• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Достоевский Ф.М. / Бесы

Бесы [36/45]

Скачать полное произведение

    Последнее решение.
    I.
     В это утро Петра Степановича многие видели; видевшие упомнили, что он был в чрезвычайно возбужденном состоянии. В два часа пополудни он забегал к Гаганову, всего за день прибывшему из деревни и у которого собрался полон дом посетителей, много и горячо говоривших о только что происшедших событиях, Петр Степанович говорил больше всех и заставил себя слушать. Его всегда считали у нас за "болтливого студента с дырой в голове", но теперь он говорил об Юлии Михайловне, а при всеобщей суматохе тема была захватывающая. Он сообщил о ней, в качестве ее недавнего и интимнейшего конфидента, много весьма новых и неожиданных подробностей; нечаянно (и конечно неосторожно) сообщил несколько ее личных отзывов о всем известных в городе лицах, чем тут же кольнул самолюбия. Выходило у него неясно и сбивчиво, как у человека не хитрого, но который поставлен, как честный человек, в мучительную необходимость разъяснить разом целую гору недоумений и который, в простодушной своей неловкости, сам не знает с чего начать и чем кончить. Довольно тоже неосторожно проскользнуло у него, что Юлии Михайловне была известна вся тайна Ставрогина и что она-то и вела всю интригу. Она-де и его, Петра Степановича, подвела, потому что он сам был влюблен в эту несчастную Лизу, а между тем его так "подвернули", что он же почти проводил ее в карете к Ставрогину. "Да, да, хорошо вам, господа, смеяться, а если б я только знал, если б знал, чем это кончится!" - заключил он. На разные тревожные вопросы о Ставрогине он прямо заявил, что катастрофа с Лебядкиным, по его мнению, чистый случай и виновен во всем сам Лебядкин, показывавший деньги. Он это особенно хорошо разъяснил. Один из слушателей как-то заметил ему, что он напрасно "представляется"; что он ел, пил, чуть не спал в доме Юлии Михайловны, а теперь первый же ее и чернит, и что это вовсе не так красиво, как он полагает. Но Петр Степанович тотчас же защитил себя:
     - Я ел и пил не потому, что у меня не было денег, и не виноват, что меня туда приглашали. Позвольте мне самому судить, насколько мне быть за то благодарным.
     Вообще впечатление осталось в его пользу: "Пусть он малый нелепый и конечно пустой, но ведь чем же он виноват в глупостях Юлии Михайловны? Напротив, выходит, что он же ее останавливал"...
     Около двух часов разнеслось вдруг известие, что Ставрогин, о котором было столько речей, уехал внезапно с полуденным поездом в Петербург. Это очень заинтересовало; многие нахмурились. Петр Степанович был до того поражен, что, рассказывают, даже переменился в лице и странно вскричал: "Да кто же мог его выпустить?" Он тотчас убежал от Гаганова. Однако же его видели еще в двух или трех домах.
     Около сумерок он нашел возможность проникнуть и к Юлии Михайловне, хотя и с величайшим трудом, потому что та решительно не хотела принять его. Только три недели спустя узнал я об этом обстоятельстве от нее же самой, пред выездом ее в Петербург. Она не сообщила подробностей, но заметила с содроганием, что он "изумил ее тогда вне всякой меры". Полагаю, что он просто напугал ее угрозой сообщничества, в случае если б ей вздумалось "говорить". Необходимость же попугать тесно связывалась с его тогдашними замыслами, ей, разумеется, неизвестными, и только потом, дней пять спустя, догадалась она, почему он так сомневался в ее молчании и так опасался новых взрывов ее негодования...
     В восьмом часу вечера, когда уже совсем стемнело, на краю города, в Фомином переулке, в маленьком покривившемся домике, в квартире прапорщика Эркеля, собрались наши в полном комплекте, впятером. Общее собрание назначено было тут самим Петром Степановичем; но он непростительно опоздал, и члены ждали его уже час. Этот прапорщик Эркель был тот самый заезжий офицерик, который на вечере у Виргинского просидел все время с карандашом в руках и с записною книжкой пред собою. В город он прибыл недавно, нанимал уединенно в глухом переулке у двух сестер, старух-мещанок, и скоро должен был уехать; собраться у него было всего неприметнее. Этот странный мальчик отличался необыкновенною молчаливостью; он мог просидеть десять вечеров сряду в шумной компании и при самых необыкновенных разговорах, сам не говоря ни слова, а напротив с чрезвычайным вниманием следя своими детскими глазами за говорившими и слушая. Лицо у него было прехорошенькое и даже как бы умное. К пятерке он не принадлежал; наши предполагали, что он имел какие-то и откуда-то особые поручения, чисто по исполнительной части. Теперь известно, что у него не было никаких поручений, да и вряд ли сам он понимал свое положение. Он только преклонился пред Петром Степановичем, встретив его незадолго. Если б он встретился с каким-нибудь преждевременно развращенным монстром, и тот под каким-нибудь социально-романическим предлогом подбил его основать разбойничью шайку, и для пробы велел убить и ограбить первого встречного мужика, то он непременно бы пошел и послушался. У него была где-то больная мать, которой он отсылал половину своего скудного жалованья, - и как должно быть она целовала эту бедную белокурую головку, как дрожала за нее, как молилась о ней! Я потому так много о нем распространяюсь, что мне его очень жаль.
     Наши были возбуждены. Происшествия прошлой ночи их поразили, и, кажется, они перетрусили. Простой, хотя и систематический скандал, в котором они так усердно до сих пор принимали участие, развязался для них неожиданно. Ночной пожар, убийство Лебядкиных, буйство толпы над Лизой - все это были такие сюрпризы, которых они не предполагали в своей программе. Они с жаром обвиняли двигавшую их руку в деспотизме и неоткровенности. Одним словом пока ждали Петра Степановича, они так настроили себя взаимно, что опять решились окончательно спросить у него категорического объяснения, а если он еще раз, как это уж и было, уклонится, то разорвать даже и пятерку, но с тем, чтобы вместо нее основать новое тайное общество "пропаганды идей", и уже от себя, на началах равноправных и демократических. Липутин, Шигалев и знаток народа особенно поддерживали эту мысль; Лямшин помалчивал, хотя и с согласным видом. Виргинский колебался и желал выслушать сначала Петра Степановича. Положили выслушать Петра Степановича; но тот все еще не приходил; такая небрежность еще больше подлила яду. Эркель совершенно молчал и распорядился лишь подать чаю, который принес от хозяек собственноручно в стаканах на подносе, не внося самовара и не впуская служанки.
     Петр Степанович явился только в половине девятого. Быстрыми шагами подошел он к круглому столу пред диваном, за которым разместилась компания; шапку оставил в руках и от чаю отказался. Вид имел злой, строгий и высокомерный. Должно быть тотчас же заметил по лицам, что "бунтуют".
     - Прежде чем раскрою рот, выкладывайте свое, вы что-то подобрались, - заметил он, с злобною усмешкой обводя глазами физиономии.
     Липутин начал "от лица всех" и вздрагивавшим от обиды голосом заявил, "что если так продолжать, то можно самому разбить лоб-с". О, они вовсе не боятся разбивать свои лбы и даже готовы, но единственно лишь для общего дела (Общее шевеление и одобрение). А потому пусть будут и с ними откровенны, чтоб им всегда знать заранее, "а то что ж будет?" (Опять шевеление, несколько гортанных звуков.) Так действовать унизительно и опасно... Мы вовсе не потому что боимся, а если действует один, а остальные только пешки, то один наврет, и все попадутся. (Восклицания: да, да! Общая поддержка.)
     - Чорт возьми, чего же вам надо?
     - А какое отношение с общим делом, - закипел Липутин, - имеют интрижки господина Ставрогина? Пусть он там принадлежит каким-то таинственным образом к центру, если только в самом деле существует этот фантастический центр, да мыто этого знать не хотим-с. А между тем совершилось убийство, возбуждена полиция; по нитке и до клубка дойдут.
     - Попадетесь вы со Ставрогиным, и мы попадемся, - прибавил знаток народа.
     - И совсем бесполезно для общего дела, - уныло закончил Виргинский.
     - Что за вздор! Убийство - дело случая, сделано Федькой для грабежа.
     - Гм. Странное однако же совпадение-с, - скорчился Липутин.
     - А если хотите, произошло через вас же.
     - Это как через нас?
     - Во-первых, вы, Липутин, сами в этой интриге участвовали, а во-вторых и главное, вам приказано было отправить Лебядкина и выданы деньги, а вы что сделали? Если б отправили, так ничего бы и не было.
     - Да не вы ли сами дали идею, что хорошо бы было выпустить его читать стихи?
     - Идея не приказание. Приказание было отправить.
     - Приказание. Довольно странное слово... Напротив, вы именно приказали остановить отправку.
     - Вы ошиблись и выказали глупость и своеволие. А убийство - дело Федьки, и действовал он один, из грабежа. Вы слышали, что звонят, и поверили. Вы струсили. Ставрогин не так глуп, а доказательство - он уехал в двенадцать часов дня, после свидания с вице-губернатором; если бы что-нибудь было, его бы не выпустили в Петербург среди бела дня.
     - Да ведь мы вовсе не утверждаем, что господин Ставрогин сам убивал, - ядовито и не стесняясь подхватил Липутин, - он мог даже и не знать-с, равно как и я; а вам самим слишком хорошо известно, что я ничего не знал-с, хотя тут же влез как баран в котел.
     - Кого же вы обвиняете?-мрачно посмотрел Петр Степанович.
     - А тех самых, кому надобно города сжигать-с.
     - Хуже всего то, что вы вывертываетесь. Впрочем не угодно ли прочесть и показать другим; это только для сведения.
     Он вынул из кармана анонимное письмо Лебядкина к Лембке и передал Липутину. Тот прочел, видимо удивился и задумчиво передал соседу; письмо быстро обошло круг.
     - Действительно ли это рука Лебядкина? - заметил Шигалев.
     - Его рука, - заявили Липутин и Толкаченко (то-есть знаток народа).
     - Я только для сведения и зная, что вы так расчувствовались о Лебядкине, - повторил Петр Степанович, принимая назад письмо; - таким образом, господа, какой-нибудь Федька совершенно случайно избавляет нас от опасного человека. Вот что иногда значит случай! Не правда ли, поучительно?
     Члены быстро переглянулись.
     - А теперь, господа, пришел и мой черед спрашивать, - приосанился Петр Степанович. - Позвольте узнать, с какой стати вы изволили зажечь город без позволения?
     - Это что! Мы, мы город зажгли? Вот уж с больной-то головы! - раздались восклицания.
     - Я понимаю, что вы уж слишком заигрались, - упорно продолжал Петр Степанович, - но ведь это не скандальчики с Юлией Михайловной. Я собрал вас сюда, господа, чтобы разъяснить вам ту степень опасности, которую вы так глупо на себя натащили и которая слишком многому и кроме вас угрожает.
     - Позвольте, мы, напротив, вам же намерены были сейчас заявить о той степени деспотизма и неравенства, с которыми принята была, помимо членов, такая серьезная и вместе с тем странная мера, - почти с негодованием заявил молчавший до сих пор Виргинский.
     - Итак вы отрицаетесь? А я утверждаю, что сожгли вы, вы одни и никто другой. Господа, не лгите, у меня точные сведения. Своеволием вашим вы подвергли опасности даже общее дело. Вы всего лишь один узел бесконечной сети узлов и обязаны слепым послушанием центру. Между тем трое из вас подговаривали к пожару Шпигулинских, не имея на то ни малейших инструкций, и пожар состоялся.
     - Кто трое? Кто трое из нас?
     - Третьего дня в четвертом часу ночи вы, Толкаченко, подговаривали Фомку Завьялова в Незабудке.
     - Помилуйте, - привскочил тот, - я едва одно слово сказал, да и то без намерения, а так, потому что его утром секли, и тотчас бросил, вижу слишком пьян. Если бы вы не напомнили, я бы совсем и не вспомнил. От слова не могло загореться.
     - Вы похожи на того, который бы удивился, что от крошечной искры взлетел на воздух весь пороховой завод.
     - Я говорил шопотом и в углу, ему на ухо, как могли вы узнать? - сообразил вдруг Толкаченко.
     - Я там сидел под столом. Не беспокойтесь, господа, я все ваши шаги знаю. Вы ехидно улыбаетесь, господин Липутин? А я знаю, например, что вы четвертого дня исщипали вашу супругу, в полночь, в вашей спальне, ложась спать.
     Липутин разинул рот и побледнел.
     (Потом стало известно, что он о подвиге Липутина узнал от Агафьи, Липутинской служанки, которой с самого начала платил деньги за шпионство, о чем только после разъяснилось.)
     - Могу ли и я констатировать факт? - поднялся вдруг Шигалев.
     - Констатируйте, Шигалев сел и подобрался:
     - Сколько я понял, да и нельзя не понять, вы сами, в начале и потом еще раз, весьма красноречиво, - хотя и слишком теоретически, - развивали картину России, покрытой бесконечною сетью узлов. С своей стороны каждая из действующих кучек, делая прозелитов и распространяясь боковыми отделениями в бесконечность, имеет в задаче систематическою обличительною пропагандой беспрерывно ронять значение местной власти, произвести в селениях недоумение, зародить цинизм и скандалы, полное безверие во что бы то ни было, жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами, как средством народным по преимуществу, ввергнуть страну, в предписанный момент, если надо, даже в отчаяние. Ваши ли это слова, которые я старался припомнить буквально? Ваша ли это программа действий, сообщенная вами в качестве уполномоченного из центрального, но совершенно неизвестного нам до сих пор и почти фантастического для нас комитета?
     - Верно, только вы очень тянете.
     - Всякий имеет право своего слова. Давая нам угадывать, что отдельных узлов всеобщей сети, уже покрывшей Россию, состоит теперь до нескольких сотен, и развивая предположение, что если каждый сделает свое дело успешно, то вся Россия, к данному сроку, по сигналу...
     - Ах чорт возьми, и без вас много дела! - повернулся в креслах Петр Степанович.
     - Извольте, я сокращу и кончу лишь вопросом: мы уже видели скандалы, видели недовольство населений, присутствовали и участвовали в падении здешней администрации и наконец своими глазами увидели пожар. Чем же вы недовольны? Не ваша ли это программа? В чем можете вы нас обвинять?
     - В своеволии! - яростно крикнул Петр Степанович. - Пока я здесь, вы не смели действовать без моего позволения. Довольно. Готов донос, и может быть завтра же или сегодня в ночь вас перехватают. Вот вам. Известие верное.
     Тут уже все разинули рты.
     - Перехватают не только как подстрекателей в поджоге, но и как пятерку. Доносчику известна вся тайна сети. Вот что вы напрокудили!
     - Наверно Ставрогин! - крикнул Липутин.
     - Как... почему Ставрогин? - как бы осекся вдруг Петр Степанович. - Э, чорт, - спохватился он тотчас же, - это Шатов! Вам, кажется, всем уже теперь известно, что Шатов в свое время принадлежал делу. Я должен открыть, что следя за ним чрез лиц, которых он не подозревает, я к удивлению узнал, что для него не тайна и устройство сети, и... одним словом, все. Чтобы спасти себя от обвинения в прежнем участии, он донесет на всех. До сих пор он все еще колебался, и я щадил его. Теперь вы этим пожаром его развязали: он потрясен и уже не колеблется. Завтра же мы будем арестованы, как поджигатели и политические преступники.
     - Верно ли? Почему Шатов знает?
     Волнение было неописанное.
     - Все совершенно верно. Я не в праве вам объявить пути мои и как открывал, но вот что покамест я могу для вас сделать: чрез одно лицо я могу подействовать на Шатова, так что он, совершенно не подозревая, задержит донос, - но не более как на сутки. Дальше суток не могу. Итак вы можете считать себя обеспеченными до послезавтрого утра.
     Все молчали.
     - Да отправить же его наконец к чорту! - первый крикнул Толкаченко.
     - И давно бы надо сделать! - злобно ввернул Лямшин, стукнув кулаком по столу.
     - Но как сделать? - пробормотал Липутин.
     Петр Степанович тотчас же подхватил вопрос и изложил свой план. Он состоял в том, чтобы завлечь Шатова, для сдачи находившейся у него тайной типографии, в то уединенное место, где она закопана, завтра, в начале ночи и - "уж там и распорядиться". Он вошел во многие нужные подробности, которые мы теперь опускаем, и разъяснил обстоятельно те настоящие двусмысленные отношения Шатова к центральному обществу, о которых уже известно читателю.
     - Все так, - нетвердо заметил Липутин, - но так как опять... новое приключение в том же роде... то слишком уж поразит умы.
     - Без сомнения, - подтвердил Петр Степанович, - но и это предусмотрено. Есть средство вполне отклонить подозрение.
     И он с прежнею точностью рассказал о Кириллове, о его намерении застрелиться и о том, как он обещал ждать сигнала, а умирая, оставить записку и принять на себя все, что ему продиктуют. (Одним словом, все что уже известно читателю.) - Твердое его намерение лишить себя жизни, - философское, а по-моему сумасшедшее, - стало известно там (продолжал разъяснять Петр Степанович). Там не теряют ни волоска, ни пылинки, все идет в пользу общего дела. Предвидя пользу и убедившись, что намерение его совершенно серьезное, ему предложили средства доехать до России (он для чего-то непременно хотел умереть в России), дали поручение, которое он обязался исполнить (и исполнил), и сверх того обязали его уже известным вам обещанием кончить с собою лишь тогда, когда ему скажут. Он все обещал. Заметьте, что он принадлежит делу на особых основаниях и желает быть полезным; больше я вам открыть не могу. Завтра, после Шатова, я продиктую ему записку, что причина смерти Шатова он. Это будет очень вероятно: они были друзьями и вместе ездили в Америку, там поссорились, и все это будет в записке объяснено... и... и даже, судя по обстоятельствам, можно будет и еще кое-что продиктовать Кириллову, например о прокламациях, и - пожалуй отчасти пожар. Об этом, впрочем, я подумаю. Не беспокойтесь, он без предрассудков; все подпишет.
     Раздались сомнения. Повесть показалась фантастическою. О Кириллове впрочем все более или менее несколько слышали; Липутин же более всех.
     - Вдруг он раздумает и не захочет, - сказал Шигалев, - так или этак, а все-таки он сумасшедший, стало быть надежда неточная.
     - Не беспокойтесь, господа, он захочет, - отрезал Петр Степанович. - По уговору, я обязан предупредить его накануне, значит, сегодня же. Я приглашаю Липутина итти сейчас со мною к нему и удостовериться, а он вам, господа, возвратясь, сообщит, если надо, сегодня же, правду ли я вам говорил или нет. Впрочем, - оборвал он вдруг с непомерным раздражением, как будто вдруг почувствовал, что слишком много чести так убеждать и так возиться с такими людишками, - впрочем действуйте как вам угодно. Если вы не решитесь, то союз расторгнут, - но единственно по факту вашего непослушания и измены. Таким образом мы с этой минуты все врозь. Но знайте, что в таком случае вы, кроме неприятности Шатовского доноса и последствий его, навлекаете на себя еще одну маленькую неприятность, о которой было твердо заявлено при образовании союза. Что до меня касается, то я, господа, не очень-то вас боюсь... Не подумайте, что я уж так с вами связан... Впрочем это все равно.
     - Нет, мы решаемся, - заявил Лямшин.
     - Другого выхода нет, - пробормотал Толкаченко, - и если только Липутин подтвердит про Кириллова, то...
     - Я против; я всеми силами души моей протестую против такого кровавого решения! - встал с места Виргинский.
     - Но? - спросил Петр Степанович.
     - Что но?
     - Вы сказали но... и я жду.
     - Я, кажется, не сказал но... Я только хотел сказать, что если решаются, то...
     - То?
     Виргинский замолчал.
     - Я думаю, можно пренебрегать собственною безопасностью жизни, - отворил вдруг рот Эркель, - но если может пострадать общее дело, то я думаю нельзя сметь пренебрегать собственною безопасностью жизни...
     Он сбился и покраснел. Как ни были все заняты каждый своим, но все посматривали на него с удивлением, до такой степени было неожиданно, что он тоже мог заговорить.
     - Я за общее дело, - произнес вдруг Виргинский.
     Все поднялись с мест. Порешено было завтра в полдень еще раз сообщиться вестями, хотя и не сходясь всем вместе, и уже окончательно условиться. Объявлено было место, где зарыта типография, розданы роли и обязанности. Липутин и Петр Степанович немедленно отправились вместе к Кириллову. II.
     В то, что Шатов донесет, наши все поверили; но в то, что Петр Степанович играет ими как пешками - тоже верили. А затем все знали, что завтра все-таки явятся в комплекте на место, и судьба Шатова решена. Чувствовали, что вдруг как мухи попали в паутину к огромному пауку; злились, но тряслись от страху.
     Петр Степанович несомненно был виноват пред ними: все бы могло обойтись гораздо согласнее и легче, если б он позаботился хоть на капельку скрасить действительность. Вместо того, чтобы представить факт в приличном свете, чем-нибудь римско-гражданским, или в роде того, он только выставил грубый страх и угрозу собственной шкуре, что было уже просто невежливо. Конечно, во всем борьба за существование, и другого принципа нет, это всем известно, но ведь все-таки...
     Но Петру Степановичу некогда было шевелить римлян; он сам был выбит из рельсов. Бегство Ставрогина ошеломило и придавило его. Он солгал, что Ставрогин виделся с вице-губернатором; то-то и есть, что тот уехал, не видавшись ни с кем, даже с матерью, - и уж действительно было странно, что его даже не беспокоили. (Впоследствии начальство принуждено было дать на это особый ответ.) Петр Степанович разузнавал целый день, но покамест ничего не узнал, и никогда он так не тревожился. Да и мог ли, мог ли он так, разом, отказаться от Ставрогина! Вот почему он и не мог быть слишком нежным с нашими. К тому же они ему руки связывали: у него уже решено было немедленно скакать за Ставрогиным; а между тем задерживал Шатов, надо было окончательно скрепить пятерку, на всякий случай. "Не бросать же ее даром, пожалуй и пригодится". Так, я полагаю, он рассуждал.
     А что до Шатова, то он совершенно был уверен, что тот донесет. Он все налгал, что говорил нашим о доносе: никогда он не видал этого доноса и не слыхал о нем, но был уверен в нем как дважды два. Ему именно казалось, что Шатов ни за что не перенесет настоящей минуты, - смерти Лизы, смерти Марьи Тимофеевны, - и именно теперь наконец решится. Кто знает, может он и имел какие-нибудь данные так полагать. Известно тоже, что он ненавидел Шатова лично; между ними была когда-то ссора, а Петр Степанович никогда не прощал обиды. Я даже убежден, что это-то и было главнейшею причиной.
     Тротуары у нас узенькие, кирпичные, а то так и мостки. Петр Степанович шагал по средине тротуара, занимая его весь и не обращая ни малейшего внимания на Липутина, которому не оставалось рядом места, так что тот должен был поспевать или на шаг позади или, чтоб идти разговаривая рядом, сбежать на улицу в грязь. Петр Степанович вдруг вспомнил, как он еще недавно семенил точно так же по грязи, чтобы поспеть за Ставрогиным, который, как и он теперь, шагал по средине, занимая весь тротуар. Он припомнил всю эту сцену, и бешенство захватило ему дух.
     Но и Липутину захватывало дух от обиды. Пусть Петр Степанович обращается с нашими как угодно, но с ним? Ведь он более всех наших знает, ближе всех стоит к делу, интимнее всех приобщен к нему, и до сих пор, хоть косвенно, но беспрерывно участвовал в нем. О, он знал, что Петр Степанович даже и теперь мог его погубить в крайнем случае. Но Петра Степановича он уже возненавидел давно, и не за опасность, а за высокомерие его обращения. Теперь, когда приходилось решаться на такое дело, он злился более всех наших вместе взятых. Увы, он знал, что непременно "как раб" будет завтра же первым на месте, да еще всех остальных приведет, и если бы мог теперь до завтра как-нибудь убить Петра Степановича, не погубив себя, разумеется, то непременно бы убил.
     Погруженный в свои ощущения, он молчал и трусил за своим мучителем. Тот, казалось, забыл о нем; изредка только неосторожно и невежливо толкал его локтем. Вдруг Петр Степанович на самой видной из наших улиц остановился и вошел в трактир.
     - Это куда же?-вскипел Липутин; - да ведь это трактир.
     - Я хочу съесть бифштекс.
     - Помилуйте, это всегда полно народу.
     - Ну и пусть.
     - Но... мы опоздаем. Уж десять часов.
     - Туда нельзя опоздать.
     - Да ведь я опоздаю! Они меня ждут обратно.
     - Ну и пусть; только глупо вам к ним являться. Я с вашею возней сегодня не обедал. А к Кириллову чем позднее, тем вернее.
     Петр Степанович взял особую комнату. Липутин гневливо и обидчиво уселся в кресла в сторонке и смотрел, как он ест. Прошло полчаса и более. Петр Степанович не торопился, ел со вкусом, звонил, требовал другой горчицы, потом пива, и все не говорил ни слова. Он был в глубокой задумчивости. Он мог делать два дела - есть со вкусом и быть в глубокой задумчивости. Липутин до того наконец возненавидел его, что не в силах был от него оторваться. Это было нечто в роде нервного припадка. Он считал каждый кусок бифштекса, который тот отправлял в свой рот, ненавидел его за то, как он разевает его, как он жует, как он смакуя обсасывает кусок пожирнее, ненавидел самый бифштекс. Наконец стало как бы мешаться в его глазах; голова слегка начала кружиться; жар поочередно с морозом пробегал по спине.
     - Вы ничего не делаете, прочтите, - перебросил ему вдруг бумажку Петр Степанович. Липутин приблизился к свечке. Бумажка была мелко исписана, скверным почерком и с помарками на каждой строке. Когда он осилил ее, Петр Степанович уже расплатился и уходил. На тротуаре Липутин протянул ему бумажку обратно.
     - Оставьте у себя; после скажу. А впрочем, что вы скажете?
     Липутин весь вздрогнул.
     - По моему мнению... подобная прокламация... одна лишь смешная нелепость.
     Злоба прорвалась; он почувствовал, что как будто его подхватили и понесли.
     - Если мы решимся, - дрожал он весь мелкою дрожью, - распространять подобные прокламации, то нашею глупостью и непониманием дела заставим себя презирать-с.
     - Гм. Я думаю иначе, - твердо шагал Петр Степанович.
     - А я иначе; неужели вы это сами сочинили?
     - Это не ваше дело.
     - Я думаю тоже, что и стишонки: "Светлая личность" самые дряннейшие стишонки, какие только могут быть, и никогда не могли быть сочинены Герценом.
     - Вы врете; стихи хороши.
     - Я удивляюсь, например, и тому, - все несся скача и играя духом Липутин, - что нам предлагают действовать так, чтобы все провалилось. Это в Европе натурально желать, чтобы все провалилось, потому что там пролетариат, а мы здесь всего только любители и по-моему только пылим-с.
     - Я думал, вы фурьерист.
     - У Фурье не то, совсем не то-с.
     - Знаю, что вздор.
     - Нет, у Фурье не вздор... Извините меня, никак не могу поверить, чтобы в мае месяце было восстание.
     Липутин даже расстегнулся, до того ему было жарко.
     - Ну довольно, а теперь, чтобы не забыть, - ужасно хладнокровно перескочил Петр Степанович, - этот листок вы должны будете собственноручно набрать и напечатать, Шатова типографию мы выроем, и ее завтра же примете вы. В возможно скором времени вы наберете и оттиснете сколько можно более экземпляров и затем всю зиму разбрасывать. Средства будут указаны. Надо как можно более экземпляров, потому что у вас потребуют из других мест.
     - Нет-с, уж извините, я не могу взять на себя такую... Отказываюсь.
     - И однако же возьмете. Я действую по инструкции центрального комитета, а вы должны повиноваться.
     - А я считаю, что заграничные наши центры забыли русскую действительность и нарушили всякую связь, а потому только бредят... Я даже думаю, что вместо многих сотен пятерок в России мы только одна и есть, а сети никакой совсем нет, - задохнулся наконец Липутин.
     - Тем презреннее для вас, что вы, не веря делу, побежали за ним... и бежите теперь за мной как подлая собаченка.
     - Нет-с, не бегу. Мы имеем полное право отстать и образовать новое общество.
     - Дур-рак! - грозно прогремел вдруг Петр Степанович, засверкав глазами.
     Оба стояли некоторое время друг против друга. Петр Степанович повернулся и самоуверенно направился прежнею дорогой.
     В уме Липутина пронеслось как молния: "Повернусь и пойду назад: если теперь не повернусь, никогда не пойду назад". Так думал он ровно десять шагов, но на одиннадцатом одна новая и отчаянная мысль загорелась в его уме: он не повернулся и не пошел назад.
     Пришли к дому Филиппова, но, еще не доходя, взяли проулком, или, лучше сказать, неприметною тропинкой вдоль забора, так что некоторое время пришлось пробираться по крутому откосу канавки, на котором нельзя было ноги сдержать и надо было хвататься за забор. В самом темном углу покривившегося забора, Петр Степанович вынул доску; образовалось отверстие, в которое он тотчас же и пролез. Липутин удивился, но пролез в свою очередь; затем доску вставили попрежнему. Это был тот самый тайный ход, которым лазил к Кириллову Федька.
     - Шатов не должен знать, что мы здесь, - строго прошептал Петр Степанович Липутину. III.
     Кириллов, как всегда в этот час, сидел на своем кожаном диване за чаем. Он не привстал навстречу, но как-то весь вскинулся и тревожно поглядел на входивших.

/ Полные произведения / Достоевский Ф.М. / Бесы

Смотрите также по произведению "Бесы":

• Краткое содержание
• Характеристика героев