• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Петр Первый

Петр Первый [9/52]

Скачать полное произведение

    Тогда слуги внесли вторую перемену. Никто из Лопухиных, чтобы не показать, что голодны, ничего не ел, - отодвигали блюда. Сейчас же внесли третью перемену, и сваха громко сказала:
     - Благословите молодых вести к венцу.
     Наталья Кирилловна и Ромодановский, Ларион и Евстигнея подняли образа. Петр и Евдокия, стоя рядом, кланялись до полу. Благословив, Ларион Лопухин отстегнул от пояса плеть и ударил дочь по спине три раза - больно.
     - Ты, дочь моя, знала отцовскую плеть, передаю тебя мужу, ныне не я за ослушанье - бить тебя будет муж сей плетью...
     И, поклонясь, передал плеть Петру. Свечники подняли фонари, тысяцкий подхватил жениха под локти, свахи - невесту. Лопухины хранили путь: девку одну, впопыхах за нуждой хотевшую перебежать дорогу, так пхнули - слуги уволокли едва живую. Вся свадьба переходами и лестницами медленно двинулась в дворцовую церковь. Был уже восьмой час.
     Митрополит не спешил, служа. В церкви было холодно, - дуло сквозь бревенчатые стены. За решетками морозных окошек - мрак. Жалобно скрипел флюгер на крыше. Петр видел одну только руку неведомой ему женщины под покрывалом - слабую, с двумя серебряными колечками, с крашеными ногтями. Держа капающую свечу, она дрожала, - синие жилки, коротенький мизинец... Дрожит, как овечий хвост... Он отвел глаза, прищурился на огоньки низенького иконостаса...
     ...Вчера так и не удалось проститься с Анхен. Вдова Матильда, увидев подъезжавшего в простых санях Петра, кинулась, целовала руку, рыдала, что-де погибают от бедности, нету дров да того-сего, а бедная Анхен третьи сутки лежит в бреду, в горячке... Он отстранил вдову и побежал по лестнице к девушке... В спаленке - огонек масляной светильни, на полу - медный таз, сброшенные туфельки, душно. Под кисейным пологом на подушке раскинуты волосы жаркими прядями, лоб и глаза Анхен прикрыты мокрым полотенцем, жаркий рот обметало... Петр вышел на цыпочках и вдове в судорожные ладони высыпал пригоршню червонных (Сонькин подарок Петру на свадьбу)... Алексашке ведено день и ночь дежурить у вдовы, если будет нужда - в аптеку, или больная запросит какой-нибудь еды заморской, чтобы достать из-под земли...
     Протопоп и поп Витка не жалели ладана, свечи виднелись, как в тумане, иерихонским ревом долголетие возглашал дьякон. Петр опять покосился - рука Евдокии дрожит не переставая. В груди у него будто вырастал холодный пузырек гнева... Он быстро выдернул у Евдокии свечу и сжал ее хрупкую неживую руку... По церкви пронесся испуганный шепот. У митрополита затряслась лысая голова, к нему подскочил Борис Голицын, шепнул что-то. Митрополит заторопился, певчие запели быстрее. Петр продолжал сильно сжимать ее руку, глядя, как под покровом все ниже клонится голова жены...
     Повели вкруг аналоя. Он зашагал стремительно, Евдокию подхватили свахи, а то бы упала... Обрачились... Поднесли к целованию холодный медный крест. Евдокия опустилась на колени, припала лицом к сафьяновым сапогам мужа. Подражая ангельскому гласу, нараспев, слабо проговорил митрополит:
     - Дабы душу спасти, подобает бо мужу уязвляти жену свою жезлом, ибо плоть грешна и немощна...
     Евдокию подняли. Сваха взялась за концы покрывала: "Гляди, гляди, государь", - и, подскокнув, сорвала его с молодой царицы. Петр жадно взглянул. Низко опущенное, измученное полудетское личико. Припухший от слез рот. Мягкий носик. Чтобы скрыть бледность, невесту белили и румянили... От горящего круглого взгляда мужа она, дичась, прикрывалась рукавом. Сваха стала отводить рукав. "Откройся, царица, - нехорошо... Подними глазки..." Все тесно обступили молодых. "Бледна что-то", - проговорил Лев Кириллович... Лопухины дышали громко, готовые спорить, если Нарышкины начнут хаять молодую... Она подняла карие глаза, застланные слезами. Петр прикоснулся поцелуем к ее щеке, губы ее слабо пошевелились, отвечая... Усмехнувшись, он поцеловал ее в губы, - она всхлипнула...
     Снова пришлось идти в ту же палату, где обкручивали. По пути свахи осыпали молодых льном и коноплей. Семечко льна прилипло у Евдокии к нижней губе - так и осталось. Чистые, в красных рубахах мужики, нарочно пригнанные из Твери, благолепно и немятежно играли на сурьмах и бубнах. Плясицы пели. Снова подавали холодную и горячую еду, - теперь уже гости ели за обе щеки. Но молодым кушать было неприлично. Когда вносили третью перемену - лебедей, перед ними поставили жареную курицу. Борис взял ее руками с блюда, завернул в скатерть и, поклонясь Наталье Кирилловне и Ромодановскому, Лопухину и Лопухиной, проговорил весело:
     - Благословите вести молодых опочивать...
     Уже подвыпившие, всей гурьбой родные и гости повели царя и царицу в сенник. По пути в темноте какая-то женщина, - не разобрать, - в вывороченной шубе, с хохотом, опять осыпала их из ведра льном и коноплей. У открытой двери стоял Никита Зотов, держа голую саблю. Петр взял Евдокию за плечи, - она зажмурилась, откинулась, упираясь, - толкнул ее в сенник и резко обернулся к гостям: у них пропал смех, когда они увидели его глаза, попятились... Он захлопнул за собой дверь и, глядя на жену, стоящую с прижатыми к груди кулачками у постели, принялся грызть заусенец. Черт знает, как было неприятно, нехорошо, - досада так и кипела... Свадьба проклятая! Потешились старым обычаем! И эта вот, - стоит девчонка, трясется, как овца! Он потащил с себя бармы, скинул через голову ризы, бросил на стул.
     - Да ты сядь... Авдотья... Чего боишься?
     Евдокия коротко, послушно кивнула, но влезть на такую высоченную постель не могла и растерялась. Присела на бочку с пшеницей. Испуганно покосилась на мужа и покраснела.
     - Есть хочешь?
     - Да, - шепотом ответила она."
     В ногах кровати на блюде стояла та самая жареная курица. Петр отломил у нее ногу, сразу, - без хлеба, соли, - стал есть. Оторвал крыло:
     - На.
     - Спасибо...
     3
     В конце февраля русское войско снова двинулось на Крым. Осторожный Мазепа советовал идти берегом Днепра, строя осадные городки, но Василию Васильевичу и заикнуться было нельзя так медлить: скорее, скорее желал он добраться до Перекопа, в бою смыть бесславие.
     В Москве еще ездили на санях, а здесь куриной слепотой забархатели курганы, ветер на зазеленевшей равнине рябил пелену поемных озер, кони шли по ним по колена. То и дело в прорывах весенних туч слепило солнце. Ах, и земля здесь была, черная, родящая, - золотое дно! Пригнать бы сюда лесных и болотных мужиков, - по уши ходили бы в зерне. Но кругом - ни живой души, только косяки журавлей, протяжно крича, пролетали в выси. Слезами пленников были политы эти степи, - из века в век миллионы русских людей проходили здесь, уводимые татарами в неволю, - на константинопольские галеры, в Венецию, Геную, Египет...
     Казаки хвалили степь: "Здесь урожай шуточное дело - сам-двадцать, плюнь - дерево вырастет. Кабы не татары проклятые, понастроили бы мы здесь хуторов". Ратники из северных губерний дивились такой пышной земле. "Эта война справедливая, - говорили, - разве можно, чтоб такая земля лежала без пользы". Ополченцы-помещики приглядывали места для усадеб, спорили из-за дележа, бегали в шатер к Василию Васильевичу кланяться: "В случае бог даст завоевать эти места, пожаловал бы государь такой-то клин землицы от такой-то балки до кургана с каменной бабой..."
     В мае стодвадцатитысячное московское и украинское войско дошло до широкой, обильной пастбищами и водой Зеленой Долины. Здесь казаки привели к Василию Васильевичу "языка" - крепенького, лоснящегося от загара краснобородого татарина в ватном халате. Василий Васильевич поднес платочек к носу, чтобы не слышать бараньего татарского смрада, приказал допросить. С языка сорвали халат, - ощерив мелкие зубы, татарин завертел сизообритой головой. Угрюмый казак наотмашь полоснул его плетью по смуглым плечам. "Бачка, бачка, мой все говорил", - затараторил татарин. Казаки перевели: "Гололобый бачит, що орда стоит недалече и сам хан при ней..." Василий Васильевич перекрестился и послал за Мазепой. К вечеру развернутое войско с конницей на правом и левом крыле, с обозом и пушками посредине двинулось на татар.
     Едва над низкой истоптанной равниной поднялся каравай оранжевого солнца, русские увидели татар. Конные кучки их съезжались и разъезжались. Василий Васильевич, стоя на возу, разглядывал в подзорную трубу пестрые халаты, острые шлемы, скуластые зло-веселые лица, конские хвосты на копьях, важных мулл в зеленых чалмах. Это была передовая часть орды.
     Отряды конных поворачивали, съезжались, сбивались в плотную кучу. Поднялась пыль. Пошли! Скача, татары развертывались лавой. Донесся пронзительный вой. Их затягивало пылью, гонимой русским в лицо. Труба задрожала в руках Василия Васильевича. Его конь, привязанный к возу, шарахнулся, обрывая узду, - из шеи его торчала оперенная стрела... Наконец! - надрывно грохнули пушки, затрещали мушкеты, - все закрылось клубами белого дыма. О панцирь Василия Васильевича звякнуло железо стрелы - как раз против сердца. Содрогнувшись, перекрестил это место...
     Стреляли более часу... Когда развеялся дым, на равнине билось несколько лошадей, валялось до сотни трупов. Татары, отбитые огнем, уходили за окоем. Было приказано варить обед, поить коней. Раненых положили на телеги. Перед закатом снова двинулись с великим бережением к Черной Долине, где на речке Колончаке стоял хан с ордой.
     Ночью поднялся сильный ветер с моря. Затянуло звезды. Отдаленно ворчало, погромыхивало. В непроглядных тучах открывались невиданные зарницы, озаряя серую равнину - песок, полынь, солончаки. Войска двигались медленно. В пятом часу раскололось небо, и в обоз упал огненный столб, - расплавило пушку, убило пушкарей. Налетел вихрь, - валил с ног, рвало епанчи и шапки, сено с телег. Слепя глаза, полыхали молнии. Белено было поднять Донскую божью матерь и обходить войско.
     Дождь полил на рассвете. Сквозь гонимую ветром пелену его на правом крыле войска увидали орду: татары приближались полумесяцем. Не давши русским опомниться, опрокинули конницу и загнали передовой полк в обоз. Фитили пушек не горели, на полках ружей отсырел порох. Плеск дождя заглушал крики раненых. Перед тройным рядом телег татары остановились. У них отмокли тетивы луков, и стрелы падали без силы.
     Василий Васильевич пеший метался по обозу, бил плетью пушкарей, хватался за колеса, вырывал фитили. В глаза, в рот хлестало дождем. Все же пушкари ухитрились, - накрывшись тулупами, высекли огонь, подсыпали сухого пороху и - бухнули пушки свинцовыми пульками по татарским коням... На левом крыле отчаянно рубился Мазепа с казаками. И вот протяжно закричали муллы, - татары отступили, скрывались в ненастной мгле.
     4
     "Государю моему, радости, царю Петру Алексеевичу... Здравствуй, свет мой, на множество лет..."
     Евдокия измаялась, писавши. Щепоть, все три пальца, коими плотно держала гусиное перо у самого конца, измазала чернилами. Портила третий лист, - либо буквы выходили не те, либо сажала пятна. А хотелось написать так приветливо, чтобы Петенька порадовался письмецу.
     Но чернилами на бумаге разве скажешь, чем полно сердце? На дворе - апрель. Березы, как в цыплячьем пуху, - зазеленели. Плывут снежные облака с синими донышками.
     Евдокия глядела на них, глядела, и ресницы налились слезами, - должно быть, сдуру... Покосилась на дверь, - не вошла бы свекровь, не увидела... Рукавом вытерла глаза. Наморщила лобик.
     ...Чего бы еще написать ему?.. Уехал, голубчик, на Переяславское озеро и не отписывает, когда ждать его назад... А то бы вместе говели, заутреню стояли бы... Разговлялись... (Евдокия вспомнила курицу, - как ели ее после венчания, - покраснела и про себя засмеялась...) На первый день можно позвать девок - играть на лугу в подкучки, катать яйца... Песни, хороводы. На качелях - смеяться, в жмурки бегать. Написать разве про это?.. Петенька, милый, голубчик, приезжа-ай, соскучила-ась... Разве напишешь! - и букв для этого нет таких...
     Она опять взяла перо и, шевеля губами, вывела:
     "Просим милости: пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав... Женишка твоя, Дунька, челом бьет..."
     Перечла и обрадовалась, - очень хорошо написано. Батюшки, оглашенная! - а про свекровь-то не помянула. Переписывай теперь в четвертый раз... Ах, свекровь, матушка Наталья Кирилловна, - суровенькая!.. Как ни ластись, все чего-нибудь найдет, что не ладно... Почему, мол, тоща? И не тоща совсем: все, что надо, - кругленькое... Почему Петруша на второй месяц от тебя ускакал на Переяславское озеро? Что же ты: затхлая или, может быть, дура тоскливая, что от тебя мужу, как от чумной язвы, на край света надо бежать?.. И не дура, и не язва... Сами виноваты, - зачем допустили к нему Лефорта, Алексашку да немцев, они и сманили лапушку на Переяславское озеро, и хуже еще куда-нибудь сманят.
     Евдокия сердито окунула перо. Но подняла глаза, - сквозь зелень берез жидкий свет падал в раскрытое окно, на подоконнике надувал горло, топтался голубь, и еще какие-то птицы посвистывали... Пахло лугами... И на четвертый чистый листок - кап слезища... Вот наказанье!..
     5
     Что ни день - письмо от жены или матери: без тебя, мол, скучно, скоро ли вернешься? Сходили бы вместе к Троице... Скука старозаветная! Петру не то что отвечать - читать эти письма было недосуг. Жил он в новорубленной избе на самой верфи на берегу широкого Переяславского озера, где почти оконченные два корабля стояли на стапелях и стрелах. Крыли палубы, кончали резать на корме деревянные морды. Третий корабль, "Стольный град Прешпург", был уже спущен, - тридцать восемь шагов по ватерлинии, с крутым носом, украшенным золоченой морской девкой, с высокой кормой, где сверху пристроена кают-компания. На плоской крыше ее, огороженной точеными перилами, - адмиральский мостик и большой стеклянный фонарь. Под верхней палубой с каждой стороны в откинутые люки высовывалось по восьми пушек. Сходящиеся кверху борта черно блестели смолой.
     Поутру, когда чуть дымилось озеро, трехмачтовый корабль будто висел в воздухе, как на дивных голландских картинах, что подарил Борис Голицын... Ждали только ветра, чтобы поплыть в первый рейс. Как назло, вторую неделю листок не шевелило на деревьях. Лениво плыли над озером облака с синими донцами. Поднятые паруса только плескались, повисали. Петр не отходил от Картена Брандта. Старику немоглось еще с февраля, - разрывало грудь мокрым кашлем. Все же, закутанный в тулупчик, он весь день был на верфи, - сердился, кричал, а когда и дрался за леность или глупость. Особым указом пригнали на верфь душ полтораста монастырских крестьян: плотников, продольных пильщиков, кузнецов, землекопов и надежных баб - шить паруса. Полсотни потешных, отписанных от полков, обучались здесь морскому делу: травить и крепить концы, лазить на мачты, слушать команду. Учил их иноземец, выходец из Португалии, - Памбург, крючконосый, с черными, как щетка, усами, злой, сатана, морской разбойник. Русские про него говорили, что будто бы его не один раз за его дела вешали, да черт ему помог - жив остался, попал к нам.
     Петру бешено нетерпелось. Рабочих чуть свет будили барабаном, а то и палками. Весенние ночи короткие, - многие люди падали от усталости. Никита Зотов не поспевал писать - его в.г.ц. и в.к. всея В.М. и Б.Р.с. - указы соседним помещикам, чтобы ставили корм, - везли бы на верфь хлеб, птицу, мясо. Помещики с перепугу везли. Труднее было доставать денег. Хотя Софья и рада была, что братец забился еще далее от Москвы, где бы ему - перевернуться на потешном корабле, но денег в приказе Большого дворца кот наплакал: все поглотила крымская война.
     Когда случалось Францу Лефорту вырваться со службы и прискакать на Переяславскую верфь, - начиналось веселье. Он привозил вин, колбас, сластей и - с подмигиванием - поклон от Анны Монс: выздоровела, еще краше стала, и просит-де милости герра Петера - принять в подарок два цитрона.
     В новорубленной избе в обед и ужин щедро поднимали стаканы за великий переяславский флот. Придумали для него особенный флаг - в три полотнища: белое, синее и красное. Иноземцы рассказывали про былые плавания, бури и морские битвы. Памбург, расставив ноги, шевеля усами, кричал по-португальски, будто и в самом деле на пиратском корабле. Петр пил эти речи глазами и ушами. Откуда бы ему, сухопутному, так любить море? Но он по ночам, лежа на полатях рядом с Алексашкой, во сне видел волны, тучи над водным простором, призраки проносящихся кораблей.
     Калачом не заманить в Преображенское. Когда очень досаждали с письмами, - отписывался:
     "Вселюбезнейшей и паче живота телесного, дражайшей матушке царице Наталье Кирилловне, недостойный сынишка твой Петрунька, в работе пребывающий, - благословения прошу, о твоем здравии слышать желаю. А что изволила мне приказывать, чтоп мне быть в Преображенском, и я быть готоф, только гей гей дело есть: суды все в отделке, за канатами дело стоит. И о том милости прошу, чтоп те канаты ис Пушкарского приказу не мешкав прислали бы. И с тем житье наше продолжица. По сем благословения прошу. Недостойный Петрус".
     6
     Теперь мимо избы Ивашки Бровкина ходили, - снимали шапку. Вся деревня знала: "Ивашкин сын - Алексей - сильненький, у царя правая рука, Ивашке только мигнуть - сейчас ему денег - сколько нужно, столько отсыпет". На Алешкины деньги (три рубля с полтиной) Бровкин купил телку добрую - за полтора рубля, овцу - три гривенника с пятаком, четырех поросят по три алтына, справил сбрую, поставил новые ворота и у мужиков под яровое снял восемь десятин земли, дав рубль деньгами, ведро водки и обещав пятый сноп с урожая.
     Стал на ноги человек. Подпоясывался не лыком по кострецу, а московским кушаком под груди, чтобы выпирал сытый живот. Шапку надвигал на самые брови, бороду задирал. Такому поклонишься. И еще говорил: "Погоди, по осени съезжу к сыну, возьму денег, - мельницу поставлю". Волковский управитель его уже не тыкал - Ивашкой, но звал уклончиво Бровкиным. От барщины освободил...
     И сыновья - помощники - подрастали. Яков всю эту зиму ходил в соседнюю деревню к дьячку - учился грамоте, Гаврилка вытягивался в красивого парня, меньшой, Артамошка, тихоня, был тоже не без ума. Детьми Ивашку бог не обидел. К дочери, Саньке, уж сватались, но по нынешнему положению отдавать ее за своего брата - мужика-лапотника, - это еще надо было подумать...
     В июле прошел слух, что войско возвращается из Крыма. Стали ждать ратников, отцов и сыновей. По вечерам бабы выходили на пригорок - глядеть на дорогу. От бродящего божьего человека узнали, что в соседних деревнях действительно вернулись. Начали бабы плакать: "Наших-то побили..." Наконец появился на деревне ратник Цыган, весь зарос железной бородой, глаз выбит, рубаха, портки сгнили на теле.
     Бровкин с семьей ужинали на дворе, хлебали щи с солониной. В ворота постучали: "Во имя отца и сына и святого духа..." Ивашка опустил ложку, подозрительно поглядел на ворота.
     - Аминь, - ответил. И громче: - Мотри, у нас кобели злые, постерегись.
     Яшка отодвинул щеколду, и вошел Цыган. Оглядел двор, семейство и, раскрыв рот с выбитыми зубами, - гаркнул хрипло:
     - Здорово! - Сел на чурбан у стола. - На прохладе ужинаете? В избе мухи, что ли, надоедают?
     Ивашка зашевелил бровями. Но тут Санька самовольно пододвинула Цыгану чашку со щами, вытерла передником ложку, подала.
     - Откушай, батюшка, с нами.
     Бровкин удивился Санькиной смелости... "Ужо, - подумал, - за косы возьму!.. Эдак-то всякому кидать наше добро..." Но спорить постеснялся. Цыган был голоден, ел, - жмурился...
     - Воевали? - опросил Бровкин.
     - Воевали... (И опять - за щи.)
     - Ну как все-таки? - повертевшись на скамье, опять спросил Бровкин.
     - Обыкновенно. Как воюют, так и воевали.
     - Одолели татар-то?
     - Одолели... Своих под Перекопом тысяч двадцать уложили, да столько же, когда назад шли...
     - Ах, ах, - Бровкин покачал головой. - А у нас говорят: хан покорился нашим...
     Цыган открыл желтые редкие зубы.
     - Ты тех, кто в Крыму гнить остался, спроси, как нам хан покорился... Жара, воды нет, слева - гнилое море, справа - Черное, пить эту воду нельзя, колодцы татары падалью забили... стоим за Перекопом - ни вперед, ни назад. Люди, лошади, как мухи, дохли... Повоевали...
     Цыган разгреб усы, вытерся, поглядел кровяным глазом и другим, - мертвыми веками, - на Саньку: "Спасибо, девка..." Облокотился.
     - Иван... Я в поход уходил, - корова у меня оставалась...
     - Да мы говорили управителю: вернешься, как же тебе без коровенки-то? Не послушал, взял.
     - Так... А свиньи? Боров, две свиньи, - я мир просил за ними присмотреть...
     - Глядели, голубок, глядели... Управитель столовыми кормами нас дюже притеснил... Мы думали, - может, тебя на войне-то убьют...
     - И свиней моих Волков сожрал?
     - Скушал, скушал.
     - Так... - Цыган залез в нечесаные железные волосы, поскреб: - Ладно... Иван!
     - Аюшки?
     - Ты помалкивай, что я к тебе заходил.
     - А кому мне говорить-то? Я и так всегда помалкиваю.
     Цыган встал. Покосился на Саньку. Тихо пошел к воротам. И там с угрозой:
     - Смотри - помалкивай, Иван... Прощай. - И скрылся. С тех пор его и не видели на деревне.
     7
     Овсей Ржов, пошатываясь, стоял у ворот харчевни, что на Варварке, считал деньги в ладони. Подошли стрелецкие пятидесятники, Никита Гладкий и Кузьма Чермный.
     - Здорово, Овсей.
     - Брось полушки считать, пойдем с нами.
     Гладкий шепнул:
     - Поговорить нужно, нехорошие дела слышны...
     Чермный брякнул в кармане серебром, захохотал:
     - Погулять хватит...
     - А вы не ограбили кого? - спросил Овсей. - Ах, стрельцы, что вы делаете!..
     - Дурак, - сказал Гладкий, - мы на карауле во дворце стояли. Понял? - И оба захохотали опять. Повели Овсея в харчевню. Сели в углу. Суровый старец-целовальник принес штоф вина и свечу. Чермный сейчас же свечу погасил и нагнулся к столу, слушая, что зашептал Гладкий.
     - Жалко, тебя не было с нами на карауле. Стоим... Выходит Федор Левонтьевич Шакловитый. "Царевна, говорит, за вашу верную непорочную службу жалует по пяти Рублев..." И подает мешок серебра... Мы молчим, - к чему он клонит? И он так-то горько вздохнул: "Ах, говорит, стрельцы, слуги верные, недолго вам жить с женами на богатых дворах за Москвой-рекой..."
     - Это как так недолго? - испугавшись, спросил Овсей.
     - А вот как... "Хотят, говорит, вас, стрельцов, перевести, разослать по городкам, меня высадить из Стрелецкого приказа, а царевну сослать в монастырь... И мутит всем старая царица Наталья, Кирилловна... она и Петра для этого женила... По ее, говорит, наговору слуги, - только мы не можем добиться кто, - царя Ивана поят медленным зельем, двери ему завалили дровами, поленьями, и ходит он через черное крыльцо... Царь Иван - не жилец на этом свете. Кто будет вас, стрельцов, любить? Кто заступится?"
     - А Василий Васильевич? - спросил Овсей.
     - Одного они человека боялись, - Василия Васильевича. А ныне бояре его с головой хотят выдать за крымское бесчестье... Накачают нам Петра на шею...
     - Ну, это тоже... Погодят! Нам по набату не в первый раз подниматься...
     - Тише ори. - Гладкий притянул Овсея за вороти - едва слышно:
     - Одним набатом нам не спастись, хоть и всех побьем, как семь лет тому назад, а корня не выведем... Надо уходить старую медведицу... И медвежонку чего спускать? За чем дело стало? И его на рогатину, - надо себя спасать, ребята...
     Темны, страшны были слова Никиты Гладкого. Овсей задрожал. Чермный налил из штофа в оловянные стаканчики.
     - Это дело без шума надо вершить... Подобрать полсотни верных людей, ночью и запалить Преображенское. В огне их ножами возьмем - чисто...
     8
     Стрелецкие полки уже давно разместились по слободам, ополченцы-помещики вернулись в усадьбы, а по Курской и Рязанской дорогам все еще брели в Москву раненые, калеки и беглые. Толпясь на папертях, показывали страшные язвы, раны и с воем протягивали милосердным людям обрубки рук, отворачивали мертвые веки.
     - Щупайте, православные, - вот она, стрела, в груди...
     - Милостивцы, оба глаза мои вытекли, по голове шелопугой били меня бесчеловечно, - о-о-о!
     - Нюхай, купец, гляди, по локоть рука сгнила...
     - А вот у меня из спины ремни резали...
     - Язвы от кобыльего молока... Жалейте меня, благодетели!..
     Ужасались добрые прихожане на такое невиданное калечество, раздавали полушки. А по ночам в глухих местах находили людей с отрезанными головами. Грабили на дорогах, на местах, в темных переулках". Толпами искалеченные воины тянулись на московские базары.
     Но не сытно было и в Москве. В гостиных рядах много лавок, позакрывалось, иные купцы обезденежели от поборов, иные-до лучшего времени припрятывали товары и деньги. Все стало дорого. Денег ни у кого нет. Хлеб привозили - с мусором, мясо червивое. Рыба и та стала будто бы мельче, постнее после войны. Всем известный пирожник Заяц выносил на лотке такую тухлятину, - с души воротило. Появилась дурная муха, - от ее укусов у людей раздувало щеки и губы. На базарах - не протолкаться, а смотришь, - продают одни банные веники. Озлобленно, праздно, голодно шумел огромный город.
     9
     Михаил Тыртов, осаживая жеребца, поправил шапку. Красив, наряден, воротник ферязи - выше головы, губы крашены, глаза подведены до висков. Кривая сабля звенит о персидское стремя. С крыльца к Михаилу перегнулся Степка Одоевский:
     - Ты прислушайся, что говорят... Не послушав - не кричи...
     - Ладно.
     - Так и руби: царица, мол, да Лев Кириллович весь хлеб скупили, Москву нарочно голодом морят... Да про дурную муху не забудь, - с ихнего, мол, волшебства...
     - Ладно...
     Тыртов, взглянув холодными глазами между ушей жеребца, нагнулся и во весь мах пустил его в открытые ворота. На улице обдало пылью, вонью. Какой-то бродяга, по пояс голый, в багровых пятнах, закричал, расталкивая народ, чтобы кинуться под копыта. Тыртов вытянул его нагайкой. Со всех сторон полезли к богатому боярину, протягивая земляные, шелудивые ладони... Нахмурясь, подбоченясь, Михаил медленно пробирался в плотной толпе.
     - Нарядный, поделись...
     - Кинь полушку...
     - Вот я ртом поймаю...
     - Дай деньгу, дай, дай...
     - Смотри, дерьмом замажу, - дай лучше...
     - Горсть вшей продам! Купи - даром отдам!
     - Топчи меня, топчи, жрать хочу...
     Конь, беспокоясь, грыз удила, косился гордым зрачком на машущие лохмотья, взъерошенные головы, страшные лица. Все наглее лезли нищие и бродяги. Так он проплыл до конца Ильинки. Здесь на столбе под иконкой была прибита грамота. Какой-то благообразный человек, перекрикивая, читал:
     - "Мы, великие государи, тебя, ближнего боярина и сберегателя, князя Василия Васильевича Голицына, за твою к нам многую и радетельную службу, за то, что такие свирепые и исконные креста святого и всего христианства неприятели твоей службою _не нечаянно и никогда неслыханно_ от наших царских ратей в жилищах их поганских поражены, и побеждены, и прогнаны..."
     Хрипучий голос из толпы:
     - Кто поражены, побеждены? Мы али татары?
     Толпа тотчас загудела сердито...
     - Это где это мы татар победили, когда?
     - Мы их, и в лицо-то не видали в Крыму...
     - Видели, как бежали от них без памяти...
     - А кто дурак этот, - грамоту читает?
     - Подъячий из Кремля...
     - Голицынский холоп, пес верный...
     - Ну-ка, потяни его за полу...
     Благообразный человек, срывая голос, читал:
     - "...татары сами себе и жилищам своим явились разорителями, в Перекопи посады и села пожгли и, исполнясь отчаяния и ужаса, со своими погаными ордами тебе не показались... И что ты со своими ратными людьми к нашим границам с вышеописанными славными во всем свете победами, не хуже Моисея, изведшего израильских людей из земли Египетской, возвратился в целости, - за все то милостиво и премилостиво тебя похваляем..."
     Кривой черный человек с железными волосами опять крикнул:
     - Чтец, а про меня в грамоте не написано?
     Засмеялись. Кое-кто, выругавшись, отошел. Ком грязи ударился в грамоту... "Стража!" - закричал чтец, загородясь рукой... Тыртов, раздвигая конем народ, стал пробираться к кривому. Но Цыган только ощерил на него осколки зубов и пропал. Кто-то схватил за узду: "Вот этого бы раздеть!.." Кто-то шильцем кольнул коня, - тот забил, храпя, - взвился. Свистнули по-разбойничьи. Камень, пролетев, царапнул щеку. Под рев, свист и гиканье Тыртов вылетел из толпы.
     У Никольских ворот он увидел верхами Степку Одоевского и бледного горбоносого человека с красивыми усиками. По неживым складкам одежды было заметно, что под ферязью на нем - кольчуга. Тыртов сорвал шапку и поклонился до конской гривы Федору Левонтьевичу Шакловитому. Умное лицо его было хмуро, нижняя губа плотно прикрывала верхнюю. Недобро щурился на толпу. Одоевский спросил:
     - Ты кричал им. Мишка?
     - Поди сам покричи... (У Тыртова горели щеки.) Им, дьяволам, голодным, все равно, - что царевна Софья, что Петр... Стрельцов бы сюда сотни две - разогнать эту сволочь, и весь разговор...
     - Половчее к ним надо послать человека, - сквозь зубы сказал Шакловитый, - подбивать их идти в Преображенское, хлеба просить... Пускай их потешные встретят... По царя Петра приказу немцы-то русских бьют, - так мы и скажем... (Одоевский засмеялся.) Ступайте, не мешкая, кричите стрельцам про это... А я пошлю на базары надежных людей... Народ надо из Москвы удалить, большого набата нам не надо, одними стрельцами справимся...

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Петр Первый

Смотрите также по произведению "Петр Первый":

• Сочинения
• Краткое содержание