• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Петр Первый

Петр Первый [18/52]

Скачать полное произведение

    "Эге, - подумал Иван Артемич, - главный-то дурень, видно, не я тут..." Взглянул на Волкова и до того обрадовался, - едва не испортил все дело... Но уже знал, чего от него ждут: опасной потехи - по жердочке над пропастью пройти... Ну, ладно!
     Все глядели на него, Иван Артемич тайно под столом перекрестил пупок, поклонился Петру и князь-папе:
     - Спасибо за честь, сватушки... Простите нас, Христа ради, дураков деревенских, если мы вас чем невзначай обидели... Мы, конечно, люди торговые, мужики грубые, неученые. Говорим по-простому. Девка у нас засиделась - вот горе... За последнего пьяницу рады бы отдать... (В ужасе покосился на Петра, но - ничего - царь фыркнул по-кошачьи смехом.) Ума не приложим, почему женихи наш двор обходят? Девка красивая, только что на один глазок слеповата, да другой-то целый. Да на личике черти горох молотили, так ведь личико можно платком закрыть... (Волков темным взором впился в Ивана Артемича.) Да ножку волочит, головой трясет и бок кривоватый... А больше нет, ничего... Берите, дорогие сваты, любимое детище... (Бровкин до того разошелся - засопел, вытер глаза.) Чадо, Александра, - позвал он жалобным голосом, - выдь к нам... Алеша, сходи за сестрой... Не в нужном ли она чулане сидит, - животом скорбная, это забыл, простите... Приведи невесту...
     Волков рванулся было из-за стола. Меньшиков силой удержал. Никто не смеялся, - только у Петра дрожал подбородок.
     - Спасибо, дорогие сватушки, - говорил Бровкин, - жених нам очень пондравился. Будем ему отцом родным: по добру миловать, за вину учить. Кнутовищем вытяну али за волосы ухвачу, - уж не прогневайся, зятек, - в мужицкую семью берем...
     Все за столом грохнули, хватались за бока от смеха. Волков стиснул зубы, стыд зажег ему щеки, - налились слезы. Алеша вытащил из сеней упирающуюся Саньку. Она закрывалась рукавом. Петр, вскочив, отвел ей руки. И смех затих, - до того Санька показалась красивой: брови стрелами, глаза темные, ресницы мохнатые, носик приподнятый, ребячьи губы тряслись, ровные зубы постукивали, румянец - как на яблоке... Петр поцеловал ее в губы, в горячие щеки. Бровкин прикрикнул:
     - Санька, сам царь, терпи...
     Она закинула голову, глядя Петру в лицо. Было слышно, как у нее стукало сердце. Петр обнял ее за плечи, повел к столу и - пальцем на Василия Волкова.
     - А что, - худого тебе жениха привезли?
     Санька одурела: надо было стыдиться, она же, как безумная, уставила дышащие зрачки на жениха. Вдруг вздохнула и - шепотом: "Ой мама родная..." Петр опять схватил ее - целовать...
     - Эй, сват, не годится, - сказал князь-папа. - Отпусти девку...
     Санька уткнулась в подол. Алеша, смеясь, увел ее. Волков щипал усы, - видимо, на сердце отлегло. Князь-папа гнусил:
     - Сущие в отце нашем Бахусе возлюбим друг друга, братие... Вина, закуски просим...
     Иван Артемич спохватился, захлопотал. На дворе работники ловили кур. Алеша, виновато улыбаясь, накрывал на стол. Донесся Санькин надломанный голос: "Матрена, ключи возьми, - в горнице под сорока мучениками..." Петр крикнул Волкову: "За девку благодари, Васька". И Волков, поклонясь, поцеловал ему руку... Иван Артемич сам внес сковороду с яичницей. Петр сказал ему без смеха:
     - За веселье спасибо, - потешил... Но, Ванька, знай место, не зарывайся...
     - Батюшка, да разве бы я осмелел - не твоя бы воля... А так-то у меня давно и души нет со страху...
     - Ну, ну, знаем вас, дьяволов... А со свадьбой поторопись, - жениху скоро на войну идти. К дочери найми девку из слободы - учить политесу и танцам... Вернемся из похода, - Саньку возьму ко двору... Глава шестая
     В феврале 1695 года в Кремле с постельного крыльца думным дьяком Виниусом объявлено было всем стольникам, жильцам, стряпчим, дворянам московским и дворянам городовым, чтоб они со своими ратниками и дружинами собирались в Белгороде и Севске к боярину Борису Петровичу Шереметьеву для промысла над Крымом.
     Шереметьев был опытный и осторожный воевода. К апрелю месяцу, собрав сто двадцать тысяч служилого войска и соединившись с малороссийскими казаками, он медленно пошел к низовьям Днепра. Там стояли древняя крепость Очаков и укрепленные турецкие городки: Кизикерман, Арслан-Ордек, Шахкерман и в устье Днепра на острову - Соколиный замок, от него на берега протянуты были железные цепи, чтобы заграждать путь в море.
     Огромное московское войско, подойдя к городкам, промышляло над ними все лето. Мало было денег, мало оружия, не хватало пушек, длительна переписка с Москвой из-за всякой мелочи. Но все же в августе удалось взять приступом Кизикерман и два другие городка. По сему случаю в стане Шереметьева был великий пир. С каждой заздравной чашей стреляли пушки в траншеях, наводя страх на турок и татар. Когда о победе написали в Москву, там с облегчением заговорили: "Наконец-то - хоть кус отхватили у Крыма, и то - честь!.."
     Тою же весной, тайно, без объявления, двадцать тысяч лучшего войска - полки Преображенский, Семеновский и Лефортов, стрельцы, городовые солдаты и роты из дьяков - были посажены у Всехсвятского моста на Москве-реке на струги, каторги и лодки, и караван, растянувшись на много верст, под музыку и пушечную пальбу поплыл в Оку и оттуда Волгой до Царицына.
     Генерал Гордон с двенадцатитысячным отрядом двинулся степью на Черкасск.
     Оба войска направлялись под турецкую крепость Азов на Азовском море. Здесь турки держали торговые пути на восток и на хлебные кубанские и терские степи. Диверсия под Азов решена была на военном совете, или консилии, - Лефортом, Гордоном, Автономом Головиным и Петром. Чтобы не было огласки да туркам не было бы много чести, - Петра при войске приказано именовать бомбардиром Петром Алексеевым... (Да и позора меньше - буде неудача.) На консилии много думали, - на кого оставить Москву? Народ был неспокоен. Под самой столицей рыскали разбойничьи шайки, - дороги зарастали травой - до того опасно стало ездить. Страшный враг, Софья, сидела в Новодевичьем, правда - тихо, молча... Но надолго ли?
     На одного человека можно было положиться без раздумья, один был верен без лукавства, один только мог пугать народ - Федор Юрьевич Ромодановский, князь-кесарь потешных походов и всешутейшего собора. На него и оставили Москву. А чтобы над ним не хихикали в рукав за прежнее, - велено было без шуток именовать его князь-кесарем и величеством. Бояре вспомнили, что такой же случай был сто лет назад, когда Иван Грозный, отъехав в Александровскую слободу, посадил в Москве полушута-полупугало, татарского князя Симеона Бекбулатовича, "царем всеа России". Вспомнили и покорились. А народу было все равно, что князь-кесарь и что черт, дьявол, знали только, что Ромодановский беспощаден и крови не боится.
     Бомбардир Петр Алексеев плыл во главе каравана на Лефортовой многовесельной каторге. По пути хлебнули горя. Лодки, струги и паузки, построенные купечеством и государевыми гостями, текли и тонули. В туманные весенние ночи блуждали в разливах, на мели. В Нижнем-Новгороде пришлось пересесть на волжские барки. Петр писал Ромодановскому:
     "Мин хер кениг... За которую вашу государскую милость должны мы до последней капли кровь свою пролить, для чего и посланы... О здешнем возвещаю, что хлопи ваши, генералы Автоном Михайлович и Франц Яковлевич, со всеми войсками, дал бог здорово... И намерены завтрашнего дни идтить в путь... А мешкалы для того, что иные суды в три дни насилу пришли... Суды, которые делали гости, гораздо худы, иные и насилу пришли... А из служилых людей по се число умерло небольшое число... За сим отдаюсь в покров щедрот ваших... Всегдашний раб пресветлейшего вашего величества Бом Бор Дир Петер".
     Не останавливаясь, проплыли мимо Казани, где разлив омывал белые стены. Миновали высокобережный Симбирск и городок Самару, в защиту от кочевников обнесенный деревянным частоколом на земляных раскатах. За Саратовом травянистые берега утонули в солнечном мареве, голубая река текла лениво, степной зной дышал, как из печи.
     Петр, Лефорт, Алексашка и князь-папа, взятый в поход для шумства и пьянства, - целыми днями курили трубки на высокой корме каторги. Казалось, - когда поглядывали на многоверстный караван судов, поблескивающих ударами весел, - что продолжается все та же веселая военная потеха. Что за крепость Азов? А как ее воевать? Про то хорошо не знали: на месте будет виднее. Князь-папа, пьяненький и ласковый, говаривал, сдирая ногтями шелуху с сизого носа:
     - Дожили мы, сынок... Давно ли я тебя цифири-то учил... На войну поплыли... Ах ты, мой красавец...
     Лефорт дивился роскоши и величию реки - без конца и без краю.
     - Что король французский, что император австрийский, - говорил он, - о, если бы побольше у тебя денег, Петер... Нанять побольше инженеров в Европе, побольше офицеров, побольше умных людей... Какой великий край, дикий и пустынный край!..
     В Царицыне караван остановился. И здесь начались беды. Лошадей оказалось всего пятьсот голов. Солдаты, отмотавшие руки на веслах, должны были на себе тащить пушки и обозы. Не хватало хлеба, пшена, масла. Усталые и голодные войска три дня шли степью на городок Паншино, к Дону, где находились главные склады продовольствия. Много людей надорвалось, попадало. Думали отдохнуть в Паншине. Но оттуда, навстречу, прибыло письмо от боярина Тихона Стрешнева, ведавшего кормом для всей армии:
     "Господин бомбардир... Печаль нам слезная из-за воров-подрядчиков. Гости Воронин, Ушаков и Горезин взялись поставить 15000 ведер сбитню, 45000 ведер уксусу да столько же водки, 20000 осетров соленых да столько же лещей, судаков и щук, 10000 пуд ветчины, масла и сала - 5000 пуд, соли - 8000 пуд... Дано подрядчикам тридцать три тысячи рублей. Из тех денег половину они украли. Соли вовсе нет ни фунта. Рыба вонючая, - в амбар нельзя взойти... Хлеб лежалый весь. Одно - овес добрый и сено доброе ж, а ставил купчина Иван Бровкин... От сего воровства тебе, милостивому нашему, печаль, а ратным людям оскудение... Теперь только бог может сделать, чтобы в том ратном деле вас не задержать..."
     Петр и Лефорт, оставив войско, поскакали в Паншино. Небольшая станица на острову посреди Дона была окружена, как горелым лесом, оглоблями обозов. Повсюду лежали большерогие волы, паслись стреноженные лошади. Но - ни живой души: в послеобеденный час спали часовые, караульщики, извозные, солдаты. Одиноко простучали по-над Доном копыта всадников. На бешеный окрик Петра чья-то взлохмаченная голова вылезла из-за плетня, из конопли. Почесываясь, мужик повел к хате, где стоял боярин... Петр рванул дверь, загудели потревоженные мухи. На двух сдвинутых лавках, покрывшись с головой, спал Стрешнев. Петр сорвал одеяло. Схватил за редкие волосы перепуганного боярина, - не мог говорить от ярости, - плюнул ему в лицо, стащил на земляной пол, бил ботфортом в старческий мягкий бок...
     Часто дыша, присел к столу, велел открыть ставни. Глаза выпучены. Под загаром гневные пятна на похудевшем лице.
     - Докладывай... Встань! - крикнул он Стрешневу. - Сядь. Подрядчиков повесил? Нет? Почему?
     - Государь... (Петр топнул ногой.) Господин бонбандир... (Тихон Стрешнев и кряхтеть боялся и кланяться боялся.) Подрядчики пускай доставят сначала, что должны по записи, а то что же с мертвых-то нам спрашивать...
     - Не так... Дурак!.. А почему Иван Бровкин не ворует? Мои люди не воруют, а ваши все воруют?.. Подряды все передать Бровкину... Ушакова, Воронина - в железо, в Москву, к Ромодановскому...
     - Так, гут, - сказал Лефорт.
     - Что еще? Суда не готовы?
     - Господин бонбандир, суда все готовы... Давеча последние пригнали из Воронежа.
     - Идем на реку...
     Стрешнев в одних домашних сафьяновых чоботах, в распоясанной рубахе пошел дряблой рысью за царем, шагающим как на ходулях. На зеркальной излучине Дона стояли в несколько рядов бесчисленные суда: лодки, паузки, узкие с камышовыми поплавками казачьи струги, длинноносые галеры, с веслами только на передней части, с прямым парусом и чуланом на корме... Все - только что с верфи. Течением их покачивало. Многие полузатонули. Лениво висели флаги. Под жарким солнцем трескалось некрашеное дерево, блестели осмоленные борта.
     Лефорт, отставив ногу в желтом ботфорте, глядел в трубу на караван.
     - Зер гут... Посуды достаточно...
     - Гут, - отрывисто повторил Петр. Чумазые руки его дрожали. И, как всегда, Лефорт высказал его мысль:
     - Отсюда начинается война.
     - Тихон Никитьевич, не сердись, - Петр клюнул всхлипнувшего Стрешнева в бороду. - Войска прямо грузить на суда. Не мешкая... Азов возьмем с налету...
     На шестые сутки на рассвете в хате Стрешнева в табачном дыму написали письмо князю-кесарю:
     "Мин хер кениг... Отец твой великий господин святейший кир Аникита, архиепископ прешпургский и всеа Яузы и всего Кукуя патриарх, такожде и холопи твои генералы Антоном Михайлович и Франц Яковлевич с товарищи - в добром здоровии, и нынче из Паншина едем в путь в добром же здоровии... В марсовом ярме непрестанно труждаемся. И про твое здоровье пьем водку, а паче - пиво..." При сем стояли с малой разборчивостью подписи: "Франчишка Лефорт... Олехсашка Меньшиков... Фетка Троекуров... Петрушка Алексеев... Автамошка Головин... Вареной Мадамкин..."
     Неделю плыли мимо казачьих городков, стоявших на островах посреди Дона, миновали - Голубой, Зимовейский. Цимлянский, Раздоры, Маныч... На высоком правом берегу увидели раскаты, плетни и дубовые стены Черкасска. Здесь бросили якоря и три дня поджидали отставшие паузки.
     Стянув караван, двинулись к Азову. Ночь была мягкая, непроглядная, пахло дождем и травами. Трещали кузнечики. Странно вскрикивали ночные птицы. На головной галере Лефорта никто не спал, трубок не курили, не шутили. Медленно всплескивали весла.
     В первый раз Петр всею кожею ощутил жуть опасности. Близко по берегу двигалась темнота, какие-то очертания. Вглядываясь, слышал шорох листвы. Оттуда, из тьмы вот-вот зазвенит тетива татарского лука! Поджимались пальцы на ногах. Далеко на юге полыхнул в тучах грозовый свет. Грома не донесло. Лефорт сказал:
     - Утром услышим пушки генерала Гордона.
     Под утро небо очистилось. Казак-кормчий направил галеру, - за нею весь караван, - рекой Койсогой. Дон остался вправо. Поднялось жаркое солнце, река будто стала полноводнее, берега отодвинулись, растаяла мгла над заливными лугами. Впереди за песками опять появилась сияющая полоса Дона. На косогорах виднелись полотняные палатки, телеги, лошади. Вились флаги. Это был главный военный лагерь, поставленный Гордоном, - Митишева пристань, - в пятнадцати верстах от Азова.
     Петр сам выстрелил из носовой пушки, - ядро мячиком поскакало по воде. Поднялась стрельба из ружей и пушек по всему каравану. Петр кричал срывающимся баском: "Греби, греби..." Весла гнулись дугой, солдаты гребли, уронив головы.
     В Митишевой пристани войска выгрузились. Усталые солдаты засыпали прямо на песке, унтер-офицеры поднимали их палками. Скоро забелели палатки, дымки костров потянуло на реку. Петр, Лефорт и Головин с тремя казачьими сотнями поскакали за холмы в укрепленный лагерь Гордона - "на половине пути до Азова. Пестрый шатер генерала издали виднелся на кургане.
     По пути валялись лошади, пронзенные стрелами, сломанные телеги. Уткнулся в полынь маленький, голый по пояс, татарин с запекшимся затылком. Конь под Петром захрапел, косясь. Казаки рассказывали:
     - Как выйдут наши обозы из Митишей, - татарва и напускает тучей. Эти места самые тяжелые... Бона, - указывали нагайками, - за холмами-то маячут... Они... Гляди, сейчас напустят...
     Всадники погнали лошадей к кургану. У шатра стоял Гордон в стальных латах, в шлеме с перьями, подзорная труба уперта в бок. Морщинистое лицо - строгое и важное. Заиграли рожки, ударили пушки. С кургана, как на ладони, был виден залив, озаренный закатным солнцем, тонкие минареты и серо-желтые стены Азова; пожарище на месте слободы, сожженной турками в день подхода русских; перед крепостью по бурым холмам тянулись изломанные линии траншеи и пятиугольники редутов. В дали безветренного залива стояли с упавшими парусами многопушечные высокие корабли. Гордон указал на них:
     - На прошлой неделе турки подвезли морем из Кафы полторы тысячи янычар. Нынче эти корабли подошли с войсками ж... Мы вчера взяли языка, - врет ли, нет, - в крепости тысяч шесть войск да татарская конница в степи. Недохвачи у них ни в чем - море ихнее... Голодом крепость не возьмешь.
     - Возьмем штурмом, - сказал Лефорт, взмахнув перчаткой.
     Головин уверенно поддакнул:
     - На ура возьмем... Эко диво...
     Петр очарованно глядел на пелену Азовского моря, на стены, на искры полумесяцев на минаретах, на корабли, на пышный свет заката. Казалось, - ожили любимые в детстве картинки, в яви вот она - неведомая земля!
     - Ну, а ты как, Петр Иванович? Чего молчишь? Возьмем Азов?
     - Нужно взять, - ответил Гордон, жестко собирая морщины у рта.
     Из шатра принесли карту, положили на барабан. Генералы нагнулись. Петр отчертил ногтем места, где стоять войскам: Гордону посреди - шагах в пятистах от крепости, Лефорту - по левую руку, Головину - по правую.
     - Здесь - ломовая батарея, тут - мортиры... Отсюда поведем апроши... Ведь так, Петр Иванович?
     - Можно и так, отчего же, - отвечал Гордон. - Но позади нас останется татарская конница.
     - Нужно разбить... Бросим на них казаков...
     - Да, можно и разбить... Я говорю - трудно будет доставлять продовольствие с Митишевой пристани, с каждым обозом посылать большое войско, - это трудно...
     - Слышь-ка, генералы, а отчего бы нам не доставлять припасы на лодках?
     Генералы свесили парики над картой. Гордон сказал:
     - На лодках еще труднее, - Дон заперт цепями. В устье - две каланчи с очень великой артиллерией...
     - Каланчи взять! Господа генералы?
     - Эка - две каланчи! - засмеялся Головин и прищурил красивые глуповатые глаза на видневшуюся на западе за холмами верхушку круглой зубчатой башни. Гордон ответил, подумав:
     - Отчего же, можно взять каланчи...
     - Ну, с богом, Петр Иванович. - Петр притянул Гордона за щеки, поцеловал. - Завтра снимайся и подступи к крепости. А мы, не мешкая, пойдем всем войском. День-два покидаем бомбы, и - на приступ...
     С турецких судов донесся слабый звук рожка: играли зорю. Вечерняя тень покрывала залив. Еще краснели верхушки минаретов, но и они погасли. В воздухе только слышался сухой треск кузнечиков. Петр вошел в шатер, где две свечи горели на пышно накрытом столе. Сели на барабаны. Задымилось блюдо с бараниной. Петр жадно опустил в него обе руки. Лефорт, снявший латы, чтобы способнее было веселиться, наливал венгерское в оловянные кубки. Когда багровый Головин гаркнул: "За первого бонбардира!" - от шатра вниз в темноту по редкой цепи солдат побежало: "Заздравная! Заздравная!.." От пушечных выстрелов заколебались свечи. "Хорошо!" - крикнул Петр. Лефорт смеялся, наполняя кубки:
     - Это хорошая жизнь, Петер...
     - Маркитантки-девки есть у тебя при лагере, господин генерал? - спросил Головин, тоже отстегивая латы. Лефорт и Петр захохотали!
     - По этой части Вареной Мадамкин ходок...
     - Послать верхового за Вареным...
     Наутро Гордон, подкрепленный двумя стрелецкими полками, двинулся к Азову. Передовые казачьи сотни на рысях поднялись на бурую возвышенность перед крепостью, - и тотчас начали осаживать. Несколько казаков поскакало назад к пехоте, идущей четырьмя колоннами, закричали: "Татары!.. Берегись! Выноси пушки!" С левой руки от возвышенности развернулась полумесяцем татарская конница. Их было тысяч до десяти. Они двигались все быстрее, все гуще поднималась пыль. Летели стрелы. Казачьи сотни смешались. Отдельные всадники, пригибаясь к коням, кинулись назад. Напрасно полковники приказывали махать бунчуками, - вся казачья лава, не вынимая шашек, поскакала вниз. Но татары уже обходили справа, косматые их лошаденки стлались, кривые сабли крутились над головами. Визг. Пыль. Часть казаков повернула - рубиться. Смешались, сбились. Подбегала пехота, строилась четырехугольниками. Стрельцы на веревках втаскивали пушки. Полумесяц татар смыкался. Нестройно раздались залпы. Слоями дыма затянуло возвышенность. Пролетела взбешенная лошадь. По земле катился татарин. Свистело ядро. Разрывались залпы. Люди, обезумев, стреляли, кричали. Метались офицеры. Весь шум покрыли грохотом ломовые пушки. Никто ничего не мог разобрать, - кто кого бьет? И что-то случилось, стало вдруг легче. Дым отнесло, ни татар, ни турок не было видно. Только бились упавшие лошади, и множество человеческих тел, неподвижных и дергающихся, разбросано по бурой земле. Впереди на холме стоял верхом на вороной лошади генерал Гордон. Железная спина его поблескивала. Подзорная труба уперта в бок. Маленькая седая голова шариком торчала из лат, - шлем сбили с него. Медленно взмахнул шпагой и шагом стал спускаться с холма к Азову. По войскам закричали:
     - Вперед, вперед, смелее!..
     Отряд Гордона окапывался шанцами, обставлялся рогатками вблизи крепости. Турки со стен стреляли из пушек по лагерю, наводя великий страх. Когда бомба, упав, шипела и крутилась, полковники, офицеры, стольники, дворцовые разные люди ложились ничком, закрывались обшлагами... Эти бомбы, - не потешные горшки с горохом, - рвались с таким грохотом, столбом взлетала земля. что побледневшие воины только крестились, ни на что не способные... Один Гордон, суровый и спокойный, похаживал по лагерю, не оборачиваясь на злой посвист снарядов, покрикивал на солдат, чтобы не кланялись турецким мячикам:
     - За поклоны буду наказывать... Нехорошо бывать трусом... Шанде, шанде, стыдно!.. А еще русский зольдат...
     Как он и предсказывал, плохо получилось с продовольствием, в особенности - питьевой водой: татары жестокими напусками разбивали обозы, тянущиеся из Митишевой пристани. Одолеть легкоконных татар не было возможности, - не принимая боя, засыпали русских стрелами, уносились в степь. Наконец лагерь был окончен, в глубоких окопах люди прятались от снарядов. Войска Лефорта и Головина только на четвертые сутки подошли к позициям - с музыкой, барабанами, развернутыми знаменами.
     Петр важно шагал перед бомбардирской ротой. В ней рядовыми шли Меньшиков, Алеша Бровкин, Волков, недавно взятый на службу искусный пушкарь - голландец Яков Янсен. Впереди Петра выковыривал ногами, бил в медные тарелки огромный человек с медвежьим носом и толстыми губами - новый собутыльник царя - литаврщик, по прозванию Вареной Мадамкин, ерник и пьяница, каких еще не бывало.
     Петр с частью бомбардиров прошел в Гордонов лагерь. (Войска Лефорта на левом крыле, Головина - на правом - спешно окапывались.) Редуты, обнесенные фашинами и мешками с землей, были вынесены шагов на пятьсот к каменным стенам крепости. Там между зубцами виднелись фески и острые глаза турецких стрелков. Опершись об Алексашкино плечо, Петр вспрыгнул на фашины. Гордон стремительно схватил его:
     - Ахтунг! Берегись!
     Длинный ствол ружья между зубцами пыхнул дымком, подзорная труба вылетела из рук Петра. Он соскочил в окоп, пригнулся. К нему кинулись. Он обнажил зубы запекшейся улыбкой.
     - Черт! Собаки! - проговорил с трудом. - Дай фитиль...
     Бомбардиры откатили медную короткую мортиру, глядящую дулом в небо. Петр умело (бегая зрачками на людей) вложил картуз пороху, покидал на руках двадцатифунтовое ядро, поправил запал, вкатил в мортиру. Присев, навел прицел:
     - С богом, первая... Отойди!
     Мортира рыгнула пламенным облаком. Круглая бомба крутою дугой понеслась и упала близ крепостной стены, Турки, высунувшись между зубцами, кричали что-то обидное. Петр побагровел. Ему откатили вторую мортиру...
     Под высокими стенами Азова стыдно было и вспоминать недавнее молодечество - взять крепость с налету. Обложившая армия, возведя батареи и редуты, две недели кидала бомбы. В городе занимались пожары. Рухнула одна из караульных башен. (По сему случаю в землянке у Петра было большое шумство.) Но к туркам снова подошли с моря двадцать галер с подкреплением. Пожары тушились. По ночам янычары, как змеи, подползали с кривыми ножами к русским окопам и резали часовых. А стены продолжали стоять отчаянно неприступными. Хуже всего было с доставкой продовольствия. На консилии генералы решили крикнуть охотников, обещали по десяти рублев за взятие каланчей. Вызвалось до двухсот донских казаков, в подкрепление им дали солдатский полк, и ночью казаки, подобравшись к каланче, что на левом берегу, попробовали взорвать ворота, - не удалось, тогда ломами разворочали стену, ворвались. Турок было около тридцати человек. Четверых зарубили, остальным скрутили руки. Захватили пятнадцать пушек. И так палили из них через Дон по другой каланче, что турки ушли и оттуда. Дело было великое: Дон свободен. В лагерях служили молебны, на пирование прибыл князь-папа из Митишей.
     Но неожиданно стряслась большая беда. Дни стояли знойные. К полудню люди бродили, как вареные, ища тени. Не хотелось драться, никакой не было злобы. В котелках разносили щи с вяленой рыбой, выдавалось по чарке водки. Косматое солнце заливало нестерпимым жаром, звенели кузнечики, липли мухи, воняло дерьмо, от зноя зыбкими казались азовские стены и башни. По стародавнему обычаю, после обеда все в лагере ложились отдыхать - засыпали, храпела русская армия от генерала до кашевара. Клевали носом часовые.
     В такой сонный час пропал бомбардир голландец Яков Янсен. Первым хватился его Петр, когда во втором часу вылез из землянки, зевая и щурясь от белого света. Давеча собирались сшибить тремя бомбами минарет. Янсен поспорил, что сшибет... Петр гаркнул:
     - Дьявол, что ли, его унес!
     Обыскали весь лагерь. Один солдат сказал, будто видел, как один человек в красном кафтане, с мешком, с вещами, бежал к крепости. Петр сгоряча дал солдату в зубы. Но действительно в землянке вещей Янсена не оказалось. Перекинулся к туркам? Белено было наутро по всем полкам сказать анафему проклятому голландцу. Гордон, весьма обеспокоенный предательством, потребовал создавать консилий и заявил, что в лагерях Головина и Лефорта оборонительные работы ведутся спустя рукава, беспечно, между лагерями ходов сообщения нет, и, буде турки сделают вылазку, - кончится это бедой.
     - Война не шутка, господа генералы... Мы отвечаем за жизнь людей. А у нас все будто играют да шутят...
     У Лефорта побледнели губы от гнева. Головин, обидясь, как бык, глядел на Гордона. Но тот настаивал на немедленном приведении в порядок оборонительной линии:
     - На войне нужно прежде всего бояться врага, господа генералы...
     - Нам их бояться?
     - Как муху их раздавим...
     - О нет, господа генералы. Азов - не муха...
     Генералы начали ругать Гордона трусом и собакой. Не будь Петра, - сорвали бы с него парик. В тот же день, в час, когда все войско крепко спало после обеда, турки растворили крепостные ворота и без шума кинулись как раз к неоконченным траншеям в стыке между лагерями.
     Половина стрельцов были зарезаны сонными. Другие, бросая алебарды и ружья, бежали к шестнадцатипушечной батарее, тоже кое-как укрепленной. Из пушек не успели и выстрелить: турки перегоняли бегущих стрельцов, лезли с кривыми ятаганами на редут, с визгом, нагнув головы, кидались в сбившуюся кучу пушкарей, где сын Гордона, полковник Яков, размахивал банником...
     В лагерях поднялась суматоха, стрельба. Петр стоял на крыше землянки, сжав кулаки, - всхлипывал от возбуждения... Кричать, командовать - бесполезно. Спросонок люди метались как очумелые. Он увидел: через лагерный вал перелез Гордон с поднятыми пистолетами, старческой рысью побежал к редуту - спасать сына. За ним хлынула беспорядочная толпа зеленых, красных, синих кафтанов. На валу Лефортова лагеря отчаянно размахивали знаменем, оттуда тоже густо побежали на выручку. Все поле покрылось солдатами. Захваченный редут окутался дымом, - турки стреляли, прикрывая отступление: они увозили пушки, бегом по склону к крепости. Скатывались с валов редута, отмахиваясь, отстреливаясь, - мелькали красными шароварами. Разбросанные по полю русские теперь стягивались в неровную линию, и она быстро задвигалась за турками к крепости. С землянки, откуда смотрел Петр, все это походило на игру... Наша берет!.. Турки, за ними русские - скатились в крепостной ров.
     - Лошадь! - закричал Петр. - Штурм! Трубачи!
     Он топал каблуками. Но никто его не слушал. Мимо проскакал с остекленевшими глазами Алексашка Меньшиков. Хлестнул шпагой лошадь - перемахнул через ров... "Ур-рра", - ревел его разинутый рот... Трещали барабаны. И вдруг что-то случилось. Турки добежали до стен. Ворота раскрылись. Вывалилась толпа янычар, и кто-то - на белом коне, весь в красном, в большой чалме - раскинул вздетые руки... Сквозь выстрелы донесся такой страшный вой, что Петр содрогнулся... Русские уже бежали назад, за ними - конные и пешие турки... Падали, падали, Петр схватился за виски... Снова увидел Алексашку: он мчался к тому - в красном, в чалме, - сшиблись... Клубы порохового дыма... Разрывы бомб... Взбесившиеся лошади. Люди вырастают, подбегая, - ужасом исковерканы лица... Через брустверы скатываются в окоп. Разбиты... разбиты...
     Потеряли на этом деле до пятисот человек, полковника, десять офицеров и всю батарею. Несколько дней Петр не глядел в сторону крепости, где турки скалили зубы. Алексашка перед кем только мог хвастался окровавленной шпагой, - Алексашка-то был герой... В лагерях приуныли... Вот тебе и поспали! Лефорт и Головин не показывались на глаза, - теперь в их лагерях только и видно было, как летела земля с лопат...

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Петр Первый

Смотрите также по произведению "Петр Первый":

• Сочинения
• Краткое содержание