Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Пришвин М.М. / Корабельная чаща

Корабельная чаща [3/4]

  Скачать полное произведение

    — Какие уж тут чувства! — ответил больной.
    От этих слов доктор, как это с ним и бывает, вдруг направил внимание свое не к болезни, а к самому больному.
    Так бывает у них.
    — Будьте рассудительны, сержант,— сказал он,— если так оставить, то вам все время придется только тем и заниматься, что следить за рукой. Вам ничего нельзя будет делать.
    «Делать!» —повторил про себя Веселкин.
    И в одно мгновение пронеслось у него в голове что-то очень хорошее, пережитое вот только-только, сию же минуту. И это хорошее тут же и определилось: с рукой своей, по правде говоря, он уже про себя простился, и как-то стало ему не жалко руки. Но до того хорошо ему что-то сейчас пришлось по мысли: какая там рука, если потеря миллионов живых людей находила себе оправдание: наша страна сказала миру новое слово!
    В один миг это все пронеслось у него в голове, и на слова доктора о том, что без правой руки ему ничего нельзя будет делать, он ответил:
    — Не все же, доктор, делать и делать...
    Доктор, очень обрадованный, что нашелся больной с признаками самостоятельной мысли, улыбнулся и спросил:
    — Ну, а что же останется, если сидеть инвалидом и ничего не делать?
    — Подумать можно,— ответил Веселкин.— Вот я сейчас в отрывном календаре прочитал: Россия за то и терпела так много, что в конце концов должна была сказать всему миру новое слово.— Ответил и чему-то улыбнулся. Доктор вопросительно поглядел на больного. И Веселкин сказал:
    — Почему-то бывает часто, подумаешь о чем-то целиком, а тут же из-под рук и маленькое показывается. Мне подумалось, что если бы на руке хотя бы два пальца могли работать, и то можно было бы папироску свернуть.
    И показал доктору, как он этими своими двумя пальцами правой руки мог себе из календарного листика скрутить козью ножку.
    Доктор очень смутился: он никак не думал, что при оборванной «аксилярис» и разбитых плечевых сочленениях пальцы все-таки могли бы действовать.
    В раздумье он развернул козью ножку и увидел портрет Белинского и под ним прочитал его слова о том, что Россия скажет на весь мир новое слово.
    Веселкину очень бы хотелось сказать доктору что-то совсем от души, но вдруг почему-то ему стало неловко, и он заставил себя от лишних слов отказаться.
    А как ему хотелось бы сказать, что не только от Белинского он узнал о великом свете человеческой правды. Он хотел бы в этом раскрыть самый смысл слов: «Служу Советскому Союзу». И потом хотел бы рассказать об угнетенной елочке, как бросился на нее свет великий, желанный и страшный, как она ослепла в этом свете и долго, неподвижная, стояла на всем свету, оставаясь ростом с человека с поднятой рукой. И как она потом расцвела красно-фиолетовыми цветами-шишками, осыпаемая золотой пыльцой. И он теперь, прочитав Белинского, вспомнил всю родину свою в свете великом, желанном и страшном.
    Если бы Василий решился своими словами сказать это доктору и он, старый земский врач, отдавший всю жизнь свою на службу народу, узнал бы себя самого в этой елочке, как бы он тут же обнял солдата этого!
    Сына так не обнимешь!
    Но так уж почему-то у нас всюду хорошим людям о самом главном стыдно бывает сказать.
    Доктор, прочитав листик, старательно расправил его и передал обратно больному.
    После нового осмотра правую руку Веселкину оставили, а здоровую левую доктор от всего сердца пожал.

    ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
    Веселкин часами лежал с закрытыми глазами, стараясь вспомнить то хорошее, что связывалось у него в памяти с Пинегой. И вот однажды, перебирая в памяти далекое прошлое, он вспомнил рассказы Антипыча о какой-то заповедной Корабельной чаще, на какой-то горе, третьей от речного берега.
    И тут ему, как молния, сверкнуло:
    «Эта Корабельная чаща была где-то за Пинегой».
    Выхватив это из памяти, Веселкин сейчас же обратился к своему, теперь дорогому товарищу и спросил его:
    — Вот, Мануйло, в детстве мне лесники сказывали о какой-то удивительной Корабельной чаще за Пинегой, и будто бы в этой сосновой чаще дерево к дереву стоит так часто, что старому и свалиться некуда: падая, облокотится о близкое дерево и стоит, как живое.
    На какой реке эта чаща, я не запомню, а только так понимаю: у этой реки берег поднимается тремя горами, на первой горе лес прижался ко второй скале еловый, а на второй горе какой-то лес — не запомню, кажется, березовый,— а на третьей горе стоит Корабельная чаща.
    И в этой чаще так часто - стяга не вырубишь, и мох белый, как скатерть, лежит. В этой чаще и тебя самого деревья всем миром поднимают, и тебе кажется, будто ты прямо к солнцу летишь.
    Скажи, Мануйло, ты слышал когда-нибудь эту сказку?
    — Это не сказка,— ответил Мануйло,— Корабельная чаща стоит за Пинегой верст на сто подальше в сузем, в не-меряных лесах. Это не сказка.
    — А разве за Пинегой еще сохранились немеряные леса? — спросил Веселкин.
    — Мало здесь, но там, в области Коми, такие леса еще есть, и Корабельная чаща — совсем не сказка: Корабельная чаща вся на правде стоит.
    Бывало, старички начинают манить, вот и думаешь, сам еще маленький,— это они нас, ребят, заманивают в царство Коми.
    Речки Кода и Лода, по их словам, будто бы там и начинались, в царстве Коми. И там протекала большая река, всем тамошним рекам река, Мезень.
    А мы думали, ничего этого нет: ни Корабельной чащи, ни Коми.
    Бывало, слушаешь, слушаешь да и спросишь:
    — А где это, царство Коми? Бабушка всегда отвечает на это:
    — В немеряных лесах, дитятко.
    — А разве,— спросишь,— есть леса немеряные?
    — В Коми все леса немеряные.
    Так мы и думали с детства — нет на свете никакого царства Коми, и нет немеряных лесов и Мезень-реки, и все это держится только на сказках для нас, маленьких, а по правде ничего этого нет, даже и реки Мезени нет, а есть только наши Кода и Лода.
    Тоже так говорили нам о каком-то некотором царстве и некотором государстве при каком-то царе Горохе.
    И вдруг однажды оказывается, что и Коми есть, и леса немеряные там, и на третьей горе у реки стоит Корабельная чаща.
    Так зачем же, думаю, нужно все запутывать в сказки, если можно по правде говорить и оно будет лучше сказки? Так я с этого начал в сказках правду искать, и у меня это дело бойко пошло, люди стали ко мне ходить — слушать меня.
    На своих сказках для людей сколько я в своем самоваре воды выпарил!
    Было однажды — я уж начал тогда полесовать,— пришли мы, полесники, из далекого промысла...
    Было как у всех: мы прибрали свою пушнину, бабы прибрались, поставили на стол всякую снедь, вино. Тут мой друг Кузьма достал из своей сумки палочку, и это было ушкало, на чем мы расправляем и высушиваем беличьи шкурки. Ушкало было не нашей работы, и Кузьма захватил его скорей всего на потеху ребятишкам.
    Вот как раз в то время как Кузьма достал ушкало и положил на стол, постучись к нам неизвестный человек и попроси у нас ночлега.
    По нашему северному обычаю, гостя впустили, приняли, как своего, и, не спрашивая даже имени, усадили за стол.
    И он спустя малое время сам говорит о себе:
    — Я из Коми иду.
    Ребятишки на печке зашевелились. По себе их понимаю: сам тоже долго думал, что Коми — это в сказках, и что в Коми леса немеряные, и цепь землемерная, цепь врага рода человеческого, тех лесов не касалась.
    Сказки эти о враге человеческого рода — антихристе — передавались старухами из рода в род.
    И на вот! Из этих сказочных немеряных лесов приходит живой человек!
    Ребятишки головки подняли, локотками подперлись и замерли.
    Гость был нестарый, со светлой бородой, ясными, светло-голубыми, небесного цвета, глазами.
    По-русски говорил он, как и мы сами говорим, только все-таки можно было понять, не русский был человек, а тамошний: из Коми. Долго он отказывался от вина и все не спускал глаз с той палочки, принесенной полесниками с промысла.
    Было очень похоже — гость все собирается спросить об этой палочке или взять ее в руки, но все не решается. Когда же стало ему неловко перед нами отказываться от вина и он стакан свой налитый выпил, то осмелился, протянул руку к палочке, осмотрел ее и спросил особливо почтительно и робко:
    — А могу я узнать, мои добрые хозяева, где вы нашли это ушкало?
    — Это ушкало,— отвечаю я,— не нашей работы, так делают их только у вас, мы из ваших краев принесли его показать нашим ребятишкам.
    Тут гость в чем-то своем уверился и заволновался.
    — Это,— говорит,— мое ушкало, своими руками! я его вырезал. Скажите, где вы его нашли?
    — В суземе,— говорю,— нашли и подивились. И показал гостю, как у нас делают ушкала.
    — Это я знаю,— говорит гость,— как у вас делают. Мне бы охота узнать, в каком суземе вы нашли его: сами знаете, какой наш сузем.
    — Да,— говорю,— сузем ваш велик.
    — Велик-то велик,— говорит гость,— но зато же он чуткий. Человек, зверь, даже птица пролетит, бывало,— и то чутко. Сузем наш — как море, один человек пройдет — и во все стороны побегут от него вести. Десять лет в прошлом я потерял в суземе это ушкало, а вы пришли и его увидали. Я даже точно скажу теперь, где вы нашли мое ушкало: нашли вы его в наших немеряных лесах на путике Воронья пята.
    Тут не выдержали и ребятишки на печке и все там зашептали:
    — В немеряных лесах!
    Скажу, Вася, я даже и оробел и по привычке своей говорю:
    — Живые помочи! Да как же ты знаешь, где мы нашли твое ушкало?
    — Воронья пята,— сказал гость,— это наш родовой путик и достался нам от прадеда, и наш прадед вырубил там везде наше знамя —два коротких рубыша, это два пальчика вороньей пяты, третий же пальчик и ногу в один длинный ру-быш. А какое вы сами ставите на своем путике знамя, можно сказать?
    — Да отчего же нельзя,— говорим,— конечно, можно. Наше знамя — Волчий зуб — мы ставим одним рубы-шом.
    — Волчий зуб,— говорит,— знаю и знал его с малолетства. Ну, теперь я вам точно все расскажу, где вы нашли мое ушкало.
    Тут полесники наши все затихли: понимаю их, боятся чужого человека.
     Все, все расскажу,— говорит гость,— как у вас вышло
    на промысле. На вашем путике была вам незадача: дичь попадается, но ее обирает медведь.
    — Живые помочи! — говорю.— Да как же ты это узнал?
    — Медведя этого,— гозорит,— вы скорее всего чем-то отпугнули, но дальше стало еще хуже медведя: вас ворон одолил.
    — Живые помочи! Да как же ты знаешь? — спрашиваю. А он смеется и говорит:
    — А ты что на мои правдивые слова твердишь все свои «живые помочи»? Я не колдун.
    И перекрестился по-нашему.
    А я, Вася, в колдунов и сам не верю, только отцы, деды, прадеды этим оборонялись в лесах, и я за ними по привычке говорю постоянно: живые помочи. А оно вроде как бы и помогает.
    Так вот говорю я этому чудному человеку:
    — Имя твое наше, христианское?
    — Имя мое,— отвечает,— Сидор.
    — Скажи,— говорю,— Сидор, как это могло быть, что ты узнал все наши пути?
    — Подожди, Мануйло,— отвечает он мне,— я еще больше вас удивлю, а потом ты сам поймешь, как я понял ваши пути. Медведя вы прогнали, а после из-за ворона бросили свои леса и перешли в наши немеряные.
    — Так,— говорим,— в точности было.
    — На границе ваших лесов и наших немеряных стоит часовенка старая, забытая, вся в зеленом мху, вся зеленая. Креста на ней нет, и заместо креста стоит скворешник. Видели эту часовенку?
    — Видели,— отвечают все наши полесники.
    — А видели,— спрашивает,— как там скворец выходит из дырочки и начинает служить свою обедню, раздувается, бормочет,— это видели?
    Смеются полесники: все они это видели и на скворца на том месте дивились и много смеялись.
    — От этой часовенки,— продолжает Сидор,— вы шли долго по общей тропе и вот видите: общую тропу пересекает путик, мой путик Воронья пята. Вы тут увидели: хозяйство охотничье давно заброшено, петли порваны, дичь давно выбрана вороньем и медведями. Вы тут-то решили взяться за дело и попробовать счастья на Вороньей пяте.
    — Верно,— отвечаю,— так оно и было: мы никого оби-284
    жать не хотели — видим, все брошено, взяли путик к пошли к становой избе.
    — Цела ли,— спрашивает гость,— моя становая избушка?
    — Все,— говорю,— там цело, избушка и беседка: два бревна, одно посидеть, к другому прислонить спину. Прудик тут вырыт, вода чистая, вокруг растет кукушкин лен и во льну плиця' лежит.
    — Это моя собственная плиця,— говорит гость. Каждый камешек,— говорю,— на дне прудика виден,
    и возле камешков жмутся две рыбки.
    — Вьюн и карась? — спросил гость, и, когда мы ему ответили, что своими глазами видели: вьюн и карась,— он нам весело так говорит:
    — Ну вот, друзья мои, тут где-нибудь возле прудика вы и нашли мое ушкало.
    Тут все мы обрадовались, все поняли, что были на путике у старого хозяина и никакого нет в этом колдовства. Стали мы тут, как товарищи и друзья, просто пить вино, закусывать. Гость больше нас не стеснялся ничем, был как свой, но только заметно было: хотя он и пил, но ничуть не хмелел.
    — Ты что-то таишь? — сказал, наконец, гостю один откровенный охотник.
    И гость ему ответил: — Ты это верно сказал: я таю.
    После такого ответа как будто все сразу стали трезвыми, и гость, собравшись весь в себя, спросил вполголоса:
    — А вы дошли до того места, где Лода уходит под землю, а Кода одна бежит?
    — Дошли.
    — Тут берег высокой горой поднимается, как стена, и к этой стене деревья как бы ветром прибиты, и на этой стене, отступя, стоит вторая стена. Вы туда поднимались?
    — Поднимались.
    — И как поднимешься и пройдешь немного, то увидишь — третья речная стена горой поднимается выше всех, вы и туда поднимались и что вы там видели или не видели?
    — Видели мы там,— говорю,— сосновую чащу — великое чудо в наших лесах: каждое дерево в четыре обхвата, и доверху чистое, и ни одного сучка. Дерево стоит к дереву часто— стяга не вырубишь, и если срубишь одно дерево, оно — Ну вот, друзья мои,— сказал гость,— эту сосновую чащу в немеряных лесах мы и таим, и весь народ наш таит. И вас я прошу — не показывайте этот лес никому из начальства: мы в Коми с этой тайной все растем.
    — Мы это слышали,— ответил я.
    После этих слов я понял все, повеселел и налил всем по стаканчику.
    — Чего ты смеешься? — спросил меня гость.
    — Не смеюсь,— отвечаю,— а жалею вас. Кто хочет молиться— на каждом месте, к чему только захочется, может обратить свое сердце. Зачем же для этого назначать лес? Сколько ни молись в лесу, он, рано ли, поздно ли, без пользы пропадет для людей от червя или пожара.
    Больше охотники в этот раз ничего не говорили, а все улеглись спать. Утром, расставаясь с гостем, спросил я:
    — Ты нам имя свое оставишь или так уйдешь?
    — Да я ж вам вчера сказал,— ответил гость,— имя мое. Стало тогда в лице этого человека не по-прежнему, пришло что-то в него не свое. И я это заметил и говорю:
    — Нет, это неправда, тебя не Сидором зовут.
    А он глубоко вгляделся в меня, как будто что-то нашел во мне. И улыбнулся.
    — Ты,—-сказал он,— Мануйло, ясный человек, я тебе верю и откроюсь тебе: я не Сидор, настоящее мое имя Они-сим.
    Тут я спросил этого человека:
    — Скажи мне, Онисим, для чего ты о себе неправду сказал?
     — О себе,— ответил Онисим,— часто человеку ради истинной правды надо неправду сказать, ты разве этого не знал? Человеку часто в наших лесах надо таиться, чтобы только жизнь свою сохранить.
    Так мы расстались тогда хорошо с этим человеком.
    Сколько сказок, похожих на правду, и сколько правды, похожей на сказку, пробежало между солдатом и полесником, когда перед весной под тяжелым ледяным одеялом дремала вода!
    — Так неужели же это правда,— спросил Веселкин,— что сосновая чаща и сейчас еще стоит на том месте, где ты сказал? Точь-в-точь и в тех же самых словах я слышал о ней от старого лесника Антипыча. Чаща это сосновая, деревья в четыре обхвата, и что деревья такие до того часто стоят, что не могут упасть?
    — Как же им упасть в такой чаще?
    — И что там только одни великаны и между ними стяга не вырубишь?
    — Только белый мох!
    — Неужели же и это правда,— спросил Веселкин,— что на пути в чащу старая часовня и в ней скворец играет?
    — Видел своими глазами.
    — А как это может быть, что столько-то лет вьюн с карасем в одной луже дружат? Может быть, они и сейчас там?
    — А что им там делается — люди приходят по общей тропе, возле прудика скамеечка, тут все отдыхают, все наслышаны, все ищут глазами, где вьюн, где карась. Все видят — все радуются. Что же им сделается? Эх, Вася, вижу, и ты мою правду тоже, как все, за сказку хочешь принять, а я только о правде и думаю.
    — Нет! — решительно ответил Василий.— Я тебе во всем верю, только сам в себе не могу скоро увериться: как-то, кажется, не бывает все вместе: и чаща сосновая, и скворец за дьякона, и вьюн, и карась...
    — Все бывает! — сказал великан, расставаясь со своим новым другом и любовно его оглаживая.— И бывает и было! А что было и чего не было — нам с тобой на стороне никогда не разобраться.
    Только верно одно, что нас с тобой, двух таких чудаков, на свете еще не было.
    Так из госпиталя Мануйло и отправился прямо к Калинину правду искать, и очень скоро после того и Веселкин вышел с твердой решимостью найти Корабельную чащу.
    Сержанту даже и в голову не приходило, чтобы могла быть помеха какая-нибудь на пути победы в этой войне, он ни на мгновенье не сомневался, что люди, укрывающие Корабельную чащу, поймут его с первых слов и отдадут сокровище свое на дело спасения родины.
    Он был уверен, что, как только он откроет, как нужна теперь фанера высокого качества, так все за ним и пойдут.
    С большим трудом левой рукой он написал домой письмо о себе, наскоро в районе по начальству оформился в своем назначении, и весь, со своей найденной на пути к выздоровлению великой мыслью о новом Слове для всего мира, обратился к исполнению военного долга: служить Советскому Союзу.

    Часть десятая

    СВОЙ ПУТИК

    ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
    Некоторые говорят, будто счастья нет и быть не может на свете.
    — Какое же счастье,— говорят они,— может быть в жизни человеку, если каждому даже и с жизнью своей расстаться приходится?
    Вот и поговори с такими людьми! Мы говорим:
    — Хорошо яблочко! Они отвечают:
    — Чем же оно хорошо, если неделю полежит и сопреет? Мы возражаем:
    — А ты не давай ему преть, возьми с окошка и съешь.
    — Да как же,— говорит,— я его возьму, если оно лежит на чужом окошке!
    Так вот и поговори с такими, посмекай, что, может быть, к этому чужому окошку и вся беда сводится.
    Мы же на вопрос: «Кому на свете жить хорошо?» — в простоте своей отвечаем:
    — Тому хорошо, кто занят своим делом, и оно — дело себе любимое, а другим людям полезное.
    Но даже и на такое простое и ясное решение те люди с яблочком на чужом окошке скажут:
    — Любимое дело! Поди-ка поделай, что самому хочется. Полезное дело! Поди-ка добейся признания в людях.
    После того опять начинается сказка про белого бычка или про яблочко на чужом окошке.
    И все это оттого, что сделать шаг по направлению к своему счастью не хочется, и это усилие взять жизнь в свои руки кажется трудным.
    Зачем же об этом мы все-таки теперь говорим?
    А затем говорим, что под руками добрый пример: наш Мануйло сделал именно вот такое усилие, шагнул прямо к своему счастью и был действительно счастлив: после всего он попал на свой путик.
    Мы затем говорим об этом, что редко бывает так у людей, что любимое дело свое собственное получало общее признание.
    288
    Вот почему мы сейчас и вспомним все шаги Мануйлы к своему счастью.
    Мы оставили его в то время, когда прорвало запонь и сплавщики, им организованные, бросились кто в карбас, кто в ялик, кто прямо стал на струю и с багром в руке на одном бревне понесся в пучину.
    В то время как сплавщики окружали шкуреный лес на Двине, против Верхней Тоймы, часть этого леса подплывала уже по Двине к Нижней Тойме и встретилась с идущим вверх пароходом «Быстровым». Капитан «Быстрова», сам бурлак из пинжаков, сразу понял, что повыше сплавщики окружают лес, а этот у них вырвался из-под рук, и, значит, надо немедленно его самим окружить. Весь экипаж бросился в шлюпки, и тут, окружая лес, матросы заметили на бревнах детей со всеми их дорожными вещами. Их немедленно доставили в Нижнюю Тойму.
    Мануйло же в своей Верхней Тойме ничего не знал о детях, он и не думал о них, он был уверен, что они давно уже вернулись обратно в Вологду.
    Собрав лес в эту ночь, он еще дня три занимался его сортировкой и, закончив бурлацкие дела, с чистым сердцем направился на казенной лошадке-«ледяночке» за сто верст, в свою родную деревню Журавли.
    Тут-то вот, в Журавлях, и вспыхнуло ярким огнем его заслуженное счастье.
    Нечего и говорить, как приняли Мануйлу односельчане колхоза «Бедняк». Верные слова Мануйлы о том, что название «Бедняк» устарелое и ни к чему теперь не ведет, вскоре после его ухода оправдались: стали отовсюду приходить вести о зажиточной жизни, и в газетах, даже самых маленьких, стали на все лады повторять новый идеал экономики: зажиточную жизнь. И вот, когда все колхозы кругом и все единоличники даже стали смеяться над колхозом «Бедняк», прибыл Мануйло с указаниями от Калинина и о названии и о том, чтобы охотникам дали возможность работать для колхоза на своих путиках.
    — А что вы скажете,— спросил Мануйло на собрании,— если мы колхоз назовем...
    И замялся.
    — Ну, ну! — подстегнул его председатель.— Время меняется, и мы сами меняемся со временем. Теперь мы уже не такие глупые, как были прежде. Говори смело: ты был у Ка— Смело? — спросил Мануйло.— Хотите смело, назовем колхоз «Богачом». Ничего в этом нет плохого, если бедняк станет у нас богачом.
    Кто-то возразил:
    — Как же так, только что богачей выгнали, а теперь сами на себя берем это имя?
    Председатель на это ответил:
    — Так мы не на себя лично берем это имя, а на колхоз: мы хотим прежде всего не лично быть богатыми, а дать пользу колхозу, чтобы колхоз был богат.
    — А почему же и не лично? — спросил Мануйло.— Если колхоз будет богат, то мы и лично будем богаты, и чем это плохо, если я сделаю колхозу добро и колхоз в ответ меня наградит?
    Вот тут-то, наверное, кому-то и мелькнуло в уме, что Мануйлу следует не только принять в колхоз со своим пу-тиком, но чем-нибудь и наградить.
    Раскинув думы во все стороны, пинжаки пришли все до одного к ясному сознанию, что от богатого колхоза всем будет лучше и название «Богач» — очень хорошее и умное.
    — «Богач» так «Богач»!—весело решил председатель.— Сознательность ничему не мешает!
    На этом собрании Мануйло был единогласно принят в колхоз со своим путиком, но, мало того, был поднят вопрос о награждении Мануйлы двумя мешками ржаной муки, чтобы на первых порах ему устроиться на своем путике.
    Так Мануйло добился своего счастья: работать для своего колхоза на своем любимом путике.
    И он был счастлив.

    ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
    В поисках счастья на своем путике Мануйло чуть не погиб там под деревом, а когда признали и даже наградили мукой — изволь-ка эту муку на своих плечах доставить на свой путик!
    Хорошо было везти на стружке муку по чистой реке Пи-неге, неплохо по реке Коде, впадающей в Пинегу, подниматься вверх, тоже пока река чистая. Но вверху, когда начинаются завалы, становится все труднее и труднее. Там, наверху, деревья тесно стоят, воде нет простора, и, как будто в сердцах, сильная весенняя вода валит деревья, и они ложатся одно за другим с берега на берег, как мосты. Тут уже сила нужна не чтобы двигать стружок веслом против воды, а чтобы еще, кроме того, прорубать топором путь стружку.
    Так, может быть, и всегда бывает, что трудно свое счастье найти, но нелегко тоже его и нести, до того нелегко, что настоящего счастливого человека между нами и незаметно.
    Нелегко давалось счастье Мануйле, но в том-то и было оно, что Мануйло не вел счета силам, истраченным на достижение своего счастья. И это досталось ему от своих отцов, и деда, и прадеда,— сил своих на добро не жалеть и не считать.
    —Где наша не пропадай!
    Когда же стало так на реке, что выходило больше только рубить деревья, чем двигаться вперед, Мануйло насмотрел тропку в суземе и стал таскать частями муку и другие припасы на своих плечах к становой избе на своем путике под знаменем Волчий зуб.
    Таскал и таскал в становую избу на своем путике и расход своих сил не считал и не вел.
    Нам бы и смотреть не на что, на эту становую избу: такую избу делает в короткое время один человек. Он выбирает место в лесу, где почаще, чтобы, срубив деревья, ему нетрудно было собирать хлысты в одно место. Сделав себе эту становую избу, он ставит еще маленькую избушку для продовольствия и для хранения пушнины. Эта избушка ставится на особые ножки, такие, чтобы мышь обмануть. По этим ножкам мышь поднимается сначала просто вверх, как по стене, но вдруг на пути ее в клеть с продовольствием является выступ, вроде как бы для нас этот выступ был потолок. Вниз головой мышь не может и возвращается или падает.
    Таким грибком делаются все ножки и для стульев и для столов, и, скорей всего глядя на такую придумку, древний сказочник создал для нас свою «избушку на курьих ножках».
    Так прямо в двух мешках, забравшись по лестнице, Мануйло и уложил свою драгоценную муку в эту клеть на высоких ногах. Сверху же он поставил крышу с дощатым усти-лом, с накатом и скатом для дождя в обе стороны.
    Устроив все это с хозяйственной и охотничьей радостью, Мануйло приступил к своему любимому делу: с ружьем, топором, ножом и пучком конских волос для петелек на лесную дичь он вышел на путик. Расчет его был такой, чтобы к ночи дойти до другой избушки, называемой едомной, в конце пу-тика, переночевать в ней и на другой день вернуться в свою становую избу.
    Ему хотелось поправить всякого рода огрехи на путике за пропущенное время, чтобы потом, осенью, по-новому начать свой любимый промысел.
    Ну вот и началась желанная жизнь: охотник выходит на свой путик в суземе. Далеко кругом нет человека, и вот дерево соседнее становится тебе как родной человек. Впервые понимаешь, что деревья ведь то же самое живут, и только они вверх живут, на прямой путь к солнцу, а ты между ними можешь и в стороны: они стоят, а ты между ними идешь, и с тобой рядом ежик проходит, и мышка шуршит в старой листве, и где-нибудь олень, и где-нибудь медведь, и еще мало ли кто...
    Вот они, две знакомые с детства елки, стоят рядом по ту и по другую сторону на путике: только между ними человеку пройти.
    Протянув большую ветку с прямым указом на путик, одно дерево хочет уступить дорогу другому, остановилось и пропускает его, приглашая веткой:
    — Прошу!
    Другое дерево точно такой же веткой, как рукой, хочет само уступить и тоже:
    — Прошу!
    Так они давно на месте стоят и не сдвигаются, а пока они церемонятся, между ними и человек, и медведь, и олень пройдут, и заяц проковыляет, и лисица прошмыгнет.
    Вот как раз возле этого одного дерева, если идти от становой избы путиком, с правой стороны стоит молодая елка, дочка его. Ростом эта дочка не больше, как в два человека с надбавкой на верхнюю мутовку. Как раз вот на этой елочке теперь оказался свежий загрыз медведя.
    Тут, заметив сразу новый загрыз, Мануйло остановился и крепко задумался...
    Да и задумаешься!
    И по виду и по всему, что было известно о медвежьих за-грызах у охотников, медведь сделал такую заметку осенью, когда ложился в берлогу.
    Мануйло так понимает, что медведь загрыз делает на ближайшей елке, чтобы весной померяться и узнать, насколько он подрос за зиму. Но весна ему бывает поначалу трудна: не всегда ему удается сразу выбросить пробку. Вот за этим-то
    292
    неприятным делом он и забывает, что весной ему надо померяться.
    Когда же, наконец, он сбросит пробку, тут весна для всех в такую приходит радость, что и медведю делается не до того, чтобы поминать прошлое и загадывать о том, насколько он подрастет, лежа в берлоге.
    Так медведь весной забывает печаль и заботу, так и все и всё по-новому!
    Но Мануйло, увидев на молодой елке осенний загрыз медведя, смутился...
    Да и как не смутиться, если медведь на путике самый опасный сосед. Ворон, конечно, опасен, если примется клевать пойманную дичь, но ворона нетрудно убить, а медведь повадится собирать дичь на путике, тут уж самому ничего не достанется.
    Как же теперь отделаться от опасного соседа?
    Вот так с первых шагов на своем путике Мануйле пришлось задуматься.
    Конечно, можно убить медведя. Но это, наверно, по крови передалось Мануйле от предков, чтобы, по возможности, на путике не очень-то спорить с медведем и останавливать его ке пулей, а вещим словом.
    — Живые помочи! — прошептал Мануйло.
    И, все раздумывая о недобром соседе и участвуя во всей лесной жизни живым глазом, охотник пошел дальше по древней тропе, выбитой его предками.

    ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
    Только к самому вечеру Мануйло пришел к своей едомной избушке в конце путика.
    Истопив печку, наполнив избушку черным дымом, усталому охотнику только бы забыться под черным одеялом дыма, как вдруг за стеной тихонько кашлянул полщок.
    Это в суземе охотники приметой считают, что если полщок, полосатый зверек, вроде белки, кашляет, то это бывает перед «погодой», значит, перед бурей, снегом или дождем.
    Плохая погода сейчас не страшила Мануйлу, но это неприятное, связанное с кашлем зверька, вдруг пробудило в голове неприятное воспоминание о том, что, выходя на путик от становой избы, он забыл убрать лестницу от клетки на ножках.
    Для чего же ведь и ставится клеть на особые высокие ножки с «грибком» посередине, как не затем, чтобы росомаха не могла добраться до продовольствия, а он, как нарочно, для нее теперь поставил лестницу.
    Успокоил себя Мануйло тем, что росомаха человеческих рук побоится и, учуяв человека, не полезет по лестнице.
    И только бы теперь с этим уснуть, вдруг полщок опять кашлянул, и Мануйле вспомнился медвежий загрыз: если медведю доведется подобраться к лестнице, тот не побоится человеческих рук, и тогда колхозной муке несдобровать: медведь любит муку.
    «Побоится!» — подумал Мануйло.
    И только бы успокоиться, полщок опять кашлянул.
    А погода наутро пришла лучше всякой: лужицы весенние были окружены все кружевом утреннего мороза, и на этот мороз вставало солнце, и не какое-нибудь мягкое, темно-красное, а веселое, светло-золотистое; вставало солнце, как встает человек деловой и в твердом уме и памяти.
    Казалось бы, и человеку теперь тоже бодрым вставать, но только встал было Мануйло, только плеснул себе на лицо холодной воды, проклятый полщок опять кашлянул.
    — Живые помочи! — прошептал Мануйло.
    И в недобром духе пошел своим путиком в свою становую избу.
    Так мы думаем, что скорей всего тесно стало Мануйле на своем путике, и вот отчего душа его отозвалась на суеверие.
    Прямо сказать, что Мануйло отдался суеверию, как старая баба, конечно, нельзя. Но и не такой он шел, как прежде во всю жизнь хаживал на своем путике: ему стало теперь, как будто этот старый путик отцовский у него теперь был не свой, как будто он ошибся и попал не туда, куда так хотелось.


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ]

/ Полные произведения / Пришвин М.М. / Корабельная чаща


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis