Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Владимов Г.Н. / Верный Руслан
Верный Руслан [3/10]
-- Так мы ж вроде невиновные оказались...
-- Так считаешь? Ну, считай. А я б те по-другому советовал считать. Что ты -- временно освобожденный. Понял? Временно тебе свободу доверили. Между прочим, больше ценить будешь. Потому что -- я ж вижу, на что ты свою свободу тратишь. По кабакам ошиваисси, пить полюбил. А в лагере ты как стеклышко был и печенка в порядке. Верно?
-- Да вроде, -- как будто согласился Потертый. -- Ну, так тем более -- чего про нас-то интересно знать? Из нас уж труха сыпется. А вот их возьми, -- он кивнул через плечо на сидевших за другими двумя столиками, -- что тебе про них известно?
-- Не бойсь, и их возьмут, если надо. Про них тоже кой-чего записано.
Потертый тоже налег на столик, и они долго смотрели в глаза друг другу, добро посмеиваясь.
-- Между прочим, -- сказал Потертый, -- заметил я, сержант, палец у тебя -- дергается. Руки дергаются -- поболе, чем у меня. Весь ты дерганый, брат. Тоже это -- навечно, а?
Хозяин посуровел, убрал руки со столика и взялся за графинчик. Разлил из него поровну и подержал горлышко на стопкой Потертого, чтоб последние капли стекли ему. Потертый следил за его рукою. Хозяин это заметил и потряс графинчиком -- хоть ничего уже и не вытряс.
Они опять выпили, отхлебнули желтенького, после чего подобрели друг к другу, и Потертому, верно, уже неловко было за свой вопрос.
-- Но ты ж не скажешь, что я живоглот был, -- сказал хозяин. -- Тебя, например, я хоть раз тронул?
-- Меня -- нет.
-- Вот. Потому что ты главное осознал. Раз на тебя родина обиделась -- значит, у ней основания были. Зря -- не обижается. А раз ты осознал -- все, для меня закон, ты -человек, и я к тебе -- человек. Ну, прикажут тебя тронуть -другое дело, я присягу давал или не давал? Но без приказа... Ты меня понимаешь?
-- Я тебя, брат, понимаю.
-- И хорошо. А на этих -- мы клали, они этого никогда не осознают. И нас с тобой не поймут. А мы друг друга -всегда, верно? Вот я почему с тобой сижу.
Потертый наконец-то не выдержал хозяева взгляда или устал пререкаться, но опустил глаза.
Устал и Руслан ждать, когда на него обратят внимание в шуме и толчее буфета. Входившие и выходившие задевали его, он сиротливо прижимался к стене -- покуда не сообразил, чем себя занять и быть полезным хозяину: охранять его чемодан и мешок и брошенную на них шинель. Мягко упрекнув хозяина в душе -- за неосмотрительность, он важно разлегся подле, занял ту позицию, которая внушает нам уважение к четверолапому часовому и не позволяет не то что задеть его, но подойти ближе, чем на шаг. И тем еще хороша была позиция, что позволяла спокойно любоваться лицом хозяина. Его чуть портили капельки, выступившие на лбу и на верхней губе, но все равно оно было прекрасное, божественное!
Руслан давно заметил, что лица хозяев, самые разные, чем-то, однако, схожи. Лицо могло быть широким или узким, могло быть бледным, а могло и смуглым, но непременно оно имело твердый и чуть раздвоенный подбородок, плотно сжатые губы, скулы -- жестко обтянутые, а глаза -честные и пронзительные, про которые трудно понять, гневаются они или смеются, но умеющие подолгу смотреть в упор и повелевать без слов. Такие лица могли принадлежать только высшей породе двуногих, самой умной, бесценной, редчайшей породе, -- но вот что хотелось бы знать: эти лица специально отбирает для себя Служба или же она сама их такими делает? С собаками было проще: черный Тобик с белым ушком, прижившийся около кухни, тоже как будто служил, иначе б его кормить не стали, но за все время таинственной своей службы и на вершок не прибавил в росте, не изменил окраса, да и характера не изменил -- все таким же оставался попрошайкой и пустобрехом; он даже на мух лаял, а лагерникам -- которые только и мечтали изловить его да зажарить на костерке -через проволоку посылал приветы хвостом. Собак, ясное дело, отбирают, всех ведь их, караульных, не с улицы позвали, привезли из питомников, а как с хозяевами -- оставалось загадкой. Но в одном Руслан не сомневался: с таким лицом хозяин мог бы не тратить на Потертого столько слов, а тому давно уже следовало встать руки по швам и отправиться на работу.
-- Куда путь держишь, сержант? -- опять заговорил Потертый. -- В город какой или же к себе, в деревню?
-- Домой, -- отвечал хозяин как бы в раздумье. -- В городе-то чо хорошего? И отдохнуть охота.
-- Это понятно. Ну, а делом каким?.. Ты уж, поди, позабыл, как и вилы держат.
-- На кой мне вилы? Я свои вилы подержал, семидесятидвухзарядные. Считай, полтора твоих срока оттрубил, так мне за это пенсия -- как у полярного летчика. Который мильон километров налетал.
-- Это хорошо. Да денежки-то не лечат. Я б на твоем месте только б сейчас и уродовался. Живо помогает.
Хозяин уставился на него неподвижным взглядом.
-- Я думал, мы об этом договорились. И кончили. А ты, значит, так: сидишь со мной и подкалываешь? Это -- неуважение называется.
-- Тебя-то не уважать, сержа-ант! -- засмеялся Потертый. -- Да чему ж меня столько годков учили? Ну, не огорчайся, воскреснешь еще душой. Молодость, вся жизнь впереди!
И с этими словами он выкинул штуку, которая могла бы ему стоить жизни: перегнулся через столик и хлопнул хозяина по плечу. Руслан вскочил и кинулся -- стремительно, почти бесшумно, только шваркнув когтями об пол.
Мгновенно обернувшись, хозяин успел опередить его, выбросив навстречу кулак. Удар пришелся в челюсть и задел по носу. Руслан едва не покатился с воем, но устоял, не показал врагу, как ему больно, а зарычал грозно в его сторону, почти не видя его из-за слез.
-- Бох ты мой, -- удивился хозяин. -- Это ты, падло? Что, по буфетам уже промышляешь?
Руслан, все еще ворча, потерся носом об его колено, стало полегче, а когда погладил хозяин, то и совсем прошло.
-- Твой такой? -- спросил Потертый. Он даже не успел испугаться.
-- Какой "такой"? Обидчивый? Это точно, мы друг дружку в обиду не даем. Правда, Руслаша? Так бы мы этого ухайдакали -- будь здоров!
Все в буфете смотрели на Руслана, как будто фокуса от него ждали. А может быть, он все еще был красив, и просто любовались им, как в прежние дни, когда хозяин им гордился. Однако ж буфетчице чем-то он не понравился.
-- Гражданин, -- заявила она хозяину из полутемного, плотно накуренного угла, -- вы бы вашу собаку страшную увели куда-нибудь, тут все-таки не зона. А буфет все-таки. В общественных местах намордник полагается.
-- Это зачем? -- Хозяин улыбнулся ей. -- Он его сроду не носил, так обходился. А ты -- возьми его себе, хозяйка. Что плечьми пожимаешь? Он те свой харч отработает, ревизора на порог не пустит.
-- Мне ревизора бояться нечего. А вас я, учтите, на полном официале предупредила. Покусает -- штраф будете платить. И за уколы.
-- Слыхал, Руслаша? Учти. Кто тя знает -- может, ты бешеный. Ты ж без справки гуляешь.
Руслан слегка пряднул ушами, нагнал страдальческую морщинку на лоб и перемнутся с лапы на лапу. Если и ждали фокуса, то едва ли увидели его, когда пес так просто и так много этим сказал: что даже странно, как можно говорить о нем такие глупости, что ему, право, неловко за эту вздорную бабу, от которой хозяину пришлось из-за него выслушать неприятное, и что неплохо бы уйти отсюда поскорее, но он подождет, пока хозяин освободится.
Хозяин, развалясь на стуле, сыто рыгнул и вытащил свой портсигар. Он чувствовал недобрые взгляды и был немножко в себе неуверен; в таких случаях закуривание превращалось у него в целый ритуал: папироса долго выбиралась, потом ею стучали по крышечке с выколотым рисунком, дули в нее с трубным гудением и, хрустко разминая, ввертывали в рот по спирали; хозяин хищно закусывал ее своими ровными мелкими зубами и, поджигая, сводил глаза на кончике, а затянувшись, держал ее двумя вытянутыми пальцами на отлете и выпускал колечко дыма.
-- Вот проблема, -- сказал он Потертому, кивая на Руслана. -- И заплатишь -- никто не возьмет. А такие кадры бегают!
-- Да жалко, что говорить, -- ответил Потертый. -- То думали: "Хоть бы вы передохли скорей, тварюги!", а теперь -- жалко. Прикончили бы их разом, чем так...
-- Ага, именно! Все больно жалостные, гляжу, а пострелять -- другой дядя пускай.
-- Другому дяде, небось, и приказано.
-- Мало мне чо приказано. Кто приказал -- уже погоны засолил и пиджачок меряет. А мне -- руки марать? Когда можно и не марать. Только, видишь, как она, жалость-то? Хуже всего выходит.
Руслан понял так, что хозяин все переживает из-за вздорной бабы, и носом подтолкнул его руку, лежавшую на колене. Рука нехотя поднялась, легла на его лоб. Не падкий на ласку, не привыкший к ней, он все же ценил эту единственную, к тому же и очень редкую. Но в этот раз рука не понравилась Руслану, она была вялой, безвольной и отчего-то подрагивала, и пахло от нее этой мерзостью из графинчика.
-- Ничо, Руслаша, обживесси, -- сказал хозяин. -- А то -позовут еще: обратно служить. Службу-то не забыл? По ночам, говоришь, снится? У, желтоглазина! Закрой зенки-то, глядеть страшно!
Рука медленно прошлась по закрытым глазам Руслана и, обхватив челюсти, вдруг сжала их жесткой хваткой. Клыки, громко клацнув, защемили губу, от боли даже вспыхнуло под веками. Но еще сильнее ужалила обида. Что за привычка была у них, у таких умных хозяев, -- непременно хватать рукой. Собаку -- за морду, человека -- за лицо. У них это длинно называлось: "Я те щас смазь сделаю, поговори у меня!", но делалось коротко, ни собака, ни человек не успевали отшатнуться. А потом долго не могли опомниться. Вот так однажды хозяин сделал одному лагернику, который с ним пререкался и не спешил в строй, а потом -- стоял оглушенный, с бледным, сразу вспотевшим лицом. С его носа упали стеклышки, которые этот лагерник очень любил, часто на них дышал и протирал платком, -- теперь он за ними даже не нагнулся, хотя хозяин ему напомнил: "Подбери глаза!" -- и сам же их ему подбросил носком сапога. Вот что он чувствовал тогда на своем лице, этот человек, когда шел в строю, спотыкаясь, как слепой, а потом с криком бежал по полю, упущенный несчастным Рексом.
-- Не тискай, -- сказал Потертый. -- Вот черт какой, ведь тяпнет же -- ну, прав же будет!
-- Много ты про него понимаешь, -- засмеялся хозяин. -Нас ведь с Руслашей служба спаяла, правду говорю?
Рука опять легла на лоб, гладила его, трепала за ухом, а Руслан едва сдерживался -- так хотелось ему сбросить ее и истерзать. Не впервые он чувствовал это желание, при всей любви к хозяину, и сам же его страшился, и долго потом переживал, как могло ему такое прийти в голову. Но сейчас и другое ему пришло -- озарение, догадка, отчего тогда Рекс упустил того лагерника: да ведь не мог он ничего предчувствовать заранее, потому что и сам человек не знал, что он через секунду сделает!
Высвобождаясь от ненавистной руки, он медленно - трудным поворотом головы, сумрачным из-под широкого крутого лба взглядом -- обвел сидевших в буфете, поднял немигающие глаза к хозяину. У них на столе оставалась еда, они с нею не торопились, но смолоду Руслан был жестоко отучен просить -- и не на еду он смотрел, ничего не просил этот тяжелый взгляд, в котором лишь дурак или незрячий не смогли бы прочесть: "Ты нехорош сегодня, хозяин. Ты плохо шутишь. А мы ведь среди чужих".
Потертый вдруг сморщился горестно, схватил со стола кусок хлеба, положил на пол. Руслан этого никак не заметил, не покосился.
-- Ага, взял! -- ухмыльнулся хозяин, очень довольный. -Всю жизнь он мечтал твоим хлебушком попитаться. На чем тогда держава стоит!
-- Ладно, держава... Сам ему дай.
Посетители буфета опять, верно, ждали фокуса, нехитрого, но обреченного на успех. Неизменно умиляются наши сердца, когда младший наш брат проявляет зачатки разума, так самоотверженно насилуя свою природу: не принимая пищу от чужих и тут же хватая ее, давясь от жадности, с ладони хозяина. Но в этот раз фокус вышел еще занятнее, чем ожидался: хлеб так и не покинул дарящей руки, пес лишь взглянул на него и отодвинулся -осторожно, чтоб не повалить ненароком державу.
-- Ага! -- возликовал Потертый. -- И ты ему нынче -- никто, понял?
-- Ты чо это? Брезгуешь? -- спросил хозяин. Розовость медленно отливала с его лица. -- Уже где-то обожраться успел? Быстренько ты! Ну-кось, -- он положил кусок на пол, -- подбери. Кому сказано?
-- А вы, гражданин, там не разбрасывайте, -- опять вмешалась буфетчица. -- Еще мне дело: за вашими собаками подбирать!
-- Зачем? Он -- возьмет. Еще как возьмет.
Уже с побелевшими скулами, но все ухмыляясь, хозяин сам подобрал хлеб, нашарил веселыми глазами вилку. Макая ее в баночку и ляпая на хлеб, стал густо по всему куску намазывать горчицу.
-- Не надо, -- попросил Потертый. Попросил кто-то и в очереди у буфета:
-- Сержант, не дури.
-- Нельзя, -- объяснил хозяин. -- Чтоб он моей команды не выполнил -- это нельзя. Не бойсь, он уж сам знает, что допустил провинность, с первого разу не подчинился. Значит, отвечать надо. А он -- службе верный: он те щас покажет, какая у него верность. С чем ее едят... Весь запас я у тя использовал, хозяйка!
Он разломил кусок пополам и сложил его -- намазанным внутрь.
-- Кушать, Руслан, кушать. Взять, говорю! Мужчина в кожаном, сидевший спиной к хозяину, повернулся, блестя белками скосившихся глаз.
-- Ты, часом, не сбесился?
-- Я те щас поговорю, "сбесился", -- сказал хозяин. -Смотри, куда смотрел!
Кожаный, однако, не повернулся обратно. Сидевшая с ним женщина в сером платке, кормившая с ложечки ребенка, положила ложечку и прикрыла глаза ребенку ладонью.
-- Толя, не связывайся, -- попросила она. -- Ты ж знаешь, как с ними связываться. Мы на это смотреть не будем.
Но сама все-таки смотрела, морщась и кусая губы. И весь буфет смотрел и роптал:
-- Не мучай собаку, конвойный!
-- Живоглот, привыкли там измываться...
-- Бухой же, разве не видно?..
-- Хоть бы отнял кто...
-- У него отнимешь! Тебя же еще и порвет... Кусок в неверной руке хозяина качался перед Русланом.
-- Ведь возьмешь же! Сам знаешь -- возьмешь! Что знал Руслан об этом запахе? То, что и полагается знать караульному псу, которого с этих-то угощений и начинают учить уму-разуму. Однажды утром его -- еще не пса, а подпеска -- выводят перед кормежкой в прогулочный дворик, и куда-то на минутку отлучается хозяин, сказав:
"Гулять, гулять", -- и тут-то как раз происходит удивительная встреча. Как из-под земли является Неизвестный, в телогрейке и сером балахоне поверх. В длинном рукаве у него что-то спрятано, он показывает -- что, протягивает к самому твоему носу. Пахнет так дивно, что пасть переполняется слюною. Ах, все не так просто! От его одежды разит причудливой вонью барака, про который уже известно собаке, что там -- "фуки!", там -- "злые живут!", и уже высказано ею по этому поводу категорическое "Ррр!" Но - солнышко греет ей голову, утренняя истома в ее душе и сладостная уверенность, что все в ее жизни преотлично складывается. И так беден наш изобильный мир, что все живое ценит еду, борется за нее -- еще в слепоте, у сосцов матери. Ценит, наверное, и человек, если не швыряет наземь, а на ладони протягивает с улыбкой -- как дар, цены не имеющий. И, одарив его в ответ улыбкою глаз, взмахом хвоста, собака берет кусок в зубы. В зубах он еще приятнее пахнет, душистая пряность щекочет небо, чудесно пощипывает язык, не разжевать -- нет возможности, и она жует, еще качая хвостом, еще не заслезившимися глазами благодарит Неизвестного, который так скромно удаляется. В следующий миг ей кажется, что в пасти у нее -- пожар, ей туда натолкали горящей пакли, от которой не освободиться теперь никак, не выхаркнуть в мучительном кашле, все обожжено пламенем, и дым съел глаза. Она слышит смех убегающего и свирепеет от обиды; злоба пересиливает муки, бросает в погоню, а тот и не спешит удрать, он протягивает свой длинный толстый рукав, в котором вязнут клыки... Ничего не подозревающий хозяин приходит наконец; можно ему пожаловаться, он все поймет, пожалеет, даст попить вволю, накормит вкуснотой необыкновенной. И все забудется? Пожалуй, что и забылось бы, если б эти лагерники не предпринимали новых козней, всякий раз похитрее. Но никакая новая их каверза так не поразит, как первая, от которой уже сделала собака свой маленький шажок к истине: все, что не из рук хозяина, -- мерзко, ядовито, греховно, даже если и хорошо пахнет.
А теперь и из этих рук ему предстояло взять отраву. И он знал, что придется взять. Он всяким видел лицо хозяина, но никогда не видел жалким. Шутка затянулась, хозяин уже и рад бы ее прекратить, но именно этого хотели чужие, а он их ни за что не мог послушаться. В другом месте и Руслан выказал бы неповиновение, он знал свои права и умел о них напомнить: тихим, но грозным ворчанием, не разжимая пасти и полузакрыв глаза, превратясь в глыбу, которую ни окриком, ни битьем не расшевелить. Перед чужими это нельзя -- и, как ни глупа шутка, Руслан ее должен был поддержать. Нехотя разжав клыки, он принял этот кусок с ладони, скосив глаза -- куда бы отнести и положить.
Хозяин обеими руками взял его за челюсти и с силой сомкнул. Руслан дернулся, но руки держали крепко, и скоро он почувствовал жгучую боль в деснах, натертых снегом. Он попытался разжать челюсти, вытолкнуть отраву языком -- все только хуже вышло, пламя охватило язык и небо, даже в уши проникло звенящим шумом. Весь сумрачный, завешенный табачной синевою буфет и розовое лицо хозяина расплылись и потекли обильными едкими слезами. Чтобы не длить пытку, он стал судорожно глотать, а пламя только пуще разгорелось в брюхе, и без того сжигаемом голодной тошнотой. До смерти испуганный, ставший сразу беспомощным, больным, он уже и не помышлял, вырвавшись, искусать эти руки, а только пятился от них, скользя когтями по полу, и одно держал в голове -то, что владело всеми его предками, измученными раной или болезнью: уйти, уползти куда-нибудь -- в темное логово, в подворотню, в лесные заросли, в камыши или густую траву -- и там перемучиться или издохнуть, наедине со своей болью.
Чьи-то другие руки отняли его наконец у хозяина, рванув за ошейник, и Руслан тотчас двинулся наугад -- туда, где свет, откуда тянуло морозным воздухом, жадно втянул его всей грудью вместе с огнем и задохнулся, задергался в изнуряющей икоте.
-- Ладно, Руслаша, помиримся, -- услышал он голос хозяина, непривычно ласковый и точно вязнущий в вате. -Куда пошел, ко мне!
Руслан оглянулся, вздрагивая, обвел слезящимся взглядом весь буфет. Лица расплывались, дрожали, двоились; среди них он едва различил хозяина -- нет, сразу двух хозяев, одинаково улыбавшихся виновато, одинаково розовых, мутноглазых. Одним и тем же голосом оба они скомандовали: "Ко мне, Руслан!" -- и он силился понять, к которому же из двух он должен подойти. Кто был прежний, любимый хозяин, а кто -- предатель, на которого следовало зарычать и кинуться? Он так и не понял этого и решил оставить обоих.
Уже за порогом он услышал, как там опять начали роптать на хозяина, и кому-то он отвечал, срываясь на крик:
"Знаю, что делаю, не в свое дело суесси! Его отучать надо. А то все жалостные, а чтоб убить -- ни у кого жалости нету!" Руслан постоял в раздумье: они там могли и напасть на хозяина, а ведь он, помнится, сидел без автомата. Но еще в первое снежное утро не зря заподозрилось, что не нужны ему больше ни его оружие, ни Руслан, теперь это лишь подтвердилось горько и унизительно. Ему, хозяину, лучше знать, как ему дальше жить. Да никто и не решился напасть.
С опущенной головою Руслан прошел опять всю залу, осторожно сошел с крыльца и двинулся вдоль заиндевевшей стены, стараясь держаться к ней вплотную. Завернув за угол, он взял в зубы немного снега -- десны заныли от холода, но и огонь стал утихать. Он обронил льдистый комок с налипшим хлебом и сгустками горчицы и шумно выдохнул остатки пламени. Однако икота все мучила его, он чувствовал себя больным и искал, где бы укрыться. Тропинка привела к помойке, где нашел свой конец одуревший от голода Гром, за нею стояла дощатая, изжелта-белая уборная, и вот тут, между ними, в тесном закутке он и улегся, положив морду на лапы. Вонь ему не мешала, он ее и не слышал сейчас, зато дышало теплом от уборной и мусорного ящика, и скоро Руслан угрелся, перестал ворочаться, только чуть вздрагивали его брови, когда слышались чьи-нибудь голоса, скрежет шагов по снегу или паровозный гудок.
Хозяин не любил его -- это открытие всегда потрясает собаку, наполняет горем все ее существо, отнимает волю к жизни. Потрясло оно и Руслана, хоть, казалось бы, мог он и раньше догадаться. Мог бы, и догадывался, да только легче бы, право, съесть всю банку этой горчицы, чем признаться себе в нелюбви хозяина. Что же тогда, если не любовь, позволяло сносить все тяготы Службы? Что помогало им всем, хозяевам и собакам, держаться бесстрашной горсткой против тысячеглавого стада лагерников, на которых, только взбунтуйся они все разом, не хватило бы никаких пулеметов, никакой проволоки? Что бросало Руслана в пленительную погоню за убегающим, в опасную схватку с ним? Разве же не единственной наградой было -угодить хозяину? И разве только за корм прощал он Ефрейтору незаслуженные окрики, хлестание поводком? Все, что случалось порою, случалось между своими, чужим не дано было видеть унижения Службы. Так унизить его при всех только и могла не любящая рука, предавшая все, что их связывало, и саму Службу, которая не жила без любви. Из этой руки получил он то, что привык лишь от врагов получать, и значит, сам его бывший хозяин стал врагом. Пусть он живет как знает. Но как дальше жить Руслану?
Вот что ему вспомнилось: хозяева иногда менялись. У того же Грома было их трое -- и ничего, он дважды привыкал к новому и любил его, почти так же, как первого, данного ему вместе с жизнью. Привыкали и другие, хотя, конечно, полного счастья не было. И все же оставалась Служба! Хозяева уходили и приходили, а она всегда была, сколько стоял этот мир, огражденный колючкою в два ряда и вышками по углам, залитый светом фонарей, музыкой и голосами из черных раструбов, точно с неба свисающих на невидимой проволоке. Начала этого мира не знал Руслан -- и не мог себе представить его конца. Мог прийти конец лишь этому страшному бесприютному времени -- и неважно, как он придет; через бездны мелких серых подробностей Руслан переносился мечтою и видел уже конечный блистающий результат: вот однажды распахивается дверь кабины, и "Тарщ-Ктан-Ршите-Обратицца" приводит другого хозяина -- в новых скрипучих сапогах, с мискою в руках, полной пахучего варева и сахарных костей; он ставит свои дары на пол и говорит еще не слышанным, но божественным голосом: "Ну что, Руслан, давай знакомиться", -- и Руслан, только хвостом качнув, подходит и принимается за еду: в знак полного доверия...
Чьи-то неуверенные ищущие шаги помешали ему. Он увидел, что сумерки сгустились, и решил не уходить, а затаиться, даже глаза прижмурил, чтобы уж совсем стать невидимым. Но этот кто-то, должно быть, его почуял -остановился напротив, сделал к нему робкий шаг.
-- Вон ты где, -- удивился Потертый. -- Что ж ты среди вонищи-то лежишь, совсем нюх отшибло? Или помирать собрался, Руслан? -- Он сделал еще шаг, осторожно присел на корточки. -- Ах, тит твою мать, как собаку обидел, обормот! Ну, без креста же они, вертухаи! Без креста родились, от не венчанных, и так же в землю уйдут, одни пирамидки стоять будут из поганой фанеры. Ну, вставай, друг, что ж тут лежать. Уже его нет давно, уехал твой ненаглядный. Уе-ехал, ту-ту, не вернется. Пойдем-ка со мной лучше, а?
Слова текли к Руслану, вливались в его чуткие уши и настороженное сердце, и из общего их течения он выловил, как щепку из журчащего потока, что хозяина больше не будет. Руслан это принял спокойно, даже почти равнодушно: спустившись с небес своей мечты на мерзлую вонючую землю, он с удивлением обнаружил, что теперь куда больше его интересует вот этот, сидящий перед ним на корточках. Хозяин успел уже умереть для Руслана, а этот, в драной ушанке с падающим на глаза лбом, был жив и позвал с собою. Дня начала Руслан хотел бы обнюхать эту ушанку и бахромчатые рукава латаного пальто.
Но вот Потертый, точно бы повинуясь его желанию, потянулся к нему -- медленно, всякую секунду готовый отдернуть руку. Он не знал, что не успел бы этого сделать. Не знал также, что Руслана можно погладить -- но лишь растопырив пальцы, показав ему всю безобидность руки, и для начала рука была отброшена ударом костистой морды. На вторую попытку Потертый не отважился. Но вдруг Руслан сам к нему потянулся. Привстав на передние лапы, не спеша обнюхал замершее колено, затем, поймав ускользающую кисть, легонько ее прихватив клыками, несколько долгих -- и для Потертого мучительных -- мгновений втягивал в себя тепло рукава. Все хотелось ему увериться, что он не ошибся тогда, в буфете, когда эта рука положила перед ним еду.
Нет, не ошибся. Могла бы истлеть одежда Потертого, и он бы ее сменил на другую, но ведь кожу-то он не мог бы сменить, и она будет таить в своих порах этот нетленный, не выветриваемый запах, покуда, наверно, сама не истлеет, -- запах застиранного белья, прожаренного в вошебойке, стократ пропитанного обильным потом слабости, запах болезней и лекарств, ни одной болезни не исцеляющих, потому что все они одним называются именем -"бесполезное ожидание", запах костра, на который подолгу глядят расширенными зрачками, поддерживая вспыхнувшую надежду, и запах самих надежд, перегорающих в одрябших мускулах, запах жестких нар, дарящих, однако, глубокий, как смерть, сон -- последнее прибежище загнанному сердцу; запах страха, тоски, и опять надежд, и глухих рыданий в матрас, выдаваемых за кашель. Втянув в себя весь этот букет, Руслан поднялся и дал подняться Потертому, и они пошли рядом, куда хотел Потертый, -- оба утешенные, что нашли друг друга. И, наверное. Потертый думал о том, как ему легко, по случаю, достался этот красавец пес, могучий и склонный к верности, которого и воспитывать не надо и который с этого дня будет ему спутником и защитой.
Что же до Руслана, то для него это новое знакомство имело иной смысл. Случилось не предвиденное уставом службы, однако и не противное главному ее закону: житель барака сам напросился, чтоб его конвоировали. Оказавшись на воле, он хотел вернуться под любимый кров, -и в том не было удивительного, возвращались же добровольно иные беглецы после целого лета блужданий в лесах, полумертвые от голода, едва державшиеся на ногах. Таких обычно не били хозяева и не натравливали собак, а лишь смотрели на них подолгу -- холодно, светло и насмешливо, покуда иной бедняга не сваливался замертво к их сапогам.
Потертый был на пути к возвращению, и Руслан счел себя обязанным охранять его, пока не вернутся хозяева. А когда вернутся они -- и поставят поваленные столбы, и натянут проволоку, и зачернеют на вышках ребристые стволы, а над воротами во весь проем запылает в прожекторном свете красное полотнище с белыми таинственными начертаниями, -- тогда Потертый пойдет, куда захочет Руслан. 3
В первый же час этой службы выяснилось, что подконвойный успел обзавестись хозяином. И у него (точнее -- у нее, поскольку хозяин носил юбку и пуховый платок) еще надо было испрашивать разрешение для Руслана, едва они с Потертым ступили во двор:
-- Эй, хозяйка! Теть Стюра, ты жива ли?.. Погляди, какого я тебе охранника привел. Не прогонишь нас?
Тетя Стюра, статная и дородная, застившая почти весь свет в дверях, с крыльца оглядела Руслана и осталась недовольна.
-- Еще неизвестно, кто кого привел. А кормить его, бугая, чем?
-- А вот и интересно, что -- ничем. Он так, без прокорму живет. Чудной мужик, ты еще с ним намаешься.
Последнее замечание успокоило тетю Опору вполне.
-- Пускай живет. Трезорку бы моего не съел. Руслан не стал ждать, когда его пригласят в дом. Легко потеснив хозяйку, он прошел в комнаты и скоро вернулся. Тете Стюре принадлежала половина домика; он убедился, что обе комнаты и кухонька окнами выходят во двор и на улицу перед воротами, уйти незамеченным подконвойный никак бы не смог. Одно обстоятельство, правда, удивило Руслана: явное и не столь давнее присутствие Главного хозяина, "Тарщ-Ктан-Ршите-Обратицца". Но знакомый запах в то же время и успокоил; а кроме того, с Руслана как с подчиненного вроде бы снималась ответственность -поскольку начальство этот дом заприметило и осматривало самолично.
Тетя Стюра все-таки выставила новому жильцу угощение -- полную миску теплого супа с костями. И было несколько мучительных, полуобморочных минут, отравивших этот маленький праздник новой службы. Миску пришлось убрать нетронутой -- при этом Потертый разыгрывал торжество, а тетя Стюра не сдержала злости и пообещала Руслану, что завтра же отправит его на живодерню.
-- Там, -- сказала она, -- из тебя мно-ого мыла получится! Вот увидишь.
Руслан уснул на крыльце, растравленный, зверски голодный, питаемый зыбкой надеждой. Несколько раз его будило сонное квохтанье в курятнике, и он еще и еще подходил удостовериться, что дверь закрыта плотно и засов не отодвинуть лапой. И всякий раз из-под дома слышалось тоненькое рычание невидимого Трезорки, так и не рискнувшего выйти познакомиться.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Верный Руслан
|
Смотрите также по
произведению "Верный Руслан":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
