• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Мамин-Сибиряк Д.Н. / Хлеб

Хлеб [22/27]

Скачать полное произведение

    VII
    
     Из своей "поездки по уезду" Полуянов вернулся в Заполье самым эффектным образом. Он подкатил к малыгинскому дому в щегольском дорожном экипаже Ечкина, на самой лихой почтовой тройке. Ечкин отнесся к бывшему исправнику решительно лучше всех и держал себя так, точно вез прежнего Полуянова.
     -- Вот не ожидал... да... -- откровенно удивлялся Полуянов. -- Прежние-то дружки смотреть не хотят, два пальца подают, а то я прямо отвертываются... да. Только в несчастии узнаешь людей.
     -- И все по-своему правы, Илья Фирсыч, -- объяснял Ечкин. -- Ведь все люди, если разобрать, одинаковы, потому что все -- мерзавцы.
     -- Именно!
     -- Поэтому истинный философ никогда не огорчается... Вот посмотрите на меня: чего я не перенес? Каких гадостей про меня не говорили? А я все терплю и переношу.
     -- Именно!.. И я тоже много испытал, Борис Яковлич... Царствовал, можно оказать, а сейчас яко Иов многострадальный... Претерпел, можно сказать, до конца. И не ропщу... Только вот проклятого попа извести, и конец всему делу.
     Харитон Артемьич, ждавший возвращения Полуянова с детским нетерпением, так и ахнул, когда увидел, как он приехал в одном экипаже с Ечкиным. Что же это такое? Обещал засудить Ечкина, а сам с ним по уезду катается...
     -- Ты это что, Илья Фирсыч? Никак совсем сбесился? -- накинулся старик на Полуянова. -- Обещал судиться с Ечкиным, а сам...
     -- Погоди, старче, гусей по осени считают.
     -- Да ты мне не заговаривай зубов! Мне ведь на свои глаза свидетелей не надо... Ежели ты в других зятьев пойдешь, так ведь я и на тебя управу найду. Я, брат, теперь все равно, как медведь, которого из берлоги подняли.
     -- А ты не сказывай никому... Сказанное слово серебряное, а не сказанное -- золотое. Так я говорю? А потом, как ты полагаешь, ежели, например, этот самый Ечкин мне место предлагает? Да-с.
     -- Место? О-хо-хо!.. На подсудимую скамью вместо себя али в острог? О нем давно острог-то плачет.
     -- Да ты слушай: настоящее место. Он будет в Заполье железную дорогу строить, а я смотрителем.
     -- Друг на дружку будете смотреть да любоваться? Ох, прокураты!
     -- Ну, ладно... Смеется последний, как говорят французы. Понимаешь, ведь это настоящий пост: смотритель Запольской железной дороги. Чуть-чуть поменьше министра... Ты вот поедешь по железной дороге, а я тебя за шиворот: стой! куда?
     -- Ох, уморил!.. Ох, смертынька!.. Вам надо с Ечкиным тиятр открывать да представление представлять. Ох, животики надорвали!
     Полуянов даже обиделся. Ечкин действительно предложил ему место на будущей железной дороге, и он с удовольствием согласился послужить. Что же, он еще в силах и может быть полезным, особенно где требуется порядок. Его, брат, не проведут... Х-ха! Полуянова проверти, -- нет, еще такой шельмы не родилось на белый свет. С другой стороны, Полуянов и не нуждался даже в этом месте, а принимал его просто по дружбе. У него и других мест достаточно. Сделайте милость, дела всякого сколько угодно. Во-первых, Замараев предлагает в своей кассе место бухгалтера потом Харченко предлагает в газете работать.
     Харченко действительно имел виды на Полуянова, -- он теперь на всех людей смотрел с точки зрения завзятого газетчика. Мир делился на две половины: людей, нужных для газеты, и -- людей бесполезных.
     -- Голубчик, ведь вы для нас настоящий клад, -- уверял он Полуянова. -- Ведь никто не знает так края, как вы.
     -- Да, немножко знаю... С завязанными глазами пройду пять уездов.
     -- И по истории у вас много есть интересных фактов.
     -- Чего лучше: сам история с географией.
     Выбор между этими предложениями было сделать довольно трудно, а тут еще тяжба Харитона Артемьича да свои собственные дела с попом Макаром и женой. Полуянов достал у Замараева "законы" и теперь усердно зубрил разные статьи. Харитон Артемьич ходил за ним по пятам и с напряжением следил за каждым его шагом. Старика охватила сутяжническая горячка, и он наяву бредил будущими подвигами.
     -- Мне бы только начать, -- мечтал он, -- а там уж я и сам как-нибудь изловчился бы.
     -- Ну, это, брат, дудки! -- огорошивал Полуянов. -- Какие тебе законы, когда ты фамилию свою с грехом подписываешь?
     -- А я словесно.
     -- Нет, твоей словесности не требуется, а надо все по форме.
     -- Ох, уж эта мне форма!.. Зарез. Все по форме меня надували, а зятья лучше всех... Где же правда-то? Ведь есть же она, матушка? Меня грабят по форме, а я должен молчать... Нет, шалишь!
     Полуянов мог только улыбаться, слушая этот бред, подводимый им под рубрику "покушений с негодными средствами". Он вообще усвоил себе постепенно покровительственный тон, разговаривая с Харитоном Артемьичем, как говорят с капризничающими детьми. Чтоб утешить старика, Полуянов при самой торжественной обстановке составлял проекты будущих прошений, жалоб и разных докладных записок.
     -- Ты у меня, как волчий зуб, -- льстил Харитон Артемьич, благоговея перед искусством зятя, -- да... Ох, ежели бы да меня учить, -- сколько во мне этой самой злости!.. Прямо бери и сади на цепь.
     -- Тут злостью ничего не возьмешь. Пусти тебя в суд, ты первым бы делом всех обругал.
     -- Ох, обругал бы!.. А там хоть расколи на части... Только бы сердце сорвать.
     -- Вот то-то и есть. Какой же ты адвокат? Тебе оглоблю надо дать в руки, а не закон.
     Никогда еще у Полуянова не было столько работы, как теперь. Даже в самое горячее время исправничества он не был так занят. И главное -- везде нужен. Хоть на части разрывайся. Это сознание собственной нужности приводило Полуянова в горделивое настроение, и он в откровенную минуту говорил Харитону Артемьичу:
     -- Без меня, брат, как без поганого ведра, тоже не обойдешься... И тут нужен, и там нужен, и здесь нужен. Вот тебе и лишенный особенных прав и преимуществ... Х-ха!.. Вот только не знаю, куда окончательно пристроиться.
     -- А ты не разбегайся, -- советовал Харитон Артемьич. -- Ломи в одну точку, и шабаш. Значит, накаливай по одному месту.
     -- Не беспокойся, охулки на руку не положим.
     -- То-то... Первое дело, будем добывать проклятого писаря, а там закорчим и других.
     Полуянов долго не решался сделать окончательный выбор деятельности, пока дело не решилось само собой. Раз он делал моцион перед обедом, -- он приобретал благородные привычки, -- и увидел новую вывеску на новом доме: "Главное управление Запольской железной дороги". Полуянов остановился, протер глаза, еще раз перечитал вывеску и сказал всего одно слово:
     -- Эге!
     На другой день он, одетый с иголочки во все новое, уже сидел в особой комнате нового управления за громадным письменным столом, заваленным гроссбухами. Ему нравилась и солидность обстановки и какая-то особенная деловая таинственность, а больше всего сам Ечкин, всегда веселый, вечно занятый, энергичный и неутомимый. Одна квартира чего стоила, министерская обстановка, служащие, и все явилось, как в сказке, по щучьему веленью. В первый момент Полуянов даже смутился, отозвал Ечкина в сторону и проговорил:
     -- А я думаю, Борис Яковлич, очки себе купить... дымчатые, в золотой оправе... да.
     -- Разве у вас глаза слабы?
     -- Нет... Но в очках как-то солиднее. Стабровский носит очки, Мышников, -- одним словом, все серьезные люди.
     -- Отчего ж, можно и очки, -- милостиво согласился Ечкин, думавший совсем о другом. -- Да, конечно, очки...
     -- Купцы, и те нынче в очках ходят. Вон Евграф Огибенин... да.
     На следующий день Полуянов явился в золотых очках и даже подстриг бороду а la граф Шамбор. Нельзя, дело было слишком серьезное, и каждая мелочь имела свое значение.
     Все, знавшие Ечкина, смеялись в глаза и за глаза над его новой затеей, и для всех оставалось загадкой, откуда он мог брать денег на свою контору. Кроме долгов, у него ничего не было, а из векселей можно было составить приличную библиотеку. Вообще Ечкин представлял собой какой-то непостижимый фокус. Его новая контора служила несколько дней темой для самых веселых разговоров в правлении Запольского банка, где собирались Стабровский, Мышников, Штофф и Драке.
     -- Это какое-то безумие, -- говорил Мышников. -- Я на месте Ечкина давно бы повесился, а он железную дорогу строить придумал.
     -- Будет стеариновые свечи возить с закрытого завода, -- вышучивал Штофф. -- Даже можно так и назвать: стеариновая дорога...
     -- Что-нибудь тут кроется, господа, -- уверял Стабровский. -- Я давно знаю Бориса Яковлича. Это то, что называют гением без портфеля. Ему недостает только денег, чтобы быть вполне порядочным человеком. Я часто завидую его уму... Ведь это удивительная голова, в которой фейерверком сыплются самые удивительные комбинации. Ведь нужно было придумать дорогу...
     -- Да, гений... -- соглашался Мышников. -- Совсем нового типа гений: вексельный. Ему все равно -- терять нечего... Недостает только, чтоб он объявил какую-нибудь войну.
     -- Какую войну? -- не понимал, по обыкновению, Драке.
     -- Мало ли какую... Была же какая-то война за испанское наследство. Вот бы Ечкину примазаться в самый раз.
     Вообще банковские воротилы имели достаточно времени для подобных разговоров. Дела банка шли отлично, и банковские акции уже поднялись в цене в два с половиной раза.
     Пока банковские заправилы шутили, Ечкин неутомимо хлопотал. Он то пропадал из Заполья, то снова появлялся, точно метеор. И только один Полуянов, сохранивший чутье старого сыщика, понял, наконец, в чем дело. Ечкин, потихоньку от всех, "разрабатывал" неприступного миллионера Нагибина. Какими путями он пробрался к нему, чем заслужил доверие этого никому не верившего скряги, -- оставалось неизвестно. Но Полуянов отлично знал, что по вечерам, когда стемнеет, Ечкин ездил к Нагибину, жившему на краю города, и проводил там по нескольку часов. Конечно, даром Ечкин не стал бы терять золотое время. Он, впрочем, не один раз возвращался в изнеможенном отчаянии, брал Полуянова за пуговицу его сюртука и говорил:
     -- Ведь я -- святой человек, Илья Фирсыч, святой по терпению... Господи, чего только я не терплю? Нет, кажется, такой глупости, которую не приходилось бы проделывать. И, ей-богу, не для себя хлопочу, а для других...
     -- Глупый народ, Борис Яковлич... Ничего не понимают. Я тоже натерпелся вполне достаточно...
     -- Да, да... Например, деньги -- что такое деньги, когда они лежат без всякой пользы? Это все равно -- если хорошенькую женщину завязать в мешок... да. Хуже: это разврат.
     -- Совершенный разврат, Борис Яковлич.
     -- Нужно быть сумасшедшим, чтобы не понимать такой простой вещи. Деньги -- то же, что солнечный свет, воздух, вода, первые поцелуи влюбленных, -- в них скрыта животворящая сила, и никто не имеет права скрывать эту силу. Деньги должны работать, как всякая сила, и давать жизнь, проливать эту жизнь, испускать ее лучами.
     -- Я то же самое всегда думал, Борис Яковлич.
     Таинственные визиты Ечкина к Нагибину закончились совершенно неожиданно. Даже видавший всякие виды на своем веку Полуянов ахнул, когда Ечкин однажды утром заявил ему:
     -- Илья Фирсыч, вы мне сегодня нужды... Ведь вы умеете быть шафером?
     -- Случалось. Только я-то сейчас не гожусь. Шафером бывают молодые, неженатые люди, а я... гм...
     -- Э, пустяки!.. Там где-то нужно что-то такое расписаться, -- одним словом, глупая формальность.
     -- Свидетелем могу быть.
     -- Дело в следующем... да. Ведь вы знаете, что у этого миллионера Нагибина есть девица-дочь. Ей уже за тридцать... да. А ведь женщина -- тоже капитал, который необходимо реализировать. Хорошо. Вы помните, что есть молодой человек Колобов, Симон? Он сидит на отцовской мельнице совсем без дела и ловит мух. Я и поехал к нему на мельницу и все объяснил. Если он женится на Нагибиной, у него будет все. Понимаете?.. Ну, конечно, молодой человек сначала ничего не понимал... Мне же пришлось ему объяснять, что ранняя молодость и женская красота в семейной жизни еще не составляют счастья, а нужно искать душу... Понимаете?.. Ломался-ломался, а я все-таки его привез и прямо к Нагибиным. Пришлось быть сватом. Без меня у них ничего бы не вышло. Так вот, будет свадьба, такая -- без шуму, и вы будете свидетелем.
     Полуянов смотрел на Ечкина с раскрытым ртом, потом схватил его за руку и восторженно проговорил:
     -- Борис Яковлевич... Ведь это что же такое, а? Это... это... Вам бы по-настоящему сибирским исправником быть!
    
    
     VIII
    
     Мы уже сказали выше, что за время отсутствия Полуянова в Заполье было открыто земство. В соседних губерниях земские учреждения действовали уже давно и успели пережить первую горячую пору увлечений, так что запольские земцы уже не увлекались ничем. Да и контингент гласных был почти тот же, что и в думе, с прибавкой нескольких мужиков, писарей и деревенских попов, как о.Макар из Суслона. В Запольском уезде не было ни одного помещика, поэтому земство получило отчасти купеческий характер. Из новых людей выдались сразу Замараев, двоюродный брат Прасковьи Ивановны Голяшкин, повторявший, как эхо, чужие слова, Евграф Огибенин и уже известные дельцы, как Мышников, Штофф и компания. К числу новых людей можно было отнести Стабровского. Его даже выбаллотировали в председатели земской управы, но он великодушно отказался в пользу кандидата, которым был Огибенин. И здесь, как в думе, подавлял всех Мышников, но его влияние в земских делах уже не имело той силы, как в купеческой думе. В земстве составился совершенно самостоятельный кружок гласных, не зависевших от Запольского банка, и Мышников получал отпор при каждой попытке проявить свой деспотизм. Он свои неудачи теперь вымещал на Огибенине, которого преследовал по пятам. В земских делах особенную силу получила гласность. Харченко попал в число гласных и работал по земским вопросам с каким-то ожесточением. Его прочили уже в члены управы. Недостаток людей чувствовался в земстве еще больше, чем в думе, и работала небольшая кучка. Вообще деятельность земства проявила себя с очень хорошей стороны, а главное -- дело шло совершенно независимо от всяких посторонних влияний.
     Деятельность этого нового земства главным образом выразилась в развитии народного образования. В уезде школы открывались десятками, а в больших селах, как Суслон, были открыты по две школы. Пропагандировал школьное дело Харченко, и ему даже предлагали быть инспектором этих школ, но он отказался. Газета, типография и библиотека отнимали почти все время, а новых помощников было мало, да и те были преимущественно женщины, как Устенька.
     -- Было бы дело, а люди будут, -- уверенно повторял Харченко.
     По земским делам Харченко особенно близко сошелся со стариком Стабровским. Этому сближению много способствовала Устенька. Она знала, что Стабровский увлекается земством и в качестве влиятельного человека может быть очень полезен. Вышла довольно комичная сцена первого знакомства.
     -- Мы с вами враги по части банковских и винокуренных дел, -- откровенно объяснил Стабровский, -- но думаю, что будем друзьями в земстве.
     -- Это будет видно.
     -- Я почти уверен... Здесь наши интересы вполне совпадают.
     Стабровский никогда и ничего не делал даром, и Устенька понимала, что, сближаясь с Харченкой, он, с одной стороны, проявлял свою полную независимость по отношению к Мышникову, с другой -- удовлетворял собственному тяготению к общественной деятельности, и с третьей -- организовал для своей Диди общество содержательных людей. В логике Стабровского все в конце концов сводилось к этой Диде, которая была уже взрослою барышней.
     -- Сморчок какой-то, -- резюмировала Дидя свое впечатление, познакомившись с Харченкой. -- Я удивляюсь пристрастию папы к разным монстрам.
     Устенька бывала у Стабровских довольно часто, хотя и с перерывами. Но стоило ей не быть с неделю, как старик встречал ее ворчаньем и выговорами. Он вообще заметно старился, делался требовательнее и брюзжал, как настоящий старик. Устеньку забавляло, как он ревновал ее ко всем и требовал самого подробного отчета в поведении, точно отец. С другой стороны, это упорное внимание трогало и подкупало ее. Она так любила Стабровского, когда он был у себя дома. В нем было столько какой-то неудовлетворенной жажды деятельности, особенной теплоты и еще более особенной польской культурности. Никто так не умел взвесить и оценить во всех мельчайших подробностях всякое новое явление, как Стабровский. В земской деятельности он хотел точно искупить самого себя и отдавался ей с жаром молодого человека.
     -- Ах, как я завидую вам, молодым людям! -- повторял он с какою-то тоской. -- Ведь перед вами целая жизнь впереди. Жаль подумать, в какое время нам пришлось прожить свою молодость. Я тебе как-нибудь расскажу, Устенька. Да, тяжелое было время. Когда говорят о недостатках и недочетах настоящего, я всегда вспоминаю это далекое прошлое, бесправное, несправедливое и темное. Ведь теперь каждая земская школа является уже светлым лучом, знамением времени, залогом будущего... Впереди -- грамотная Россия, свободный труд, нарастающая культура!
     Насколько сам Стабровский всем интересовался и всем увлекался, настолько Дидя оставалась безучастной и равнодушной ко всему. Отец утешал себя тем, что все это результат ее болезненного состояния, и не хотел и не мог видеть действительности. Дидя была представителем вырождавшейся семьи и не понимала отца. Она могла по целым месяцам ничего не делать, и ее интересы не выходили за черту собственного дома.
     Когда приходила Устенька, Стабровский непременно заводил речь о земстве, о школах и разных общественных делах, и Устенька понимала, что он старается втянуть Дидю в круг этих интересов. Дидя слушала из вежливости некоторое время, а потом старалась улизнуть из комнаты под первым предлогом. Старик провожал ее печальными глазами и грустно качал головой.
     Раз, среди самого серьезного разговора, Устенька неожиданно спросила старика:
     -- Скажите, Болеслав Брониславич, вы очень не любите Галактиона Михеича?
     -- Да, не люблю.
     -- Не будет с моей стороны нескромным вопросом, если спрошу: за что?
     -- Причин достаточно, а главная -- та, что из него вышло совсем не то, что я предполагал. Впрочем, это часто случается, что мы в людях не любим именно свои собственные ошибки. А почему тебя это интересует?
     -- Да так... Он нынче бывает у отца, и я возмущалась, что отец его принимает.
     -- Ах, это совсем другое дело! Мы, старики, в силу вещей, относимся к людям снисходительнее, хотя и ворчим. Молодость нетерпима, а за старостью стоит громадный опыт, который говорит, что на земле совершенства нет и что все относительно. У стариков, если хочешь, своя логика.
     Устенька не без ловкости перевела разговор на другую тему, потому что Стабровскому, видимо, было неприятно говорить о Галактионе. Ему показалось в свою очередь, что девушка чего-то не договаривает. Это еще был первый случай недомолвки. Стабровский продумал всю сцену и пришел к заключению, что Устенька пришла специально для этого вопроса. Что же, это ее дело. Когда девушка уходила, Стабровский с особенной нежностью простился с ней и два раз поцеловал ее в голову.
     -- Умница ты моя... -- повторял он взволнованно.
     Раз, когда Устенька была одна, неожиданно заявился Галактион. Она встретила его довольно сурово, но он, кажется, совсем был нерасположен что-нибудь замечать.
     -- Папы нет дома.
     -- Нет? А я его подожду.
     -- Как хотите.
     Он говорил таким тоном, каким говорят с прислугой. Устенька обиделась и вышла из комнаты. Пусть сидит один, невежа! Галактион действительно сидел у стола и ничего не хотел замечать. Устенька два раза посмотрела на него в щель двери и совсем рассердилась. В самом деле, это нахальство -- явиться в дом, сесть и не обращать ни на кого внимания. Устенька волновалась. Ее раздражение достигло высшей степени, когда она услышала, что Галактион сидит и смеется. Нет, это уж слишком... Она вышла к Галактиону и увидела, что он сидит с последним номером "Запольского курьера" и хохочет.
     -- Может быть, вам что-нибудь нужно передать папе?
     -- Ах, это вы, барышня! -- удивился Галактион, продолжая смеяться.
     -- Чему вы смеетесь?
     -- Да очень уж смешно в газете пишут.
     -- Ничего смешного нет.
     -- Да вы не читали... Вот посмотрите -- целая статья: "Наши партии". Начинается так: "В нашем Заполье городское общество делится на две партии: старонавозная и новонавозная". Ведь это смешно? Пишет доктор Кочетов, потому что дума не согласилась с его докладом о необходимых санитарных мерах. Очень смешные слова доктор придумал.
     -- А по-моему, так это просто неприличные слова... Вероятно, и доктор придумал их в ненормальном состоянии.
     -- Ничего вы не понимаете, барышня, -- довольно резко ответил Галактион уже серьезным тоном. -- Да, не понимаете... Писал-то доктор действительно пьяный, и барышне такие слова, может быть, совсем не подходят, а только все это правда. Уж вы меня извините, а действительно мы так и живем... по-навозному. Зарылись в своей грязи и знать ничего не хотим... да. И еще нам же смешно, вот как мне сейчас.
     -- Кто же вам велит так жить?
     -- Кто велит?.. Вот видите, барышня, как я с вами буду разговаривать... Если вам сказать все прямо, так вы, пожалуй, и обидитесь.
     -- Можно все говорить, если серьезно.
     -- Да? Так... Хорошо. Прежде всего все мы звери. Вы скажете: "Ах, это мужчины звери, а женщины бедные" и прочее. Так? Хорошо? Отчего же теперь постоянно такая вещь выходит: вот я вдовец, у меня дети, я женюсь на хорошей девушке, а эта хорошая девушка и начинает изживать со свету моих детей?.. Одним словом, мачеха. Ведь таких случаев сколько угодно-с... да. Значит, у мужчины одно зверство, а у женщины другое, а вместе нам одно название: звери. Конечно, есть такие особенные хорошие люди, да лиха беда, что их очень уж мало... Вот переберите-ка свои поступки и обдумайте... да. Так-то вот я часто про себя думаю... Думаешь-думаешь -- и даже страшно сделается. Да разве это я? да разве я такой?.. Если бы про другого рассказали это, так не поверил бы... да.
     -- И я не верю.
     -- Кому?
     -- Вам... Да, не верю. Вы -- нехороший человек... Вам этого никто не смеет сказать, а я скажу, чтобы вы и сами знали. Ведь каждый человек умеет очень хорошо оправдывать только самого себя.
     Девушка раскраснелась и откровенно высказала все, что сама знала про Галактиона, кончая несчастным положением Харитины. Это был целый обвинительный акт, и Галактион совсем смутился. Что другие говорили про него -- это он знал давно, а тут говорит девушка, которую он знал ребенком и которая не должна была даже понимать многого.
     -- Да, да, да... -- азартно повторяла Устенька, точно Галактион с ней спорил. -- И я удивляюсь, как вы решаетесь приходить к нам в дом. Папа такой добрый, такой доверчивый... да. Я ему говорила то же самое, что сейчас говорю вам в глаза.
     Галактион поднялся бледный, страшный, что-то хотел ответить, но только махнул рукой и, не простившись, пошел к двери. Устенька стояла посреди комнаты. Она задыхалась от волнения и боялась расплакаться. В этот момент в гостиную вошел Тарас Семеныч. Он посмотрел на сконфуженного гостя и на дочь и не знал, что подумать.
     -- Галактион Михеич, куда же ты бежишь?
     Галактион обернулся и, показывая на Устеньку, проговорил всего одно слово:
     -- Она права.
     У Луковникова произошло довольно неприятное объяснение с дочерью:
     -- Устенька, так нельзя. Наконец, какое ты имела право оскорблять человека в своем доме?
     -- А если я не могу, папа?.. Ведь вы все молчите, а я взяла и сказала. Я ему все сказала.
     -- И он тоже все сказал... Ведь хороший бы человек из него мог быть, если бы такая голова к месту пришлась.
     По своему характеру Луковников не мог никого обидеть, и поведение Устеньки его серьезно огорчило. В кого она такая уродилась? Права-то она права, да только все-таки не следовало свою правоту показывать этаким манером. И притом девушка -- она и понимать-то не должна Харитининых дел. Старик почти не спал всю ночь и за утренним чаем еще раз заметил:
     -- А я все-таки не согласен с тобой, Устенька. И правде бывает не место. Какие мы с тобой судьи? Ты думаешь, он сам хуже нашего понимает, где хорошо и где нехорошо?
     Устенька выслушала все и ничего не ответила. Тарас Семеныч только пожал плечами и по пути в свою думу заехал к Стабровскому. Он очень волновался, рассказывая все подробности дела.
     -- Ах, милая, милая! -- восхищался Стабровский. -- Господи, если б у меня была такая дочь! Ведь это молодое, чистое золото, Тарас Семеныч... Да я сейчас же поеду к ней и расцелую ее. Бедняжка, наверное, теперь волнуется.
     -- Нет, этого вы, пожалуйста, не делайте, Болеслав Брониславич. Пусть уж лучше она одна про себя раздумается.
    
    
     IX
    
     Галактион приходил к Луковникову с специальною целью поблагодарить старика за хороший совет относительно Мышникова. Все устроилось в какой-нибудь один час наилучшим образом, и многолетняя затаенная вражда закончилась дружбой. Галактион шел к Мышникову с тяжелым сердцем и не ожидал от этого похода ничего хорошего, а вышло все наоборот. Сначала Мышников отнесся к нему недоверчиво и с обычною грубоватостью, а потом, когда Галактион откровенно объяснил свое критическое положение, как-то сразу отмяк.
     -- Что же вы мне раньше ничего не сказали? -- заметил Мышников с укором делового человека. -- Без Стабровского можно обойтись, и даже очень.
     -- Да ведь вы, Павел Степаныч, знали положение дела. Что тут было говорить? Потом мне казалось, что вы относитесь ко мне...
     -- Вздор!.. Никак я не относился... У меня уж такой характер, что всем кажется, что я отношусь как-то нехорошо. Ваше дело хорошее, верное, и я даже с удовольствием могу вам помочь.
     Собственно деловой разговор занял очень немного времени.
     -- Вы понимаете, что если я даю средства, то имею в виду воспользоваться известными правами, -- предупреждал Мышников. -- Просто под проценты я денег не даю и не желаю быть ростовщиком. Другое дело, если вы мне выделите известный пай в предприятии. Повторяю: я верю в это дело, хотя оно сейчас и дает только одни убытки.
     Это был самый лучший исход, и деньги Мышникова не ложились на пароходство займом, а входили живым капиталом. Главное -- не было никаких нравственных обязательств и ответственности. Подсчитав актив и пассив, Мышников решил так:
     -- Скажу вам откровенно, Галактион Михеич, что всех своих денег я не могу вложить в пароходство, а то, что могу вложить, все-таки мало. Ведь все дело в расширении дела, и только тогда оно сделается выгодным. Так? Отчего вы не обратились к Штоффу, тем более что он не чужой вам человек?
     -- Вот именно последнее и служит препятствием, Павел Степаныч. С посторонним человеком всегда как-то легче вести дело и даже получить отказ не обидно.
     -- В таком случае позвольте мне с ним переговорить. Я думаю, что наша компания всего лучше устроится на таких основаниях: у вас два пая, а у меня со Штоффом по одному.
     Галактиону приходилось только соглашаться. Да как и было не согласиться, когда все дело висело на волоске? Конечно, было жаль выпускать из своих рук целую половину предприятия, но зато можно было расширить дело. А главное заключалось в том, что компаньоны-пароходчики составляли большинство в банковском правлении и могли, в случае нужды, черпать из банка, сколько желали.
     Одним словом, все дело устроилось наилучшим образом, и Галактион не смел даже мечтать о таком успехе. Оставалось только оформить договор и приступить к делу уже "сильною рукой", как говорил Павел Степаныч. Именно под этим впечатлением Галактион и отправился к Луковникову, чтобы поделиться со стариком своею радостью, а вместо этого получился такой разгром, какого он еще не испытывал. Кто угодно выскажи ему то же самое, что говорила Устенька, не было бы так обидно, а тут удар был нанесен такою чистою и хорошею рукой.
     Выйдя от Луковникова, Галактион решительно не знал, куда ему идти. Раньше он предполагал завернуть к тестю, чтобы повидать детей, но сейчас он не мог этого сделать. В нем все точно повернулось. Наконец, ему просто было совестно. Идти на квартиру ему тоже не хотелось. Он без цели шел из улицы в улицу, пока не остановился перед ссудною кассой Замараева. Начинало уже темнеть, и кое-где в окнах мелькали огни. Галактион позвонил, но ему отворили не сразу. За дверью слышалось какое-то предупреждающее шушуканье.
     -- Дома Флегонт Васильевич? -- спросил Галактион горничную.
     Горничная посмотрела на него какими-то оторопелыми глазами и потом убежала. Галактион снял пальто и вошел в гостиную. Где-то захлопали двери и послышался сердитый шепот.
     "Они, кажется, здесь с ума сошли?" -- невольно подумал Галактион.
     В этот момент открылась дверь хозяйского кабинета, и в дверях показался Голяшкин, одетый во фрак, белый галстук и белые перчатки. Он поманил гостя пальцем к себе.
     -- Ну, Галактион Михеич, ты нам всю обедню испортил, -- шепотом заявил Голяшкин, запирая за собой дверь. -- Ни раньше, ни после тебя принесло. Горничной-то прямо было наказано никого не принимать, а она увидала тебя и сбежала. Известно, дура.
     -- Куда это ты вырядился-то петухом галанским?
     -- Я-то? А мы на свадьбу.
     Голяшкин зажал себе рот и изобразил ужас.
     -- Ох, продал проклятый язык! -- виновато забормотал он, озираясь на запертую дверь. -- Ведь сегодня твоего брата Симона женим... да.
     -- Симона?
     -- Его самого... В том роде выходит, что не невеста убегом выходит замуж, а жених. Совсем особенное дельце.
     -- Ничего не понимаю.
     -- И я тоже... Спроси Ечкина: он все оборудовал.
     Теперь Галактион уже решительно ничего не понимал. Его выручил появившийся Замараев. Он еще в первый раз в жизни надел фрак и чувствовал себя, как молодая лошадь в хомуте.
     -- Накрыл ты нас, Галактион Михеич, -- заговорил он, стараясь придать голосу шутливый тон. -- Именно, как снег на голову. Мы-то таимся, а ты тут как тут.
     После некоторого ломанья Замараев рассказал все подробности предстоящей свадьбы. Галактион выслушал и спросил только одно:
     -- А отец ничего не знает?
     -- Никто и ничего не знает. Ечкин обернул дело уж очень скоро. Симон-то на отчаянность пошел. Всего и свидетелей трое: мы с Голяшкиным да Полуянов. В том роде, как бывают свадьбы-самокрутки.
     -- Отчего же Симон мне ничего не сказал? Ведь не чужие.
     -- А уж об этом ты его спроси сам.
     -- Хорошо, я спрошу. Вместе с вами поеду на свадьбу. Вперед не обманывайте добрых людей.

/ Полные произведения / Мамин-Сибиряк Д.Н. / Хлеб