Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Владимов Г.Н. / Верный Руслан
Верный Руслан [2/10]
А еще там будет широкая платформа, совсем крайняя, на которую можно вспрыгнуть с земли. Длинные ленты рельсов, изгибаясь, сплетаясь, текут мимо, днем иной раз голубые, а вечером -- розовые. Но те рельсы, что возле самой платформы, всегда ржавые и сразу же за нею кончаются; загнутыми кверху концами они поддерживают черный брус с фонарем, всегда загорающимся красно, когда подходит тот самый поезд, которого ждали. Он может быть зеленый, с косыми решетками на окнах, а бывает и красный, совсем заколоченный, без единой щелочки. Здесь кончалась дорога Руслана -- единственная, которую он знал. Он бежал мерной, неспешной рысью, но вдруг, спохватясь, припустил вовсю. Он догадался, зачем посылали его. Он должен быть там, на платформе, когда загорится красный фонарь и в знакомый тупик медленно втянется поезд с беглецами. 2
Утром другого дня путейцы на станции наблюдали картину, которая, верно, поразила бы их, не знай они ее настоящего смысла. Десятка два собак собрались на платформе тупика, расхаживали по ней или сидели, дружно облаивая проносившиеся поезда; в их голосах явственно слышался изрядной толщины металл. Были эти собаки почти одного окраса: с черным ремнем по спине, делящим широкий лоб надвое, отчего выглядел он угрюмым, короткость ушей и морды еще добавляла свирепости; стальной цвет боков постепенно менялся -- от сизо-вороненого к ржавчине, к апельсинно-оранжевому калению, а на животе вислая шерсть отливала оттенком, который хотелось назвать "цвет зари". Светились зарею пушистый воротник на горле, тяжелое полукольцо хвоста и крупные мускулистые лапы. Звери были красивы, были достойны, чтоб ими любовались не издали, но взойти на платформу к ним никто не отважился, здешние люди знали -- сойти с нее будет много сложнее.
Проходили часы, и проносились поезда -- красные товарняки и зеленые экспрессы; голоса у собак скудели, металл заметно терял в толщине, а в сумерках сделался тоньше жести. Все меньше собаки расхаживали, все больше присаживались и прилегали, тупо уставясь в розовеющие полоски рельсов. Пробыв на платформе до темноты и своего не дождавшись, они сгрудились в стаю, дружно сошли наземь и разбрелись по улицам поселка.
Повторялось это и в следующие дни, но внимательный наблюдатель мог заметить, что раз от разу собак приходило все меньше и уходили они быстрее, а в металле появилась надтреснутость. Вскоре он и совсем умолк, пятеро или шестеро собак, не изменивших своему расписанию, никого уже не облаивали и не обскуливали, лишь покорно отсиживали свои часы.
В самом поселке их появление вызвало поначалу тревогу. Слишком уж рьяно прочесывали они улицы, проносясь по ним аллюром, -- с вываленными из разверстых пастей лиловыми дымящимися языками. Однако ни разу они никого не тронули. А вскоре увидели, как они собираются словно бы для каких-то своих совещаний, часто оглядываясь через плечо и не допуская в свой круг посторонних. Своя была у них жизнь, а в чужую они не вторгались. Не замечали детей и женщин, подчас ненароком задевая их на бегу -- и удивляясь передвижению в пространстве странного предмета. Привлекали их внимание одни мужчины, и тут избрали они себе, наконец, определенное занятие -- сопровождать мужчин в разнообразных хождениях: в гости, в магазин или на работу. Завидев прохожего и установив еще за квартал его принадлежность к сильному полу, та или иная отделялась от стаи и пристраивалась к нему -слегка поодаль и позади. Проводив до места -- возвращалась, ничего себе не выпросив. Когда же ей что-нибудь бросали съестного, собака рычала и отворачивалась, глотая судорожно слюну. Никто не знал, чем они живы, в эту свою заботу они тоже никого не посвящали. Было от них, правда, единственное беспокойство: они не любили, когда собиралось вместе более трех мужчин. Но трое -- как раз законная норма на Руси, а в морозную зиму и не частая. И понемногу к собакам привыкли. Привыкли, наверное, и они к поселку, по крайней мере, не собирались отсюда уходить.
Не мог привыкнуть один Руслан, да у него и времени не было для этого. Каждое утро он отправлялся по белой дороге к лагерю и часами сидел у проволоки. Он много важного имел сообщить хозяину: что поезд еще не пришел, но когда придет, то не будет не встречен, кто-нибудь из собак обязательно там караулит; что, в общем, пока устроились на первое время и живут дружно, ну и еще кое-чего по мелочи. Как он это сообщит -- Руслана не заботило, он просто о том не задумывался, всегда как-нибудь да сообщал, а хозяин как-нибудь да ухватывал. Заботило и грусть наводило другое -- то, что теперь творилось в зоне. Уже повалены были многие столбы, а меж не поваленными зияли в проволоке огромные безобразные проходы и лазы, а возле бараков жгли костры какие-то непонятные пришельцы. Они здесь сбрасывали кирпичи с грузовиков и складывали в штабели, но всем этим занимались между прочим, а больше любили побороться на снегу, перекурить часик-другой или попеть хором, сидючи рядком на бревнах -- поди-ка, на тех же священных столбах! С особенным же удовольствием обыскивали женщин, похлопывая их по штанам или по груди," а те при этом шмоне хохотали или визжали как резанные. Слишком все это было непохоже на прежнюю жизнь прежних лагерников, и к тем беглецам чувствовал Руслан все возрастающую нежность. Пожалуй, он бы простил их глупый побег, только б они вернулись и снова стали в красивые стройные колонны, с хозяевами и собаками по бокам.
Очень хотелось ему войти в зону и хорошенько облаять пришлых -- пусть помнят, что лагерь не им принадлежит, и нечего устанавливать свои порядки. Но заходить за проволоку ему запретил хозяин, и только он мог снять свой запрет. Однако сумерки наступали, а хозяин не появлялся. Ни разу Руслан не напал на его след, не почуял любимый мужественный запах -- ружейной смазки и табака, сильной, хорошо промытой молодости. Так, впрочем, пахло от всех хозяев, но Русланов еще любил душиться одеколоном, который он покупал в офицерском ларьке, и, кроме того, целый букет принадлежал ему одному, его характеру, а Руслан знал хорошо, что люди точно так же отличаются друг от друга характерами, как и собаки. Потому-то и пахнет от всех по-разному, внюхайся -- и не останется никакой загадки. К примеру, его хозяин -- судя по этому букету, -может быть, и не слишком храбр, но зато он не знает жалости; он, может быть, не чересчур умен, но зато он никогда никому не доверяет; его, быть может, не так уж и любят его друзья, но зато он застрелит любого из них, если понадобится для Службы. И, все это зная про хозяина, Руслан себе живо представлял, каково ему там, среди чужих, как он всех подозревает и ненавидит и весь занят мыслями, как ему вернуть беглецов и наказать других хозяев, позволивших им убежать. А в это время -- единственный, кто ему во всем поможет, сидит совсем рядом и ждет только, чтоб его позвали! В представлении Руслана хозяин был велик, всемогущ, наделен редкостными достоинствами и лишь одной слабостью -- он постоянно нуждался в помощи Руслана. Когда бы не так -- стоило ли прибегать сюда каждый день, коченеть на морозе часами и терзаться голодом?
Ведь с того утра -- накормленный в последний раз -- он мало чего раздобыл себе поесть. В брюхе у него горело, тошнота изнуряла до одури, и все труднее было одолевать эту дорогу -- туда и обратно. И все же он ни разу не взял из чужих рук, не подобрал ничего с земли.
Тайный и ненавистный враг поставил на его пути булочную -- здесь пробивался Руслан сквозь вязкое, тормозящее бег, пьянящее облако, изливавшееся из дверей при каждом взмахе. Однажды из этих дверей вышла женщина и кинула ему довесок, и Руслан как будто напоролся грудью на преграду. Едва хватило у него сил отвернуться и зарычать.
-- На спор: не возьмет, -- сказал женщине вышедший с нею мужчина. -- Это ж лагерная, они специально занятия проходили.
-- Что же она, отравы боится? Но я же вот ем -- и ничего! -- С выражением умильно ласковым она отщипнула от теплого каравая и сжевала, чмокая. -- Видишь, собаченька, жива-здорова. Какая ж ты глупая!
Руслан равнодушно смотрел в сторону. Эти штуки он тоже знал: сами откусывают, и им ничего, знают, с какого краю, а у тебя потом пламя разгорается в пасти и все брюхо выворачивает.
-- На спор, -- сказал мужчина.
Подобравши довесок, он поднес его со злорадством к самому носу Руслана. Глупый мучитель, ему в голову не пришло, что если собака у женщины не взяла, существа безразличного, так у него и подавно. Он только вызвал подозрение. Руслан проводил его до дому -- и запомнил этот дом.
Помогло неожиданное, все годы дремавшее в Руслане, а теперь пробудившееся представление, что еда -- для него безопасная -- должна быть живой. Бегающая, прыгающая, летающая, не могла же она быть кем-то подброшенной ему нарочно и, наверное, отравленной быть не могла -- иначе б ее саму измучила отрава. А с давних дней погонь остались в нем воспоминания о каких-то посторонних следах в лесу, окровавленных перьях, клочках шкуры, костях -- остатках чьей-то живой добычи. В первый же свой поход он проверил себя -- и не обманулся. Он свернул с дороги, углубился в лес и через минуту стал охотником. Как будто всю жизнь только тем и занимался, он сразу научился разнюхивать подснежные ходы лесных мышей и пробивать снег лапой как раз в том месте, где мышь пробегала или затаилась. Скудная охота не утолила голода, но успокоила, вселила надежды. И помогла вернуться к своим обязанностям.
В остальном же было -- прескверно. И как еще может быть собаке, привыкшей спать в тепле на чистой подстилке, привыкшей, что ее мыли и вычесывали, подстригали когти, смазывали ранки и ссадины, -- пишась всего этого, она быстро доходит до того предела, до которого не опустится и бродяга, бездомный от рождения. Бродяга себе не позволит спать посреди улицы, да еще под колесом стоящего грузовика -- Руслан именно так спал, и чудом его не раздавили. Бродяга избежит греться на кучах паровозного шлака -- Руслан это делал сдуру, и в несколько дней свалялась, полезла его густая шерсть, надежнейшая защита от холода, а лапы покрылись расчесами и порезами. Он с каждым днем обтрепывался, тощал, себе самому делался противен. Но глаза горели все ярче -- неугасимым желтым огнем исступления. И каждое утро, проверив караул на платформе, он убегал к лагерю.
За все время никто из собак не бегал с ним. Еще в первый день, выпущенные из кабин, они обшарили всю зону и лагерь и поняли, что хозяева давно отсюда ушли и что одна надежда их увидеть -- отправиться по цепочке Руслановых следов, которая и привела к платформе. Руслан оказался счастливее, его хозяин еще оставался в зоне, и чувствовалось это не нюхом даже, а сверхчутьем, верою необъяснимой, но и не обманывающей -- как и представление о живой добыче.
Что станется, если и он уедет, Руслан даже думать боялся. Тогда, наверное, незачем станет жить. Потому что все, в общем-то, складывалось скверно. Да, служба несется, голод еще не заставил собак забыть о ней, но с некоторых пор при встречах с ними замечает Руслан -- они его сторонятся, воротят угрюмые морды, а когда он приближается к стае -- тут же расходятся. К тому же иным удается и выглядеть не такими отощавшими, как он, -- небось, не побрезговали падалью или помойкой, а может быть, -- но как ужасно это заподозрить! -- уже кое-кем совершен величайший грех: напросились на другую службу, во дворы, и были приняты, и берут теперь спокойно -- из чужих рук! Но разве забыли они, разве не учили их: сегодня не отравили -- отравят завтра, но отравят непременно!
И подозрения его подтверждались. Как-то он встретил Альму, они столкнулись нос к носу на углу двух заборов, и оба растерялись от этой встречи. Он не ждал увидеть ее такой сытой, холеной, веселой, переполненной какими-то своими радостями. Ему вспомнилось, кстати, что она давно уже не появлялась на платформе. Альма тоже была поражена, но тут же сделала вид, что не знает такого. А следом выскочил из ворот кривоногий гладкий кобель, угольно-черный и с белыми надглазьями, и побежал с нею рядышком по улице. И Альма ему, уроду, позволяла покусывать ее в плечо. Должно быть, она что-то сообщила ему на бегу -- кобель обернулся к Руслану толстой отвратной мордой и нагло ощерился. Это он угрожал -- находясь на приличном расстоянии и под защитой своей же подруги! Руслан отвернулся с презрением и побрел своим путем.
Альма его не признала! А не дальше как позапрошлой весной хозяева сводили их вместе в углу двора, освободив от всякой службы -- ради той особой, которой они придавали большое значение. На это время даже клички у него с нею переменились, хозяева их звали Жених и Невеста. Что вышло из этой службы, он никогда не узнал и долго потом не видел Альму, но совместное задание сблизило их необычайно; встречаясь после этого на большой Службе, они тянулись друг к другу, сколько позволяли поводки, и всячески выказывали расположение и приязнь. Он надеялся, что скоро их опять сведут вместе, но хозяева решили иначе: привезли ей откуда-то другого пса. Кажется, впервые в жизни Руслану хотелось себе подобного загрызть до смерти, но с тем псом он так и не встретился, даже имени его не узнал.
А с этим шпаком белоглазым и связываться не стоило, до того все выглядело жалко и противно.
В другой раз он напал на след Джульбарса, старейшего в их стае. След привел в сырую вонючую подворотню и дальше во двор, завешанный бельем и заваленный дровами. Здесь Руслан просто оторопел, увидев Джульбарса лежащим на грязном половике, возле поленницы дров, -- с таким видом, будто он охранял ее! С точки зрения Руслана, охранять эту дурацкую поленницу было то же, что охранять воду в реке или небо над головою; она не представляла никакой ценности, ценность могли представлять только люди. И хоть бы он просто дрых у поленницы, но этот свирепейший из свирепых, этот пес-громила, с распаханной шрамами мордой, еще и вилял хвостом, угодливо осклабясь. Кой там вилял! -- просто лупил по дровам в припадке подхалимажа. И кому же предназначались его восторги? Какому-то заморышу в белой овчинке без рукавов, который там с чем-то возился около сарайчика, с машиненкою о двух колесах. От нее и машиной-то не пахло, гадостью какой-то -- чуть-чуть бензина и масляная гарь. И скорее этого недокормыша с впалыми щеками можно было за лагерника признать, и то -- хорошенько обвыкшегося в зоне, но уж никак -- за хозяина!
А знать бы и недокормышу, что за подарочек Джульбарс, ему бы не с машиненкой возиться, а побыстрее лом в руки. Он кусал кого ни попадя, хоть своих же собак, хоть лагерников, он день считал пропащим, если кому-нибудь не пустил кровь. Стоило человеку не то что шагнуть из строя, а оступиться, шатнуться от усталости, -- собака же различает, когда нарушение неумышленное, -- Джульбарс его тут же хватал, даже не зарычав предупредительно. Заветная была у него мечта -- покусать собственного хозяина, и он таки ее осуществил -- придравшись, что тот ему наступил на лапу. Момент был серьезный, все собаки ждали, что наконец-то эту сволочь отправят к Рексу, да и сам Джульбарс на лучшее не надеялся, но надо признать, повел себя удивительно: когда хозяин наутро пришел к нему, весь перебинтованный, Джульбарс его поприветствовал как ни в чем не бывало и прошелся туда-сюда по кабине, показывая, как он ужасно хромает. И все ему сошло, даже заработал три дня отдыха. Должно быть, хозяева сочли его правым или уж таким ценным, что без него Служба развалится. Ведь он всем собакам был пример: неизменный "отличник по злобе", "отличник по недоверию к посторонним". Кто б заподозрил, что он и повилять умеет чужому!
Руслан подошел и лег напротив отступника, глядя ему в глаза неистовым взглядом. Джульбарс, хоть и застигнутый врасплох, не слишком, однако, смутился. Разика два он еще лупанул по дровам и зевнул, показав бугристое черное небо -- предмет гордости, знак неутомимого кусаки и бойца. Зевнул в такую сласть, что даже слезы выступили на его кабаньих глазках, из коих один по причине шрама открывался не полностью, а покуда смыкал челюсти да склеивал черно-лиловые губы, его перепаханная морда успела состроиться в гримасу сострадания. Удручало его -- состояние товарища, немощь тела, растерзанность души.
"И чего психовать-то? -- спрашивал взгляд отступника. -- Жить же надо, старик. Думаешь, неохота мне ляжку этому хиляку обработать? Так ведь жрать не даст, прогонит. Тут тебе не зона; где выдай, что положено, не повиляешь -- не съешь".
"И это теперь твоя служба?" -- спрашивал неистовый.
"Э, святого не трогай! На службу-то я как штык являюсь".
И его правда была, на платформу он приходил, и по два раза на дню. И как не прийти, когда клыки чешутся. Если бы поезд пришел, то-то б им было работы!
"А ежели честно, -- отступник уже наступал, -- то где она, твоя служба? Кто нас на нее посылал? И почем знаешь -- может, она вообще не вернется?"
И теперь отступал неистовый:
"Как это может быть? Она вернется! И тогда не простят таким, как ты".
"А вот уж не беспокойтесь! Первыми позовут. Потому что, когда она будет, ты-то уже околеешь. А и выживешь -так сил не останется служить. А я, погляди-ка, псина в порядке, в мясе, в теле!"
Неистовый закрыл глаза. Не было у него сил долее препираться. И странно, он почувствовал правоту отступника -- может быть, и спасительную для всех. Ведь помнилось, как этот же изменник однажды всех выручил, от смерти спас... Руслан встал и побрел со двора. А в подворотне оглянулся на новый стук: намозоливши себе хвост дровами, "отличник по злобе и недоверию" трудился теперь на мягком половике. Перешагнув высокий порог калитки, неистовый брезгливо отряхнул лапу. И не знал Руслан, -- а мы, грамотные, знаем ли? -- что наше первое движение к гибели всегда бывает брезгливо перешагивающим через какой-то порог.
В этот день он многое еще узнал, чего бы лучше не знать. Да, попросились уже во дворы -- почти все, -- и были приняты и накормлены, а до следующей кормежки успели показать, что умеют. Начали с курятников, это попроще, а кто и с живности покрупнее. Дик, успевший половину кабанчика сожрать, пока не застигли, теперь хранит отметину от железного шкворня -- на морде, где ее и не залижешь как следует. Курок сам себя наказал: таща с плиты мясо, прямо из кипящей кастрюли, опрокинул ее на себя -- полголовы и грудь остались без шерсти, таким его и прогнали за ворота. Затвору, правда, удалось бежать с гусем в зубах, а как вернуться теперь, когда новый хозяин ему издали показывает кочергу? В одном дворе, где всех собак привечают, кто ни попросится, взяли сразу двоих -- Эру и Гильзу, так эти неразлучницы с того начали, что разодрались меж собою из-за кобелька, равно притязавшего на обеих, а помирившись, дружно его загрызли -- только что не до смерти, едва успели у них отнять. Тоже выгнаны. А кто не выгнан -- потому что не приняли или не попросился? Гром, решивший своим путем идти в жизни, пришел к помойке у станционного буфета, нажрался тухлятины -- и теперь, безгласный, смерзшийся, лежит в яме неподалеку, политый известкой. Глупая Аза придумала кошек промышлять -грех невелик, Руслан бы ей и простил его, сам отведавший мышатины, но никакого же опыта работы с кошками, не знала даже, что эту тварь ни в коем случае нельзя в угол загонять, -- да никого нельзя! -- и кошачья лапка вмиг ей съездила по глазам. Кошку она задавила, но глаз вытек, а другой гноится, еле она им видит, с ума сходит от боли. Скверно, все скверно! И не то особенно худо, что устали ждать. Устали -- верить.
Оглушенный, раздавленный всеми этими несчастьями, он лежал, вытянувшись поперек тротуара, закрыв глаза. Прохожим он казался околевающим; в таких случаях человечество разделяется на два потока -- одни тебя обходят с опасливым состраданием, другие же, сердцем покрепче, просто перешагивают. Он не замечал ни тех, ни других, прислушиваясь к боли, жегшей ему брюхо и десны, натертые снегом. В последнее время он часто ел снег -- от жажды и от голодной тошноты. Вдруг он вспомнил, что сегодня не бегал к лагерю. И страшно ему стало, что он только сейчас это вспомнил, а перед этим надолго упустил, -страшно, как перед неведомым наказанием. Голод повредил его память. Он силился услышать запах того человека, что совал ему довесок, а слышал лишь запах хлеба. И видел только хлеб -- сквозь сомкнутые веки. А когда захотел свой дом увидеть -- всплыла сахарная косточка, оставшаяся в кормушке, и с нею рядом -- размокший желтый окурок. Но это и подняло его с тротуара.
"Все-таки надо сбегать, -- подумал Руслан. -- Так много накопилось сообщить хозяину!" Ужас как не хотелось ему отправляться в далекий путь -- уже близились сумерки, а возвращаться предстояло совсем в темноте или еще хуже -при луне. В темноте он почти ничего не видел, а лунный свет его чуть с ума не сводил, пробуждая неясные скорбные предчувствия. В этом смысле Руслан был вполне обычным псом, законным сыном той первородной Собаки, которую этот страх перед темнотою и ненависть к луне пригнали к пещерному костру Человека и вынудили заменить свободу верностью. Чтобы взбодриться, Руслан стал думать о косточке, которую, может быть, не выбросил хозяин, а приберег для него, -- но в это как-то слабо верилось, так не бывало еще, чтобы кусок, который ты сразу не спрятал, к тебе же опять вернулся. И он задумался о грехе, о том, что забыл свои обязанности, -- вот пусть проклятая луна и будет ему наказанием! Ведь всякий грех наказывается, даже самая малость, это он хорошо усвоил за свой собачий век -- и не видел исключений.
Кончилась главная улица поселка, глухие ее заборы и слепенькие окошки, для чего угодно прорубленные, только не затем, чтобы из них смотреть. Здесь остановило Руслана какое-то воспоминание -- о чем-то недавнем, но уже успевшем расплыться в памяти. А между тем оно не пускало его дальше и наполняло неясным предчувствием, -- но не скорбным, а радостным. Он заскулил, завертелся на месте, как щенок, впервые увидевший собственный хвост, и вдруг замер, широко расставив лапы. Постояв так несколько мгновений, он опустил голову и медленно побрел обратно, веря себе и не веря.
Вот оно, это место, мимо которого так поспешно он пробежал, занятый своими мыслями. Это, правда, на другой стороне улицы, но хозяина-то можно было учуять! Его, оказывается, привезли на машине, -- черт бы пожрал эту резину, черт бы выпил этот бензин! -- но вот здесь он спрыгнул и потоптался, пока ему подали чемодан и мешок. Ну, что в чемодане, того не разнюхаешь, какой-то он дрянью оклеен, а в мешке -- стираное белье и мыло (сиреневое, из офицерского ларька), и еще вазелин, которым смазывают консервные банки. А здесь он закурил, спичка еще пахнет дымом и его руками, потом взял чемодан и вскинул мешок на плечо -- все исчезло, остался только след хозяина, четко впечатанный в снег. Тут уж не спутаешь! У него немножко кривые ноги и, пожалуй, коротковатые для его роста, зато ступает он твердо, всей подошвой сразу, как будто несет тяжелый груз. На нем сегодня праздничные, кожаные сапоги -- такие, правда, у всех хозяев есть, но ведь под сапоги наматываются портянки, а они (как мы уже выяснили) пахнут его характером. И важно, что след не петляет среди других, -- хозяин вообще петлять не любит, -- все прямо, ни одного отклонения в сторону.
Теперь прохожие шарахались от Руслана; они его, охваченного любовью, принимали за бешеного, с цепи сорвавшегося, и впрямь был он страшен -- отощавший до ребер, с желтой пеленой в глазах, мчащийся с хрипом и со звяканьем болтающегося ошейника, -- страшен был и его бег по прямой, к неведомой для них цели. У станции путь ему преградил медленно разворачивающийся грузовик; Руслан проскочил под ним, ударившись спиною, но след заставил его забыть о боли и повлек дальше, в тепло раскрытых дверей, в шумную надышанную залу. И здесь, на слякотном полу, среди пропотевших валенок, гнилой мешковины, сыромяти ремней, плевательниц с вымокшими окурками, среди нечистых истомившихся тел, -- оборвалась ниточка, продетая в его ноздри, за которой он бежал, как бык за своим кольцом. Тщетно он пытался почувствовать ее спасительную резь, ее натяжение, -- тут еще и едой пахло, от ее пряных паров он совсем ошалел. Но вдруг он услышал -- голос хозяина, неповторимый, божественный голос, который не звал его, но звучал где-то рядом, и кинулся туда -- не обходами, а напрямик, через скамьи и чьи-то мешки, готовый любого порвать, кто б его не пустил к хозяину.
Однако ему пришлось справиться со своей радостью. Ворвавшись в буфет, он только хотел пролаять: "Я здесь! Вот он я!" -- как увидел, что хозяин сидит за столиком не один, а с кем-то еще беседует, и подойти не решился. Став робко у стенки, он разглядывал хозяина и его собеседника -- суетливого человечка с розовой вспотевшей лысиной, в сильно потертом пальто и раскиданном по груди косматом зеленом шарфе, который то ли рубашку грязную прикрывал, то ли ее отсутствие. Руслан разглядывал их обоих сравнительно, и сравнение вышло в пользу хозяина -- молодого, сильного, статного, совершенно чудесного хозяина. Он бы еще чудеснее выглядел, если б не забыл надеть погоны и не сидел бы с расстегнутым воротом и закатанными рукавами. Но лицо его все равно было прекрасное, божественное, с прекрасными, божественными глазами-плошками, и он прекрасно, божественно держался. А его собеседник был просто отвратителен -- с этими слезящимися глазками, с дурацкой манерой беспричинно хихикать и чесать при этом всей пятерней небритую щеку. От них, правда, от обоих попахивало не очень приятно, даже скорее омерзительно, и источником этой мерзости, как Руслан заподозрил, был графинчик с прозрачной, бесцветной, как вода, жидкостью, -- но, сделав некоторое усилие, он нашел, что от хозяина пахнет гораздо меньше, совсем чуть-чуть, просто даже почти нисколько не пахнет, а вот уж от Потертого -- разит невыносимо. Потертый уже тем не понравился Руслану, что при нем нельзя было кинуться к хозяину, но особенно тем, что он разговаривал с хозяином странно небрежно, не опустив глаз, даже с какой-то не скрытой усмешкой. Как тот водитель трактора.
-- А ты, гляжу, попризадержался, сержант, -- говорил Потертый. -- Ваши-то когда подметки смазали!
Все время он называл хозяина Сержант, тогда как на самом деле его звали Ефрейтор, и странно, что хозяину это новое имя больше нравилось. Руслану оно не нравилось совершенно. Он любил имена, где слышалось "Р", он и свое любил за то, что оно с "Р" начиналось, так ведь в Ефрейторе их было целых два, и так они оба славно рычали, а в Сержанте и одно-то еле слышалось.
Хозяин отвечал не сразу, он два дела не любил делать одновременно, а прежде докончил разливать из графинчика в стопки -- сначала себе, а потом Потертому.
-- Значит, надо, ежели задержался.
-- Ну, ты не говори, коли секрет.
-- Зачем "секрет"? Теперь уже -- не секрет. Архив охранял.
-- Архи-ив? -- тянул Потертый. -- Наш-то? А как же теперь он, без охраны остался?
-- Не остался, не бойсь. Опечатали да увезли.
-- Понятное дело. А на кой это, сержант?
-- Чего "на кой"?
-- Да вот -- охранять, опечатывать. Сожгли б его в печке -- и вся любовь. Опять же, и все секреты там, в печке. Зола -- и только.
Хозяин смотрел на него с сожалением.
-- Ты чо, маленький? Или так -- из ума выжил? Не знаешь, что он -- вечного хранения?
-- Вечного ж ничего не бывает, сержант. Ты же умный человек.
Хозяин вздохнул и взялся за свою стопку. Тотчас и Потертый схватился за свою, он только того и ждал.
-- Ну, будем, -- сказал хозяин.
Потертый к нему потянулся со стопкой, но хозяин его опередил, поднявши свою чуть выше, чем они могли бы столкнуться, и быстро опрокинул в рот. Медленно убрал руку и выпил Потертый. Затем они отхлебнули желтенького из кружек и затыкали вилками в еду. Руслан глотал слюну и не мог себя заставить отвернуться.
-- Все же ты мне не ответил, сержант, -- напомнил Потертый.
Хозяин опять вздохнул.
-- Чо те отвечать, с тобой же -- как с умным, а ты детством занимаешься. Ну, какой те пример привести, чтоб те понятней? Видал ты -- пионеры жучков собирают, бабочек там всяких? Поймают -- и на иголочку, а на бумажке -- запишут. Вот те пример: вечное хранение.
-- Да какое ж оно "вечное"? Через год от этого жучка пыль останется. Ну, через десять.
-- Не пы-ыль! -- Хозяин поднял палец. -- На бумажке же все про него записано. Значит, он есть. Вроде его нету, а он -- есть!
Руслан поглядел на Потертого с укоризной. Палец хозяина должен был, кажется, убедить его, а он все посмеивался и почесывал щеку.
-- Это мы, значит, жучки?
-- Те же самые, -- сказал хозяин. Обхватив себя за локти, он налег на столик и смотрел на собеседника с ласковой улыбкой. -- Вот вы разлетелись, размахались крылышками, кто куда, а все -- там остались. В любой час можно каждого поднять, полное мнение составить. У кого чего за душой, и кто куда повернет, если что. Все заранее известно.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Верный Руслан
|
Смотрите также по
произведению "Верный Руслан":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
