Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Твен М. / Приключения Тома Сойера
Приключения Тома Сойера [8/13]
— Глядите, какая картинка! А эта еще лучше!
Наконец Бекки не выдержала:
— Ах, отстаньте, пожалуйста! Не нужны мне ваши картинки! — Она расплакалась, вскочила и убежала от него.
Альфред поплелся за ней и собирался было пристать с утешениями, но она сказала:
— Да уйдите же, оставьте меня в покое! Я вас терпеть не могу!
И мальчик растерянно остановился, не понимая, что же он такого сделал, когда она сама сказала, что будет всю большую перемену смотреть с ним картинки, а теперь с плачем убежала от него. Альфред, не зная, что и думать, побрел обратно в пустую школу. Он рассердился и обиделся. Докопаться до правды было нетрудно: Бекки просто воспользовалась им, чтобы досадить Тому Сойеру. Когда он об этом догадался, то еще больше возненавидел Тома. Ему захотелось как-нибудь насолить Тому, не подвергая себя риску. Учебник Тома попался ему на глаза. Случай был удобный. Он с радостью открыл книжку на той странице, где был заданный урок, и залил ее чернилами.
Бекки заглянула в эту минуту в окно и увидела, что он делает, но прошла мимо, не сказав Альфреду ни слова. Она ушла домой: ей хотелось разыскать Тома и все рассказать ему. Том, конечно, будет ей благодарен, и они с ним помирятся. Однако на полдороге Бекки передумала. Она вспомнила, как Том обошелся с ней, когда она рассказывала про пикник, и от обиды ее обожгло словно огнем. Она решила не выручать Тома, а кроме того, возненавидеть его навеки. Пускай его накажут за испорченный учебник.
ГЛАВА XIX
Том вернулся домой в очень мрачном настроении, но первые же слова тетки показали ему, что он явился со своими горестями в самое неподходящее место:
— Том, выдрать бы тебя как следует!
— Тетечка, что же я такого сделал?
— Да уж наделал довольно! А я-то, старая дура, бегу к Сирини Гарпер, — думаю, сейчас она поверит в этот твой дурацкий сон. И нате вам, пожалуйста! Она, оказывается, узнала у Джо, что ты здесь был в тот вечер и слышал все наши «разговоры. Не знаю даже, что может выйти из мальчика, который так себя ведет. Мне просто думать противно: как это ты мог допустить, чтобы я пошла к миссис Гарпер и разыграла из себя такую идиотку, и ни слова не сказал!
Теперь все дело представилось в ином свете. До сих пор утренняя выдумка казалась Тому очень ловкой шуткой, поистине находкой. А теперь это выглядело очень убого и некрасиво. Том повесил голову и с минуту не мог ничего придумать себе в оправдание. Потом сказал:
— Тетечка, мне очень жалко, что я это сделал, я как-то не подумал.
— Ах, милый, ты никогда не думаешь. Ты никогда ни о чем не думаешь, только о себе самом. Ты вот не задумался проплыть такую даль с острова, ночью, только для того, чтобы посмеяться над нашим горем, не задумался оставить меня в дурах, сочинив этот сон; а вот пожалеть нас и избавить от лишних слез тебе и в голову не пришло.
— Тетечка, сейчас я понимаю, что это было нехорошо, но ведь это я не нарочно. Я не хотел, честное слово. А кроме того, я приходил домой вовсе не затем, чтобы над вами смеяться.
— Для чего же тогда ты приходил?
— Мне хотелось вам сказать, чтобы вы не беспокоились о нас, потому что мы не утонули.
— Ах, Том, Том, если бы я только могла поверить, что у тебя было такое доброе намерение, я от всей души возблагодарила бы бога, но ведь ты и сам знаешь, что так не было; и я тоже это знаю, Том.
— Ну, право же, тетечка, было! Вот не сойти мне с этого места, если не было!
— Ах, Том, не выдумывай, это ни к чему. Только во сто раз хуже. « — Я и не выдумываю, тетечка, это правда. Я хотел, чтобы вы не горевали, для этого и пришел.
— Я бы все на свете отдала, чтобы этому поверить, — за одно это все твои грехи можно простить, Том. Даже то, что ты убежал и вел себя из рук вон плохо. Да поверить-то невозможно; ну отчего ты мне не сказал, а?
— Знаете, тетечка, когда вы заговорили про похороны, мне вдруг ужасно захотелось вернуться и спрятаться в церкви. Как же можно было сказать? И я взял да и положил кору обратно в карман и ничего не стал говорить.
— Какую кору?
— А на которой я написал, что мы ушли в пираты. Жалко, что вы не проснулись, когда я вас поцеловал, право, жалко.
Суровые морщины на лице тети Полли разгладились, и глава просияли нежностью.
— А ты меня вправду поцеловал, Том?
— Конечно, а то как же.
— Это ты правду говоришь, Том?
— А то как же, тетечка, конечно, правду.
— Почему же ты меня поцеловал, Том?
— Потому что я вас очень люблю, а вы стонали во сне, и мне было вас жалко.
Это походило на правду. Тетя Полли сказала с дрожью в голосе, которой не могла скрыть:
— Поцелуй меня еще раз, Том! А теперь убирайся в школу и не мешай мне.
Как только он ушел, она бросилась в чулан и достала старую куртку, в которой Том убежал из дому. Потом остановилась, держа куртку в руках, и сказала сама себе:
— Нет, рука не поднимается. Бедный мальчик, он, наверно, соврал мне, но это святая ложь, ложь во спасение, она меня так порадовала. Надеюсь, что господь... нет, я знаю, что господь простит ему, ведь это он выдумал по доброте сердечной. Даже и знать не хочу, если он соврал. Не стану смотреть.
Она положила куртку и призадумалась на минуту. Дважды протягивала она руку за курткой и дважды отдергивала ее. На третий раз она набралась смелости, подкрепившись мыслью: «Это ложь во спасение, святая ложь, и я не стану из-за нее расстраиваться», — и сунула руку в карман. Минутой позже она, обливаясь слезами, читала нацарапанные на куске коры слова и приговаривала:
— Теперь я ему все прощу, чего бы он ни натворил, хоть миллион грехов!
ГЛАВА XX
Тетя Полли поцеловала Тома так ласково, что все его уныние как рукой сняло и на сердце у него опять сделалось легко и весело. Он отправился в школу, и ему так повезло, что он нагнал Бекки в самом начале Мэдоу-лейн. Вел он себя всегда в зависимости от настроения. Не колеблясь ни минуты, он подбежал к ней и сказал:
— Я очень нехорошо поступил сегодня, Бекки, и жалею об этом. Я никогда, никогда больше не буду, никогда, пока жив. Давай помиримся, хорошо?
Девочка остановилась и презрительно поглядела ему в глаза:
— Я буду вам очень благодарна, если вы меня оставите в покое, мистер Томас Сойер. Я с вами больше не разговариваю.
Она вздернула носик и прошла мимо. Том до того растерялся, что ему не пришло в голову даже сказать: «Ну и пожалуйста! Ишь задрала нос!» А когда он собрался с духом, говорить что-нибудь было уже поздно. Так он ничего и не сказал. Зато разозлился ужасно. Эх, если бы она была мальчишкой, уж и отлупил бы он ее! На школьном дворе он опять столкнулся с ней и послал ей вдогонку язвительное замечание. Она тоже не осталась в долгу, так что разрыв был полный. Возмущенной Бекки казалось, что она никогда не дождется начала уроков, так ей не терпелось, чтобы Тома отстегали за испорченную книжку. Если у нее и оставалось хоть какое-нибудь желание изобличить Альфреда Темпла, то после обидных слов Тома оно совсем пропало. Бедная девочка, она не знала, что опасность грозит ей самой!
Учитель Доббинс дожил до седых волос, так и не добившись своей цели. Самой заветной его мечтой было сделаться доктором, но бедность не пустила его дальше сельской школы. Каждый день он доставал из ящика своего стола какую-то таинственную книгу и погружался в чтение, пока ученики готовили уроки. Книгу эту он держал под замком. Все мальчишки в школе умирали от любопытства хоть одним глазком заглянуть в эту книгу, но удобного случая так ни разу и не представилось. У каждого мальчика и у каждой девочки имелись свои соображения насчет того, что это за книга, но не было никакой возможности докопаться до правды. И вот, проходя мимо кафедры, стоявшей возле самых дверей, Бекки заметила, что ключ торчит в ящике. Жалко было упустить такую минуту. Она оглянулась, увидела, что никого кругом нет, — и в следующее мгновение книга уже была у нее в руках. Заглавие на первой странице — «Анатомия» профессора такого-то — ровно ничего ей не сказало, и она принялась листать книгу. Ей сразу же попалась очень красивая гравюра, вся в красках, — совсем голый человек. В это мгновение чья-то тень упала на страницу — на пороге стоял Том Сойер, заглядывая в книжку через ее плечо. Торопясь захлопнуть книгу, Бекки рванула ее к себе и так неудачно, что надорвала страницу до половины. Она бросила книгу в ящик, повернула ключ в замке и расплакалась от стыда и досады.
— Том Сойер, от вас только и жди какой-нибудь гадости, вам бы только подкрадываться и подсматривать.
— Почем же я знал, что вы тут делаете?
— Как вам не стыдно, Том Сойер, вы, уж наверно, на меся пожалуетесь. Что же мне теперь делать, что делать? Меня накажут при всей школе, а я к этому не привыкла!
Она топнула ножкой и сказала:
— Ну и отлично, жалуйтесь, если хотите! Я-то знаю, что теперь будет. Погодите, вот увидите! Противный, противный мальчишка! — И, выбежав из школы, она опять расплакалась.
Озадаченный нападением, Том не мог двинуться с места, потом сказал себе:
— Ну и дура эта девчонка! Не привыкла, чтоб ее наказывали! Чушь какая! Подумаешь, отстегают! Вот они, девчонки, — все трусихи и мокрые курицы. Я, конечно, ничего не скажу старику Доббинсу про эту дуру, можно с ней и по-другому разделаться, и без ябеды обойдется, да ведь что толку? Доббинс непременно спросит, кто разорвал книжку, и ответа не получит. Тогда он сделает, как всегда, — начнет спрашивать всех подряд, сначала одного, потом другого; а дойдет до нее, сразу узнает, кто виноват: у девчонок всегда по лицу все видно. Где им выдержать! Вот и выпорет ее. Да, попала Бекки в переделку, теперь уж ей не вывернуться. — Том подумал еще немного и прибавил: — Ну и ладно! Ей хотелось, чтобы мне влетело, — пускай теперь сама попробует.
Том присоединился к игравшим во дворе школьникам. Через несколько минут пришел учитель, и уроки начались. Том не чувствовал особенного интереса к занятиям. Каждый раз, как он взглядывал в сторону девочек, его расстраивало лицо Бекки. Ему вовсе не хотелось жалеть ее, а выходило так, что он никак не мог удержаться; он не чувствовал ничего хоть сколько-нибудь похожего на торжество. Скоро открылось происшествие с учебником, и после этого Тому пришлось думать только о своих собственных делах. Бекки очнулась от своего горестного оцепенения и выказала живой интерес к происходящему. Том не выпутается из беды, даже если скажет, что это не он облил чернилами книжку; и она оказалась права: вышло только еще хуже для Тома. Бекки думала, что обрадуется этому, старалась даже уверить себя, будто радуется, но не могла. Когда дошло до расплаты, ей захотелось вскочить и сказать, что это сделал Альфред Темпл, однако она удержалась и заставила себя сидеть смирно. «Ведь Том, — говорила она себе, — непременно пожалуется учителю, что это я разорвала картинку. Слова не скажу, даже для спасения его жизни! « Том выдержал порку и вернулся на свое место, даже не очень огорчившись. Он думал, что, может быть, и в самом деле, расшалившись, как-нибудь незаметно опрокинул чернильницу на книжку, и отнекивался только для виду, потому что так было принято не отступать от своих слов из принципа.
Мало-помалу прошел целый час, учитель дремал на своем троне, клюя носом, в воздухе стояло сонное жужжание зубрежки. Скоро мистер Доббинс потянулся, зевнул, отпер стол и протянул руку за книгой, но нерешительно, как будто не зная, брать ее или не брать. Ученики лениво глядели на него, и только двое из них зорко следили за каждым его движением. Мистер Доббинс некоторое время рассеянно вертел книгу, потом взял ее в руки, уселся в кресле поудобнее, собираясь приняться за чтение. Том оглянулся на Бекки. Ему случалось видеть такое загнанное и беспомощное выражение у кроликов, когда в них целятся из ружья. Он мигом забыл про свою ссору с ней. Что-то надо сделать! Сию же минуту! Но как раз эта необходимость спешить мешала ему что-нибудь придумать. И вдруг его осенило вдохновение. Он подбежит к учителю, выхватит у него книгу, выскочит в дверь — и был таков. Но на одну коротенькую секунду он замялся, и случай был упущен — учитель раскрыл толстый том. Если бы можно было вернуть потерянное время! Слишком поздно. Теперь Бекки уже ничем не поможешь. В следующую минуту учитель повернулся лицом к классу. Все опустили глаза. В его взгляде было что-то такое, от чего даже невиноватые затряслись от страха. Наступило молчание, оно длилось так долго, что можно было сосчитать до десяти; учитель все больше и больше распалялся гневом. Наконец он заговорил:
— Кто разорвал эту книгу?
Ни звука в ответ. Можно было расслышать падение булавки. Молчание продолжалось; учитель вглядывался в одно лицо за Другим, ища виновного.
— Бенджамен Роджерс, вы разорвали эту книгу?
Нет, не он. Снова молчание.
— Джозеф Гарпер, это сделали вы?
И не он.
Тому Сойеру становилось все больше и больше не по себе, его изводила эта медленная пытка.
Учитель пристально вглядывался в ряды мальчиков, подумал некоторое время, потом обратился к девочкам:
— Эми Лоуренс?
Она только мотнула головой.
— Грэси Миллер?
Тот же знак.
— Сьюзен Гарпер, это вы сделали?
Нет, не она. Теперь настала очередь Ребекки Тэтчер.
Том весь дрожал от волнения, сознавая, что выхода нет никакого.
— Ребекка Тэтчер (Том посмотрел на ее лицо — оно побледнело от страха), это вы разорвали, — нет, глядите мне в глава (она умоляюще сложила руки), — вы разорвали эту книгу?
Вдруг Тома словно озарило. Он вскочил на ноги и крикнул:
— Это я разорвал!
Вся школа рот разинула, удивляясь такой невероятной глупости. Том постоял минутку, собираясь с духом, а когда выступил вперед, чтобы принять наказание, то восхищение и благодарность, светившиеся в глазах Бекки, вознаградили его сторицей. Воодушевленный своим великодушием, он без единого звука выдержал жесточайшую порку, какой еще никогда не закатывал никому мистер Доббинс, и равнодушно выслушал дополнительный строгий приказ остаться на два часа после уроков, — он знал, кто будет ждать за воротами, пока его не выпустят из плена, и не считал потерянными эти скучные часы.
В этот вечер, укладываясь в постель, Том обдумывал мщение Альфреду Темплу. Бекки, плача от раскаяния и стыда, рассказала ему все, не скрывая и собственной измены. Однако жажда мщения скоро уступила место более приятным мыслям, и Том наконец уснул, но даже и во сне последние слова Бекки все еще звучали в его ушах:
— Ах, Том, какой ты благородный!
ГЛАВА XXI
Приближались каникулы. Всегда строгий учитель стал теперь еще строже и требовательнее: ему хотелось, чтобы его школа отличилась на экзаменах. Розга и линейка никогда не лежали без дела, по крайней мере, в младших классах. Только самые старшие из учеников да взрослые барышни лет восемнадцати без двадцати были избавлены от порки. А порол мистер Доббинс очень больно, потому что лет ему было не так уж много, и, хотя под париком у него скрывалась совершенно лысая и блестящая, как шар, голова, его мускулы нисколько не ослабели. С приближением великого дня обнаружилось все его тиранство: ему как будто доставляло злорадное удовольствие наказывать за малейший проступок. Из-за этого самые маленькие мальчики проводили целые дни в страхе и трепете, а по ночам не спали и думали, как бы ему отомстить. Они не упускали ни одного случая насолить учителю. Но и он тоже не отставал. Воздаяние, которое следовало за каждой удачной местью, бывало настолько потрясающе и грозно, что мальчики всегда отступали с поля битвы с большим уроном.
Наконец они сговорились между собой и придумали одну штуку, которая сулила блестящий успех. Был принят в компанию, ученик местного живописца вывесок: они рассказали ему свей план и просили помочь им. Мальчишка пришел в восторг, потому что учитель столовался у них в доме и успел надоесть ему хуже горькой редьки. Жена учителя уезжала на несколько дней погостить к знакомым, так что некому было расстроить их планы; учитель всегда изрядно выпивал перед такими торжественными днями, и мальчишка обещал «устроить ему сюрприз» перед самым экзаменом, когда старик напьется и задремлет в кресле, а потом разбудить его и спровадить в школу, В свое время наступило и это интересное событие. К восьми часам вечера школа была ярко освещена и украшена гирляндами и венками из зелени и цветов. Учитель восседал, как на троне, в своем большом кресле, поставленном на возвышении, а позади него стояла черная доска. Видно было, что он успел порядком нагрузиться. Три ряда скамеек по сторонам возвышения и шесть рядов перед ним были заняты городскими сановниками и родителями учеников. Слева от учительского места, позади зрителей, возвышалась просторная эстрада, на которой сидели школьники, участвующие в программе: маленькие мальчики, умытые, причесанные и такие нарядные, что сидели как на иголках и маялись невыносимо; неуклюжие верзилы; белоснежные ряды девочек и разряженные в батист и кисею взрослые барышни, которые стеснялись своих голых рук в старинных бабушкиных браслетах, розовых и голубых бантов и цветов в волосах. Все остальные места были заполнены учениками, не участвовавшими в выступлениях.
Экзамены начались. Выступил вперед крошечный мальчик и пролепетал испуганно: «Никто из вас, друзья, не ждал, чтобы малыш стихи читал», сопровождая декламацию вымученными, судорожными движениями, какие могла бы делать машина, если бы была в неисправности. Однако он благополучно добрался до конца, еле живой от страха, и, поклонившись, как автомат, удалился под гром рукоплесканий.
Сконфуженная девочка прошепелявила: «У Мэри был барашек», — сделала достойный жалости реверанс, получила свою долю аплодисментов и уселась на место, вся красная и счастливая.
На эстраду очень самоуверенно вышел Том Сойер и с неистовым воодушевлением, бешено размахивая руками, начал декламировать бессмертную и неистребимую тираду: «О, дайте мне свободу! «, но, дойдя до середины, запнулся. На него напал страх перед публикой, ноги под ним затряслись, и в горле перехватило дыхание. Слушатели явно жалели его, но молчали, а молчание было еще хуже жалости. Учитель нахмурился, так что провал был полный. Том попробовал было читать дальше, но ничего не вышло, и он с позором удалился. Раздались жидкие хлопки, но сейчас же и смолкли. За сим последовало «На пылающей палубе мальчик стоял», а также «Ассирияне шли» и другие перлы, излюбленные декламаторами. Потом состязались в правописании и чтении. Теперь на очереди был гвоздь вечера — оригинальные произведения молодых девиц. Одна за другой они подходили к краю эстрады, откашливались, развертывали рукопись, перевязанную хорошенькой ленточкой, и начинали читать, особенно напирая на выразительность и знаки препинания. Темы были все те же, над какими в свое время трудились их матушки, бабушки и, без сомнения, все прабабушки, начиная с эпохи крестовых походов. Тут были: «Дружба», «Воспоминания о былом), «Роль религии в истории», «Царство мечты», «Что нам дает просвещение», «Сравнительный очерк политического устройства различных государств», «Задумчивость», «Дочерняя любовь», «Задушевные мечты» и т.д.
Главной особенностью этих сочинений была меланхолия, любовно вынянченная и выпестованная, кроме того — сущее наводнение всяких красивых слов и к тому же — манера носиться с каким-нибудь любимым выражением до тех пор, пока оно не навязнет в зубах и не потеряет всякий смысл; а особенно заметна и неприятна была надоедливая мораль, которая помахивала куцым хвостом в конце каждого сочинения. Какая бы ни была тема, автор из кожи лез, чтобы впихнуть в свое произведение что-нибудь полезное и поучительное для добродетельного и возвышенного ума. И хотя фальшь этой морали бьет в глаза, ее ничем не искоренишь; она до сих пор остается в силе и не выведется в наших школах, пока свет стоит. Нет ни одной школы во всей нашей стране, где ученицы не чувствовали бы себя обязанными заканчивать сочинение моралью; и чем легкомысленней и маловерней ученица, тем длинней и набожней будет мораль. Но довольно об этом. Горькая истина никому не по вкусу. Давайте вернемся к экзаменам. Первое из прочитанных сочинений было озаглавлено: «Так это и есть жизнь?» Быть может, читатель выдержит хоть один отрывок из него:
«На торных путях жизни с каким радостным волнением предвкушает юный ум некое долгожданное празднество! Воображение живо набрасывает розовыми красками картины веселья. В мечтах изнеженная поклонница моды уже видит себя среди праздничной толпы, окруженною всеобщим вниманием. Ее изящная фигура, облаченная в белоснежные одежды, кружится в вихре упоительного танца; ее глаза сияют ярче всех; ее ножки порхают легче всех в этом веселом сборище.
В таких упоительных мечтах время проходит быстро, и наступает желанный час, когда она должна вступить в тот светлый рай, о котором говорили ей счастливые грезы. Как волшебнопрекрасно кажется здесь все ее очарованному взору! Каждое новое явление для нее все более пленительно. Но с течением времени она обнаруживает, что под этой блестящей внешностью скрывается суета сует; лесть, когда-то пленявшая ее душу, теперь только раздражает; бальные залы потеряли для нее свое очарование; с расстроенным здоровьем и горечью в сердце она бежит прочь, уверившись, что светские удовольствия не могут удовлетворить стремлений ее души! « И так далее, и тому подобное. Одобрительный гул то и дело слышался во время чтения, сопровождаемый шепотом: «Как мило! «, «Какое красноречие! «, «Как это верно! «, а после того, как все это закончилось особенно надоедливой моралью, слушатели восторженно захлопали в ладоши.
Потом выступила стройная меланхолическая девица, отличавшаяся интересной бледностью, происходящей от пилюль и несварения желудка, и прочла «поэму». Довольно будет и двух строф:
ПРОЩАНИЕ МИССУРИЙСКОЙ ДЕВЫ
С АЛАБАМОЙ
Алабама, прощай! Я любила тебя,
А теперь я тебя покидаю!
Лью я горькие слезы, всем сердцем скорбя,
И навеки тебя оставляю.
Алабама, тебе шлю любовь и привет.
О долинах твоих я горюю.
Пусть остынут навеки и сердце и tete,
Если только тебя разлюблю я.
Очень немногие из присутствующих знали, что такое «tete», но все-таки стихи очень понравились.
После нее перед зрителями появилась смуглая, черноволосая и черноглазая барышня; она выдержала долгую паузу, сделала трагическое лицо и начала читать размеренно и торжественно:
ВИДЕНИЕ
«Ночь была бурная и темная. Вокруг небесного престола не мерцала ни одна звезда, но глухие раскаты грома непрестанно сотрясали воздух, в то время как ужасающая молния гневно сверкала в облачных чертогах небес, как бы пренебрегая тем, что знаменитый Франклин укротил ее свирепость! Даже неистовые ветры единодушно покинули свое таинственное убежище и забушевали над землей, словно для того, чтобы эта бурная ночь казалась еще более ужасной.
В эту пору мрака и уныния мое сердце томилось по человеческому участию, но вместо того —
Мой друг, моя мечта — советник лучший мой
В скорбях и в радости — явилась предо мной.
Она приближалась, подобная одному из тех небесных созданий, которые являются юным романтикам в мечтах о сияющем рае, — царица красоты, не украшенная ничем, кроме своей непревзойденной прелести. Так тиха была ее поступь, что ни одним звуком не дала знать о себе, и если бы не волшебный трепет, сообщившийся мне при ее приближении, она проскользнула бы мимо незамеченной, невидимой, подобно другим скромным красавицам. Странная печаль была разлита в ее чертах, словно слезы, застывшие на одеянии Декабря, когда она указала мне на борьбу стихий под открытым небом и обратила мое внимание на тех двух, что присутствовали здесь».
Этот кошмар занимал десять рукописных страниц и заканчивался такой суровой проповедью, предрекавшей неминуемую гибель всем, кто не принадлежит к пресвитерианской церкви, что за него присудили первую награду. Это сочинение, по общему мнению, было лучшим из всех, какие читали на вечере. Городской мэр, вручая автору награду, произнес прочувствованную речь, в которой сказал, что за всю жизнь не слышал ничего красноречивее и что сам Дэниель Уэбстер мог бы гордиться таким сочинением.
Заметим мимоходом, что сочинений, в которых слово «прекрасный» повторялось без конца, а человеческий опыт назывался «страницей жизни», было не меньше, чем всегда.
Наконец учитель, размякший от выпивки до полного благодушия, отодвинул кресло и, повернувшись спиной к зрителям, начал чертить на доске карту Америки для предстоящего экзамена по географии. Но рука у него дрожала, с делом он справлялся плохо, и по зале волной прокатился сдавленный смешок. Учитель понял, что над ним смеются, и захотел поправиться. Оп стер губкой чертеж и начертил его снова, но только напортил, и хихиканье усилилось. Учитель весь ушел в свою работу и, повидимому, решил не обращать никакого внимания на смех. Он чувствовал, что все на него смотрят; ему казалось, что дело идет на лад, а между тем смех не умолкал и даже становился громче. И недаром! Над самой головой учителя приходился чердачный люк, вдруг из этого люка показалась кошка, обвязанная веревкой; голова у нее была обмотана тряпкой, чтобы она не мяукала; медленно спускаясь, кошка изгибалась то вверх, то вниз, хватая когтями то веревку, то воздух. Смех раздавался все громче и громче — кошка была всего в шести дюймах от головы учителя, поглощенного своей работой, — ниже, ниже, еще немножко ниже, и вдруг она отчаянно вцепилась когтями ему в парик и в мгновение ока вознеслась на чердак, не выпуская из лап своего трофея. А лысая голова учителя засверкала под лампой ослепительным блеском — ученик живописца позолотил ее!
Этим и кончился вечер. Ученики были отомщены. Наступили каникулы.
ГЛАВА XXII
Том вступил в новое общество «Юных трезвенников», привлеченный блестящим мундиром. Он дал слово не курить, не жевать табак и не употреблять бранных слов, пока состоит в этом обществе. И тут же сделал новое открытие, а именно: стоит только дать слово, что не будешь чего-нибудь делать, как непременно этого захочется. Скоро Тому ужасно захотелось курить и ругаться; до того захотелось, что только надежда покрасоваться перед публикой в алом шарфе не позволила ему уйти из общества «Юных трезвенников». Приближалось Четвертое июля; но скоро он перестал надеяться на этот праздник — перестал, не проносив своих цепей и два дня, — и возложил все свои надежды на старого судью Фрэзера, который был при смерти. Хоронить его должны были очень торжественно, раз он занимал такое важное место. Дня три Том усиленно интересовался здоровьем судьи Фрэзера и жадно ловил каждый слух о нем. Иногда судья подавал надежды — и настолько, что Том вытаскивал все свои регалии и любовался на себя в зеркало. Но на судью никак нельзя было положиться — то ему становилось лучше, то хуже. Наконец объявили, что дело пошло на поправку, а потом — что судья выздоравливает. Том был очень недоволен и, чувствуя себя обиженным, сейчас же подал в отставку. В ту же ночь судье опять стало хуже, и он скончался. Том решил никогда никому больше не верить.
Похороны были великолепные. Юные трезвенники участвовали в церемонии с таким блеском, что бывший член общества чуть не умер от зависти. Все-таки Том был опять свободен и в этом находил некоторое утешение. Теперь он мог и курить и ругаться, но, к его удивлению, оказалось, что ему этого не хочется. От одной мысли, что это можно, пропадала всякая охота и всякий интерес.
Скоро Том неожиданно для себя почувствовал, что желанные каникулы ему в тягость и время тянется без конца.
Он начал вести дневник, но за три дня ровно ничего не случилось, и дневник пришлось бросить.
В город приехал негритянский оркестр и произвел на всех сильное впечатление. Том и Джо Гарпер тоже набрали себе команду музыкантов и два дня были счастливы. Даже славное Четвертое июля вышло не совсем удачным, потому что дождик лил как из ведра, процессия не состоялась, а величайший человек в мире, как полагал Том, настоящий сенатор Соединенных Штатов Бентон ужасно разочаровал его, потому что оказался не в двадцать пять футов ростом, а много меньше.
Приехал цирк. Мальчики после этого играли в цирк целых три дня, устроив палатку из рваных ковров. За вход брали три булавки с мальчика и две с девочки, а потом забросили и цирк.
Приехал гипнотизер и френолог, потом опять уехал, и в городишке стало еще хуже и скучней. У мальчиков и девочек несколько раз бывали вечеринки, но так редко, что после веселья еще трудней становилось переносить зияющую пустоту от одной вечеринки до другой.
Бекки Тэтчер уехала на каникулы с родителями в Константинополь, и в жизни совсем не осталось ничего хорошего.
Страшная тайна убийства постоянно тяготела над мальчиком. Она изводила его, как язва, непрестанно и мучительно.
Потом он заболел корью.
Две долгие недели Том пролежал в заключении, отрезанный от мира, от всего, что в нем происходит. Он был очень болен и ничем не интересовался. Когда он наконец встал с постели и, едва передвигая ноги, побрел в центр города, то нашел решительно во всех грустную перемену. В городе началось «религиозное обновление», и все «уверовали», не только взрослые, но даже мальчики и девочки. Том долго ходил по городу, надеясь увидеть хотя бы одного грешника, но везде его ждало разочарование. Джо Гарпера он застал за чтением Евангелия и с огорчением отвернулся от этой печальной картины. Он разыскал Бена Роджерса, и оказалось, что тот навещает бедных с корзиночкой душеспасительных брошюр. Джим Холлис, которого он долго разыскивал, сказал, что корь была ему послана от бога, как предупреждение свыше. Каждый мальчик, с которым он встречался, прибавлял лишнюю тонну груза к тяжести, которая лежала на душе у Тома. А когда, доведенный до отчаяния, он бросился искать утешения у Гекльберри Финна, то был встречен текстом из Писания и, совсем упав духом, поплелся домой и слег в постель, думая, что он один во всем городе обречен на вечную гибель.
А ночью разразилась страшная гроза, с проливным дождем, ужасными ударами грома и ослепительной молнией. Томе головой залез под одеяло и, замирая от страха, «стал ждать собственной гибели; он ни минуты не сомневался, что всю эту кутерьму подняли из-за него. Он был уверен, что истощил долготерпение господне, довел его до крайности — и вот результат. Он мог бы сообразить, что едва ли стоило палить из пушек по мухе, тратя столько грому и пороха, но не нашел ничего невероятного в том, что для уничтожения такой ничтожной букашки, как он, пущено в ход такое дорогостоящее средство, как гроза.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
/ Полные произведения / Твен М. / Приключения Тома Сойера
|
Смотрите также по
произведению "Приключения Тома Сойера":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
