Вот оттого-то и получилось лесное урочище Ведерки, что из каждого последнего дерева старого бора в новом лесу вышло ведерко.
    Догадка эта была верная: великаны-сосны с тех незапамятных времен кое-где сохранились и до нашего времени. Тут-то вот, под тенью одного такого великого дерева, на вспаханную кротами земельку были брошены семена елей, и среди них было семя Васиной елочки.
    Еловой породе деревьев тень вначале бывает даже нужна. Елку губит не тень высокого материнского дерева, а малая тень своих собственных мелких собратьев.
    Счастливо было семечко, что оно попало в тень великой сосны: такая первая материнская тень охраняет ростки от ожогов мороза и солнца.
    Это была первая материнская тень.
    Как всегда, семян было множество, Васина елочка была неотличима в ровном бобрике ростков. Иному доброму человеку по такому ельничку даже рукой погладить хочется, как по шерсти его друга-собаки. Но далека, вот как далека от человека эта жизнь беспризорных существ, брошенных игрою случая в рыхлую, вспаханную кротами землю для борьбы между собою за свет.
    Да, конечно, солнце дает нам только свет и тепло, но откуда же среди нас берется тень?
    Надо думать, солнце в тенях не виновато: свет — от солнца, а тень, выходит,— ото всех нас, живущих на земле.
    Это, конечно, истинная правда, что солнце для всех деревьев, и всех елок, и всех зверей, и для каждого человека светит одинаково, да мы-то вот на земле все разные, и от каждого из нас на другого падает разная тень...
    Мало того что маленькие деревья затеняли друг друга. Они и просто силой движения теснили, уродовали свои мутовки: каждому хотелось раньше другого подвинуться к солнцу. Вот почему от каждого на каждого падала тень.
    А тут вышла и еще беда: лосю вздумалось лечь и почесать себе спину об эти елочки.
    Медленно после тяжелого лося поднимались помятые маленькие деревья, но Васина елочка не успела за всеми подняться и осталась в тени. Так, из-за того только, что лосю надо было почесать себе бок, ей это было как верная смерть.
    Случилось еще, гром ударил почему-то не в самое высокое дерево — в нашу великую сосну, пионера всего этого леса, — а рядом с нею, в догонявшую ее издавна елку. После падения этого дерева от всего нашего елового бобрика осталась только Васина елочка, и над ней другая, ее затеняющая, отнимала свет до темноты.
    С тех пор прошло больше ста лет. За это время родился, и вырос, и застарел старый наш лесник Антипыч. Вот это он-то и любил повторять всем, и от него мы берем эти слова, что солнце светит всем одинаково и свету солнечного хватило бы всем, да вот мы-то, земные жители, разные и друг другу порой закрываем солнечный свет.
    — А из-за чего, — спрашивал часто Антипыч, — закрываем мы свет?
    И, помучив собеседника, сам отвечал:
    — Из-за того, что все поодиночке гонимся за своим счастьем.
    Собеседник тогда пробовал заступиться за счастье:
    — Без этого счастья жить нельзя ни человеку, ни зверю, даже и ни дереву.
    — Нет! — говорил Антипыч. — Нельзя зверю и дереву, а человеку можно: у человека свое счастье, и оно — в правде.
    И тут выкладывал все, из-за чего начинал спор свой о тени и свете.
    — Не гонитесь, — говорил он, — как звери, поодиночке за счастьем, гонитесь дружно за правдой.
    И эти-то слова о правде, наверно, и слышал еще маленький Вася, и скорее всего от этих слов у него все и началось.
    Было это в годы первой войны с немцами.
    Пришел однажды Антипыч к великой сосне, и с ним был мальчик Вася Веселкин. Тут впервые Вася встретился со своею елочкой.
    Радостно каждому глубоко вздохнуть чистым воздухом под пологом сомкнутых кронами деревьев. Редкий человек, обрадованный чистым воздухом, обратит внимание на деревце, бледное, высотой не больше как в рост человека с поднятой вверх рукой. Хвоя на этом деревце тощая, бледная, сучки покрыты сплошь лишаями. Ствол — не толще руки человека, корни поверхностные.
    Сильный может легко вытащить дерево и отшвырнуть, а между тем рядом с этой лесной сиротой стоит елка, его ровесница, могучее столетнее дерево. В тени-то этой счастливицы и хилится маленькая ее ровесница, в сто лет собравшая себе высоту в рост человека с поднятой вверх рукой.
    Антипыч уже было поднял топор, чтобы прикончить эту несчастную, ненужную жизнь, но Вася остановил его.
    — Ладно! — согласился Антипыч.
    И минуточку глядел в большие серые серьезные глаза мальчика, вроде как бы даже и с удивлением.
    Оно и вправду было чему подивиться в лесу: во всей жизни всех лесов на свете не было такого случая, чтобы кто-нибудь, кроме человека, мог заступиться за слабого. И какой же это еще человек — Вася Веселкин, чтобы против всех лесных законов вдруг ни с того ни с сего выставить свой, человеческий!
    С другой стороны, тоже подумаешь: почему бы ему не выставить этот закон, если с незапамятных времен человек начал выбирать в лесу деревья, сажать их возле дома своего, поливать, навозить, ухаживать и — мало того!—уходя на войну, потом уносить в душе своей наряду со своими близкими и память о родной березке возле своего дома, сосне или елочке.
    Когда Антипыч заносил топор над Васиной елочкой, наверно, это наше всеобщее человеческое чувство мелькнуло в душе мальчика и перешло на дерево.
    — Ладно, — ответил Антипыч, отчасти, конечно, и понимая причуду мальчишки: все ведь — и мы, старики,— мальчишками были.
    У Антипыча в этот раз был не просто его очередной обход лесного участка Ведерки. В лесничестве был получен приказ найти материал для фанеры. Требовалась сосна не меньше четырех обхватов толщиной и без единого сучка на высоту пяти метров. Во всех Ведерках оставалось только одно такое дерево. Вот за этим-то деревом и пришел теперь Антипыч.
    Нечего было и мерить толщину: было видно на глаз — дерево больше четырех обхватов. И какие там пять метров вверх без сучка — куда больше! И смотреть было нечего.
    Но Антипыч почему-то все глядел и глядел вверх, все больше и больше откидывая назад свою голову. Вася тоже за ним глядел вверх, пока не стало ему очень трудно. Тогда оба, и старый и малый, отступили дальше от дерева и все глядели и глядели вверх. И это было безо всякого дела, безо всякой надобности.
    Так бывает с каждым в чистом бору: движение чистых стволов вверх, к солнцу, поднимает человека, и ему хочется туда, вверх, как дереву, тянуться к солнцу.
    Голова скоро устает от высоты, приходится возвращать-, ся на землю. Антипыч сел, свернул себе козью ножку и сказал:
    — У нас в Ведерках это будет последнее дерево. Упадет — и останется на память последнее ведро в наших Ведерках. Нового больше не будет.
    — А есть еще где-нибудь на свете такое? — спросил Вася.
    — Есть, — ответил Антипыч. — Мой отец бурлачил на севере, так он зимой нам, детишкам, много рассказывал. Там где-то есть заповедная Корабельная чаща: ее там не рубят, а берегут, как святыню.
    Так вот эта чаща сосновая стоит высоко, на третьей горе, и нет в ней ни одного лишнего дерева, там нигде стяга не вырубишь. Вот как часты деревья: срубишь — оно не падает, а остается стоять меж других, как живое.
    Каждое дерево такое, что два человека будут догонять друг друга кругом и не увидятся. Каждое дерево прямое и стоит высоко, как свеча. А внизу — белый олений мох, сухой и чистый.
    — Высоко, как свеча? — повторил Вася. — И так-таки ни одного сучка доверху?
    На этот вопрос постоянный шутник Антипыч ответил шуткой.
    — Есть, — сказал он, — во всей гриве одно дерево, и в нем выпал сучок. Но и то в эту дырочку желтая птичка-зарянка натаскала хламу и свила себе там гнездо.
    — Это сказка? — спросил Вася.
    В глазах мальчика была такая тревога! Так, видно, хотелось ему, чтобы заповедная чаща не была просто сказкой!
    — Это сказка? — повторил он. Антипыч бросил шутить.
    — Про птичку, — ответил он, — я сам выдумал, да и то — что я! В каждом бору есть дерево с пустым сучком, а в дырочке живет желтая птичка-зарянка. А заповедную чащу отец мой видел своими глазами: это правда истинная.
    — Истинная, — повторил Вася, — а какая же еще бывает на свете правда?
    — Кроме правды истинной? — спросил Антипыч.
    И опять его щеки начали собираться в гармонику, а ястребиный нос — опускаться к усам. Но тут же и опять, заглянув Васе в глаза, Антипыч бросил шутить и сказал:
    — Правда на свете одна, только истинная.
    — А где она?
    — В уме и сердце человека.
    — И у тебя?
    — Конечно.
    — Скажи, Антипыч, какая она сама, эта истинная правда? Антипыч засмеялся, нос его крючковатый направился к
    усам.
    — Видишь, Вася, — сказал он, — правда, она такая, что ее надо каждому держать в уме, а сказать о ней трудно.
    — Отчего же трудно?
    — Первое, трудно оттого, что в делах она, а не только в словах. Второе, оттого, что коли дел у тебя нет, то как скажешь — сам ни с чем и останешься.
    — Ты мне одному только скажи!
    — Скажу, — согласился Антипыч, — только не сейчас. Вот буду помирать — ты к тому времени, кстати, подрастешь, маленько поумнеешь,— ты ко мне подойди тогда, и я тебе на ушко скажу. Хорошо?
    — Конечно, хорошо! — согласился Вася. — Только я знаю что ты мне скажешь тогда.
    — Неужто знаешь? — удивился Антипыч.
    — А вот и знаю, хоть еще и не подрос и не поумнел. Ты скажешь так: не гонитесь поодиночке за счастьем, гонитесь дружно за правдой.
    После Васиных слов Антипыч в изумлении остановился и подумав, сказал:
    — Ну и память у тебя, Вася!
    После этих слов Антипыч выплюнул свою козью ножку поднял топор, подошел к великой сосне, зачистил на сером стволе белое местечко и на белом старательно вывел лиловым карандашом букву «Ф» (фанера).

    ГЛАВА ВТОРАЯ
    Когда-то ученые-лесоводы думали — есть растения светолюбивые, вроде березки или сосны, и есть, как елка, тенелюбивые.
    Так они и понимали: одни растения любят свет, другие какие-то любят тьму.
    Ученые люди, сами не зная того, с человеческих отношений переносили мысль свою на деревья. В то время, в XVIII веке, положение господ считалось высоким положением, и один король Франции назывался даже «Король-Солнце», а положение раба было положение низкое, но сверху казалось, будто раб любит свое низкое положение...
    Лесоводы с человеческого общества перенесли это на деревья и разделили их на светолюбивые, вроде сосны и березы, и на тенелюбивые, как елка.
    Когда же человеческие отношения изменились, то спала пелена с глаз и у лесоводов: оказалось, и елка любит свет не меньше деревьев-господ, но боится на свету ожогов мороза и оттого прячется в тень.
    В этом сближении людей и деревьев нет ничего особенного. Стоит только распилить ствол дерева поперек, сосчитать на срезе круги годового прироста, и часто оказывается — год, благоприятный для роста дерева, был и у людей урожайный, а тощий для дерева был голодным и у людей: для солнца все одинаково, что деревья, что люди, — у тех и других для солнца природа одна.
    Другое выходит, когда люди переносят на природу такое, чего в ней нет: неравенство, как будто бы высшее установление.
    Вот почему скорее всего и Антипыч постоянно нам всем с детства говорил, что солнце светит для всех одинаково.
    Спрашивали Антипыча:
    — Откуда же тень?
    Как мог верно ответить Антипыч, если даже в учебниках мало говорилось о происхождении тени? А раз нет в учебниках, то само собою приходилось слушать мудрость старых людей.
    — Тень,— объяснял нам Антипыч,— берется от нас самих. Каждый из нас, — говорил он, — все равно, люди, растения или звери — дорожит светом солнца и спешит: каждому хочется перед другим скорее продвинуться к тепленькому местечку на солнышке. Вот отчего на другого от этого счастливого и падает тень: от нас самих приходит тень, а солнце всех любит ровно.
    Смешные были у нас деревенские мудрецы в лесах, но и мы, школьники, были не лучше. Мы отвечали:
    — А если солнце любит нас, то у него тоже должны быть любимцы: всех-то всех, а кого-то-нибудь любит больше.
    — Солнце всех любит ровно,— повторял Антипыч,— никого нет у него любимого, но каждый из нас думает, будто солнце любит всех ровно и только его самого любит больше, и оттого сам лезет вперед. Вот отчего в споре за место и рождается тень.
    И правда, только слепому не видно, что борьба деревьев и всяких растений в лесу бывает больше всего только за место свое к источнику света. И особенно это было заметно, когда пришли с Антипычем лесорубы к тому месту, где стояла великан-сосна.
    Было это еще на нашей памяти, когда выпала из лесного полога последняя сосна, последний свидетель давно прошедших времен.
    Мы слышали не раз обвалы в горах, но почему-то не так эти обвалы хватали за сердце, как хватает каждый раз, когда вдруг в лесу из-под руки человека валится огромное дерево.
    В горах бывает гул нечеловеческий, а дерево падает — всегда понимаешь про себя: так и ты сам, человек, можешь прошуметь, потрясти все кругом и навсегда замолчать.
    Много было наломано деревьев и подлеска падением великана, и сплошной теневой полог был продырявлен. Вот в эту дыру и бросился на лесную поляну свет, прямой и великий.
    Никто у нас раньше и не задумывался над тем, почему лесное урочище называлось Ведерками. А когда упала древняя сосна, то круглая поляна после нее в лесу стала очень похожа на огромное лесное ведро. И все поняли: оттого и стали Ведерки, что издавна древние сосны падали одна за другой.
    Сотни лет на том месте, где стояла великая сосна, все было без перемен, но, когда упала сосна, все стало быстро изменяться. Свет великий, желанный и страшный ринулся в дыру лесного полога и начал внутри леса на поляне все изменять, кому на счастье, кому на гибель.
    Золотые стрелы света летели неустанно, непрерывно падали на донышко лесного ведра — на светолюбивые травы. И мы все, у кого были на это глаза, видели, как у растений открывались глазки, подобные солнцу, с белыми, голубыми, красными и всякими лучами.
    Васина елочка, столетняя и маленькая, уродливая, в бледно-зеленых лишаях, открылась на весь великий солнечный свет, и по виду невозможно было понять, что такое в ней самой происходит. Елочка эта только наводила на мысль о тех людях, нам лично знакомых, кому вдруг нечаянно доставалось незаслуженное богатство, и редко кому оно шло на пользу. Глядя на елку, все думали о человеческом счастье, но никто не мог видеть, что же происходило внутри нее самой под влиянием огромного света.
    Во всем лесном районе нашего края справиться о научных вопросах можно было только у нашего учителя Фокина Ивана Ивановича, и это он-то для нас и нашел в книгах справку о том, что дерево, внезапно выставленное на яркий свет, перестраивает свои теневыносливые клеточки на свето-выносливые и от этого на некоторое время слепнет.
    Так и наша елочка в борьбе за новую жизнь на какое-то время скорей всего тоже ослепла.
    Не всякая елка выдерживает такую борьбу, и одно время некоторые сучки в лишаях стали так отпадать, будто лишаи тут же на свету и догрызают те сучки, на которых сами сидят. А еще хуже было, что некоторые другие сучки начали желтеть и хвоя на них — осыпаться.
    Так и думали Антипыч с Васей, что этой затее пришел конец и елка должна неминуемо скоро погибнуть.
    Год за годом уходили, и стало забываться когда-то замеченное деревце в Ведерках, на донышке последнего ведра. В лесных обходах, в случайных налетах за грибами, за ягодами стали проходить мимо елки, ее не замечая.
    Пришла к людям Великая Революция. К этому времени Вася Веселкин был школьником и вот тут-то, на радостях, вспомнил о когда-то спасенном им деревце.
    — Антипыч! — сказал он. — Давай с тобой сходим поглядим, как наша елочка: совсем ли засохла или, может быть, поправляется? Ты как, при обходах своих не замечал?
    — Нет,— ответил Антипыч,— проходить-то проходил, а в глаза чего-то не казалось: скорей всего дерево осыпалось, оттого и не кажется. А поглядеть — отчего же не поглядеть, пойдем, мне как раз там сейчас надо оглобли достать.
    Так и пошли.
    И вот как это бывает иногда удивительно: думали, были уверены, что там, на полянке, теперь нет ничего, только пень великого дерева возле скелета столетней елочки в рост человека с поднятой вверх рукой. Когда же подошли, то еще издали увидели возле большого, как обеденный стол, пня деревце, хотя, конечно, и не великое, но совсем свежее и зеленое.
    — Гляди! — воскликнул удивленный Антипыч.
    И когда совсем подошли близко, опять повторил с удивлением свое:
    — Гляди!
    И показал на сучки дерева: они все очистились от лишаев бледно-зеленых, все покрылись темно-зелеными хвоинками, и каждая веточка кончалась резко светло-желтой, чуть-чуть с зеленью надставкой, веселой и сильной.
    — Это новый прирост! — указал Антипыч.
    — А что это? — спросил Ваня.
    — Это значит, — ответил Антипыч, — что дерево стало на свой путь.
    — Какой же это у дерева путь?
    — А как же, — ответил Антипыч, — у дерева путь прямой, самый прямой — к солнцу.
    И показал кругом в ведре лесном на стволы прямые и, все как один, напрямик от земли и к солнцу.
    После того Антипыч показал и на сучья, что у каждого хлыста, как он называл стволы, непременно множество сучьев, и каждый сук растет тоже вверх, но непременно гнется каждый в свою сторону.
    Чудак этот Антипыч! Вот сколько ни помнишь его, все говорил то ли шутками, то ли на что-то словами своими указывал... Тут он тоже взялся указать на то, что хлысты все одинаковые, прямые, а питающие их сучья все непременно разные.
    Могло даже быть и так, что Антипыч вздумал свой ум показать перед важным человеком — школьником.
    — Смекнул? — спросил он.
    — Нет, — ответил удивленно и просто Вася, — я ничего не смекнул.
    — Вот смекни, — сказал он. — Ты смекни это, что у дерева есть прямо путь к солнцу, и он один путь, а сучьев великое и дожидается, все исчезает из головы, все испаряется. А чтобы не показаться явным дураком, то что-нибудь другое спросишь и, значит, соврешь. И от этого усилия и в жар бросит, и в пот, и в краску.
    После таких неудач Вася и зарок даже себе давал, чтобы не думать о таком чем-то и забыть. Но был у Васи какой-то ноготок в душе: точит и точит до тех пор, пока опять захочется спросить Ивана Ивановича это же самое.
    Червяк точит дерево, пока жив сам и пока не источит все. И этот ноготок в уме если заведется, то уж и не останавливается и будет точить до конца. Так пришел и этой Васиной затее конец...
    Однажды в классе было очень шумно и на задних скамейках даже дрались; казалось, весь класс был как крона лиственного дерева в ветреный день: каждый листик, каждый гибкий сучок хотел сорваться с места, не послушаться и улететь.
    И вдруг кто-то услышал шаги и крикнул:
    — Идет!
    В один миг в классе все стихло, и каждый, кому хотелось жить, как хочется самому, только для себя, стал делать то самое, что каждому надо делать для всего класса.
    Каждый бросился решать свою задачу.
    Учитель вошел. В классе была тишина не мертвая. Такая живая тишина бывает в лесу, когда зеленеют деревья и в тепле горячего света каждый час все переменяется.
    Вася быстро решил трудную задачу и сидел в ожидании учителя: Фокин всех обходил поочередно — кому помогал, кого наводил на ум, на кого сердился, с кем радовался.
    Вася, положив перо, сидел на парте своей, ждал и слушал. Один ученик, решая задачу, говорил громким шепотом:
    — Два в уме!
    Другой, прошептав, «пятью семь», повторял:
    — Три в уме!
    Так было и «четыре в уме», и «пять в уме», и весь класс повторял все то же: в уме и в уме.
    Это повторение напомнило Васе ясно вопрос о правде в уме, и, когда Иван Иванович подошел и очень обрадовался отлично сделанной работе, Вася вдруг осмелился и решительно произнес:
    — Иван Иванович! Он хотел спросить:
    «Говорят, что правда живет только как число в умножении, а что самой правды вовсе и нет на свете. Или, может быть, она и есть и живет меж нас, правда истинная?»
    Вася по годам своим, конечно, не мог бы уложить в слова свой смутный вопрос, как мы теперь его укладываем, но мы знаем это тоже и по себе, что такой вопрос был в Васиной голове, и если бы вышел вопрос, то как бы Фокин обрадовался!
    Но случилось, когда Вася назвал учителя по имени и хотел спросить о правде, Иван Иванович что-то заметил в классе и положил руку на плечо Васе.
    — Погоди! — сказал он.
    Так делают учителя в классе: там надо остановить, здесь — переждать.
    И, пристыдив того нехорошего мальчика, кто хотел списать задачу у другого, вернулся Иван Иванович к Васе и спросил:
    — Ну, Вася, что-то ты хотел спросить?
    — Иван Иванович!..— начал было Вася.
    И вдруг весь покраснел и сказать не мог ничего. Учитель погладил его по голове.
    — Ты,— сказал он,— ведь о чем-то большом хочешь спросить?
    — Ага,— ответил Вася.
    — Приходи ко мне после обеда, поговорим,—серьезно сказал Фокин.
    И Вася успокоился.
    После обеда у Ивана Ивановича был счастливейший час, когда он жил для себя. Конечно, дело свое он любил, и все в деле у него шло хорошо, но это все было для будущего, когда еще дети вырастут, когда еще будущие граждане помянут его добром: его самого тогда, может быть, и не будет на свете.
    Когда в такой час Вася пришел и остановился в дверях, Иван Иванович поманил его пальцем к себе, усадил на кушетке и спросил:
    — Ты, Вася, мне что-то хотел сказать в классе, трудно там при всех о чем-то таком своем спрашивать. Давай с тобой потихоньку обсудим, а потом, может быть, полезно будет наш разговор вынести в класс. Ничего ты со мной не бойся, не церемонься, через какие-нибудь десять лет ты, может быть, сам будешь учителем.
    Васю Фокин очень любил.
    Конечно, был грех у Васи с этим вопросом о правде. Он уже стал привыкать к тому, что учитель отличает его, и сейчас с этим вопросом втайне его не так правда к себе тянула, как хотелось удивить Ивана Ивановича. Вот скорее всего отчего он так и волновался.
    Но теперь, при спокойных, ласковых словах учителя, все напускное прошло, и в душе Вася собирался учителя по всей правде спросить,
    И зто мы поймем: сама задушевная правда умным котеночком глядела из детской души, как глядит на лесной полянке цветочек.
    — Хочется мне знать, Иван Иванович,— сказал Вася совсем спокойно,— верно ли это, что правда на свете одна для всех — правда истинная?
    — Зто бесспорно! — ответил учитель.
    — И Антипыч тоже мне говорил, что правда на свете должна быть одна, а когда я пристал к нему и просил показать правду, он ответил, что правда у каждого человека своя и сколько ни есть на свете людей, столько есть и разных правд.
    Хорошие, хорошие, чуткие люди бывают среди деревенских учителей! Мальчик что-то о правде спросил — и нужно же так обрадоваться!
    Иван Иванович вскочил с кушетки и быстро зашагал по комнате взад и вперед. Шагал и думал о правде, думал и думал, а о Васе как будто совсем и забыл.
    О чем он думал?
    Он думал о Виссарионе Белинском, соединявшем в свое время в себе пути русской правды. Личность этого человека была ему воплощением правды. Но Вася ничего не знал о Белинском, этим Васе ничего не скажешь.
    Вдруг Фокин перестал шагать и спросил:
    — Скажи, Вася, как это было у тебя, с чего у тебя начался этот вопрос, потрудись хорошенько, припомни.
    — Мне трудиться нечего,— сказал Вася,— началось это давно, я еще и в школе не был. Антипыч указал мне на елочку в лесу маленькую, в рост человека, и сказал: «Этой елочке больше ста лет, и это она не растет оттого, что ее затеняет другая. Солнце светит,— сказал Антипыч,— для всех одинаково, да мы-то все разные: каждому хочется стать поближе к тепленькому местечку на свете. Солнце любит всех, но каждый думает — его оно любит больше, и оттого рождается тень».
    — Молодец твой Антипыч! — не удержался Фокин.— Но как же все-таки вы добрались с ним до разговора о правде?
    — Так и добрались мало-помалу. Эту елочку мы освободили от тени, и она стала у нас поправляться. Как-то раз и вышел у нас разговор о том, почему это ствол у дерева прямой, а сучья неправильные.
    И Вася рассказал Ивану Ивановичу все про Антипыча.
    Тут Вася увидел такое, чего никак ожидать было нельзя от нашего доброго Ивана Ивановича,— учитель весь загорелся гневом, стукнул кулаком по столу и сказал:
    — Твой Антипыч нарочно мутит твою душу, и я ему этого так не спущу! В старое время он бы непременно в лешего обернулся и в лес убежал.
    — Вы это шутите, Иван Иванович?
    — Про лешего, конечно, шучу, только ты не слушай его больше, Вася. А теперь давай-ка вместе посидим, подумаем.
    Так они и сидели на кушетке рядом, ученик с учителем, и оба думали о правде...
    Никто не знал лучше Ивана Ивановича, сколько нужно было провести времени и перетерпеть его в пустяках, пока, наконец, не придет такой крылатый час, когда нам не нужно бывает никаких приемов и способов, чтобы самому держаться в воздухе.
    Это кому-нибудь со стороны, может быть, и покажется, будто учитель после ухода своего ученика просто ходил, размышляя, из угла в угол. На самом же деле Иван Иванович не ходил, а летал из одной земли в другую в поисках такого слова, чтобы оно вполне совмещалось с делом и было бы словом истинной правды.
    Летал Иван Иванович и в наших столетиях, и в далеких от нас временах. Смутно ему чудилось — скорее всего слово правды надо бы ему искать у Белинского.
    И вот он подходит к своему шкафу, переносит книги на стол, пересматривает, перелистывает...
    — Нет! — говорит он вслух.— Кажется, это уже встречалось...— Наконец, он взял в руки томик Ленина, и все осветилось: правда его, как особая материя, ощутимая сердцем русского человека, соединяла между собой поколения...

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
    Как ни теснятся деревья, но всегда, если захочется, найдешь себе светлое пятнышко, и с ним приходит надежда на скорый выход из темного, нудного в походе елового долго-мошника.
    Так идешь, идешь, высматриваешь себе светлое пятнышко и надеешься на скорый выход из леса. Но большею частью это бывает не выход на свет, а сквозь деревья просто небо показывается.
    Сколько-то времени идешь без надежды и учишься поневоле понимать глубоко природу северного дерева — елки. Это дерево может чахнуть в тени, под пологом затеняющих его деревьев, целое столетие и при первом соприкосновении со светом раскрыться во всю свою затаенную мощь.
    Бывает часто, над чем работаешь всю жизнь, на то и сам мало-помалу становишься немного похож.
    Так, может быть, и древний наш славянин, как елка под пологом, жил много лет, вырубаясь к свету из леса, и каждое пятнышко света принимал за свет, надеялся и терял надежду и все вырубался и вырубался.
    И когда вырубился, то и сам победитель чем-то стал похож на дерево, никогда не теряющее надежды выйти на свет.
    Нам за то, может быть, и приглянулось Васино дерево, что захотелось ближе самого Васю понять.
    До сих пор, если сверху посмотреть на северные леса, то кажется лес сплошным от самой Москвы и до северных морей. Там и тут мелькнет среди лесного массива светлое пятнышко, и это пятнышко с полями и есть все счастье человека в северном лесу, и это счастье он себе, вырубаясь, создал своим топором.
    Вокруг такого светлого пятна полей узенькой пилой по небу глядит северный лес на дела человека. Северный человек по себе понимал природу леса, своего врага, он грозил ему топором, повторяя с древних времен: «Лес — это бес!»
    А лес тоже стоял и, напряженно прищурясь, ждал случая покрыть собой эти вспаханные и удобренные для себя человеком поля.
    Чуть война, и мужское население уходит из сел,— лес сейчас же приходит в движение. На опушке у него для этого всегда стоит готовая стража. Лес движется по земле опушками: тут стоят его воины — семенные деревья, и ветер с них бросает на человеческие поля семена.
    Чуть война затянулась — и в бороздах и в кротовых кучах уже зеленеют березки, а под березками, в тени их, спасаясь от заморозков, переходят елочки, и так лес, собирая силу из множества, идет по земле и часто не оставляет никакого следа от прежней борьбы с ним человека.
    Вот она где и таится разгадка и ответ людям, упрекающим северного человека за то, что он редко сажает дерево возле
    своей хаты. Не дожил он еще до того, не срубил еще далеко свой лес, чтобы ему захотелось сажать у себя возле дома деревья.
    Так оно выходит как бы какой-то закон по всей земле: чтобы дикий лес у себя извести, а потом сажать вновь и любить отдельное дерево.
    Для чего так делают на всем свете: изведут — и опять все сначала?
    Мы так делать не будем!
    Конечно, и у нас в Усолье эта дикая повадка в борьбе с лесом человека оставалась в полной сохранности: мало ухаживали за лесом, и всякий тащил себе оттуда на еду ягоды и грибы, на топливо — дрова, на стройку — деревья. Обходиться с деревьями, с каждым отдельно, как с человеком, сажать, удобрять, поливать — это первый завел у нас учитель Фокин Иван Иванович.
    Это он первый вздумал весь большой школьный участок засадить двойным рядом лип, и, что самое главное, он заставлял самих своих учеников находить в лесу эти липы в десятилетнем возрасте, выкапывать их, переносить, рыть ямы, удобрять, сажать, поливать.

/ Полные произведения / Пришвин М.М. / Корабельная чаща