Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Петр Первый
Петр Первый [3/52]
- Скажу, - пропел отрок, лениво ушел, потряхивая шелковыми кудрями. Пришлось подождать. Бедные - не гордые. Отрок опять явился, поманил пальцем: - Заходи.
Михаила вошел в крестовую палату. Заробев, истово перекрестился на угол, где образа завешены парчовым застенком с золотыми кружевами. Покосился, - вот они как живут, богатые. Что за хоромный наряд! Стены обиты рытым бархатом. На полу - ковры и коврики - пестрота. Бархатные налавочники на лавках. На подоконниках - шитые жемчугом наоконники. У стен - сундуки и ларцы, покрытые шелком и бархатом. Любую такую покрышку - на зипун или на ферязь, и во сне не приснится... Против окон - деревянная башенка с часами, на ней - медный слон.
- А, Миша, здорово, - проговорил Степка Одоевский, стоя в дверях. Михаила подошел к нему, поклонился - пальцами до ковра. Степка в ответ кивнул. Все же, не как холоду, а как дворянскому сыну подал влажную руку - пожать. - Садись, будь гостем.
Он сел, играя тростью. Сел и Михаила. На Степкиной обритой голове - вышитая каменьями туфейка. Лоб - бочонком, без бровей, веки красные, нос - кривоватый, на маленьком подбородке - реденький пушок. "Такого соплей перешибить выродка, и такому - богатство", - подумал Михаила и униженно, как подобает убогому, стал рассказывать про неудачи, про бедность, заевшую его молодой век.
- Степан Семеныч, для бога, научи ты меня, холопа твоего, куда голову приклонить... Хоть в монастырь иди... Хоть на большую дорогу с кистенем... - Степка при этих словах отдернул голову к стене, остеклянились у него выпуклые глаза. Но Михаила и виду не подал, - сказал про кистень будто так, по скудоумию... - Степан Семеныч, ведь сил больше нет терпеть нищету проклятую...
Помолчали. Михаила негромко, - прилично, - вздыхал. Степка с недоброй усмешкой водил концом трости по крылатому зверю на ковре.
- Что ж тебе присоветовать, Миша... Много есть способов для умного, а для дураков всегда сума да тюрьма... Вон, хоть бы тот же Володька Чемоданов две добрые деревеньки оттягал у соседа... Леонтий Пусторослев недавно усадьбу добрую оттягал на Москве у Чижовых...
- Слыхал, дивился... Да как ухватиться-то за такое дело - оттягать? Шутка ли!
- Присмотри деревеньку, да и оговори того помещика. Все так делают...
- Как это - оговори?
- А так: бумаги, чернил купи на копейку у площадного подьячего и настрочи донос...
- Да в чем оговаривать-то? На что донос?
- Молод ты, Миша, молоко еще не бросил пить... Вон, Левка Пусторослев пошел к Чижову на именины, да не столько пил, сколько слушал, а когда надо, и поддакивал... Старик Чижов и брякни за столом: "Дай-де бог великому государю Федору Алексеевичу здравствовать, а то говорят, что ему и до разговенья не дожить, в Кремле-де прошлою ночью кура петухом кричала"... Пусторослев, не будь дурак, вскочили крикнул: "Слово и Дело!" - Всех гостей с именинником - цап-царап - в приказ Тайных дел. Пусторослев: "Так, мол, и так, сказаны Чижовым на государя поносные слова". Чижову руки вывернули и - на дыбу. И завертели дело про куру, что петухом кричала. Пусторослеву за верную службу - чижовскую усадьбу, а Чижова - в Сибирь навечно. Вот как умные-то поступают... - Степка поднял на Михаилу немигающие, как у рыбы, глаза. - Володька Чемоданов еще проще сделал: донес, что хотели его у соседа на дворе убить до смерти, а дьякам обещал с добычи третью часть. Сосед-то рад был и последнее отдать, от суда отвязаться...
Раздумав, Михаила проговорил, вертя шапку:
- Не опытен я по судам-то, Степан Семеныч.
- А кабы ты был опытный, я бы тебя не учил... (Степка засмеялся до того зло, - Михаила отодвинулся, глядя на его зубы - мелкие, изъеденные.) По судам ходить нужен опыт... А то гляди - и сам попадешь на дыбу... Так-то, Мишка, с сильным не связывайся, слабого - бей... Ты вот, гляжу, пришел ко мне без страха...
- Степан Семеныч, как я - без страха...
- Помолчи, молчать учиться надо... Я с тобой приветливо беседую, а знаешь, как у других бывает?.. Вот, мне скучно... Плеснул в ладоши... В горницу вскочили холопы... Потешьте меня, рабы верные... Взяли бы тебя за белы руки, да на двор - поиграть, как с мышью кошка... - Опять засмеялся одним ртом, глаза мертвые. - Не пужайся, я нынче с утра шучу.
Михаила осторожно поднялся, собираясь кланяться. Степка тронул его концом трости, заставил сесть.
- Прости, Степан Семеныч, по глупости что лишнее оказал.
- Лишнего не говорил, а смел не по чину, не по месту, не по роду, - холодно и важно ответил Степка. - Ну, бог простит. В другой раз в сенях меня жди, а в палату позовут - упирайся, не ходи. Да заставлю сесть, - не садись. И кланяться должен мне не большим поклоном, а в ноги.
У Михаилы затрепетали ноздри, - все же сломил себя, униженно стал благодарить за науку. Степка зевнул, перекрестил рот.
- Надо, надо помочь твоему убожеству... Есть у меня одна забота... Молчать-то умеешь?.. Ну, ладно... Вижу, парень понятливый... Сядь-ка ближе... (Он стукнул тростью, Михаила торопливо сел рядом. Степка оглянул его пристально). Ты где стоишь-то, в харчевне? Ко мне ночевать приходи. Выдам тебе зипун, ферязь, штаны, сапоги нарядные, а свое, худое, пока спрячь. Боярыню одну надо ублаготворить.
- По этой части? - Михаила густо залился краской.
- По этой самой, - беса тешить. Без хлопот набьешь карман ефимками... Есть одна боярыня знатная... Сидит на коробах с казной, а бес ее свербит... Понял, Мишка? Будешь ходить в повиновении - тогда твое счастье... А заворуешься - велю кинуть в яму к медведям, - и костей не найдут. (Он выпростал из-под жемчужных нарукавников ладони и похлопал. Вошел давешний наглый отрок.) Феоктист, отведи дворянского сына в баню, выдай ему исподнего и одежи доброй... Ужинать ко мне его приведешь.
14
Царевна Софья вернулась от обедни, - устала. Выстояла сегодня две великопостные службы. Кушала хлеб черный да капусту, и то - чуть-чуть. Села на отцовский стул, вывезенный из-за моря, на колени опустила в вышитом платочке просфору. Стулец этот недавно по ее приказу принесли из Грановитой палаты. Вдова, царица Наталья, узнав, кричала: "Царевна-де и трон скоро велит в светлицу к себе приволочь"... Пускай серчает царица Наталья.
Мартовское солнце жарко било разноцветными лучами сквозь частые стекла двух окошечек. В светлице - чистенько, простенько, пахнет сухими травами. Белые стены, как в келье. Изразцовая с лежанками печь жарко натоплена. Вся утварь, лавки, стол покрыты холстами. Медленно вертится расписанный розами цифирьный круг на стоячих часах. Задернут пеленою книжный шкапчик: великий пост - не до книг, не до забав.
Софья поставила ноги в суконных башмаках на скамеечку, полузакрыв глаза, покачивалась в дремоте. Весна, весна, бродит по миру грех, пробирается, сладкий, в девичью светлицу... В великопостные-то дни!.. Опустить бы занавеси на окошках, погасить пестрые лучи, - неохота встать, неохота позвать девку. Еще поют в памяти напевы древнего благочестия, а слух тревожно ловит, - не скрипнула ли половица, не идет ли свет жизни моей, ах, не входит ли грех... "Ну, что ж, отмолю... Все святые обители обойду пешком... Пусть войдет".
В светлице дремотно, только постукивает маятник. Много здесь было пролито слез. Не раз, бывало, металась Софья между этих стен... Кричи, изгрызи руки, - все равно уходят годы, отцветает молодость... Обречена девка, царская дочь, на вечное девство, черную скуфью... Из светлицы одна дверь - в монастырь. Сколько их тут - царевен - крикивало по ночам в подушку дикими голосами, рвало на себе косы, - никто не слыхал, не видел.
Сколько их прожило век бесплодный, уснуло под монастырскими плитами. Имена забыты тех горьких дев. Одной выпало счастье, - вырвалась, как шалая птица, из девичьей тюрьмы. Разрешила сердцу - люби... И свет очей, Василий Васильевич прекрасный, не муж какой-нибудь с плетью и сапожищами, - возлюбленный со сладкими речами, любовник, вкрадчивый и нетерпеливый... Ох, грех, грех! Софья, оставив просфору, слабо замахала руками, будто отгоняла его, и улыбалась, не раскрывая глаз, теплым лучам из окна, горячим видениям...
15
Скрипнула половица. Софья вскинулась, пронзительно глядя на дверь, будто влетит сейчас в золотых ризах огненнокрылый погубитель. Губы задрожали, - опять облокотилась о бархатный подлокотник, опустила на ладонь лицо. Шумно стучало сердце.
Наклоняясь под низкой притолокой, осторожно вошел Василий Васильевич Голицын. Остановился без слов. Софья так бы и обхватила его, как волна морская, взволнованным телом. Но притворилась, что дремлет: сие было приличнее, - устала царевна, стоявши обедню, и почивает с улыбкой.
- Софья, - чуть слышно позвал он. Наклонился, хрустя парчой. У Софьи раскрылись губы. Тогда душистые усы его защекотали щеки, теплые губы приблизились, прижались сильно. Софья всколыхнулась, неизъяснимое желание прошло по спине, горячей судорогой растаяло в широком тазу ее. Подняла руки - обнять Василия Васильевича за голову, и оттолкнула:
- Ох, отойди... Что ты, грех, чай, в пятницу-то...
Раскрыла умные глаза и удивилась, как всегда, красоте Василия Васильевича. Почувствовала, что он - нетерпелив. Покачала головой, вся заливаясь радостью...
- Софья, - сказал он, - внизу Иван Михайлович да Иван Андреевич Хованский с великими вестями пришли к тебе. Выйди. Дело неотложное...
Софья схватила его руки, прижала к полной груди и поцеловала их. Ресницы ее были влажны от избытка любви. Подошла к зеркальцу - поправить венец, и рассеянно скользнула по своему отражению - некрасива, но ведь любит...
- Пойдем.
У косящатого окошечка, касаясь потолочного свода горлатными шапками, стояли Хованский и Иван Михайлович Милославский, царевнин дядя, - широкоскулый, с глазами-щелками, весь потный, в новой, дарованной шубе, весь налитой кровью от сытости и волнения. Софья, быстро подойдя, по-монашечьи наклонила голову. Иван Михайлович вытянул насколько возможно бороду и губы - ближе подступить мешало ему чрево.
- Матвеев уже в Троице. (Зеленоватые глаза Софьи расширились.) Монахи его, как царя, встречают... Мая двенадцатого ждать его на Москве. Только что прискакал из-под Троицы племянник мой, Петька Толстой... Рассказывает: Матвеев после обедни при всем народе лаял и срамил нас, Милославских: "Вороны, говорит, на царскую казну слетелись... На стрелецких-де копьях хотят во дворец прыгнуть... Только этому-де не бывать... Уничтожу мятеж, стрелецкие полки разошлю по городам да на границы. Верхним боярам крылья пообломаю. Крест-де целую царю Петру Алексеевичу. А за малолетством его пусть правит мать, Наталья Кирилловна, и без того не умру, покуда так все не сбудется..."
Лицо Софьи посерело. Стояла она, опустив голову и руки. Только вздрагивал рогатый венец, и толстая коса шевелилась по спине. Василий Васильевич находился поодаль, в тени. Хованский мрачно глядел под ноги, сказал:
- Сбудется, да не то... Матвееву на Москве не быть...
- А хуже других, - еще торопливее зашептал Милославский, - срамил он и лаял князя Василия Васильевича. "Васька-де Голицын за царский венец хватается, быть ему без головы..."
Софья медленно обернулась, встретилась глазами с Василием Васильевичем. Он усмехнулся, - слабая, жалкая морщинка скользнула в углу рта. Софья поняла: решается его жизнь, идет разговор о его голове... За эту морщинку сожгла бы Москву она сейчас... Проглотив волнение, Софья спросила:
- А что говорят стрельцы?
Милославский засопел. Василий Васильевич мягко пошел по палате, заглядывая в двери, вернулся и стал за спиной Софьи. Не сдержавшись, она перебила начавшего рассказывать Хованского.
- Царица Наталья Кирилловна крови возжаждала... С чего бы? Или все еще худородство свое не может забыть, - у отца с матерью в лаптях ходила... Все знают, когда Матвеев из жалости ее взял к себе в палаты, а у нее и рубашки не было переменить... А теремов сроду не знала, с мужиками за одним столом вино пила. - У Софьи полная шея, туго охваченная жемчужным воротом сорочки, налилась гневом, щеки покрылись пятнами. - Весело царица век прожила, и с покойным батюшкой и с Никоном-патриархом немало шуток было шучено... Мы-то знаем, теремные... Братец Петруша - прямо - притча, чудо какое-то - и лицом и повадкой на отца не похож. - Софья, стукнув перстнями, стиснула, прижала руки к груди... - Я - девка, мне стыдно с вами говорить о государских делах... Но уж - если Наталья Кирилловна крови захотела, - будет ей кровь... Либо всем вам головы прочь, а я в колодезь кинусь...
- Любо, любо слушать такие слова, - проговорил Василий Васильевич. - Ты, князь Иван Андреевич, расскажи царевне, что в полках творится...
- Кроме Стремянного, все полки за тебя, Софья Алексеевна, - сказал Хованский. - Каждый день стрельцы собираются многолюдно у съезжих изб, бросают в окна камнями, палками, бранят полковников матерно... ("Кха", - поперхнулся при этом слове Милославский, испуганно моргнул Василий Васильевич, а Софья и бровью не повела...) Полковника Бухвостова да сотника Боборыкина, кои строго стали говорить и унимать, стрельцы взвели на колокольню и сбили оттуда наземь, и кричали: "Любо, любо..." И приказов они слушать не хотят; в слободах, в Белом городе и в Китае собираются в круги и мутят на базарах народ, и ходят к торговым баням, и кричат: "Не хотим, чтоб правили нами Нарышкины да Матвеев, мы им шею свернем".
- Кричать они горласты, но нам видеть надобно от них великие дела. - Софья вытянулась, изломила брови. - Пусть не побоятся на копья поднять Артамона Матвеева, Языкова и Лихачева - врагов моих, Нарышкиных - все семя... Мальчишку, щенка ее, спихнуть не побоятся... Мачеха, мачеха!.. Чрево проклятое... Вот, возьми... - Софья сразу сорвала с пальцев все перстни, зажав в кулаке, протянула Хованскому. - Пошли им... Скажи им, - все им будет, что просят... И жалованье, и земли, и вольности... Пусть не заробеют, когда надо. Скажи им: пусть кричат меня на царство.
Милославский только махал в перепуге руками на Софью. Хованский, разгораясь безумством, скалил зубы... Василий Васильевич прикрыл глаза ладонью, не понять зачем, - быть может, не хотел, чтобы при сих словах увидали надменное лицо его...
16
Алексашка с Алешкой отъелись на пирогах за весну. Житье - лучше не надо. Разжирел и Заяц, обленился: "Поработал со свое, теперь вы потрудитесь на меня, ребята". Сидел целый день на крыльце, глядя на кур, на воробьев. Полюбил грызть орехи. С лени и жиру начали приходить к нему мысли: "А вдруг мальчишки утаивают деньги? Не может быть, чтобы не воровали хоть по малости".
Стал он по вечерам, считая выручку, расспрашивать, придираться, лазить у них по карманам и за щеки, ища утайных денег. По ночам стал плохо спать, все думал: "Должен человек воровать - раз он около денег". Оставалось одно средство: застращать мальчишек.
Алексашка с Алешкой пришли однажды к ужину веселые - отдали выручку. Заяц пересчитал и придрался, - копейки не хватает... Украли! Где копейка? Взял, с утра еще вырезанную, сырую палку, сгреб Алексашку за виски и начал бить с приговором: раз по Алексашке, два - по Алешке. Отвозив мальчиков, велел подавать ужинать.
- Так-то, - говорил он, набивая рот студнем, с уксусом, с перцем, - за битого нынче двух небитых дают... В люди вас выведу, вьюноши, сами потом спасибо скажете.
Ел Заяц щи со свининой, куриные пупки на меду с имбирем, лапшу с курой, жареное мясо. Молоко жрал с кашей. Кладя ложку на непокрытый стол, тонко рыгал. Щеки у него дрожали от сытости, глаза заплыли. Расстегнул пуговицу на портках:
- Бога будете за меня молить, чада мои дорогие... Я - добрый человек... Ешьте, пейте, - чувствуйте, я ваш отец...
Алексашка молчал, кривил рот, в глаза не глядел. После ужина сказал Алешке:
- От отца ушел через битье, а от этого и подавно уйду. Он теперь повадится драться, боров.
Страшно стало Алешке бросать сытую жизнь. Лучше, конечно, без битья! Да где же найти такое место на свете, - все бьют. На печи тайком плакал. Но нельзя же было отбиваться от товарища. Наутро, взяв лотки с пирогами, мальчики вышли на улицу.
Свежо было майское утро. Сизые лужи. На березах - пахучая листва. Посвистывают скворцы, задрав к солнцу головки. За воротами стоят шалые девки, - ленятся работать. На иной, босой, одна посконная рубаха, а на голове - венец из бересты, в косе - ленты. Глаза дикие. Скворцы на крышах щелкают соловьями, заманивают девок в рощи, на траву. Вот весна-то!.. "Вот пироги подовые с медом..."
Алексашка засмеялся:
- Подождет Заяц нынешней выручки.
- Ай, Алексашка, ведь так - грабеж.
- Дура деревенская... А жалованье нам дьявол платил? Хребет на него даром два месяца ломали... Эй! Купи, стрелец, с зайчатиной, пара - с жару, - грош цена...
Все больше попадалось баб и девок за воротами, на перекрестках толпился народ. Вот бегом прошли стрельцы, звякая бердышами, - народ расступился, глядя на них в страхе. Чем ближе к Всехсвятскому мосту через Москву-реку, тем стрельцов и народу становилось больше. Весь берег, как мухами, обсажен людьми, - лезли на навозные кучи - глядеть на Кремль. В зеркальной воде, едва колеблемой течением, спокойно отражались зеленоверхие башни, зубцы кирпичных стен и золотые купола кремлевских церквей, церковенок и соборов. Но неспокойны были разговоры в народе. За твердынями стен, где пестрели чудные, нарядные крыши боярских дворов и государева дворца, - в этой майской тишине творилось неладное... Что доподлинно, - еще не знали. Стрельцы шумели, не переходя моста, охраняемого с кремлевской стороны двумя пушками. Там виднелись пешие и конные жильцы - дети боярские, служившие при государевой особе. Поверх белых кафтанов на них навешаны за спиной на медных дугах лебединые крылья. Жильцов было мало, и, видимо, они робели, глядя, как с Балчуга подваливают тысячи народу.
Алексашка, как бес, вертелся близ моста. Пироги они с Алешкой все живо сбыли, лотки бросили. Не до торговли. Жутко и весело. В толпе то здесь, то там начинали кричать люди. У всех накипело. Жить очертело при таких порядках. Грозили кремлевским башням. Старик посадский, взлезши на кучу мусора и снявши колпак с лысины, говорил медленно:
- При покойном Алексее Михайловиче так-то народ поднялся... Хлеба не было, соли не было, деньги стали дешевы, серебряный-то целковый казна переплавляла на медный... Бояре кровь народную пили жадно... Народ взбунтовался, снял с коня Алексея Михайловича и рвал на нем шубу... Тогда многие дворы боярские разбили и сожгли, бояр побили... И на Низу поднялся великодушный казак Разин... И быть бы тогда воле, народ бы жил вольно и богато... Не поддержали... Народ слабый, одно - горланить горазд. И ныне без единодушия того, ребята, ждите, - плахи да виселицы, одолеют вас бояре...
Слушали его, разинув рты... И еще смутнее становилось и жутче. Понимали только, что в Кремле власти нет, и время бы подходящее - пошатнуть вековечную твердыню. Но как?
В другом месте выскакивал стрелец к народу:
- Чего ждете-то? Боярин Матвеев чуть свет в Москву въехал... Не знаете, что ли, Матвеева? Покуда в Кремле бояре, без головы, лаялись друг с дружкой, - жить еще можно было... Теперь настоящий государь объявился, - он вожжи подтянет... Данями, налогами так всех обложит, как еще не видали... Бунтовать надо нынче, завтра будет поздно.
Кружились головы от таких слов. Завтра - поздно... Кровью наливались глаза... Мороком чудился Кремль, лениво отраженный в реке, - седой, запретный, вероломный, полный золота... На стенах у пушек - ни одного пушкаря. Будто - вымер. И высоко - плавающие коршуны над Кремлем...
Вдруг на той стороне моста засуетились крылатые жильцы, донеслись их слабые крики. Между ними, вертясь на снежно-белом коне, появился всадник. Его не пускали, размахивая широколезвийными бердышами. Наседая, он вздернул коня, вырвался, потерял шапку и бешено помчался по плавучему мосту, - между досок брызнула вода, - цок, цок, - тонконогий конь взмахивал весело гривой.
Тысячи народа затихли. С того берега раздался одинокий выстрел по скачущему. Врезавшись в толпу, он вытянулся на стременах, - кожа двигалась на сизо обритой его голове, длинное длинноносое лицо разгорелось от скачки; задыхаясь, он блестел карими глазами из-под широких, как намазанных углем, бровей. Его узнали:
- Толстой... Петр Андреевич... Племянник Милославского... Он - за нас... Слушайте, что он скажет...
Высоким, срывающимся голосом Петр Андреевич крикнул:
- Народ... Стрельцы... Беда... Матвеев да Нарышкины только что царевича Ивана задушили... Не поспеете - они и Петра задушат... Идите скорей в Кремль, а то будет поздно...
Заворчала, зашумела, закричала толпа, ревя - кинулась к мосту. Заколыхались тысячи голов, завертелся среди них белый конь Толстого. Заскрипел мост, опустился, - бежали по колено в воде. Расталкивая народ, молча, озверелые, проходили сотня за сотней стрельцы. Где-то ударил колокол - бум, бум, бум, - чаще, тревожнее. Отозвались колокольни, заметались колокола, и все сорок сороков московских забили набат...
В тихом Кремле кое-где, блеснув солнцем, захлопнулось окошко, другое...
17
От нетерпения перемешавшись полками, стрельцы добежали до Грановитой палаты и Благовещенского собора. Многие, отстав по пути, ломились в крепкие ворота боярских дворов, лезли на колокольни - бить набат, - тысячепудовым басом страшно гудел Иван Великий. В узких проулках между дворов, каменных монастырских оград и желтых стен длинного здания приказов валялись убитые и ползали со стонами раненые боярские челядинцы. Носилось испуганно несколько оседланных лошадей, их ловили со смехом. Крича, били камнями окна.
Стрельцы, народ, тучи мальчишек (и Алексашка с Алешкой) глядели на пестрый государев дворец, раскинувшийся на четверть Кремлевской площади. Палаты каменные и деревянные, высокие терема, приземистые избы, сени, башни и башенки, расписанные красным, зеленым, синим, обшитые тесом и бревенчатые, - соединены множеством переходов и лестниц. Сотни шатровых, луковичных крыш, чудных верхушек - ребрастых, пузатых, колючих, как петушьи гребешки, - блестели золотом и серебром. Здесь жил владыка земли, после бога первый...
Страшновато все-таки. Сюда не то что простому человеку с оружием подойти, а боярин оставлял коня у ворот и месил по грязи пеший, ломил шапку, косясь на царские окна. Стояли, глядели. В грудь бил надрывно голос Ивана Великого. Брала оторопь. И тогда выскочили перед толпой бойкие людишки.
- Ребята, чего рты разинули? Царевича Ивана задушили, царя Петра сейчас кончают. Айда, приставляй лестницы, ломись на крыльцо!
Гул прошел по многотысячной толпе. Резко затрещали барабаны. "Айда, айда", - завопили дикие голоса. Кинулось десятка два стрельцов, перелезли через решетку, выхватывая кривые сабли, - взбежали на Красное крыльцо. Застучали в медную дверь, навалились плечами. "Айда, айда, айда", - ревом пронеслось по толпе. Заколыхались над головами откуда-то захваченные лестницы. Их приставили к окнам Грановитой палаты, к боковым перилам крыльца. Полезли. Лязгая зубами, кричали: "Давай Матвеева, давай Нарышкиных!"...
18
- Убьют ведь, убьют... Что делать, Артамон Сергеевич?..
- Бог милостив, царица. Выйду, поговорю с ними... Эй, послали за патриархом? Да бегите еще кто-нибудь...
- Артамон Сергеевич, это они, они, враги мои... Языков сам видел, - двое Милославских, переодетые, со стрельцами...
- Твое дело женское - молись, царица...
- Идет, идет! - закричали из сеней. Вонзая в дубовый пол острие посоха, вошел патриарх Иоаким. Исступленные, в темных впадинах, глаза его устремились на низенькие окна под сводами. С той стороны к цветным стеклышкам прильнули головы стрельцов, взлезших на лестницы. Патриарх поднял сухую руку и погрозил. Головы отшатнулись.
Наталья Кирилловна кинулась к патриарху. Ее полное лицо было бело, как белый плат, под чернолисьей шапочкой. Уцепилась за его ледяную руку, часто целуя, лепетала:
- Спаси, спаси, владыко...
- Владыко, дела плохие, - сурово сказал Артамон Сергеевич. Патриарх повернул к нему расширенные зрачки. Матвеев мотнул квадратной пего-серой бородой. - Заговор, прямой бунт... Сами не знают, что кричат...
Похожий на икону древнего письма, орлиноглазый, тонконосый, Матвеев был спокоен: видал много всякого за долгую жизнь, не раз был близ смерти. Одно чувство осталось у него - гордое властолюбие... Сдерживая гнев, трепетавший в стариковских веках, сказал:
- Лишь бы из Кремля их удалить, а там расправимся...
За окнами жгуче раздавались удары и крики. По палате из двери в дверь пробежал на цыпочках тот, кого стрельцы и бояре ненавидели хуже сатаны, - красавец и щеголь, двадцатичетырехлетний и уже боярин, брат царицы, Иван Кириллович Нарышкин, - говорили, что будто бы уж примерял на голову царский венец. Черные усики его казались наклеенными на позеленевшем лице: словно он видел завтрашние пытки и страшную смерть свою на лобном месте. Размахивая польскими рукавами, крикнул:
- Софья пожаловала! - и скрылся за дверью. За ним вслед проковылял на кривых ногах карлик, ростом с дитятю. Держась за шутовской колпак, плакал всем морщинистым лицом, тоже будто чуя, что завтра предаст своего господина.
В палату быстро вошли Софья, Василий Васильевич Голицын и Хованский. Щеки у Софьи были густо нарумянены. Вся - в золотой парче, в высоком жемчужном венце. Приложив к груди руки, низко поклонилась царице и патриарху. Наталья Кирилловна отшатнулась от нее, как от змеи, замигала глазами, - смолчала.
- Народ гневается, знать, есть за что, - сказала Софья громко, - ты бы с братьями вышла к народу, царица... Они бог знает что кричат, будто детей убили... Уговори, посули им милости, - того гляди, во дворец ворвутся...
Говорила, а белые зубы ее постукивали, зеленые глаза мерцали радостным возбуждением. Матвеев шагнул к ней.
- Не время сводить бабьи счеты...
- Тогда выдь ты к ним...
- Смерти не боюсь, Софья Алексеевна...
- Не спорьте, - сказал патриарх, стукнув посохом. - Покажите им детей, Ивана и Петра...
- Нет! - крикнула Наталья Кирилловна, хватаясь за виски. - Владыко, не позволю... Боюсь...
- Вынесите детей на Красное крыльцо, - повторил патриарх.
19
И вот завизжал замок на медной двери на Красном крыльце. Толпа придвинулась, затихла, жадно глядя. Замолкли барабаны.
Алексашка повис, вцепившись руками и ногами, на пузатом столбе крыльца. Алешка не отставал от него, хотя было ой как страшно.
Дверь распахнулась. Увидели царицу Наталью Кирилловну во вдовьей черной опашени и золотопарчовой мантии. Взглянув на тысячи, тысячи глаз, упертых на нее, царица покачнулась. Чьи-то руки протянули ей мальчика в пестром узком кафтанчике. Царица с усилием, вздернув животом, приподняла его, поставила на перила крыльца. Мономахова шапка съехала ему на ухо, открыв черные стриженые волосы. Круглощекий и тупоносенький, он вытянул шею. Глаза круглые, как у мыши. Маленький рот сжат с испугу.
Царица хотела сказать что-то и зашлась, закинула голову. Из-за ее спины выдвинулся Матвеев. По толпе прошло рычание... Он держал за руку другого мальчика, постарше, с худым равнодушным личиком, отвисшей губой.
- Кто вам лгал, - стариковским, но сильным голосом заговорил Матвеев, изламывая седые брови, - кто лгал, что царя и царевича задушили... Глядите, вот царь Петр Алексеевич, на руках у царицы... Здоров и весел. Вот царевич Иван, - приподнял равнодушного мальчика и показал толпе. - Оба живы божьей милостью... (В толпе стали переглядываться, заговорили: "Они самые, обману нет...") Стрельцы! Идите спокойно по домам... Если что надо, - есть какие просьбы и жалобы, - присылайте челобитчиков...
С крыльца в толпу сошли Хованский и Василий Васильевич. Кладя руки на плечи стрельцам и простым людям, уговаривали разойтись, но говорили будто с усмешкой. Из присмиревшей толпы раздались злые голоса:
- Ну что ж, что они живы...
- Сами видим, что живы...
- Все равно не уйдем из Кремля...
- Нашли дураков... Знаем ваши сладкие слова...
- А потом ноздри рвать у приказной избы...
- Выдайте нам Матвеевых и Нарышкиных...
- Ивана Кирилловича Нарышкина... Он царский венец примерял...
- Кровопийцы, бояре... Языкова нам выдайте... Долгорукова...
Все злее кричали голоса, перечисляя ненавистные имена бояр. Наталья Кирилловна опять побелела, обхватила сына. Петр вертел круглой головой, - чей-то голос крикнул со смехом: "Гляди-ка, - чистый кот". С крыльца сбежал, весь в алом бархате, в соболях, в звенящем оружии, князь Михаила Долгорукий, сын стрелецкого начальника, холеный и надменный, закричал на стрельцов, размахивая нагайкой:
- Рады, сучьи дети, что отец мой больной лежит. Сарынь! Прочь отсюда, псы, холопы...
Попятились было стрельцы перед свистящей нагайкой... Но не те времена, - не так надо было разговаривать... Задышали, засопели, потянулись к нему:
- А с колокольни ты не летал?.. Ты кто нам, щенок?.. Бей его, ребята!..
Взяли его за перевязь, сорвали, в клочья разлетелся бархатный кафтан. Михаила Долгорукий выхватил саблю и, пятясь, отмахиваясь, взошел на крыльцо. Стрельцы, уставя копья, кинулись за ним. Схватили. Царица дико завизжала. Растопыренное тело Долгорукого полетело и скрылось в топчущей, рвущей его толпе. Матвеев и царица подались к двери. Но было уже поздно: из сеней Грановитой палаты выскочили Овсей Ржов с товарищами.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 41 ]
[ 42 ]
[ 43 ]
[ 44 ]
[ 45 ]
[ 46 ]
[ 47 ]
[ 48 ]
[ 49 ]
[ 50 ]
[ 51 ]
[ 52 ]
/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Петр Первый
|
Смотрите также по
произведению "Петр Первый":
|