Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Тендряков В. / Находка
Находка [4/4]
Но еще оставались дома, полные жизни, где все окна дерзко и весело глядели на улицу, где крыши не прогибались от ветхости, углы не отваливались и в пазах между бревнами, почерневшими, древними, торчала конопатка из свежего мха.
Трофиму показали на один такой дом:
- Туточки живет Тихон Славин. Гостей кабыть принимает.
Новенькие пряслица огорожи, размягшая от непогоды дорожка через просторный двор, где выгнулась тупыми коленами пара сильных, сияющих белизной берез. Перед крыльцом набросан щедро еловый лапник - входи, гость, но вытирай ноги. Само крыльцо вымыто, выскоблено, а у порога еще брошена ветошка - от бабок-староверок осталась привычка, те чисто любили жить.
Вытирая ноги, берясь за железное кольцо в дверях, Трофим услышал изнутри веселые громкие голоса и почему-то без всякого злорадства подумал: "Вот не догадываются, что беда встала на порог".
Подумал, нахмурился, толкнул сильно дверь, шагнул...
В красном углу за столом тесно торчали льняные головы детишек, средь них двое мужчин: молодой - пшенично-патлатый и возбужденно-краснорожий, в чистой, необмятой, видать надетой после бани, рубахе, и постарше - суховатый, с чеканным, горбоносым, празднично-выбритым лицом, должно быть сам Тихон Славин.
У печи разогнулась разрумянившаяся баба, не молодая и не старая, по улыбчиво гнездящимся морщинкам можно понять - бесхитростна, уживчива и теперь довольна минутой. Она озадаченно склонила на плечо голову, без слов ясен ее вопрос: "Кого бог послал?.."
Белые головы ребятишек повернулись, как по команде, круглые глаза хозяина на тонко кованном лице глядели С деловитой строгостью. Неуклюже развернулся широким туловищем и патлатый парень.
- Жаль, не ко времени,- хрипловато сказал Трофим.
И словно ожгло: из боковушки вышла молодуха, грудастая, бедристая, с выправочкой - отцовская спесивая строгость в выпяченной нижней губе.
Так вот она какая! Похожа. Такой вроде и представлялась. И цветет себе маковым цветочком, не болеет душой...
Трофим спросил осекающимся голосом:
- Любовь Славина? Это ты будешь?
Метнула брови на лоб, сильней выпятила губу, ответила:
- Я... А что?
-- Выйдем на крыльцо на пару слов.
За столом зашевелился парень, спросил с угрозцей, не обещавшей ничего доброго:
- Эт-то что за секрет? Ты сам-то кто?
- Дело есть к ней. Идем-ка, красавица.
- Дел у жены помимо мужа не бывает.
- Так ты муж ей?
- Нет, приблудный... Иль паспорт показать?
- Тогда и ты выйди, втроем потолкуем.
В избе настала тишина. Голубели глаза детишек, хозяин буравил Трофима острым взглядом. Любка с остановившимся, недоуменным и сердитым лицом стояла рядом, затаив дыхание. А парень начал медленно-медленно подыматься и все рос, рос вверх, пока не расправился - детина под потолок, заслонивший свет в низком окошке.
И в этой тишине раздался плач - знакомый Трофиму плач младенца, разворошивший воспоминания и вызвавший испарину на лбу.
- Что это? Ребенок? - растерянно спросил он.
Любка повела плечом. Видно было, что плач звал ее. Ей трудно стоять на месте. И это невольное подергивание плечом убедило Трофима больше, чем любые слова. Она мать, и любящая - значит, наговорили на нее.
- Ваш? - снова обратился Трофим к Любке и парню.
- Нет, подкинутый...- сердито отозвался парень.- Что за спрос?
- Ну, тогда извините. Ошибка вышла...
- Нет, дядя, не отпляшешься,- с угрозой заявил парень. - Выкладывай камушек из-за пазушки, коль принес.
- Ошибся же. Наболтали мне... Э-э, да что муть подымать. Будьте счастливы.
Он повернулся и вышел, оставив за собой недоуменное молчание, нарушаемое криком ребенка.
На дороге у старухи, несущей в подоле мирно смежившего глаза крохотного поросенка, спросил:
- Зять, что ли, к Тихону приехал?
- Зять. Год как старшенькую-то выдал, а зятя видит впервой.
- Что, уезжала дочь-то?
- Она, милый, то туда, то сюда. На стороне вишь, тоже не баско. Муженек-то в обчежитье, а тут дите. Вот и прикатили к тестю. Пожить собираются...
Трофим шел к своей лодке, вспоминая белые головы детишек, обсевших стол, патлатого зятя, рослого и плечистого, его румяную тещу у печи, цветущую Любку, и завидовал Тихону Славину - вот она, семья-то, и в старости возле такой теплый уголок найдется.
Черным вороном влетел к ним, сбил застолье. Влетел да обратно вылетел...
А люди... Эх, люди! Любого в грязь втопчут. И не от злобы, не от черной зависти, а так - по случаю, подвернулось на язык. А если б у этих ребенка-то не было, он, Трофим, ославил бы Любку. Там, глядишь, муж поверит - свары, раздоры, поношения, жизнь закрошится, как сухой навоз. И все оттого, что кто-то от безделья сболтнул. Эх, люди!..
Трофим не досадовал, что зря добирался в дальнее Клятище, он был даже рад, что вышла ошибка: беда не вошла вместе с ним в этот дом.
На обратном пути он вдруг почувствовал усталость и равнодушие. Рысканья на лодке от деревни к деревне показалось ему глупым и ненужным занятием. Захотелось домой и странно - захотелось видеть жену.
Дотянув до Бобылей, он оставил лодку на Василия Никифоровича Привязал Щуку, а сам добрался до города на попутной машине. И все время вспоминал семью за столом, белоголовых детишек, голубеющие на него, широко распахнутые глаза.
Жена, как всегда, заученно спросила:
- Есть хочешь?
Он посмотрел, как она собирает на стол,- натруженные руки, ввалившийся рот в затаенной скорби,- и стало пронзительно жаль ее. Не видывала она с ним радости, нет, не видывала.
- Слышь, Нюра...
И она вздрогнула, руки, расставлявшие чашки, стали двигаться по-деревянному.
- Почему мы с тобой никогда не потолкуем? Живем, как глухие.
- За тридцать-то лет, чай, можно было обо всем наговориться...
Ой, неправда. Сама знает, что врет. За эти тридцать лет они так и не успели поговорить друг с другом, быть может, в первый год до исчезновения отца только и беседовали. Но тогда оба были глупы, оба не знали жизни, о чем они могли тогда говорить?..
- Слышь, тебе, может, что-нибудь нужно? Ты скажи мне. Ты только скажи.
Она смятенно взглянула, на мятых щеках выполз румянец, отвернулась, сжалась вся, руки по-деревянному двигались над столом. Так она сжималась, когда он в сердцах обзывал ее нехорошим словом.
Утром, проснувшись, он услышал разговор за дверями. Жена жаловалась кому-то:
- Пока дома нет, только и живу. Как приедет, хоть с глаз беги... Вчера, подумай-ка, спрашивает: "Что тебе нужно, ты только скажи - в лепешку расшибусь". Пойми, чего там у него на душе.
- А может, он вправду уноровить хочет? - спросил женский голос.
- Жизнь прожил, не ублажал, а тут на старости-то лет... Не-ет, неспроста чтой-то. Боюсь его.
Трофим заворочался на койке, и голоса смолкли. В комнату заглянула жена, спросила, пряча глаза:
- Не спишь?.. Тут тебе из суда повестку принесли...
7
Повестка была не из суда, а от следователя.
Трофиму казалось, что следователь обомрет, когда услышит во всех подробностях о свершившемся злодействе. А тот вежливенько слушал, кивал головой, нет, не осуждающе, а, мол, понял тебя, верно говоришь, валяй дальше. Видать, он знавал дела и поважней, чем смерть какого-то младенца, которому даже и имя-то не пришлось носить.
- Что полагается за такое?..- спросил Трофим, сжимая за столом руки.
Следователь потер лоб, равнодушно ответил:
- Ежели б она его сразу... ну, в беспамятстве, скажем,- условно бы дали, даже простить могли, высказав, разумеется, общественное порицание. А так - преступление с умыслом, с подготовкой при здравом рассудке. Тут строже...- устало зевнул с растяжечкой.- Конечно, если найдем.
- Как так - если найдете?
- По опыту знаю: раз такое примитивное преступление сразу не раскрылось, потом хоть лоб расшиби...
И Трофим ушел в расстройстве: увильнет блудница от наказания и уж, видать, сердцем особо болеть не будет - жди от кошки слез по мышке.
И чувствовал: сам выдохся, вот что обидно. Уж нет желания, какоеыло,- землю насквозь пройти, деревни вверх дном переворошить. Торфянистый холмик под сосной так и останется на всю жизнь укором Трофиму - не отплатил сполна.
Едва Трофим шагнул за порог, как жена накинула платок на плечи:
- Мария Савельевна зайти просила.
Понял: боится, что снова набиваться на разговор по душам будет. Задержать бы, сказать: "Ой, худо мне! Не бегай, нужна". Так сказать, чтобы поверила, пожалела, глаза на него раскрыла - не волк, только приласкай - навек верная собака.
Но жена вышла бочком, тихонько прикрыла дверь.
Он разделся, сел за стол - как гость в чужом доме. Взглянул на ходики - до ужина еще час, а там сразу спать, по теперешнему положению - самое веселое для него время, вроде и жив и не замечаешь, как живешь. Потом утро... Все начнется сначала - от завтрака до обеда, от обеда до ужина, дотянуть бы до сна...
В дверь кто-то робко поскребся.
- Кто там? Входи!
Плечом вперед, лицо опущено, платок низко надвинут, сперва подумал - старуха, ан нет, молода. Остановилась у порога, уставилась в заляпанные грязью сапоги - молчит.
- Что скажешь?
И вдруг ошпарила до костей догадка: "Неужто?!"
Стоит - мужской обвисший ватник на плечах, легкий платочек, повязанный по-старушечьи, линялая ветхая юбка и громоздкие, покоробленные, не размягшие ни от грязи, ни от сырости сапоги. Молчит. Прячет лицо. Смотрит в пол.
Трофим попробовал привстать, но ноги ослабели, выдавил:
- Ну!..
И она подняла голову. Рукой из слишком длинного рукава ватника, судорожно путаясь, стала рвать верхнюю пуговицу, узел платка, освободила горло. И опять ничего не сказала, только кривила губы...
Она! Трофим поверил в это совсем. Сама пришла!
Круглое обветренное лицо, лицо деревенской девки, мало сидящей под крышей, круглые выбеленные ужасом глаза, острый вздернутый, со сплюснутыми ноздрями нос - в своем обвисающем ватнике словно воробей в перьях старой кукушки. И из этого ватника - белое, беззащитное, гуляющее под тонкой кожей горло.
- Это ты?
Она что-то сказала непослушными синими губами. Трофим ничего не расслышал.
- Ты или нет?
- Поведи меня... к кому нужно...
А Трофим боялся только одного - не выдержит при встрече, потеряет себя, вцепится в горло. И вот это горло близко, шагни, протяни руки - не отстранится, белое, беззащитное, хрупкое... Вместо гнева в душе какая-то пустота и недоумение: "Неужели это она? Не похоже..." Поморщился: "Сейчас расплачется. Этого еще не хватало..."
Но она не плакала, глядела остановившимися глазами.
- Зачем ты это сделала?
- Поведи меня... Жизни нет... Поведи меня к кому нужно.
- Зачем ты это сделала?
- Кабы меня кто убил теперь...
Копил лютую ненависть, ждал: взглянет ей в глаза и увидит страх - решетка впереди, позорище, вот она, расплата за все, поделом тебе, зверина блудливая. И вот глядит в глаза, видит страх, да не тот. "Кабы кто убил меня..." - просит, словно- "Кабы кто пожалел..." И вместо ненависти - тупое бессилие.
- Зачем ты сделала это?
- Сама бы порешила себя, да боюсь.
-- Дура! Зачем сделала, спрашиваю?!
И дернулось горло, клокотнуло внутри:
- Мать дознается...
- Матери испугалась, а загубить душу нет?!
- Боялась, что помрет... Болела она шибко.
- Теперь вот выздоровеет, коль узнает.
- Нету ее.
- Кого нету?
- Матери-то.
- Ну, что путаешь, что путаешь, дура!
- Померла.
- Кто? Мать?..
- Пока я там жила... в избушке-то... Слава богу...
- Что - слава богу?
- Не узнает ничего... К лучшему...
Трофим раскричался, а ей, наверно, казалось, так и должен вести себя обычный человек. И первый страх в ее глазах исчез, взгляд их стал мутным, безразличным, тупым. Страшно было только переступить порог...
Она жалась к порогу, боясь наследить на полу, отвечала скупо, и по этим ответам, вытащенным словно клещами, складывалась незатейливая история, сплетенная из самых незначительных поступков человека, мир которого очень мал.
Жили вдвоем - она и мать. Мать, как и все старухи, истово держалась старой веры. А в глухой деревне непримиримое староверчество переплеталось еще с угрюмым язычеством. И росла девка под шепоток: "Заговариваю рабу божию от упуды овечьей, кошачьей, свинячьей, собачьей, человечьей, и конской, и коровьей. Пуд-пудуница, царь-царица, князь молодой, ссылаю тебя на щедры боры, на темны лесы, на зелены травы..."
Жили вдвоем - она и мать. Родни, конечно, целая деревня, и даже помощь от них случалась - дров нарубить, усадьбу вспахать. Мать болела, дочь тянула ее, как могла. Приехал парень из дальнего лесопункта - даже не гуляли толком. Он уехал, она осталась, а через месяц заметила - беременна. И тут напал страх - родня отвернется, вся деревня станет пальцами тыкать, а мать... Мать - в чем душа держится! Бросало в судороги, в немоту - бежать! И никому в голову не пришло заподозрить, когда стала хлопотать справку в сельсовете: многие из молодых норовят выбраться.
Выбралась в лесопункт, в тот самый, где работал парень, встречалась с ним, спрашивала - отмахнулся. Жила в общежитии, другим девчатам говорила: замужем. Раз замужем, кто попрекнет - законно.
Дали декретный отпуск, конечно, вычеркнули совсем из списков рабочих: ребенка родит - разве вернется? Получила деньги, куда идти? Для нее весь мир состоял из лесопункта и из своей деревни. Обратно в деревню? На глаза своим? Там-то не заявишь, что-де законная жена. Мать такое наповал убьет.
Набила котомку хлебом, крупой, сластями, забрала свои пожитки. Пришла в деревню, крадучись, берегом, даже собаки не залаяли. Нашла свою лодку. В приозерной деревне у каждого, считай, лодка. Была и у них - старая, щелястая, чуть ли не ровесница ей самой, отец еще сам делал. Ночью и перебралась в копновскую избушку.
Хлеб был, крупа была, окуней в ручье ловила - удочки чьи-то под матицей на потолке нашла. Жила, мучилась от схваток, ждала со страхом, думала: тут ей и конец. Но ее бабки и прабабки рожали не в больницах - на полях в межу выкидывали. Родила и она, обошлось.
И опять: жила, нянчилась, ловила окуней. Кончился хлеб, что хуже - кончилась соль, пресная окуневая уха не лезла в горло. Да и надо было на что-то решаться - не вековать же в лесной избушке.
А к ребенку прикипела, но и страх перед деревней велик. То-то будет веселье: уехала одна, вернулась парой... А мать?.. Нет, нельзя, а куда деваться - на лесопункт в общежитие с ребенком не возьмут.
И обманула сама себя: "Гляну одним глазком и вернусь..." Но когда подгребала в полузалитой лодке к деревне, поняла на минуту: "Умрет же, быстро-то не обернешься, мать ночевать заставит..." И опять себя обманула: "Уж вырвусь как-нибудь... Только одним глазком..."
А дома беда - двери распахнуты, соседи толкутся, мать лежит на столе. Ей была уже послана телеграмма на лесопункт, и никто не удивился, что появилась в деревне. Одно горе задавило другое...
Она вспомнила о ребенке, когда возвращалась с кладбища, вспомнила равнодушно, так как жалела мать,- сразу жалеть мать и ребенка не хватило сил, да и, пожалуй, душевной широты.
А в это время Трофим бродил по лесу с ее дочкой...
Через два дня очнулась от угара, вспомнила: какие крохотные ноготки были на пальчиках девочки, как она спала на руках, как припадала к груди... Села в лодку, гребла со стоном, даже не вычерпывала воду...
А изба встретила ее затхлостью, пустотой, холодом, валялись рваные тряпки на нарах, грязные следы на подметенном полу, под каменкой - березовое полено, оставшееся от охапки дров. И упала на пустые нары, рвала волосы, кричала дико: "Господи! Господи!" Неуютный осенний лес молчаливо слушал ее надрывный голос.
Примерно через неделю пришел слух в деревню, что у них по соседству, за озером, найден младенец. Всех особенно волновало, что по соседству. Событие, о котором судили и рядили во всем районе, оказывается, случилось рядом, а они-то не знали. Слух дошел и до нее...
Какие крохотные ноготки...
Какие маленькие ножки высовывались из тряпок...
Мучительно вспоминала, какого цвета были глаза, и не могла вспомнить...
А по деревне бабы чехвостили злыдню, сгубившую дитя. А соседи жалели ее. И если бы не эта жалость, то, пожалуй, хватило бы смелости крикнуть в глаза: "Люди добрые! Это я!" Оказывается, не так-то просто переступить через людскую жалость, граничащую с ненавистью.
Никому в голову не приходило ее подозревать, хотя вовсю гадали: кто же? Должно, из других деревень, иначе знали бы, такое не скрыть...
Жить стало совсем невмочь. И вот...
- Кабы кто убил меня...
Стоит перед Трофимом, жмется к порогу, наследить на полу боится, а тюрьма, смерть - нет, не страшно, все награда. И Трофим чувствует себя раздавленным.
- Поведи меня куда надо. Поведи, ради Христа.
- И зачем ты, дура, это сделала?
- Поведи...
- Да куда же я поведу? Ночь скоро на дворе. Кто с тобой возиться сейчас будет?
- Все одно, поведи.
- Шагай домой.
- Не пойду. Лягу здесь, не пойду!
- Я те лягу! Нужна мне такая гостья. Марш с глаз долой!
- Как быть-то? Куда обратиться?
- Сами найдут, будь спокойна.
- В деревню не могу, тошно там.
- Ты из какой деревни?
- Из Копновки ж...
- Ловка. Кто б мог подумать. А звать как?
- Клавдией... Ечеина я, Ечеина Клавдия Ивановна.
- Иди, не тревожь душу. И так тошно.
Она ушла.
Трофим сидел за столом, уронив голову. Завтра надо идти к следователю. И уж ясно, тот не подпрыгнет от радости - не такой она важный преступник.
"Преступник... Тоже мне... Эх, дура, дура... А не перестарался ли ты, Трофим? Не целишься ли снова плюнуть в уху?.." 8 Сон не шел. Лежа на спине, слушал, как тихо-тихо дышит жена. Она даже во сне не осмеливается шуметь.
Перед глазами стояла преступная девка - окаменевшее птичье лицо, остекленевшие пустые глаза и белое, нежное, взволнованно ходящее вверх-вниз горло. И эдакую-то считал - людям страшна.
"Ах, дура, и зачем только?.. А что, ежели решится?.. Ума хватит..."
Отстукивали ходики на стене, секунду за секундой склевывали время.
"А что, ежели в это самое время?.. Вот сейчас, в темной избе..."
Трофим даже приподнялся...
Стучали ходики, где-то далеко-далеко ворчала машина, видать, какие-то бедолаги застряли на размытой дороге.
Сейчас, может, кончается человеческая жизнь, а все кругом спят, все спокойны, некому схватить за руку, остановить.
"Ум-то мушиный, ей ведь невдомек, что жизнь велика. Ох, велика - это перемелется, новое стрясется и снова пройдет... По ее аршину - белый свет от околицы до околицы, жизнь с комариный век..."
Стучат ходики, и лениво, лениво волочится бесконечная ночь.
"Надо бы разрешить, черт с ней, пусть бы примостилась тут у порога, а завтра - катись себе, объявляйся. А самому тащить эту дурочку за шиворот - была охота. Спросят - все скажу, как было, не утаю, а хлопотать, чтобы прижгли, нет уж, не стоит того... А ведь выслеживал, по деревням колесил, берег обнюхивал. Тоже умен на поверку-то".
Хотелось встать, накинуть пальто, бежать по ночи к черту на кулички: "Опомнись, непутевая!"
Он не мог уснуть ни на минуту. Едва только слезливый рассвет просочился сквозь окно, осторожно, чтобы не разбудить жену, слез с постели, захватил одежду, оделся, достал из шкафчика горбушку хлеба, сунул в карман.
Поговорит по-человечески, образумит. Только б не опоздать.
По дороге его нагнал ухарски расхлябанный грузовичок. Трофим проголосовал и проехал по большаку до поворота на Копновку, а там - рукой подать.
Деревня Копновка встретила его дремотной тишиной начинавшегося осеннего дня. Стыли в промозглом воздухе голые ветви берез, раскачивающие на себе почерневшие скворечники, зеленели мхом ветхие крыши. Женщина, выскочившая из дому налегке - только голова туго обмотана большим платком,- гнула к бревенчатому срубу колодца спесивую шею журавля.
И по этой неразбуженной тишине Трофим понял - в деревне ничего не случилось. Клавдия жива. Стало стыдно - дурак он, однако, ночь не спал, сорвался ни свет ни заря, гнал столько километров, а для чего?.. Жива, здорова, поди, и в мыслях-то не было...
Но уходить ни с чем, когда уж прискакал сюда, глупо. Увидится, скажет по-свойски, чтобы не вздумала учудить, хоть этим себе наперед покой устроит.
- Эй, кума! Где живет Ечеина Клашка?
- Ты к какой? Котора померла?
- Померла?!
- У нас две их было - мать и дочь, обе Клавдии. Мать-то недавно, царствие ей небесное...
- Дочь-то жива ли?
- Плачет все, сохнет по матери-то. Никак не придет в себя, сердешная... Да вон тем порядком пойдешь, так направо четвертый дом, сразу за Леонтием Елькиным, у которого возля калитки старый жернов лежит. Найдешь ли?
И женщина долго смотрела вслед, должно быть, гадала: для чего понадобилась Клашка Ечеина этому самостоятельного вида мужику, которого, пожалуй, она примечала возле их деревни и раньше?
Изба была старая, громадная. Из крапивных задворок выползала она прямо на дорогу, стояла голая, открытая, ничем не огороженная - корабль из массивных щелястых бревен, выброшенный на сушу. Сходство с допотопным Ноевым ковчегом придавало и то, что длинная крыша была наполовину разобрана, на задах торчали, как ветхие снасти, полусгнившие стропила.
В лицо изба была кривой - все окна, кроме одного, заколочены. И это единственное целое окно глядело на Трофима с сиротливым старческим упреком: "Сколько вырастила людей - не одна сотня рожалась, умирала под моей крышей, теперь вот скриплю, тужусь - тяжело, но уж недолго скрипеть".
Трофим подумал: "И со спокойной душой в одиночку в этакой куче бревен запоешь лазаря".
Он поднялся на шаткое крыльцо:
- Есть кто живой?
Никто не ответил.
Трофим толкнул одну дверь в темные сенцы, толкнул вторую - в избу...
Сумеречная комнатушка с тяжелой печью. На полу разводы воды, стоит ведро посередке. С грязной тряпкой в руках, босая, с обвисшим подолом - она, лицо неживое, серое, глаза, как и тогда, остекленевшие.
- Здравствуй...- сумрачно поприветствовал Трофим, с неприязнью оглядывая мокрый пол.
Она пошевелилась, опустила в ведро тряпку, вытерла о подол руки, спросила, казалось, спокойно:
- Собираться мне?
- Куда?
- Как - куда?
- Поспеешь...- и взъелся: - Да что я тебе, милиция, что ли? Думалось, в петлю лезет, а она, нате вам, чистоту наводит. Вовремя.
- Надо же что-то делать, чтоб не думалось... Без дела-то рехнешься... Так я сейчас соберусь.
- Хороша и так, не женихаться к тебе пришел.
Она с тупым равнодушием стояла посреди недомытой избы глядела своим странным, остановившимся взглядом, ждала.
Трофим не знал теперь, о чем говорить с ней. Уже не скажешь, что хотел сказать: "Опомнись, непутевая!" Ни вешаться, ни бросаться в озеро девка не собиралась. Он чувствовал себя обманутым, особенно злило, что моет пол, наводит чистоту - значит, рассчитывает здесь жить.
"Теперь вижу, какая змея. Вижу! А вчера-то пожалел было..."
Она молчала, не двигалась. По-прежнему беззащитное, белое горло, пустые глаза, сама в обвисшей юбке, с опущенными руками, открытая, покорная - вот я, без хитрости, ругай, казни - стерплю. И эта покорность взорвала Трофима:
- Прикидываешься овечкой-ярочкой, горлышко подставляешь - режьте, мол, добрые люди! Расчетец немудреный - кому охота на живого человека нож подымать. "Кабы кто убил меня..." Ха! Кабы кто... Уж коль жить невтерпеж, чего просить. Найди гвоздь потолще и веревку покрепче...
И она вдруг закрыла мокрыми руками лицо, колени подогнулись, рухнула на пол, сшибла ведро, потекла по полу серая жижа.
- Ну вот...- растерялся Трофим.
Она лежала, уткнувшись лицом в недомытый пол, сухие космы длинных нечесаных волос мокли в разлитой луже, узкая спина с выпирающими косточками содрогалась под тонкой кофтой.
Трофим глядел на нее и молчал: бежал же с добром, спасти хотел, а вместо доброго слова - нож под ребро. Разве не распроклятый...
-- Эй, девка... Да хватит, хватит, нечего зря-то...
Она беззвучно рыдала.
- Да, право... Ну, сорвалось с языка. Не хотел обидеть... Встань, давай встань...
Дотронулся до плеча - головы не подняла, вздрогнула, поежилась. И он распрямился, затоптался, кося на нее глаза, не зная, что делать.
- Встань, - попросил он,-поговорим по душам...
Плечи ее перестали сотрясаться, но продолжала лежать, как и лежала, концы сухих волос мокли в грязной луже на полу. Он неуклюже присел, подобрал волосы, с робкой неловкостью положил ей на спину.
- Слышь... Я зла тебе не хочу... Я и бежал-то сейчас - за тебя боялся. Слышишь или нет? Боялся же, сердце кровью обливалось..
Она зашевелилась, оперлась на ослабевшие руки, приподнялась, села. Заляпанная кофта, грязное лицо, сбившаяся юбка открывает острое голое колено, дрожащими пальцами провела по волосам. И только сейчас он заметил под грязными разводами на лице нездоровую прозрачность кожи, удручающую синеву под глазами, понял, что она больна, и сжалось сердце.
Она со всхлипом, как ребенок после плача, вздохнула, виновато, с какой-то усталой простотой сказала:
- Боязно... Хотела, да боязно...
- Ты о чем?
- О том, что ты говорил.
- Брось это!..
- Чего зря на людей-то надеяться, самой надо...
- Брось! Я же вгорячах. Дернуло за язык. Забудь!
От жалости, от страха - чего доброго, надоумил - стал смелее, взяв за плечи, помог подняться, подвел к лавке.
- Поговорим по душам.
Она сидела чуть горбатя спину, свесив руки вдоль тела, глядела перед собой, мимо валявшегося на полу ведра.
-- Да очнись ты! По душам хочу...
Не пошевелилась, не отвела взгляда от невидимой точки, спросила, словно обращаясь к печке:
- Со мной? По душам?
- А то на твой угол помолиться из городу прибежал.
- У меня, поди, души-то нету... Выело.
- Ду-ра!
- И что тебе до моей души? Ведь я паскудная. Что тебе до меня?
- Что?! - Он встал перед ней, большой, едва ли не достающий шапкой до темной низкой потолочной матицы, жестко шуршащий покоробившимся плащом, с сухо горящими глазами, протянул громадные раздавленные веслами ладони.- Что?.. Ты видишь эти руки? Нес ими твоего ребенка. Спасти хотел.
В это-то веришь, что не для корысти, не для того, чтоб славили. Чуть не сдох в лесу-то, а нес, думалось - спасу, к себе возьму. Веришь в это?.. А почему не веришь, что тебя спасти хочу? Тоже живой человек.
И она, вдавив грязный кулак в зубы, снова тихо заплакала.
- Сведи ты меня сейчас. Сведи, прошу. Легче будет...
- Пойдешь сама, держать не буду. Сам не поведу, да и не посоветую.
- Почему? Стою ж того.
- Каков расчет вести тебя? Ну, накажут, ну, срок дадут, упрячут тебя вместе с воровками да гулящими. Того и гляди, их науку переймешь. Та ли сейчас тебе нужна наука? Не-ет, коль хочешь того - иди, объявляйся. Я на себя не вoзъму дoнocить.
Она плакала, размазывая кулаками грязь.
- Все одно, жизнь моя кончена.
- Дура ты, дура. Кончена!.. Тебе сколько лет-то?
- Девятнадцать.
- Дура, ты, дура... Ты еще четырежды столько проживешь. Еще человеком станешь, замуж выйдешь, детей нарожаешь... Ну, ну, не плачь, это хорошо в молодости-то так ожечься... Помнить будешь, как самой больно было, а значит, и других поймешь - у кого что болит. У меня жизнь тоже косо вышла... Я вот тебе помогу, может, и ты, когда кому поможешь - не отплюнешься, не открестишься...
Она плакала, а он стоял над ней и говорил грубо и властно, пряча нежность и жалость. Она растирала кулаком слезы, убито смотрела в сторону, слушала. 9 После первых морозов, когда озеро сковало льдом и от деревни Копновки до лесной избушки можно дойти прямиком, не замочив ног, Трофим отправил Клавдию на лесопункт, дал денег и грубоватое наставление:
-- Не живи дикой-то.
А она всплакнула:
-- Бывают же такие люди на свете...
Они расстались, он шагал по чугунно-смерзшейся дороге, бережно нес в себе благодатную усталость путника, дошедшего до конца пути. И еще с такой усталостью после погожего весеннего дня возвращаются с поля - вспахано, засеяно, гудят кости.
Больше о Клавдии он не слыхал. До сих пор он работает на старом месте, случается - хватает за рукав слишком развольничавшихся рыбаков. Дело есть дело, не все святы и честны, кто-то должен наводить окорот. И многие по привычке зовут его Каргой. 1956
Добавил: yulala
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
/ Полные произведения / Тендряков В. / Находка
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
