• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Петр Первый

Петр Первый [35/52]

Скачать полное произведение

    Волков в ответ не успевал кланяться, порывался встать, но Август нажимал на его плечо. Говорил громко, со смехом. Впрочем, скоро перестал смеяться.
     - Вы едете в Париж, я знаю. Хочу предложить вам, мой друг, отвезти тайные письма брату Петру. Александра Ивановна в полнейшей безопасности подождет вас под кровом графини Аталии. Вам известны последние события?
     С его лица будто смахнули смех, - злые складки легли в углах губ...
     - Дела под Ригой плохи - лифляндское рыцарство предало меня. Лучший из моих генералов, Карлович, три дня тому назад пал смертью героя...
     Он ладонью прикрыл лицо, минутой сосредоточенности отдал последний долг несчастному Карловичу...
     - Завтра я уезжаю в Варшаву на сейм, - предотвратить ужасное брожение умов... В Варшаве я передам вам письма и бумаги... Вы не пощадите сил, вы докажете необходимость немедленного выступления русской армии...
     Среди ночи Аталия будила горничную, - вздували свечи, затопляли камин, вносили столик с фруктами, паштетами, дичью, вином. Аталия и Санька вылезали из широкой постели - в одних сорочках, в кружевных чепцах - и садились ужинать. Саньке до смерти хотелось спать (еще бы - за весь день ни минуты передышки, ни слова попросту, все с вывертом, всегда начеку), но, потерев припухшие глаза, мужественно пила вино из рюмки, отливающей как мыльный пузырь, улыбалась приподнятыми уголками губ. Приехала за границу не дремать - учиться "рафине". Это самое "рафине" (так объясняла Аталия) понимают даже и не при всех королевских дворах: в самом Версале грубости и свинства весьма достаточно...
     - Представь, душа моя, в сырой вечер не растворишь окна - такое зловоние вокруг дворца, - из кустов и даже балконов... Придворные ютятся в тесноте, спят кое-как, в неряшестве, обливаются духами, чтобы отбить запах нечистого белья... Ах, мы с тобой должны поехать в Италию... Это будет прекрасный сон... Это родина всего рафине... К твоим услугам - поэзия, музыка, игра страстей, утонченные наслаждения ума...
     Серебряным ножичком Аталия очищала яблоко. Положив ногу на ногу, покачивала туфелькой, полузакрыв глаза, тянула вино.
     - Люди рафине - истинные короли жизни... Послушай, как это сказано: "Добрый землепашец идет за плугом, прилежный ремесленник сидит за ткацким станом, отважный купец с опасностью жизни ставит парус на своем корабле... Зачем трудятся люди? Ведь боги умерли... Нет, - иные божества меж розовеющих облаков я вижу на Олимпе".
     Санька слушала, как очарованный кролик. У Аталии морщинки забегали на лоб. Протянув пустой стакан: "Налей", - говорила:
     - Мой друг, я все же не понимаю, почему вы страшитесь принять любовь Августа, - он страдает... Добродетель - только признак недостатка ума. Добродетелью женщина прикрывает нравственное уродство, как испанская королева - глухим платьем дряблую грудь... Но вы умны, вы - блестящи... Вы влюблены в мужа. Никто не мешает изъявлять к нему ваши пылкие чувства, только не делайте этого явно. Не будьте смешны, друг мой. Добрый горожанин в воскресный день идет гулять со своей супругой, держа ее ниже талии, чтобы никто не осмелился отнять у него это сокровище... Но мы - женщины рафине, - это обязывает...
     За кружевами чепчика не было видно Санькиного опущенного лица. Что ей было делать? Могла плясать хоть сутки, не присаживаясь, выламываться под какую угодно греческую богиню, в ночь прочесть книжку, наизусть заучить вирши... Но некоторого в себе не могла пересилить: сгорела бы от стыда, замучилась бы после, уговори ее Аталия по-женски пожалеть короля... ("Все это будет, будет, конечно, но не сейчас"). Как объяснить? Не признаться же, что не на Парнасе родилась, - пасла коров, что готова бы расстаться с добродетелью, но чего-то из себя еще не в силах выдрать, будто маменькины страшные глаза стерегут заветное, стержень какой-то...
     Аталия не настаивала. Ущипнув Саньку за щеку, переводила разговор:
     - Моя мечта - увидеть царя Петра. О, я с благоговением поцелую эту руку, умеющую держать молот и меч. Царь Петр напоминает мне Геркулеса - его двенадцать подвигов, - он бьется с гидрой, он очищает конюшни Авгия, он поднимает на плечах земной шар... Неужели не сказка, мой друг, что за несколько лет царь Петр создал могучий флот и непобедимую армию? Я хочу знать имена всех маршалов, всех генералов. Ваш государь - достойный противник королю Карлу. Европа ждет, когда наконец московский орел вонзит когти в гриву шведского льва. Вы должны утолить мое любопытство...
     Всякий раз Аталия сворачивала разговор на московские дела. Санька отвечала, как умела. Не понимала, почему ей становился неприятен настороженно-вкрадчивый голос подруги... Потом, в постели, натянув одеяло до носа, долго не могла заснуть, растревоженная ночными разговорами. Ах, не легка была эта самая "рафине"...
     3
     "...И наконец вся эта коалиция - не более чем листок бумаги, способный испугать почтенных сенаторов, - не вашу пылкую отвагу... Датчане не посмеют нарушить мира, - верьте женской проницательности. Царь Петр связан переговорами о мире - он не выступит, покуда турки не развяжут ему рук. Но этого не случится. Дьяк Украинцев роздал визирям все свои шубы на соболях, - ему больше нечего сказать. Царь Петр стремился напугать турок спуском нового воронежского флота, - вместо того заставил весьма насторожиться англичан и голландцев. Их послы в Константинополе и слышать не хотят о русских кораблях в Черном море. Всех непримиримее польский посол Лещинский, смертельный враг Августа. Он умолял султана именем Ржечи Посполитой помочь полякам добыть у русских Украину с Киевом и Полтавой.
     Вот последние новости или сплетни, - как вам больше понравится, - ими полна Варшава. Мы с Августом тратим не малые деньги на балы и развлечения, - увы, популярность короля продолжает падать. Он в бешенстве и ставит себя в смешное положение, волочась за одной русской простушкой...
     Итак, попутный ветер истории наполняет ваши паруса, свистит в снастях о близкой славе. Сейчас или никогда. Преданная вам Аталия".
     Карл получил письмо это в Кунгсерском лесу. Читал, прислонясь к дереву. Шумели сосны, летели низкие облака в мартовском небе. Внизу, в туманном ущелье, тявкали гончие собаки, по их нетерпеливым голосам было ясно - гнались за большим зверем. Старик егерь, уминая снег между камнями, спустился на несколько шагов, выжидательно обернулся. Король снова и снова перечитывал письмецо. Гонец, доставивший его, держал под уздцы коня, косившего лиловым глазом на собачьи голоса.
     Из ущелья показался олень, - сильными прыжками поднимался по откосу. Карл не поднял мушкета. Олень, закинув ветвистые рога, промчался между деревьями. Шагах в пятидесяти раздался выстрел - там, где на номере стоял французский посол. Карл не обернулся, - письмецо трепалось в его покрасневшей руке. Егерь, войдя морщинами подбородка в кожаный воротник, вернулся на старое место - позади этого юноши с маленькой головой и узким лицом, худого, как жердь, в лосином кафтане с длинной спиной.
     - Кто передал вам это письмо? - спросил Карл.
     Офицер, не выпуская узды, подошел на шаг.
     - Граф Пипер, и на словах приказал сообщить вашему величеству королю о крайне важных вестях, еще не известных сенату.
     У румяного толстолицего офицера серые глаза были вопросительны и дерзки. Карл отвернулся. Эти господа дворяне, вот так вот все - выжидающе глядели на него, - вся гвардия, как свора голодных гончих.
     - Что именно приказано вам передать мне?
     - Датские войска - пятнадцать или двадцать батальонов - перешли голштинскую границу.
     Карл медленно скомкал письмо Аталии. Тявканье гончих опять приближалось. Из лесного ущелья слышался медвежий рев. Карл поднял мушкет, прислоненный к дереву и - через плечо - офицеру:
     - Перемените коня, возвращайтесь в Стокгольм. Скажите графу Пиперу, что мы здесь веселимся, как никогда. Обложено три матерых медведя. Я приглашаю на облаву графа Пипера, генерала Реншельда, генерала Левенгаупта, генерала Шлиппенбаха. Ступайте и торопитесь.
     На всегда бледном лице его проступили красные пятна. Срывающимся пальцем взводил курок мушкета. Решительно зашагал к обрыву, шлепая мерзлыми голенищами. Офицер с усмешкой глядел на его мальчишескую сутулую спину, на самолюбиво напряженный затылок - вскочил в седло, скачками по глубокому снегу скрылся в лесу.
     Убили и загнали в сети четырнадцать медведей. Карл забавлялся, как мальчик, отчаянным ревом попавших в сети медвежат, - их вязали сыромятными ремнями, чтобы отослать в Стокгольм. Пипер, Реншельд, Левенгаупт и Шлиппенбах, прибывшие в этот день на рассвете (в кожаных кафтанах и шляпах с тетеревиным перышком), посадили на рогатину каждый по зверю. Французский посол Гискар собственноручно застрелил чудовище семи футов росту.
     Утомленные охотники возвратились в бревенчатый замок - над водопадом, шумевшим во льдах на дне ущелья. В столовой было жарко от пылающих сосновых сучьев. Со стен поблескивали стеклянные глаза оленьих и лосиных голов. Гискар, низенький, налитый красным вином, подкрутив усы, взмахивая короткими руками, воодушевленно рассказывал, как зверь, ураганом раскидывая снег, выскочил из берлоги и уже готов был пожрать его: "Я уже чувствовал на лице его зловонное дыхание! Но я удачно отскакиваю, я целюсь. Осечка!.. Мгновенно жизнь проходит перед моим взором... Хватаю запасной мушкет..."
     Молчаливые шведы слушали, пили и улыбались. Карл во время ужина не отпил даже глотка пива. Когда французский посол с трудом был уведен в опочивальню. Карл приказал поставить у дверей часового, сел к огню. Пипер и генералы близко придвинулись к его стулу.
     - Я хочу знать ваше мнение, господа, - сказал он и твердо сжал губы. Мальчишеский обветренный нос его пылал от огня.
     Генералы опустили лбы. Во всяком деле, а в таком - особенно, нужно было хорошо подумать. Пипер медленно потер квадратный подбородок.
     - Сенат боится и не хочет войны. Накануне нашего отъезда было чрезвычайное заседание. Слух о вторжении польского короля в Ливонию и - особенно - начало враждебных действий датчан взволновали Стокгольм. Судовладельцы, лесопромышленники и хлебные торговцы послали депутацию в сенат. Они были внимательно выслушаны, и среди сенаторов не раздалось ни одного голоса за войну. Решено отправить послов в Варшаву и Копенгаген - кончить миром во что бы то ни стало.
     - А мнение о сем их короля? - спросил Карл.
     - Сенат, видимо, полагает: честолюбие вашего величества достаточно удовлетворено охотой на медведей.
     - Превосходно. - Карл, как рысь, быстро повернул узкое лицо к Реншельду. Генерал Реншельд потянул воздух через большие ноздри вздернутого носа.
     - Думается мне, - проговорил он, честно глядя круглыми светлыми глазами, - думается мне: в армии не мало молодых дворян, коим тесно в Швеции... Добыть шпагой славу найдутся охотники. Если король поведет на край света - пойдем на край света. Шведам - не в первый раз...
     Прямой рот его добродушно усмехнулся. Генералы подтвердительно покивали: "Не в первый раз отплывать от родных скал в чужие земли за золотом и славой". Когда качанье головами окончилось, Пипер сказал:
     - Сенат не даст ни фартинга на войну. Королевская казна пуста. Это нужно обсудить.
     Генералы молчали. Карл кусал губы. Дымились подошвы его ботфортов, упертых в решетку очага.
     - Деньги нужны только на первые дни, - посадить войско на корабли и перевезти в Данию. Эти деньги мне даст французский посол. Он мне их даст потому, что иначе я их возьму у англичан... Дальнейшие наши военные операции должен оплатить датский король. Он заплатит.
     Генералы вплотную придвинулись к стулу короля, подтверждая: "Так, так". Пипер быстро двигал кожей на лбу, - снова приходилось удивляться этому мальчику.
     - Если бы даже мы и не решились на эту войну, державы нас заставят, - сказал Карл. - Сделаем лучшее: нападем первые... Великолепный Август мечтает о великой империи. У него так же нет денег, как и у меня, - он выпрашивает у царя Петра червонцы и пропивает их с девками. Из Августа мог бы выйти неплохой балаганный актер. Еще менее меня пугает московский царь: он лишится союзников, прежде чем научит свои мужицкие полки стрелять из мушкета... Господа, я хочу предложить на обсуждение план...
     В тот же вечер над развернутой картой, лежавшей у Карла на коленях, три генерала составили диспозицию: нарвский губернатор Веллинг принимает начальство над шведскими войсками в Эстляндии и Лифляндии и идет на помощь Риге; Левенгаупт и Шлиппенбах под видом маневров стягивают гвардию и армию в Ландскрону, - военный порт в Зунде; Пипер делает все нужное в Стокгольме, чтобы отвлечь внимание сената от этих приготовлений.
     В очаг подбросили сосновых корневищ, от двери сняли часового. Был накрыт ужин. Хорошо вздремнувший мосье Гискар появился в столовой, потирая руки. Карл предложил ему место у огня и оказал, покашливая, будто фразы застревали в горле:
     - Дорогой друг, вы можете быть уверены в моей горячей и преданной любви к моему брату и вашему повелителю... (Гискар медленнее тер ладонь о ладонь, настораживаясь.) Швеция останется верным стражем французских интересов в северных морях. В споре за испанский престол я отдаю мою шпагу Людовику. (Гискар низко склонился, разведя коротенькие руки.) Но не хочу скрывать: англичане делают все, чтобы склонить Швецию на свою сторону... Кроме короля, в Швеции есть сенат, и я не читаю их мыслей... Увы, нынешний мир полон противоречии... Сегодня я узнаю - английский флот появился в Зунде... Чтобы предотвратить роковую ошибку, мне нужны вещественные доказательства вашей дружбы, мосье Гискар...
     Ревущих медвежат везли в телеге по улицам Стокгольма. Сзади верхами ехали Карл, охотники и егеря. Трубили медные рога, лаяли собачьи своры. Добрые люди, подходя к окнам, качали головами: "Не слишком-то удачное время выбрал король для развлечений".
     Тревожные слухи волновали город, привыкший к многолетнему миру. В водах Зунда появились английский и голландский флоты - зачем? Не идти ли на соединение с датчанами, чтобы покончить со шведским могуществом в северных морях? Необъятная Польша грозит смести с побережья Балтики шведские гарнизоны. На востоке тысячемильная московская граница почти не защищена, если не считать крепостцы Ниеншанц близ устья Невы да крепости Нотебург у выхода из Ладожского озера.
     Страшно было помыслить - воевать едва ли не со всей Восточной Европой, располагая небольшой армией в двадцать тысяч солдат и сумасбродным королем. Мир, мир, конечно, - хотя бы поступиться меньшим, чтобы спасти основное.
     Карл появился в сенате, не сняв охотничьего кафтана, - с надменной рассеянностью выслушал отеческие речи о деснице божьей, занесенной в этот час над Швецией, о благоразумии и добродетели. Играя костяной рукояткой кинжала, ответил, что занят устройством весеннего карнавала в замке Кунгсер и только после праздника выскажется по иностранной политике. Старейший из сенаторов, поднявшись, с низким поклоном и в отменных выражениях пожелал королю беспечных развлечений.
     Король пожал плечами и вышел. Через несколько дней он действительно уехал в Кунгсер. Там, переменив верховых лошадей, сопровождаемый Реншельдом и десятком офицеров гвардии, поскакал в Ландскрону. В пути, почти без отдыха, не щадил ни лошадей, ни людей. Как будто в него вселился другой человек - одна мысль завладела его страстями и волей.
     В безоблачное весеннее утро шведские суда с пятнадцатью тысячами отборного войска вышли в Зунд. К полудню на полосе солнечной зыби показались черные, будто висящие между краем моря и светлого неба, очертания кораблей, шняв и галер. Веяли сотни вымпелов. Это был дрейфующий англо-голландский флот.
     Когда на шведском головном фрегате побежал на мачту королевский штандарт, - круглые облачка дыма стали отделяться от корабельных бортов, покатились пушечные выстрелы, дым пеленою понесло на юг. Английский и голландский адмиралы, расшитые золотом, пошли на шлюпках к головному фрегату.
     Карл, ожидая, стоял на мостике, - на нем был суконный серо-зеленый кафтан, застегнутый наглухо до черного галстука, и смазные ботфорты с широкими раструбами, приспособленные для всех превратностей судьбы. Под маленькой, сплющенной с боков шляпой парик заплетен в косу и вложен в кожаный мешочек. Рука опиралась, как на трость, на длинную шпагу. Таким он отправился в долгий путь - завоевывать Европу.
     Адмиралы, много наслышанные про этого испорченного юношу, были удивлены его необыкновенной решительностью и сдержанностью. Он заговорил о нестерпимых обидах, нанесенных ему польским и датским королями, и великодушно согласился принять помощь англо-голландского флота, дабы наказать датчан за вероломство.
     В тот же день три соединенных флота, покрыв парусами море, взяли курс на Копенгаген.
     4
     Прошел дождь, унесло тучи. Вечер был теплый, пахло травой, дымом. Издалека, в Немецкой слободе, бренькал колокол на кирке.
     Петр сидел у поднятого окошка, - свечей еще не зажигали, - дочитывал челобитные. В глубине спальни, у двери, не шевелясь, белел залысым черепом Никита Демидов - кузнец из Тулы.
     "...Истинно, государь, народы ослабевают в исполнении и чуть послабже, - думают, что все-де станет по-старому... (Писал изыскатель доходов, прибыльщик Алексей Курбатов.) Гостиной сотни купец Матвей Шустов подал сказку о торгах и пожитках своих и в сказке писал, будто всех пожитков у него только тысячи на две рублей и разорен всеконечно. Мне известно, - у Матвея на дворе в Зарядье, под полом, в нужном чулане, куда и зайти срамно, зарыто дедовских еще пожитков тысяч сорок золотых червонных. И он, Матвей, человек непостоянный, - пьянством истощает богатство, а не умножает, и, если его не обуздать - истребит до конца. Великий государь, укажи послать к Матвею в Зарядье подьячего да человек двадцать солдат, и он те золотые деньги вынет..."
     Петр тряхнул головой, положил челобитную на подоконник, налево, - к исполнению. Следующая была от судьи Мишки Беклемишева, написана дрожащей рукой, - разобрал только: "...служил отцу твоему и брату твоему и был на многих службах и сказано мне быть в московском Судном приказе судьей. Сижу и по сей день судьей бескорыстно... От такого бескорыстного сиденья одолжал и охудал вконец. Великий государь, смилуйся, - за бескорыстное сиденье отпусти меня воеводой хоть в Полтаву..."
     Петр зевнул, бросил челобитную в кучу бумаг - направо. Были еще донесения из Белгорода и Севска о том, что полковые, городовые и всяких чинов служилые люди и крепостные люди и крестьяне не хотят служить государевой службе, не хотят быть у строения морских судов и у лесной работы и бегут отовсюду в донецкие казачьи городки... На углу бумаги пометил: "Вызвать белгородского и севского воевод, допросить с пристрастием".
     Была слезная челобитная государственных крестьян на кунгурского воеводу Сухотина, что он-де стал брать со всякого двора сверх всех даней по восьми алтын себе в корысть и велит избы и бани запечатывать, - делай, что хочешь, - пора студеная, многие роженицы рожают в хлеву, младенцы безвременно помирают, а иных женщин воевода в земской избе берет за грудь и цыцки им жмет до крови и по-иному озорничает и увечит...
     Петр скребнул в затылке. Вопль стоял по всей земле, - уберут одного воеводу, другой хуже озорничает. Где взять людей?.. Вор на воре. Начал писать, брызгая гусиным пером: "Послать в Кунгур..."
     - Никита, - обернулся, - тебя поставить воеводой, воровать будешь?
     Никита Демидов, не отходя от двери, осторожно вздохнул:
     - Как обыкновенно, Петр Алексеевич, - должность такая.
     - Людей нет. А?
     Никита пожал плечом, - дескать, конечно, с одной стороны, людей нет...
     - На дыбе его ломаешь... Жалованье большое кладешь... Воруют... (Макал, писал, хотя было совсем темно.) Совести нет. Чести нет... Шутов из них понаделал... Отчего? (Обернулся.)
     - Сытый-то хуже ворует, Петр Алексеевич, - смелее...
     - Но, но, ты - смелый...
     - Плакать хочется, Петр Алексеевич... Горюешь - людей нет... А у меня с горячего дела взяли одиннадцать лучших кузнецов в солдаты...
     - Кто взял?
     - Твоей милости боярин Чемоданов, - прибыл в Тулу с дьяками для переписи... (Никита замялся, всматриваясь, - лица Петра не разобрать: он весь повернулся от окна.) От тебя чего скрывать, - такие дела были в Туле! Кто мог заплатить - все откупились... Заслал он и ко мне на завод подьячего... Будь я в Туле тогда, - отступного пятьсот рублев не пожалел бы за таких мастеров... Сделай милость, - уж как-нибудь... Все ведь оружейники, мастера не хуже аглицких...
     Петр - сквозь зубы:
     - Подай челобитную...
     - Слушаю... Нет, Петр Алексеевич, люди найдутся, конечно...
     - Ладно... Говори дело...
     Никита осторожно подошел. Дело было великое. Этой зимой он ездил на Урал, взяв с собой сына Акинфия и трех знающих мужиков-раскольников из Даниловой пустыни, промышлявших по рудному делу. Облазили уральские хребты от Невьянска до Чусовских городков. Нашли железные горы, нашли медь, серебряную руду, горный лен. Богатства лежали втуне. Кругом - пустыня. Единственный чугунолитейный завод на реке Нейве, построенный два года тому назад по указу Петра, выплавлял едва-едва полсотни пудов, и ту малость трудно было вывозить по бездорожью. Управитель, боярский сын Дашков, спился от скуки, невьянский воевода Протасьев спился же. Рабочие - кто поздоровее - были в бегах, оставались маломощные. Рудники позавалились. Кругом стояли вековые леса, в прудах и речках - черпай ковшом, промывай золото хоть на бараньей шубе. Здесь было не то, что на тульском заводе Никиты Демидова, где и руда тощая, и леса мало (с прошлого года запрещено рубить на уголь дубы, ясень и клен), и каждый крючок-подьячий виснет на вороту. Здесь был могучий простор. Но подступиться к нему трудно: нужны большие деньги. Урал безлюден.
     - Петр Алексеевич, ничего ведь у нас не выйдет... Говорил я со Свешниковым, с Бровкиным, еще кое с кем... И они жмутся - идти в такое глухое дело интересанами... И мне обидно - вроде приказчика, что ли, у них... Трудов-то сколько надо положить, - поднять Урал...
     Петр вдруг топнул башмаком.
     - Что тебе нужно? Денег? Людей? Сядь... (Никита живо присел на край стула, впился в Петра запавшими глазами.) Мне нужно нынче летом сто тысяч пудов чугунных ядер, пятьдесят тысяч пудов железа. Мне ждать некогда, покуда - тары да бары - будете думать... Бери Невьянский завод, бери весь Урал... Велю!.. (Никита выставил вперед цыганскую бороду, и Петр придвинулся к нему.) Денег у меня нет, а на это денег дам... К заводу припишу волости. Велю тебе покупать людей из боярских вотчин... Но, смотри... (Поднял длинный палец, два раза погрозил им.) Шведам плачу - железо по рублю пуд, будешь ставить мне по три гривенника...
     - Не сходно, - торопливо проговорил Никита. - Не выйдет. Полтинничек...
     И он смотрел, лупя синеватые белки, и Петр с минуту бешено смотрел на него. Сказал:
     - Ладно. Это потом. И еще, - я тебя, вора, вижу... Вернешь мне все чугуном и железом через три года... Ей-ей, ты смел... Запомни - ей-ей - изломаю на колесе...
     Никита тихо поперхал и - одним горловым свистом:
     - Эти денежки я тебе раньше верну, ей-ей...
     Случится же такой вечер, - некуда себя деть... Петр хотел сказать, чтобы зажгли свечу, покосился на непрочитанные бумаги, - лег на подоконник, высунулся в окно.
     Уже ночь, а будто стало еще теплее. Капало с листьев. Туманчик вился над травой... Петр забирал ноздрями густой воздух, - пахло набухшими соками. Капля упала на затылок, по телу пробежала дрожь. Медленно ладонью растер мокрое на шее.
     В весенней тишине все спало настороженно. Нигде ни огонька, только издалече, из солдатской слободки, - протяжный крик часового: "Послу-у-у-ушивай". В теле - истома, будто все связано. Слышно, как шибко стучит сердце, прижатое к подоконнику. Только и оставалось, - ждать, стиснув зубы.
     Ждать, ждать... Как бабе какой-нибудь в ночной тишине, поднимая голову от горячей подушки, слушать чудящийся топот... Весь день валилось дело из рук. Просили ужинать к Меньшикову, - не поехал... Там, чай, пируют! Никогда еще не было так трудно, вся сила в том сейчас, чтобы ждать - уметь ждать... Король Август влез в войну сгоряча, не дождавшись, коготки и завязли под Ригой... И Христиан датский не дождался - сам виноват...
     - Сам виноват, сам виноват, - бурчал Петр, таращась на темные кусты сирени, отяжелевшей после дождя. Там кто-то возился, - денщик, должно быть, с девчонкой... Сегодня приехал полковник Ланген от короля Августа с тревожными вестями: шведский львенок неожиданно показал зубы. С огромным флотом появился перед фортами Копенгагена, потребовал сдачи города. Устрашенный Христиан, не доведя до боя, начал переговоры. Карл тем временем высадил пятнадцать тысяч пехоты в тылу у датской армии, осаждавшей голштинскую крепость. Шведы ворвались в Данию стремительно, как буря. Ни свои, ни чужие не могли и помыслить, чтобы сей шалун, изнеженный юноша, в короткое время проявил разум и отвагу истинного полководца.
     Ланген еще передал просьбу Августа - прислать денег: Польшу-де можно поднять на войну, если передать примасу и коронному гетману тысяч двадцать червонцев для раздачи панам. Ланген со слезами молил Петра - не дожидаться мира с турками, - выступить...
     От этих рассказов вся кожа начинала чесаться. Но - нельзя! Нельзя влезать в войну, покуда крымский хан висит на хвосте. Ждать, ждать своего часа... Давеча приходил Иван Бровкин, рассказывал: в Бурмистерской палате был великий шум, - Свешников и Шорин тайно начали скупать зерно, гонят его водой и сухим путем в Новгород и Псков. Пшеница сразу вскочила на три копейки. Ревякин им кричал: что-де безумствуете, - Ингрия еще не наша, и когда будет наша? Напрасно зерно сгноите в Новгороде и Пскове... И они отвечали ему: осенью будет наша Ингрия, по первопутку повезем хлеб в Нарву...
     Мокрые кусты вдруг закачались, осыпались дождем. Метнулись две тени... "Ой, нет, миленький, - не надо, не надо..." Тень пониже пятилась, побежала легко, - босая... Другая, длинная (Мишка-денщик), зашлепала вслед ботфортами. Под липой встали рядом - и опять: "Ой нет, миленький..."
     Петр едва не по пояс высунулся в окошко. В низине за седыми ивами поднималась, затянутая туманами, большая луна. На равнине выступили стога, древесные кущи, молочная полоса речонки. Все будто от века - неподвижное, неизменное, налитое тревогой... И эти, под темной липой, две тени торопливо шептали все про одно...
     - Балуй! - басом гаркнул Петр. - Мишка! Шкуру спущу.
     Девчонка притаилась за липовым стволом. Денщик, - минуты не прошло, - пронесся на цыпочках по скрипучей лестнице, поскребся в дверь.
     - Свечу, - сказал Петр. - Трубку.
     Курил, ходил. Взяв со стола бумагу, близко подносил к свече - бросал. Ночь только еще начиналась. Дико было и подумать - лечь спать... Трубочный дым тянуло к окошку, загибая под краем рамы, уносило в свежую ночь...
     - Мишка! (Денщик опять вскочил в дверь, - лицо толстощекое, курносое, глаза одурелые). Ты смотри, - с девками! Что это такое! (Придвигался к нему, но Мишка, видно, - хоть бей его чем попало, - все равно без сознания). Беги, мне чтоб подали одноколку. Поедешь со мной.
     Луна поднялась над равниной, в сизой траве поблескивали капли. Конь, похрапывая, косился на неясные кусты. Петр ударил его вожжами. С колес кидало грязью, разбрызгивались зеркальные колеи. Пронеслись по спящей улице Кукуя, где душной сладостью, - так же, как много лет назад, - пахли цветы табака за палисадниками. В окнах у Анны Монс, за пышно разросшимися тополями, светились отверстия - сердечки, вырезанные в ставнях в каждой половинке.
     Анна Ивановна, пастор Штрумпф, Кенигсек и герцог фон Круи мирно, при двух свечах, играли в карты. Время от времени пастор Штрумпф, зарядив нос табаком, вытаскивал клетчатый платок, и с удовольствием чихал, - увлажненные глаза его весело обводили собеседников. Герцог фон Круи, рассматривая карты, сосредоточенно моргал голыми веками, висячие усы, побывавшие в пятнадцати знаменитых битвах, выпячиваясь, подъезжали под самые ноздри. Анна Ивановна в домашнем голубом платье, с голыми по локоть располневшими руками, с алмазными слезками в ушах и на шейной бархатке, слабо морщила лоб, соображая в картах. Кенигсек, подтянутый, нарядный, напудренный, то нежно улыбался ей, то шевелением губ незаметно старался помочь.
     Несомненно, все бури летели мимо этой мирной комнаты, где приятно пахло ванилью и кардамоном, что кладут в хлебцы, где кресла и диваны уже стояли в парусиновых чехлах и медленно тикали стенные часы.
     - Мы скромно говорим - трефы, вздыхал пастор Шрумпф, поднимая взор к потолку.
     - Пики, - говорил герцог фон Круи, будто вытаскивая до половины ржавую шпагу.
     Кенигсек, поднявшись, чтобы взглянуть из-за спины Анны Ивановны в ее карты, произносил сладко:
     - Мы опять червы.
     Петр, пройдя через черный ход, неожиданно отворил двери. Карты выпали из рук Анны Ивановны. Мужчины торопливо поднялись. Как ни владела собой Анна Ивановна, - и вскрикнула радостно и, вся засияв улыбкой, присела в реверансе, поцеловав руку Петра, прижала к груди, полуприкрытой косынкой, - все же ему померещился, мелькнувший отсветом, ужас в ее прозрачно-синих глазах. Петр сутуло повернулся к дивану:

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Петр Первый

Смотрите также по произведению "Петр Первый":

• Сочинения
• Краткое содержание