• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Андреев Л.Н. / Сашка Жегулёв

Сашка Жегулёв [9/14]

Скачать полное произведение

    - Да не те, эх, Петруша!
     - Александр Иваныч, Василь Василич! - пел Петруша, страдая. - Какая вещь драгоценная, да, ключ-то потерявши, и подступиться не дает.
     Саша засмеялся и, подойдя быстро и перегнувшись через Петрушу, заиграл "собачий вальс".
     - Это что же такое?
     - Собаки танцуют. Слушай!
     Попрыгали собачки и сразу на одной ножке сели: не кончив, бросил Саша,- не стоит вспоминать! - и вернулся к столу.
     Пришел Еремей, что-то пряча в руке, и за ним хмельной, недовольный и огорченно ругающийся Иван Гнедых:
     - Ну и сторонка! Живут люди богато, а взять нечего. И тут наставили, и тут нагородили, и тут без ума намудрили, а взять ни синь пороха не возьмешь, как пригвожденное. Ну и хитрый народ! Михей, вот-то дурак! Зонтик взял, а теперь мается, в дверь пролезть не может, застрял, как в верше. Смехота!
     За окнами стало шумнее и набегала тревога: кричали во многие голоса, стукались ободьями и колесами, ругали лошадей. Еремей сурово глянул в сторону окна и сказал:
     - Ну и жадный у нас народ, не может порядку установить. Запалить бы, не мигаючи, чего тут!
     Но, не договорив, расплылся в широчайшей улыбке и как сиянием окружил себя бородой; и протянул к Колесникову крепко зажатый кулак:
     - Глянь-кась, Василь, и что это за штучка?
     - Да кулак-то раскрой, вцепился. Ну? Печатка, свою фамилию печатать.
     С хрустальной, кругло-граненой ручкой и серебряным штампиком печатка - нечто бесценное, загадочное и блестящее, что могло бы понравиться и вороне, очаровательное тем, что мало, блестит и непонятно.
     - А мою фамилию она может? - спросил Еремей, принимая обратно.
     - Нет. Брось лучше. Попадешься, худо будет, того-этого.
     - Ладно, Василь, брошу, - кротко успокоил Еремей и, улучив минуту, быстро сунул в карман штучку да еще сверху прижал ладонью; поправил бороду и насупился.
     Беспокойнее шумел двор - вдруг почувствовалось, что дом чужой, и потянуло ближе к шуму; колеблясь, толкались по комнате, сразу принявшей вид беспорядка и угрюмости. Встревоженная Глаша сперва жалась к столу, где сидели Колесников и Саша, потом исчезла куда-то. Гоготали около найденного граммофона и, смешливо морщась и покачиваясь на нетвердых ногах, божился Иван:
     - Эта самая, провалиться на месте, эта самая! Куда пришла, а? Принесла ее летось учительша, повертела маломало за хвост, да и пусти!.. Аж дрогнул народ! Тут тебе гнусит, как дьячок, тут тебе кандычит, тут тебе слезьми заливается - смехота!
     Смеялись уже не от рассказа, а на него глядя.
     - А тут урядник с старостой - шасть: слова, что ли, не те, кто ее разберет, да и в холодную, только и пожила. Несут ее, матушку, мужики жалеют, да мне и самому жалко, я и говорю: не бойсь, машинка! теперь не секут. Ей-Богу, правда, на этом месте провалиться!
     К удивлению и пущему смеху смотревших, Иван прослезился, а потом с матерным ругательством хотел ногой ударить граммофон, но не осилил тяжести ноги и чуть не завалился. Запахло в комнате спиртом - видно, не один Иван успел где-то зарядиться, чаще матюкались и точно невзначай пытались что-нибудь разбить или повалить, усиленно харкали и плевались: нарастало жуткое и безобразное. Подтянувшийся Андрей Иваныч внимательно посматривал по сторонам, прислушивался к гудевшему окну и несколько раз, соображая, поглядел на свои серебряные, наградные за стрельбу часы. Свирепо косил глазами и хмурился Колесников: пропало хорошее настроение, и вновь начала томить глухая тоска, под тяжестью которой в последние недели медленно и страшно мертвела его душа...
     Жегулев отошел к книжному шкапу и, зажав под мышкой маузер, торопливо перелистывал Байрона, искал страницу и, найдя, остановился глазами:
    
     ...Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
     Вот арфа золотая:
     Пускай персты твои, промчавшися по ней,
     Пробудят в струнах звуки рая.
     И если не навек надежды рок унес -
     Они в груди моей проснутся,
     И если есть в очах застывших капля слез -
     Они растают и прольются
    
     Заглянул через плечо Колесников и усмехнулся угрюмо и злобно:
    
     - Байрон! Вот, Саша, того-этого, и тут читали Байрона. Жегулев холодно взглянул на него, неторопливо закрыл толстую в переплете книгу и бросил в угол. И вместе с звуком от падения книги, непонятно смешавшись с ним, пронесся далекий женский вопль. Еще крик - теперь ясный зов на помощь, неудержимый женский визг, противно сверлящий уши, злой и жалкий. Короткий перерыв, точно закрыли ладонью рот - и опять с той же высокой и хриплой ноты. Затопал ногами; кто-то, свалившись, загрохотал по лестнице - и комната пропала из глаз. Толкнув кого-то и еще кого-то, на долгое мгновение запутавшись в незнакомых переходах, Саша вылетел к запертой двери, за которой словно дохрипывал голос. Потряс: заперто.
     - Отвори!
     Сзади поддержали, дышит много народу, кричат. Заревел Колесников, но за дверью тихо и ответа никакого, и, напрягшись, высадил Саша дверь. Навстречу ему из полумрака, освещенный только дверью, смутно двинулся толстый, разъяренный Поликарп, а позади него на постели снова противно завизжала Глаша. Что-то крикнул Поликарп, но Саша не слыхал: с яростью, мутившей рассудок, и невыносимым отвращением он раз за разом выпустил десять зарядов маузера, вертя стволом, как жалом, последние пули кидая вниз, в мертвую уже, залитую кровью, разметавшуюся тушу. Пороховою вонью наполнилась комната, как от взрыва. Щелкнув по-пустому, Жегулев обернулся, оскалил зубы на Колесникова и, после короткой борьбы, выхватил у него оружие, повернулся - и тут только понял, что больше не надо.
     Заверещала притихшая под выстрелами Глаша и, придерживая выскочившую грудь, выбросилась наружу и бестолково заметалась в толпе мужчин, плакала и кричала, уже никого не боясь:
     - Разбойники! Насильники! Га-а-ды! На бабу польстились! Разбойники, Сашки Жегулевы! Га-а-ды!
     С отвращением аскета, увидевшего мерзость, с ненавистью любящего, увидевшего в грязи любовь, Саша дернул маузером и дико закричал:
     - Молчать, дрянь! У-бью!
     Чей-то узловатый кулак ударил Глашу по уху, она упала в дверь и, уже молча, на четвереньках поползла; и дверь захлопнулась. Саша сузил глаза, отчего казалось, что он улыбается, оглядел всех и спросил:
     - Ну?
     Молчали и, как стена, не имели глаз. Вдруг, все так же пряча взор, шагнул блестящими сапогами Васька Соловей и по первому звуку покорно спросил:
     - Не очень ли уж круто, Александр Иваныч?
     - Ну? - как масленичная маска, улыбалось лицо Жегулева.
     - Не очень ли уж круто, Александр Иваныч? Если за всякую бабу...
     К счастью для себя, поднял воровские глаза Соловьев - и не увидел Жегулева, но увидел мужиков: точно на аршинных шеях тянулись к нему головы и, не мигая, ждали... Гробовую тесноту почувствовал Щеголь, до краев налился смертью и залисил, топчась на месте, даже не смея отступить:
     - Так точно, Александр Иваныч, ваша воля...
     Жегулев крикнул:
     - Собрать своих, Андрей Иваныч! Выгнать из кухни баб. Запаливай, Еремей!
     Из сада смотрели, как занимался дом. Еще темнота была, и широкий двор смутно двигался, гудел ровно и сильно - еще понаехали с телегами деревни; засветлело, но не в доме, куда смотрели, а со стороны служб: там для света подожгли сарайчик, и слышно было, как мечутся разбуженные куры и поет сбившийся с часов петух. Но не яснее стали тени во дворе, и только прибавилось шуму: ломали для проезда ограду.
     - Александр Иваныч, Василь Василич, гляньте-ка, окошечко закраснелося, - повернул головой Петруша.
     Во многих окнах стоял желтый свет, но одно во втором этаже вдруг закраснело и замутилось, замигало, как глаз спросонья, и вдруг широко по-праздничному засветилось. Забелели крашенные в белую краску стволы яблонь и побежали в глубину сада; на клумбах нерешительно глянули белые цветы, другие ждали еще очереди в строгом порядке огня. Но помаячило окно с крестовым четким переплетом и - сгасло.
     Кто-то из глядящих огорченно выругался и вздохнул:
     - Эх ты! Сгасло, проклятое!
     Но не успел кончить - озарилась светом вся ночь, и все яблони в саду наперечет, и все цветы на клумбах, и все мужики, и телеги во дворе, и лошади. Взглянули: с той стороны, за ребром крыши и трубою, дохнулся к почерневшему небу красный клуб дыма, пал на землю, колыхнулся выше - уже искорки побежали.
     Торопливо затолковали голоса:
     - С той стороны зажгли! С той стороны!
     И тихо взвился к небу, как красный стяг, багровый, дымный, косматый, угрюмый огонь, медленно свирепея и наливаясь гневом, покрутился над крышей, заглянул, перегнувшись, на эту сторону - и дико зашумел, завыл, затрещал, раздирая балки. И много ли прошло минут,- а уж не стало ночи, и далеко под горою появилась целая деревня, большое село с молчаливою церковью; и красным полотнищем пала дорога с тарахтящими телегами.
     И кто с этой стороны, опоздавший и ослепленный пламенем, встречал скачущих мужиков, тот в страхе прыгал в канаву; смоляно-черные телеги и кони в непонятном смешении оглобель, голов, приподнятых рук, чего-то машущего и крутящегося, как с горы валились в грохот и рев.
    
     8. Смерть Петруши
     Разбившись на маленькие отряды, как было принято, рассеялись в ночи лесные братья. С Жегулевым остались коренные, Колесников, матрос и Петруша, да еще Кузьма Жучок, тихий и невзрачный по виду, но полезный человечек. Бесконечно долго уходили от зарева, теряя его в лесу и снова находя в поле и на горках: должно быть, загорелись и службы, долго краснелось и бросало вперед тени от идущих. Наконец закрылось зарево холмом, и тут только почувствовали идущие, что они устали и что над землею стоит тихая, летняя, пышная, уже глубокая ночь.
     Присели у межи; Петруша потер руку о траву и сказал:
     - Росная.
     Ржавым криком кричал на луговой низине коростель; поздний опрокинутый месяц тающим серпочком лежал над дальним лесом и заглядывал по ту сторону земли. Жарко было от долгой и быстрой ходьбы, и теплый, неподвижный воздух не давал прохлады - там в окна он казался свежее. Колесников устало промолвил:
     - Скоро и рассвет: долго нам еще идти. А все-таки приятно, что дом, того-этого... Петруша, ты рад?
     - Рад, Василь Василич.
     - Теперь, пожалуй, и наскакали, головешки подбирают,- сказал Андрей Иваныч про стражников и протянул папиросу Жучку,- возьми, Жучок.
     Жегулев прикинул глазами небо и вслух задумался:
     - Не знаю, пересекать ли нам большак или уж прямо?.. Прямо-то версты на две дальше. Как вы думаете, Андрей Иваныч?
     - Пойдем через большак, чего там,- сказал Колесников.
     - Рассвенет к тому времени, как бы не наткнуться,- нерешительно ответил матрос.
     - Сами говорите, наскакали, а теперь боитесь. Вздор! Решил вопрос Кузька Жучок, человек с коротким шагом:
     - Ну, а встретятся, в лес стреканем,- эка!
     Охая и поругиваясь, тронулись в путь, но скоро размялись и зашагали ходко. С каждой минутой бледнела жаркая смуглота ночи, и в большак уперлись уже при свете,- правда, неясном и обманчивом, но достаточно тревожном. Тридцатисаженной аллеей сбегали по склону дуплистые ракиты и чернел узенький мостик через ручей, а за ним лезла в кручу облысевшая дорога и точно готовила засаду за неясным хребтом своим. За ручьем, в полуверсте налево начинался огромный казенный лес, но, в случае чего, до него пришлось бы бежать по открытому, голому, стоявшему под паром полю.
     - Долго будем думать? - сердито сказал Колесников и крупно зашагал по склону, вихляя щиколоткой в многочисленных глубоких, еще не разбитых в пыль колеях и колчах; за ним, не отставая, двигались остальные. И уже у самого мостика за шумом своих шагов услышали они другой, более широкий и дружный, несшийся из-за предательской кручи. Сразу догадавшийся Жегулев остановил своих и тихо скомандовал:
     - Слушать! Через мост бегом, на подъем, не дойдя до верху, налево до лесу. В случае - залп! Живыми не сдаваться! Двигай!
     Сонно и устало подвигались солдаты и стражники - случайный отряд, даже не знавший о разгроме уваровской экономии,- и сразу даже не догадались, в чем дело, когда из-под кручи, почти в упор, их обсеяли пулями и треском. Но несколько человек упало, и лошади у непривычных стражников заметались, производя путаницу и нагоняя страх; и когда огляделись как следует, те неслись по полю и, казалось, уже близки к лесу.
     - Гони! - отчаянно крикнул офицер на казачьем седле и выскакал вперед, скача по гладкому пару, как в манеже; за ним нестройной кучей гаркнули стражники - их было немного, человек шесть-семь; и, заметая их след, затрусили солдаты своей, на вид неторопливой, но на деле быстрой побежкой.
     Лес был в семидесяти шагах.
     - Стой! Пли! - крикнул Жегулев.
     Через голову убитой лошади рухнул офицер, а стражники закружились на своих конях, словно танцуя, и молодецки гикнули в сторону: открыли пачками стрельбу солдаты. "Умницы! Молодцы, сами догадались!" - восторженно, почти плача, думал офицер, над которым летели пули, и не чувствовал как будто адской боли от сломанной ноги и ключицы, или сама эта боль и была восторгом.
     Колесников, бежавший на несколько шагов позади Петруши, увидел и поразился тому, что Петруша вдруг ускорил бег, как птица, и, как птица же, плавно, неслышно и удивительно ловко опустился на землю. В смутной догадке замедлил бег Колесников, пробежал мимо, пропустил мимо себя Жучка, торопливо отхватывавшего короткими ногами, и остановился: в десяти шагах позади лежал Петруша, опершись на локоть, и смотрел на него.
     "Жив!" - радостно сообразил Колесников, но сообразил и другое и... С лицом, настолько искаженным, что его трудно было принять за человеческое, не слыша пуль, чувствуя только тяжесть маузера, он убийцею подошел, подкрался, подбежал к Петруше - разве можно это как-нибудь назвать?
     Не мигая, молча, словно ничего даже не выражая: ни боли, ни тоски, ни жалобы,- смотрел на него Петруша и ждал. Одни только глаза на бледном лице и ничего, кроме них и маузера, во всем мире. Колесников поводил над землею стволом и крикнул, не то громко подумал:
     - Да закрой же глаза, Петруша! Не могу же я так!
     Понял ли его Петруша, или от усталости - дрогнули веки и опустились.
     Колесников выстрелил.
    
     9. Фома Неверный
     ...Это было еще до смерти Петруши.
     В один из вечеров, когда потренькивала балалайка, перебиваясь говором и смехом, пришел из лесу Фома Неверный. Сперва услыхали громкий, нелепый, то ли человеческий голос, то ли собачий отрывистый и осипший лай: гay! гay! гay! - а потом сердитый и испуганный крик Федота:
     - Куда лезешь, черт! Напугал, черт косолапый, чтоб тебе ни дна ни покрышки!
     И в свете костра, по-медвежьи кося ногами, вступил огромный, старый мужик, без шапки, в одном рваном армяке на голое тело и босой. Развороченной соломою торчали в стороны и волосы на огромной голове, и борода, и все казалось, что там действительно застряла с ночевки солома,- да так оно, кажется, и было. И весь он был взъерошенный, встопыренный, и пальцы торчали врозь, и руки лезли, как сучья,- трудно было представить, как такой человек может лежать плоско на земле и спать. Сумасшедшим показался он с первого взгляда.
     - И впрямь черт! - сказал Иван Гнедых и пододвинулся к матросу.
     Мужик заговорил, и опять стало похоже на собачье гay! гay! Неясно, как обрубленные, вылетали громкие слова из-под встопыренных усов, и с трудом двигались толстые губы, дергаясь вкривь и вкось.
     - Где атаман? Атаман тау, атамана тау мне надо, Жегулева, Жегулева тау!
     Ему показали на Сашу. Всеми ершами своими он повернулся на Сашу и несколько раз фукнул:
     - Фу, фу, фу! Ты атаман? Фу - ну, Рассея-матушка, плохи дела твои, коли мальчишек, тау, тау, спосылаешь! Гляди!
     И всеми ершами своими повалился на колени и стукнул лбом; быстро встал.
     - Чего тебе надо?-спросил Жегулев.
     - Я Фома Неверный. Слушай, тау, тау! Бога нет, ...не надо, душа клеточка. Вот тебе мой сказ!
     И быстро оглянулся кругом, ища одобрения, и Еремей строго и одобрительно подтвердил:
     - Верно, Фома, садись, гость будешь.
     Как-то подвернув ноги, Фома быстро сел наземь и неподвижно уставился на Сашу; но как бы ни тихо сидел он, что-то из него беспокойно лезло в стороны, отгоняло близко сидящих-глаза, что ли!
     - Так чего же тебе надо, Фома?
     - Я барыню зарезал.
     - Какую барыню? За что?
     - Не знаю, тау, тау!
     Мужики закивали головами, некоторые засмеялись; усмехнулся и Фома. Послышались голоса:
     - Чудак человек, да за что-нибудь же надо! Курицу, и ту, а ты барыню.
     - Она, эта барыня, что-нибудь тебе сделала? Обидела?
     - Не. Какая обида, я ее дотоль и не видал. А так и зарезал, жизню свою, тау, тау, оправдать хотел. Жизню, тау, тау, оправдать. С мальчонком.
     Замолк нелепо; молчали и все. Словно сам воздух потяжелел и ночь потемнела; нехотя поднялся Петруша и подбросил сучьев в огонь - затрещал сухой хворост, полез в клеточки огонь, и на верхушке сквозной и легкой кучи заболтался дымно-красный, острый язычок. Вдруг вспыхнуло, точно вздрогнуло, и засветился лист на деревьях, и стали лица без морщин и теней, и во всех глазах заблестело широко, как в стекле. Фома гавкнул и сказал:
     - Поисть дали бы, братцы. Исть хоцца.
     Жарко стало у костра, и Саша полулег в сторонке. Опять затренькала балалайка и поплыл тихий говор и смех. Дали поесть Фоме: с трудом сходясь и подчиняясь надобности, мяли и крошили хлеб в воду узловатые пальцы, и ложка ходила неровно, но лицо стало, как у всех - ест себе человек и слушает разговор. Кто поближе, загляделись на босые и огромные, изрубцованные ступни, и Фома Неверный сказал:
     - Много хожу, тау, тау. Намеднись на склянку напоролся.
     Евстигней подтвердил:
     - Это бывает. Работали мы мальчишкой на стеклянном заводе, так по битому стеклу босой ходил. Как мастеру форма не понравится, так хрясь об пол, а пол чугунный. Сперва резались, а потом и резаться перестало, крепче твоего сапога.
     Петруша затренькал балалайкой, лениво болтая пальцами.
     - Спой, Петруша.
     - Нет, не хотится мне петь.
     - Так сыграй, чего форсишь. А Фома попляшет!
     Мужики засмеялись, и сам Фома охотно хмыкнул - словно подавился костью и выкашливает. Иван Гнедых оживился, сморщился смешливо и начал:
     - Нет, погоди, что я на базаре-то слыхал! Будто раскапывали это кладбище, что под горой, так что ж ты думаешь? - все покойники окарач стоят, на четвереньках, как медведи. И какие барины, так те в мундирах, а какие мужики и мещане, так те совсем голые, в чем мать родила, так голой задницей в небо и уставились. Ей-Богу, правда, провалиться мне на этом месте. Смехота!
     Некоторые засмеялись, Еремей сказал:
     - Врешь ты! И откуда в городе мужики?
     "Интересно бы узнать, что теперь у нас в городе рассказывают?" - подумал тогда Колесников, привычно, вполслуха, ловя отрывки речей. И вдруг, как далекая сказка, фантастический вымысел, представился ему город, фонари, улицы с двумя рядами домов, газета; как странно спать, когда над головою крыша и не слышно ни ветра, ни дождя! И еще страннее и невероятнее, что и он когда-то так же спал. Взглянул Колесников в ту сторону, где красными черточками и пятнами намечался Погодин, и с тоскою представил себе его: лицо, фигуру, легкую и быструю поступь. Вчера заметил он, что шея у Саши грязная.
     "Эх, того-этого!..- подумал со вздохом Колесников и свирепо скосил глаз на тренькавшего Петрушу.- Еще запоет младенец!" Что-то зашевелилось, и всей своей дикой громадой встопорщился над сидящими Фома Неверный: тоже сокровище!
     Шагнул через чьи-то ноги и озирается; как сучья лезут руки, и в волосах стоит солома... или это сами волосы так стоят? Гавкает.
     - Да куда ты? - спрашивает кто-то тревожно.- Мамон набил, теперь спать ложись.
     - Он постели ищет. Фома, постели ищешь?
     - Вся тебе земля постеля, куда прешь? Взвозился, черт немазаный!
     - А к атаману, тау, тау! К атаману. К Жегулеву, Александру Иванычу, Жегулеву!
     "Завтра же его прогоню, надо Андрею Иванычу сказать",- решил Колесников и видит, что Саша уже встал и Фома закрывает и будто теснит его своей фигурой. Тревожно шагнул ближе Колесников.
     - Еще чего? - спрашивает Жегулев.- Спать иди, завтра скажешь.
     Фома затурчал:
     - Поел я, а за хлеб-соль не благодарю. Ничей он. Слыхал мой сказ?
     И оглянулся кругом, ища одобрения, но все молчали. Саша ответил:
     - Слыхал.
     - А теперь гляди! - С этими словами Фома быстро опустился на колени и стукнул землю лбом. Так же быстро встал и ждет.
     - За что ты мне кланяешься, Фома?
     Фома ответил:
     - Я всем убивцам в землю кланяюсь, тау, тау. Хожу по Рассее и ищу убивца, как увижу, так и поклонюсь. Прими мой поклон и ты, Александр Иваныч.
     И ушел, как пришел, только его и видели, только его и знали. Дернул ершами, захрустел сучьями в лесу, как медведь, и пропал.
     - Экая образина, черт его подери! Какую комедию развел, комедиант,- прогудел Колесников и неправдиво засмеялся.- Сумасшедший, таких на цепь сажать надо.
     Но никто не откликнулся на смех и на слова никто не ответил. И что-то фальшивое вдруг пробежало по лицам и скосило глаза: почуял дух предательства Колесников и похолодал от страха и гнева. "Пленил комедиант!" - подумал он и свирепо топнул ногой:
     - Ты что молчишь, Еремей: тебе говорю или нет, подлец!
     Еремей, по-прежнему кося глаза, нехотя отозвался:
     - Ну и сумасшедший!.. Чего орешь?
     Услужливые голоса подхватили:
     - Сумасшедший и есть! На ем и халат-то больничный, ей-Богу!
     -Дать бы ему хорошего леща... Тоже, хлебца просит, а благодарить не хочет, хлеб, говорит, ничей.
     - Поди-ка, сунься к нему, он тебе такого леща даст! Черт немазаный! И голова же у него, братцы; не голова, а омет. Смехота!
     - То-то ты и посмеялся!
     Андрей Иваныч крикнул:
     - Смирно! Тут вам не кабак.
     Примолкли, посмеиваясь и подмигивая Андрею Иванычу: ну-ка еще, матрос, гаркни, гаркни! Но чей-то голос явственно отчеканил:
     - Какой кабак! Храм запрестольный! Всех разбойников собор!
     Неласково засмеялись. И опять забалакала балалайка в ленивых руках Петруши, и зевал Еремей, истово крестя рот. Притаптывали костер, чтобы не наделать во сне пожара, и не торопясь укладывались на покой.
     Кто приходил и кто ушел?-Кто поклонился земно Сашке Жегулеву? Ушел Фома Неверный, и тишиной лесною уже покрылся его след.
    
     10. Васька плясать хочет
     На следующий день после смерти Петруши в становище проснулись поздно, за полдень. Было тихо и уныло, и день выпал такой же: жаркий, даже душный, но облачный и томительно-неподвижный-слепил рассеянный свет, и даже в лесу больно было смотреть на белое, сквозь сучья сплошь светящееся небо.
     Благополучно вернувшийся Васька Соловей играл под березой с Митрофаном и Егоркой в три листика. Карты были старые, распухшие, меченые и насквозь известные всем игрокам,- поэтому каждый из игроков накрывал сдачу ладонью, а потом приближал к самому носу и, раздернув немного, по глазку догадывался о значении карты и вдумывался.
     - Прошел.
     - Двугривенный с нашей.
     - С нашей тоже. Не форси!
     - Полтинник под тебя; видал?
     - А это видал: замирил, да под тебя... двугривенный?
     - Ходи!
     Колесников, помаявшись час или два и даже посидев возле игроков, подошел к Жегулеву и глухо, вдруг словно опустившимся басом, попросил:
     - Можно мне, Саша, уйти с Андреем Иванычем? Нехорошо мне, того-этого, мутит.
     - Конечно! Куда хочешь пойти?.. Осторожно только, Василий.
     - Да пойду на то место, ну, на наше,- он понизил голос, покосившись на игроков.- Землянку копать будем. Тревожно что-то становится...
     - Вчерашнее?
     - Не столько оно, сколько, того-этого, вообще недоверие,- он понизил голос,- помнишь этого сумасшедшего, как он поклонился тебе? Пустяки, конечно, но мне Еремей тогда, того-этого, не понравился.
     - Пустяки, Василий. Когда вернешься?
     - Да завтра к полудню. Будь осторожен, Саша, не доверяй. За красавцем нашим, того-этого, поглядывай. Да... что-то еще хотел тебе сказать, ну да ладно! Помнишь, я леса-то боялся, что ассимилируюсь и прочее? Так у волка-то зубы оказались вставные. Смехота!
     Еще в ту пору, когда безуспешно боролись с Гнедыми за дисциплину - матрос и Колесников настояли на том, чтобы в глуши леса, за Желтухинским болотом, соорудить для себя убежище и дорогу к нему скрыть даже от ближайших. Место тогда же было найдено, и о нем говорил теперь Колесников.
     Ушли, и стало еще тише. Еремей еще не приходил, Жучок подсел к играющим, и Саша попробовал заснуть. И сразу уснул, едва коснулся подстилки, но уже через полчаса явилось во сне какое-то беспокойство, а за ним и пробуждение,- так и все время было: засыпал сразу как убитый, но ненадолго. И, проснувшись теперь и не меняя той позы, в которой спал, Жегулев начал думать о своей жизни.
     Уже много раз со вчерашней ночи он вспоминал свое лицо, каким увидел его в помещичьем доме в зеркале: здесь у них не было осколочка, и это оказалось лишением даже для Колесникова, полушутя утверждавшего, что вместе с электричеством он введет в деревне и зеркала "для самоанализа". Зеркало у Уваровых было большое, и сразу увидел себя Саша во весь рост: от высоких сапог, перетянутых под коленом ремнем, до бледного лица и старой гимназической, летней без герба фуражки; и сразу понравилась эта полузнакомая фигура своей мужественностью. Лица он тогда не рассматривал, но твердо до случая запомнил и теперь, вызвав в памяти, внимательно и серьезно оценил каждую черту и свел их к целому - бледность и мука, холодная твердость камня, суровая отрешенность не только от прежнего, но и от самого себя. "Хорошее лицо, такое, как надо",- решил Жегулев и равнодушно перешел к другим образам своей жизни: к Колесникову, убитому Петруше, к матери, к тем, кого сам убил.
     Так же холодно и серьезно, как и свое лицо, рассмотрел убитого телеграфистика, вчерашнего Поликарпа, отвратительную, истекающую кровью сальную тушу, и солдата без лица, в которого вчера бил с прицела, желая убить. Солдат свалился, наверное, убитый. Бесстрастно вставали образы, как на экране, и вся теперешняя жизнь прошла вплоть до Петрушиной осиротевшей балалаечки, но странно! - не вызывали они ни боли, ни страдания, ни даже особого, казалось, интереса: плывет и меняется бесшумно, как перед пустой залой, в которой нет ни одного зрителя. Даже мать, о которой он думал долго, соображая, что она делает теперь, даже Женя Эгмонт, даже покойный отец: видится ясно, но не волнует и не открывает своего истинного смысла. А попробует размыслить и доискаться ускользающего смысла,- ничего не выходит: мысли коротки и тупы, ложатся плоско, как нож с вертящимся черенком. И прошлое хоть вспоминается, а будущее темно, неотзывчиво, совсем не мыслится и не гадается - даже не интересует.
     - Окаменел я! - равнодушно заключает Саша и, решив шелохнуться, с удовольствием закуривает папиросу.
     И с удовольствием отмечает, что руки у него особенно тверды, не дрожат нимало, и что вкус табачного дыма четок и ясен, и что при каждом движении ощущается тяжелая сила. Тупая и покорная тяжелая сила, при которой словно совсем не нужны мысли. И то, что вчера он ощутил такой свирепый и беспощадный гнев, тоже есть страшная сила, и нужно двигаться с осторожностью: как бы не раздавить кого. Он - Сашка Жегулев.
     Уже смеркается без заката - или был короток сумрачный закат и невидимо догорел за лесом. В отверстие двери заглядывает темная голова и осторожно покашливает, по удальской линии картуза - Васька Соловей.
     - Что надо, Соловьев? - спросил Саша.
     - Не спите, Александр Иваныч? Поговорить бы надо, дело есть.
     - Погоди, сейчас выйду. Еремей не приходил?
     - Нет, да и не придет он нынче. Я тут погожу. Жегулев вышел и, глядя на темнеющее небо, потянулся до хруста в костях. Недалеко куковала кукушка; скоро совсем стемнеет, не видно станет неприятного неба, и наступит прекрасная ночь.
     - Пойдем пройтись, Соловьев, дорогой расскажешь.
     - Да мне всего два слова, позвольте здесь,- уклонился Соловьев и, показалось, бросил взгляд в ту сторону, где сидели под деревом его двое и маленький Кузька Жучок. Поглядел в ту же сторону и Жегулев и почему-то вспомнил слова Колесникова об осторожности. Не понравился ему и слишком льстивый голос Соловья.
     - Говори,- сухо приказал он, спиной прислонившись к дереву и плохо в сумерках различая лицо.
     Соловьев раза два перешагнул на месте и, точно выбрав, наконец, ногу, оперся на нее и заложил руку за спину, на сборы поддевки.
     - Да я все об том, Александр Иваныч, что надо бы вам отчитаться.
     Жегулев не понял и удивился:
     - Как отчитаться? Первый раз слышу.
     - Первый-то оно первый,- сказал Соловей и вдруг усмехнулся оскорбительно и дерзко,- все думали, что сами догадаетесь. А нынче, вижу, опять Василь Василич с матросом ушел деньги прятать, неприятно это, шайке обидно.
     Жегулев молчал.
     - Деньги-то кровные! Конечно, что и говорить, за вами они не пропадут, как в банке, а все-таки пора бы... Кому и нужда, а кто... и погулять хочет. Вот вы вчера Поликарпа ни много ни мало как на тот свет отправили, а за что? Монастырь какой-то завели... не понимай я вашей хитрости, давно б ушел, человек я вольный и способный.
     - Хитрости?
     - Можно и другое слово, это как вам понравится.
     - Подлости?
     - Почему же подлости? Я, Александр Иваныч, таких слов не признаю: вы человек умный, да и мы не без ума. Мы уж и то посмеиваемся на мужиков, как вы их обошли, ну, да и то сказать - не всех же и мужиков! Так-то, Александр Иваныч,- отчитаться бы миром, а что касается дальнейшего, так мы вас не выдадим: монастырь так монастырь! Потом отгуляем!
     Соловьев засмеялся и молодцевато переставил ногу и сплюнул: в ответе он был уверен. И вздрогнул, как под кнутом, когда Жегулев тихо сказал:
     - Денег у меня нет.
     - Нет?! А где же они?
     - Роздал. Выбросил.
     - Выбросил?
     Соловей задохнулся от ярости и, сразу охрипши, обрываясь, забился в бессознательных выкриках:
     - Эй, Сашка, остерегись! Эй, Сашка, тебе говорю!
     Жегулев зажал в кармане браунинг и подумал, охваченный тем великим гневом, который, не вмещаясь ни в крик, ни в слова, кажется похожим на мертвое спокойствие:
     "Нет, убить мало. Завтра придут наши, и я его повешу на этой березе, да при всем народе. Только бы не ушел".
     - Потише, Соловьев. Будешь кричать, убью, а так, может, и сговоримся.
     - Кто кого! - кричал Соловей.- Нас трое, а ты один! Сволочь!
     Но крикнул еще раз и смолк недоверчиво:
     - Отчитывайся, жулик.
     - Деньги у Василия.
     - Врешь, подлец!

/ Полные произведения / Андреев Л.Н. / Сашка Жегулёв