• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Рыбаков А.Н. / Кортик

Кортик [8/9]

Скачать полное произведение

    Шурка-большой прочел, подумал и написал: «Лучше устроить показательный суд. Согласен быть прокурором». Потом свернул и перекинул записку сестрам Некрасовым, но Александра Сергеевна, почувствовав сзади себя движение, быстро обернулась. Все сидели тихо, только Зина Круглова едва успела опустить руку с растопыренными пальцами.
    — Круглова, к доске, — сказала Александра Сергеевна.
    Кит побрел на место.
    От сестер Некрасовых записка через Лелю Подволоцкую добралась до Генки. Он прочитал ее и написал внизу: «Отлупить как следует, чтобы помнил».
    Тем же путем записка вернулась к Мише. Он прочитал Шурин и Генкин ответы и показал Славе. Слава отрицательно мотнул головой. Миша придвинул записку к себе и начал на ней что-то писать, как вдруг Слава толкнул его под партой ногой. Миша не обратил внимания. Слава толкнул его опять, но было поздно. Александра Сергеевна протягивала руку к записке:
    — Что ты пишешь?
    Миша смял записку в кулаке и молча встал.
    — Покажи, что у тебя в руке!
    Миша молчал и не отрываясь смотрел на прибитые к стенам планки для диаграмм.
    — Я тебя спрашиваю, — совсем тихо сказала Александра Сергеевна, — что ты писал на уроке? — Она заметила лежавшую под тетрадями книгу и взяла ее. — Это что еще такое? — Она громко прочла: — «Руководство к истории, описанию и изображению ручного оружия с древнейших времен до начала девятнадцатого века». Посторонние книги читаешь во время урока?
    — Она просто лежала, я ее не читал, — попробовал оправдаться Миша.
    — Записку ты тоже не писал? Постыдись! Староста, пионер, член учкома. Эту книгу ты получишь у директора, а пока оставь класс.
    Ни на кого не глядя, Миша вышел.
    55. Классное собрание
    Он вышел из класса и сел на подоконник. В окне виднелись противоположная сторона Кривоарбатского переулка, два фонаря, уже зажженных, несмотря на ранний час, школьная площадка, занесенная снегом.
    В коридоре тихо. Только слышно, как падают в ведро капли из бачка с кипяченой водой да сверху, из гимнастического зала, доносятся звуки рояля: трам-там, тара-тара, трам-та-та, трам-тата, трам-та-та — и на потолке глухо отдается равномерный топот маршировки: трам-та-та, трам-та-та…
    Нехорошо получилось! Являйся теперь к директору. Алексей Иваныч, конечно, спросит о книге… Зачем да почему…
    И все из-за этого задавалы Юрки-скаута!
    Прозвенел звонок. Тишина разорвалась хлопаньем дверей, топотом, криком и визгом.
    Из класса вышел Юра.
    — Ты зачем тетю Брошу обругал? — остановил его Миша.
    — Тебе какое дело? — Юра презрительно посмотрел на него.
    — Ты на меня так не смотри, а то быстро заработаешь!
    Их окружили ребята.
    — Какую привычку взял, — продолжал Миша, — оскорблять технический персонал! Это тебе не дома — на прислугу орать.
    — Чего ты с ним, Мишка, разговариваешь! — Генка стал против Юры. — С ним вот как надо!
    Он полез драться, но Миша удержал его:
    — Вот что, Юра, ты должен извиниться перед тетей Брошей.
    Юра удивленно вскинул брови:
    — Я буду извиняться перед уборщицей?
    — Обязательно.
    — Сомневаюсь!
    — Заставим. А если не извинишься, поставлю вопрос на классном собрании.
    — Мне плевать на ваше собрание!
    — Не доплюнешь!
    — Посмотрим.
    — Посмотрим.
    Перед последним уроком Генка вбежал в класс и закричал:
    — Ура! Альма не пришла, немецкого не будет, собирай книжечки!
    — Подожди, — остановил его Миша, — тише, ребята! Сейчас проведем классное собрание.
    — Вот еще!.. — недовольно протянул Генка. — Ушли бы домой на два часа раньше!
    — Как будто нельзя в другой раз собрание устроить, обязательно сегодня! — сказала Леля Подволоцкая, красивая девочка с белокурыми волосами.
    — Не останусь я на собрании, — объявил Кит, — я есть хочу.
    — Ты всегда есть хочешь. Будет собрание, и все. — Миша закрыл дверь.
    Когда все сели по местам, он сказал:
    — Обсуждается вопрос о Юре. Слово имеет Генка Петров.
    Генка встал и, размахивая руками, начал:
    — Юра опозорил наш класс. Он назвал тетю Брошу старой дурой. Это — безобразие! Теперь не царский режим. Небось Алексея Иваныча он так не назовет, побоится, а тетя Вроша — простая уборщица, так ее можно оскорблять? Пора прекратить эти барские замашки. Вообще скауты за буржуев. Предлагаю исключить Юру из школы.
    Поднялся Слава:
    — Юре пора подумать о своем мировоззрении. Он индивидуалист и отделяется от коллектива. Подражать Печорину нечего. Печорин — продукт разложения дворянского общества. Это все знают. Юра должен извиниться перед тетей Брошей, а исключить из школы — слишком суровое наказание.
    Слово попросила Леля Подволоцкая:
    — Я не понимаю, за что пионеры нападают на Юру. Генка в тысячу раз больше хулиганит, а еще пионер. Это несправедливо. Нужно прежде всего выслушать Юру. Может быть, ничего и не было.
    Юра, не поднимаясь с места, глядя в окно, сказал:
    — Во-первых, я в скаутах больше не состою. Если Генка не знает, пусть не говорит. Кроме того, он еще не директор, чтобы исключать из школы. Нечего так много брать на себя. Во-вторых, принципиально не согласен с тем, что закрывают вешалку, — это ограничивает нашу свободу. В-третьих, я вообще ни перед кем отчитываться не желаю. Извиняться я не буду, так как не намерен унижаться перед каждой уборщицей. Вы можете постановлять что вам угодно, мне это глубоко безразлично.
    Шура Огуреев вышел к учительскому столику, обернулся к классу и произнес такую речь:
    — Товарищи! Инцидент с тетей Брошей нужно рассматривать гораздо глубже. Что мы имеем? Мы имеем два факта. Первый — оскорбление женщины, что недопустимо. Второй — употребление слова «дура». Такие слова засоряют наш язык, наш великий, могучий, прекрасный язык, как сказал Некрасов.
    — Не Некрасов, а Тургенев, — поправил его Миша.
    — Нет, — авторитетно произнес Шура, — сначала сказал Некрасов, а потом уже повторил Тургенев. Нужно читать первоисточники, тогда будешь знать. Я предлагаю запретить употребление таких и подобных слов.
    Довольный своей речью, Шура направился к парте и с важным видом уселся на свое место.
    — Кто еще хочет высказаться? — спросил Миша и, увидев, что Зина Круглова хочет, но не решается выступить, сказал: — Говори, Зина, чего боишься?
    Зина поднялась и быстро затараторила:
    — Девочки, это ужасно! Я сама видела, как тетя Броша плачет. И нечего Юру защищать. А если он нравится Леле, пусть она так и скажет. Потом Шура. Он очень красиво говорил о женщинах, а сам на уроках пишет письма девочкам. Это тоже неправильно. Потом, — продолжала Зина, — я хотела сказать о Генке Петрове. Он на уроках всегда меня расхохатывает.
    После всех выступил Миша:
    — Юра обругал тетю Брошу потому, что считает себя выше ее. А чем он выше тети Броши? Я думаю, ничем. Она тридцать лет работает в школе, приносит пользу обществу, а Юра сидит на шее у своего папеньки, в жизни еще палец о палец не ударил, а уже оскорбляет рабочего человека. Предлагаю: Юра должен извиниться перед тетей Брошей, а если он не захочет, передать вопрос в учком. Пусть вся школа обсуждает его поступок.
    Классное собрание постановило: обязать Юру извиниться перед тетей Брошей.
    56. Литорея
    После собрания Миша явился к директору школы.
    Алексей Иваныч сидел в своем кабинете за столом и перелистывал книгу, ту самую, что отобрала у Миши Александра Сергеевна. Он указал Мише на диван:
    — Садись.
    Миша сел.
    — Что вы обсуждали на собрании? — спросил Алексей Иваныч.
    Миша рассказал.
    — Постановить — это полдела, — сказал Алексей Иваныч. — Нужно, чтобы Юра осознал низость своего поступка.
    Он помолчал, потом спросил:
    — А твое поведение обсуждали?
    — Какое поведение? — Миша покраснел.
    — Посторонние книги читаешь на уроке, записки пишешь.
    — Книгу я не читал, — сказал Миша, — она просто так лежала. Записку действительно писал.
    — Скажи, Поляков, — Алексей Иваныч внимательно посмотрел на Мишу, — почему тебя интересует холодное оружие?
    — Просто так, — ответил Миша, глядя в пол.
    Как бы не слыша Мишиного ответа, Алексей Иваныч спросил:
    — Ты и твои приятели интересуетесь шифрами?
    Миша молчал, и опять, словно не замечая его молчания, Алексей Иваныч продолжал:
    — Когда я был мальчиком, я тоже увлекался шифрами. Очень интересное занятие.
    Миша думал. Может быть, показать пластинку? Вот уж два месяца, как они бьются и не могут прочесть надпись. На обеих пластинках совершенно одинаковые значки, а ключа к ним нет. Значит, Полевой думал, что ключ к шифру в ножнах, а Никитский предполагал, что он в кортике.
    На самом же деле ни там, ни здесь ключа нет… Может, Алексей Иваныч разберет.
    Миша вздохнул, вынул из кармана пластинку от рукоятки кортика и протянул ее Алексею Иванычу.
    — Вот, Алексей Иваныч, мы никак не можем расшифровать эту надпись. Я слышал, что это литорея, но мы не знаем, что такое литорея.
    — Да, — сказал Алексей Иваныч, рассматривая пластинку, — похоже. Литорея — это тайнопись, употреблявшаяся в древнерусской литературе. Литорея была двух родов: простая, называлась также тарабарской грамотой, отсюда и «тарабарщина». Это простой шифр. Буквы алфавита пишут в два ряда: верхние буквы употребляют вместо нижних, нижние — вместо верхних. Мудрая литорея — более сложный шифр. Весь алфавит разбивался на три группы, по десяти букв в каждой. Первый десяток букв обозначался точками. Например, «а» — одна точка, «б» — две точки и так далее. Второй десяток обозначался черточками. Например, «л» — одна черточка, «м» — две черточки и так далее. И, наконец, третий десяток обозначался кружками. Например, «х» — один кружок, «ц» — два кружка… Значки эти писались столбиками. Понял теперь?
    — Это ж очень просто! — удивился Миша. — Теперь я понимаю, как прочесть пластинку!
    — Это было бы просто в том случае, — возразил Алексей Иваныч, — если бы на этой пластинке в каждом столбике было от одного до десяти знаков, а здесь самое большее пять…
    Алексей Иваныч сидел задумавшись, потом медленно проговорил:
    — Если это литорея, то здесь только половина текста. Где-то должна быть и другая.
    57. Странная надпись
    Вот оно в чем дело! Миша пощупал в кармане ножны. Теперь понятно, почему старик не мог расшифровать текст.
    — Где-то должна быть вторая половина текста, — повторил Алексей Иваныч и вопросительно посмотрел на Мишу.
    Эх, была не была! Миша вынул ножны, снял ободок, развернул их веером и положил на стол.
    Алексей Иваныч соединил обе пластинки. Миша только сейчас увидел, что на одной из них есть выпуклость, а на другой углубление, показывающее, где их нужно соединять. Как это он раньше не заметил?
    Соединив обе пластинки, Алексей Иваныч положил их плашмя и придавил пресс-папье.
    — Видишь, — сказал он Мише, — получилась десятизначная литорея. Теперь попробуем читать.
    Он встал, подошел к шкафу, снял с полки большую книгу, положил ее перед собой и внимательно перелистал.
    — Так. — Алексей Иваныч заложил страницы двумя пальцами. — Бери карандаш, бумагу и пиши… «с». Написал? «И», «м». Что получилось?
    — «Сим», — прочел Миша.
    — «Г», «а», «д», «о», «м». Что написал?
    — «Гадом», — сказал Миша.
    И так, слово за словом, Миша написал следующее: «Сим гадом завести часы понеже проследует стрелка полудень башне самой повернутой быть».
    — Странная надпись, — задумался Алексей Иваныч, — странная. — Он молча разглядывал ножны, потом посмотрел на Мишу:
    — Что ты скажешь по этому поводу?
    Миша молча пожал плечами.
    — Во всяком случае, знаешь ты больше меня, — сказал Алексей Иваныч. — Например: где кинжал?
    Миша молча смотрел на пол.
    — Раз есть ножны, то должен быть и кинжал, — сказал Алексей Иваныч.
    Миша вынул кортик и показал, как закладывается туда стержень.
    — Остроумно, — заметил Алексей Иваныч, — это подобие кортика.
    — Это кортик и есть, — сказал Миша.
    Алексей Иваныч поднял брови:
    — Ты уверен в этом?
    — Конечно.
    — Хорошо, если ты уверен, — говорил Алексей Иваныч, рассматривая кортик. — Рукоятка с секретом — вещь распространенная в средние века. В рукоятки мечей вкладывались мощи святых, и рыцари перед боем «прикладывались к мощам». Отсюда и обычай целовать оружие. Так… — Алексей Иваныч продолжал рассматривать кортик. — Так… Бронзовая змейка, по-видимому, и есть искомый гад. Следовательно, недостает только часов, которые надо завести. Ну, Поляков, теперь расскажи, откуда у тебя этот кортик.
    Выслушав Мишин рассказ, он некоторое время задумчиво барабанил пальцами по столу, потом сказал:
    — Я отлично помню историю гибели линкора «Императрица Мария». Было много шуму в газетах, но этим и кончилось: виновников взрыва не нашли. Но то, что ты рассказал, проливает на это какой-то свет. Никитский не мог безнаказанно убить офицера. Он рассчитывал, что все покроет взрыв.
    Миша удивленно посмотрел на Алексея Иваныча. Действительно! Как это он раньше не сообразил? Значит, Никитский участвовал во взрыве корабля.
    — Что ты намерен делать? — спросил Алексей Иваныч.
    — Не знаю, — сказал Миша. — Мы думали, что после расшифровки все будет ясно; оказывается, нет. — Он вопросительно посмотрел на Алексея Иваныча. — Нужно узнать, кто этот убитый офицер…
    — Правильно, — сказал Алексей Иваныч. — Тебе ведь Полевой назвал его имя.
    — Да, только имя: Владимир. Но фамилии он сам не знал. Правда…
    Миша замялся.
    — Что ты хотел сказать? — спросил Алексей Иваныч.
    — Мы с ребятами кое-что выяснили о кортике…
    — Исследовали?
    — Да.
    — Хорошо. — Алексей Иваныч встал. — На днях я вас вызову, и вы расскажете о своих исследованиях.
    58. Стенная газета
    Через несколько дней в коридоре появился первый номер стенгазеты «Боевой листок». Газета начиналась Мишиной статьей «Нездоровое увлечение».
    ...
    «Нездоровое увлечение
    В нашей седьмой группе «Б» наблюдается нездоровое увлечение некоторыми личностями, как, например, Печориным и Мэри Пикфорд.
    Начнем с Мэри Пикфорд. Каждая ее картина кончается тем, что она выходит замуж за миллионера. Чего же ей подражать, когда всем известно, что в нашей стране миллионеров нет и вообще их скоро нигде не будет?
    Теперь о Печорине.
    Во-первых, он дворянин и белый офицер.
    Во-вторых, он стопроцентный эгоист. Из-за своего эгоизма он доставляет всем страдания: губит Бэлу, обманывает Мэри (правда, она княжна, но и Печорин сам дворянин), высокомерно относится к Максиму Максимычу.
    Печорин даже не скрывает своего эгоизма, он говорит: «Какое мне дело до бедствий и радостей человеческих». Значит, он не уважает общество, его интересует только собственная персона. Отсюда вывод: человек, который не приносит обществу пользы, не хочет считаться с другими людьми. (Это мы видим на одном примере, который недавно обсуждал наш класс.) Из всего этого ясно, что если все будут подражать Печорину и думать только о себе, то все люди передерутся и будет чистейший капитализм.
    Поляков»
    Вслед за этой статьей шли заметки:
    ...
    «О порче мебели
    Некоторые учащиеся любят вырезать на партах ножиком. Этим усиленно занимается Китов, воображая, вероятно, что перед ним колбаса. Пора прекратить недопустимую порчу школьной мебели. Тот, кто режет парты, увеличивает разруху.
    Шило»
    ...
    «Где справедливость?
    Как известно, в нашей школе существует кружок по изучению театра и кино. Председателем кружка является выдающийся актер нашего времени Шура Огуреев. Кружок существует полгода, но ни разу не собирался. Зато сам Шура имеет мандат и бесплатно ходит в кино и театр. Сам ходит, а другим контрамарок не выдает. Где справедливость?
    Зритель»
    ...
    «О большой перемене
    Некоторые учащиеся во время большой перемены стараются остаться в классе (мы не будем указывать на личности, но все знают, что этим занимается Геннадий Петров). Этим они мешают проветривать класс и преступно расходуют и без того ограниченный запас кислорода. Пора это прекратить. А кому надо сдувать, пусть сдувает в коридоре.
    Зоркий»
    ...
    «О кличках
    Учащиеся нашего класса любят наделять друг друга, а также преподавателей кличками. Пора оставить этот пережиток старой школы. Кличка унижает достоинство человека и низводит его до степени животного.
    Эльдаров»
    Вся школа читала «Боевой листок». Все смеялись и говорили, что в заметке о Печорине и Мэри Пикфорд написано про Юру и Лелю Подволоцкую.
    Прочитав листок, Юра презрительно усмехнулся, а на другой день рядом со стенгазетой появился листок такого содержания:
    ...
    «Кто эгоист?
    (Послание с того света)
    Господа!
    Я — Григорий Александрович Печорин. Ученик седьмой группы «Б» Михаил Поляков потревожил мой мирный сон. Я встал из гроба, и две недели мой дух незримо присутствовал в седьмой группе «Б». Вот мой ответ.
    Поляков утверждает, что я эгоист. Допустим. А как же сам Поляков? Он целые ночи зубрит, чтобы быть первым учеником. Зачем? Затем, чтобы показать, что он лучше и умнее всех. С этой же целью он нахватал себе всякие нагрузки: он и вожатый звена, и староста, и член учкома, и член редколлегии.
    Спрашивается, кто же из нас эгоист?
    Печорин»
    Эта заметка возмутила Мишу. Все в ней неправда! Разве он зубрит и разве это эгоизм, если он хорошо учится? Ведь ясно, что надо хорошо учиться. Юра тоже неплохо учится, но ему отец за хорошие отметки всегда что-нибудь покупает. И потом, разве он, Миша, виноват, что его выбрали старостой группы и членом учкома?
    — Вот видишь, — говорил ему Генка, — видишь, что Юрка вытворяет! Я тебе давно говорил: нужно его вздуть как следует, будет знать.
    — Кулаками ничего не докажешь, — сказал Слава, — нужно в следующем номере «Боевого листка» ответить на это загробное послание.
    — Дело не в том, что он про меня написал, — сказал Миша, — дело в принципе: что такое эгоизм. Юрка хочет запутать этот вопрос. А мы его должны распутать.
    И мальчики начали готовить следующий номер стенной газеты, посвященный вопросу: «Что такое эгоизм?»
    59. Полковой оружейный мастер
    В назначенный день Миша, Генка и Слава вошли в кабинет Алексея Иваныча.
    Возле Алексея Иваныча сидел человек в шинели и военной фуражке.
    — Садитесь, — сказал Алексей Иваныч. — Миша, ты принес кортик?
    Миша нерешительно посмотрел на военного.
    — При этом товарище можешь все рассказывать, — сказал Алексей Иваныч.
    Военный долго и внимательно рассматривал пластинки. Когда он положил их на стол, Алексей Иваныч сказал ребятам:
    — Мы вас слушаем.
    Миша оглянулся на друзей и, откашлявшись, произнес:
    — Мы установили, что этот кортик принадлежит полковому оружейному мастеру, жившему в царствование Анны Иоанновны, то есть в середине восемнадцатого столетия.
    Алексей Иваныч удивленно поднял брови, военный внимательно посмотрел на Мишу.
    — Анны Иоанновны? — переспросил Алексей Иваныч.
    — Анны Иоанновны.
    — Это та, что ледяной дом построила, — вставил Генка.
    Он хотел еще что-то сказать, но Слава толкнул его ногой, чтобы не мешал.
    — Как вы это установили?
    — Очень просто. — Миша взял в руки кортик, вынул из ножен клинок. — Прежде всего клейма. Их три: волк, скорпион и лилия. Видите? Так вот. Волк — это клеймо золингенских мастеров в Германии. Такие клинки назывались «волчата». Они изготовлялись до середины шестнадцатого века.
    — Есть такая марка оружия, очень знаменитая, — подтвердил Алексей Иваныч.
    — Изображением волка или собаки, — продолжал Миша, — отмечал свои клинки толедский мастер Юлиан дель Рей, Испания.
    — Крещеный мавр, — вставил Генка.
    — Он жил в конце пятнадцатого века, — продолжал Миша. — Теперь скорпион. Это — клеймо итальянских мастеров из города Милана. Наконец, лилия. Клеймо флорентийского мастера…
    — Параджини, — подсказал Генка.
    — Да, Параджини. Он тоже жил в начале шестнадцатого века. Вот что обозначают эти клейма. Они обозначают мастеров.
    — Кто же из них сделал кортик? — спросил Алексей Иваныч.
    — Никто, — решительно ответил Миша.
    — Почему?
    — Потому что во всех книгах, которые мы прочли, написано, что кортики появились только в начале семнадцатого века, а все эти клейма относятся к шестнадцатому веку.
    — Логично, — сказал Алексей Иваныч. — Но зачем же, в таком случае, клейма?
    Миша пожал плечами:
    — Этого мы не знаем.
    — Ребята правы. — Военный взял у Миши клинок и поднес его к свету. По всей длине клинка тянулись едва заметные волнообразные рисунки в виде переплетенных роз. — Это дамасская сталь. Она изготовлялась только на Востоке. Значит, клейма европейских мастеров не имеют к клинку никакого отношения. По-видимому, мастер, изготовивший этот кинжал, хотел показать, что его клинок лучше самых знаменитых. С этой целью он и поставил эти три клейма.
    Миша несколько смутился тем, что военный сразу определил то, над чем мальчики трудились столько времени, но продолжал:
    — Тогда мы решили познакомиться с образцами кортиков, употреблявшихся в России. Их было три типа. Во-первых, морской, но он четырехгранный, а этот трехгранный. Значит, не подходит. Во-вторых, кортик егерей, но его длина тринадцать вершков, а нашего — только восемь. Значит, тоже не подходит. Наконец, третий — это кортик полковых оружейных мастеров при императрице Анне Иоанновне. Он имел в длину восемь вершков, наш — тоже. Он был трехгранный, наш — тоже. И другие приметы сходятся. Поэтому мы решили, что этот кортик принадлежал какому-то оружейному мастеру времен Анны Иоанновны.
    Миша кончил говорить, постоял немного и сел на диван рядом с Генкой и Славой.
    — Что ж, — сказал военный, — попробуем искать владельца.
    Алексей Иваныч взял со стола квадратную книгу. На ее плотной обложке было написано: «Морской сборник. 1916 год».
    — Так вот, — сказал Алексей Иваныч, — при взрыве линейного корабля «Императрица Мария» погибло три офицера, носивших имя Владимир. Иванов — мичман, Терентьев — капитан второго ранга, Неустроен — лейтенант. Встает вопрос: кто из них владелец кортика? Сейчас посмотрим некрологи. — Алексей Иваныч перелистал и пробежал глазами несколько страниц. — Иванов… молодой и прочее… Неустроев… исполнительный… — Алексей Иваныч замолчал, читая про себя, потом медленно проговорил: — А вот интересно, прошу послушать: «Трагическая смерть унесла В.В.Терентьева, выдающегося инженера Российского флота. Его незаурядные способности и глубокие познания, приобретенные под руководством незабвенного П.Н.Подволоцкого, давали ему все основания стать для вооружения флота тем, чем был для вооружения сухопутных войск его знаменитый предок П.И.Терентьев».
    — Кажется, попали в точку, — сказал военный. — Есть у вас военная, энциклопедия, Алексей Иваныч?
    — Петров, — сказал Алексей Иваныч, — сбегай к Софье Павловне и возьми для меня военную энциклопедию Гранат на букву «Т».
    Генка принес книгу, Алексей Иваныч перелистал ее:
    — Есть: «Терентьев, Поликарп Иваныч. Родился в тысяча семьсот первом году. Умер в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году. Выдающийся оружейный мастер времен Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны. Служил при фельдмаршале Минихе. Участник сражений при Очакове, Ставучанах и Хотине. Создатель первой конструкции водолазного прибора. Известен как автор фантастического для своего времени проекта подъема фрегата „Трапезунд“.
    — Вот и пригодился ваш оружейный мастер, — сказал военный.
    — Интересное совпадение, — заметил Алексей Иваныч, — упоминаемый в некрологе профессор Подволоцкий — дедушка одной из наших учениц.
    Мальчики переглянулись. Лелька! Вот здорово!
    — Ну, ребята, — сказал военный, — поработали вы на славу. — Он встал. — Кортик, Миша, я пока у тебя возьму. Не беспокойся, придет время — верну. Вижу, что и у тебя есть какая-то тайна. Может быть, расскажешь?
    — Никакой тайны у меня нет, — ответил Миша. — Мы просто хотим открыть секрет кортика.
    Военный положил ему руку на плечо:
    — Я вам в этом помогу. Только дела свои ограничьте библиотекой. Больше ни во что не ввязывайтесь. Вы свое дело сделали. Фамилия моя Свиридов, товарищ Свиридов. Ну, по рукам, что ли? — Он протянул Мише руку, большую и широкую, как у Полевого, и Миша пожал ее.
    60. Урок рисования
    — Новое дело! — негодовал Генка, спускаясь по лестнице. — Мы достали ножны, провели серьезные исследования, не вылезали из библиотеки, все выяснили, а теперь, когда остается взять клад, он у нас все забрал!
    — Он прав, — сказал Слава, — мы можем испортить все дело.
    — До сих пор не портили, — проворчал Генка.
    — Мешать мы ему, конечно, не должны, — сказал Миша, — но почему нам не узнать про Терентьева? Этим мы никому не помешаем.
    Ребята пришли в класс рисования. Вместо парт здесь табуреты и мольберты. На стенах развешаны работы лучших художников школы — в большинстве эскизы декораций школьных постановок. Под картинами, на полочках, — «мертвая натура»: статуи греческих богов, животных, фрукты из папье-маше. Сегодня рисуют статую «классической лошади».
    На уроке рисования весело. Можно сидеть в любой позе, вставать, разговаривать. Преподаватель рисования Борис Федорович Романенко — ребята называют его «Барфед», — плотный, добродушный украинец с длинными казацкими усами, расхаживал между мольбертами и поправлял работы.
    Миша подсел к Леле Подволоцкой:
    — Леля, у меня к тебе вопрос.
    — Какой? — спросила Леля, водя глазами от рисунка к натуре.
    — Скажи, Подволоцкий, адмирал, профессор Морской академии, — твой дедушка?
    — Да. А что?
    Миша замялся:
    — Видишь ли, у него в академии учился один мой дальний родственник, потом он пропал без вести. Так вот, не знает ли твой дедушка о его судьбе?
    — Но дедушка умер давным-давно, — ответила Леля.
    — Ах да, — спохватился Миша, — я и забыл совсем. Кто жив из его семьи?
    — Бабушка и тетя Соня.
    — Как думаешь, они знали дедушкиных учеников?
    — Не думаю. Он ведь читал лекции один, без бабушки и без тети Сони.
    — Это я сам понимаю, — с досадой ответил Миша. — Возможно, что некоторых учеников они все же знали.
    — Не думаю…
    — Секретничаете? — раздался за ними насмешливый голос Юры.
    Леля засмеялась:
    — Миша интересуется моими предками.
    Миша пересел к Славе и сказал:
    — После дедушки остались бабушка и тетя Соня. Вдруг они знали Терентьева?
    — Попроси Лелю — она тебя познакомит со своей бабушкой.
    Миша махнул рукой.
    — Подошел Юрка, она ему все раззвонила…
    Миша хотел сообщить об этом Генке, но увидел, что Генка занят важным делом: он дразнил Кита.
    — Кит, а Кит!
    — Чего?
    — Ты из какого океана?
    Кит привык к этой шутке и молчал. Тогда Генка начал его обстреливать из стеклянной трубочки жеваной бумажкой. Он попадал ему в затылок, и Кит, не понимая в чем дело, проводил по шее ладонью, как бы смахивая муху, к великой потехе Зины Кругловой. Мише, как старосте, конечно, надо бы остановить Генку, но Кит так смешно смахивал несуществующую муху, что Миша сам давился от смеха. Между тем Кит, одной рукой проводя по затылку, другой тщетно пытался нарисовать лошадь. Ничего у него не получалось.
    Борис Федорович постоял возле Кита, затем подошел к доске и начал показывать, что такое пропорции.
    — Вам, Китов, — говорил Борис Федорович, рисуя мелом лошадь, — нужно больше интересоваться живописью, развивать художественный вкус. А вы ничем не интересуетесь. Ну-ка, назовите мне великих художников, которых вы знаете.
    Кит не знал никаких художников и только сопел, вытаращив глаза на Бориса Федоровича.
    — Что вы молчите? — спросил Борис Федорович. — Ведь вы были с нами в Третьяковской галерее. Вспомните, картины каких художников вы там видели. Вспомните, вспомните…
    — Репин, — тихо прошептал Генка позади Китова.
    — Репин, — громко повторил Кит.
    — Правильно, — сказал Борис Федорович, заштриховывая гриву коня на своем рисунке. — Какие картины Репина вы помните?
    — «Иван Грозный убивает своего сына», — подсказал Генка.
    — «Иван Грозный убивает своего сына», — грустно повторил Кит.
    — Хорошо, — сказал Борис Федорович, деля лошадь на квадраты. — Вспоминайте, вспоминайте.
    — Романенко нарисовал лошадь, — давясь от смеха, прошептал Генка.
    — Романенко нарисовал лошадь, — провозгласил Кит, и класс грохнул от хохота.
    — Что? Что вы сказали? — рука Бориса Федоровича повисла в воздухе.
    — Он нарисовал лошадь, — повторил несчастный Кит.
    — Кто — он?
    — Ну… этот… как его… Романенко.
    На этот раз никто не рассмеялся. Лицо Бориса Федоровича побагровело, усы оттопырились. Он бросил мел на стол и вышел из класса.
    61. Борис Федорович
    — Не знал я, что он Романенко, — пробурчал Кит, — я думал, Барфед, ну и Барфед.
    — Ты думал! — передразнил его Генка. — Я про себя сказал, а ты повторяешь как попугай! Привык на подсказках выезжать. Теперь не выдавай. Попался, так выворачивайся.
    — Генка, это подлость! — сказал Миша.
    — Что ты, Миша? — Генка покраснел. — При чем тут я?
    Миша не успел ответить. Дверь отворилась, все бросились по местам. В класс вошел Алексей Иваныч.
    Высокий, худой, гладко выбритый, он стал у учительского стола и окинул притихший класс отчужденным, неприязненным взглядом.
    — Я не намерен обсуждать здесь ваш возмутительный поступок, — начал Алексей Иваныч. — Я хочу поговорить с вами совсем о другом. Должен сознаться, — он поднял брови, — я не знал за Китовым склонности к шуткам. Мне казалось, что его интересы и способности лежат несколько в иной области…
    Все отлично поняли, о какой способности говорит Алексей Иваныч, и насмешливо посмотрели на Кита.
    — Очевидно, — продолжал Алексей Иваныч, — сидение по два года в каждом классе развивает в Китове остроумие, но остроумие это очень низкого сорта. Китову, видите ли, кажется очень смешным сравнение великого художника со скромным учителем рисования. А я ничего в этом смешного не нахожу.
    Алексей Иваныч помолчал, посмотрел в окно и продолжал.
    — По-видимому, Китов предполагает, что Борис Федорович не стал великим художником из-за своей бесталанности. Могу уверить его, что это не так. Борис Федорович — человек очень талантливый, окончил в свое время Академию художеств, перед ним была открыта широкая дорога к славе, известности, к тому, что, по мнению Китова, только и достойно уважения. А Борис Федорович пошел другой дорогой. Он стал скромным учителем рисования, то есть тем, что, по мнению Китова, уважения недостойно и может служить предметом его глупых шуток.
    Китов сидел, не поднимая глаз от парты.
    — По окончании академии, — продолжал Алексей Иваныч, — Борис Федорович со своими товарищами, такими же выходцами из народа, как он сам, создал бесплатную художественную школу для детей рабочих. Они искали способных ребят и привлекали их в школу. Что заставило его пойти по этому пути? Его заставил это сделать пример своей собственной жизни — жизни человека из народа, претерпевшего огромные лишения, чтобы добиться права заниматься искусством. Потому что искусство тогда было доступно только богатым и обеспеченным людям. Борис Федорович посвятил свою жизнь маленьким народным талантам. Вот на что ушла жизнь Бориса Федоровича! Мы с вами, конечно, понимаем, что он во многом ошибался. Нужно было изменить строй, создать общество, обеспечивающее каждому человеку развитие его способностей. Это и сделала Октябрьская революция. Все же, оценивая его жизнь, мы говорим, что такой жизнью можно гордиться: ею руководила чистая и благородная цель. В коридоре раздались шаги. Дверь открылась, и в класс вошел Борис Федорович. После паузы, вызванной приходом Бориса Федоровича, Алексей Иваныч продолжал: — Рассказываю я вам это вот зачем. Великий художник, великий ученый, великий писатель — это звучит гордо. Но есть в культуре и незаметная, будничная, но главная работа, ее делает учитель. Он несет культуру в самую гущу народа. Он бросает первое зерно на ниву таланта. И если кто-нибудь из вас станет большим, знаменитым человеком, пусть он, увидя скромного сельского учителя, с почтением снимет перед ним шляпу, помня, что этот незаметный труженик воспитывает и формирует самое лучшее, самое прекрасное творение природы — Человека. Алексей Иваныч замолчал. В классе все та же напряженная тишина. — Вот о чем я хотел с вами поговорить, — сказал Алексей Иваныч. — А теперь, — он повернулся к Борису Федоровичу, — прошу продолжать урок. Он вышел из класса. Генка стоял у мольберта и смотрел на Бориса Федоровича. — Ты чего? — спросил Борис Федорович. — Борис Федорович, — сказал Генка, — извините меня, я вас очень прошу. — За что? — Это я подсказал Китову, извините меня. — Ладно, — сказал Борис Федорович, — рисуй. — Потом посмотрел на Китова и добавил: — Значит, и киты попадаются на удочку. И, усмехаясь в усы, Борис Федорович прошел по классу, рассматривая приколотые к мольбертам рисунки «классической лошади». 62. Бабушка и тетя Соня Леля все же дала Мише бабушкин адрес. Вечером Миша, Генка и Слава направились к Лелиной бабушке. Мальчики скользили по ледяным дорожкам, тянувшимся вдоль тротуаров Борисоглебского переулка. Тихая пелена снежинок струилась в мутном свете редких фонарей. Голубые звезды висели в небе. Над зданием Моссельпрома, выкрашенным полосами в белый и синий цвета, вспыхивала и гасла, пробегая по буквам, электрическая реклама: «Нигде кроме, как в Моссельпроме». Генка был на коньках, прикрепленных к валенкам веревками. Его старенькое пальтишко расстегнулось, уши буденовки болтались на плечах. — Безобразие! — негодовал Генка. — Раньше только улицы песком посыпали, а теперь уж до переулков добрались! Жалко им, если человек прокатится. Видно, только на катке придется кататься. Эх, жалко, нет у меня «норвежек», а то бы я показал Юрке, какой он чемпион. Они подошли к небольшому деревянному домику. — Всем идти неудобно, — сказал Миша. — Я пойду один, а вы дожидайтесь меня здесь. По скрипучей лестнице с расшатанными перилами Миша поднялся на второй этаж и зажег спичку. В глубине заваленной всякой рухлядью площадки виднелась дверь с оборванной клеенкой и болтающейся тесьмой. Миша осторожно постучал. — Ногами стучите, — раздался в темноте голос спускающегося по лестнице человека. — Старухи глухие, ногами стучите. Миша загрохотал по двери ногами. За дверью послышались шаги. Женский голос спросил: — Кто там? — К Подволоцким! — крикнул Миша. — Кто такие? — От Лели Подволоцкой. — Подождите, ключ найду. Шаги удалились. Минут через пять они снова раздались за дверью. В замке заскрежетал ключ. Он скрежетал долго, и наконец дверь открылась. Натыкаясь на какие-то предметы, Миша шел вслед за женщиной. Он ее не видел, только слышал шаркающие шаги и голос, бормотавший: «Осторожно, не споткнитесь, осторожно», — как будто он мог что-нибудь видеть в темном коридоре. Женщина открыла дверь и впустила Мишу в комнату. Тусклая лампочка освещала столик и разложенные на нем карты. За пасьянсом сидела бабушка Подволоцкая, а тетя Соня вошла вслед за Мишей. Это она открыла ему дверь. Миша огляделся. Комната была похожа на мебельный магазин. В беспорядке стояли шкафы, столы, тумбочки, кресла, сундуки. В углу виднелись округлые контуры рояля. Через всю комнату от железной печи тянулись к окну трубы, подвешенные на проволоке к потолку. На полу валялась картофельная шелуха. В углу облезлая щетка прикрывала кучу мусора, который все собираются вынести, но никак не вынесут. Возле двери стоял рукомойник, под ним — переполненное ведро. — Проходите, молодой человек, — сказала бабушка и отвернулась к картам. Края ее потертого бархатного салопа лежали на полу. — За беспорядок извините — теснота. — Она задумалась над картами. — От холода спасаемся. (Пауза и шелест карт.) Вот и перебрались в одну комнату: дровишки нынче кусаются… — Мама, — перебила ее тетя Соня, взявшись за ручку ведра с явным намерением его вынести, — не успел человек войти, а вы уже о дровах! — Соня, не перечь, — ответила бабушка, не отрывая глаз от карт. — Ты положила на место ключ? — Положила. Только вы, ради бога, его не трогайте. — Тетя Соня опустила ведро, видимо прикидывая, можно ли его еще наполнить. — Куда ты его положила? — В буфет, — нетерпеливо ответила тетя Соня. — Уж и слова сказать нельзя! — Бабушка смешала карты и начала их снова раскладывать. — Постыдилась бы — чужой человек в доме. Потом бабушка обратилась к Мише. — Садитесь, — она показала на стул, — только осторожнее садитесь. Беда со стульями. Столяр деньги взял, а толком не сделал. Кругом, знаете, мошенники… Приходит мужчина, прилично одет — хочет купить трюмо. Я прошу десять миллионов, а он дает мне пятнадцать рублей. И смеется. Говорит, миллионы отменены. Каково? — Старушка переложила карты. — Я ему говорю: «Знаете, когда миллионы ввели, я год не верила и по твердому рублю вещи продавала, а теперь уж извините, миллионы так миллионы…» — Мама, — опять прервала ее тетя Соня, все еще в нерешительности стоявшая у ведра, — кому интересно слушать ваши басни? Спросили бы, зачем человек пришел. — Соня, не перечь, — нетерпеливо ответила бабушка. — Вы, наверное, от Абросимовых? — обратилась она к Мише. — Нет, я… — Значит, от Повздоровых? — Нет, я… — От Захлоповых? — Я от вашей внучки Лели. Скажите: вы знали Владимира Владимировича Терентьева? — одним духом выпалил Миша. 63. Письма — Как вы сказали? — переспросила старуха. Миша повторил: — Не знали ли вы Владимира Владимировича Терентьева, офицера флота? Он учился в Морской академии. — Терентьев Владимир Владимирович! — Старушка задумалась. — Нет, не знала такого. — Как же вы не помните, мама! — сказала тетя Соня. Она подняла ведро и теперь, вмешавшись в разговор, поставила его обратно. От этого помои еще больше расплескались. — Это несчастный Вольдемар, муж Ксении. — Ах! — Старушка всплеснула руками, Миша бросился поднимать упавшие на пол карты. — Ах, Вольдемар! Боже мой! Ксения! — Она подняла глаза к потолку и говорила нараспев: — Вольдемар! Ксения! Боже мой! Несчастный Вольдемар… — И неожиданно спокойным голосом добавила: — Да, но он погиб. — Меня интересует судьба его семьи, — сказал Миша. — Что же, — старушка вздохнула, — знавала я Вольдемара. И супругу его, Ксению Сигизмундовну, тоже знавала. Только давно это было. — Простите, — Миша встал, — как вы назвали его жену? — Ксения Сигизмундовна. — Сигизмундовна? — Да, Ксения Сигизмундовна. Красавица женщина, красавица, картина! — Ее брата вы не знали? — спросил Миша. — Как же, — с пафосом ответила старушка. — Валерий Никитский! Блестящий офицер. Красавец. Он тоже погиб на войне. Мамашу Владимира Владимировича, эту самую Терентьеву… как ее… Марию Гавриловну, скажу по правде, я недолюбливала. Неприятная женщина, из простых… Впрочем, нынче простые в моде. — Вы не знаете, где они теперь? — спросил Миша. — Не знаю, не знаю. — Старушка отрицательно покачала головой. — Вся их семья странная, загадочная. Какие-то тайны, предания, кошмары… — Возможно, вы знаете их прежний адрес? — В Петербурге жили, а адрес не помню. — Адрес можно узнать, — сказала вдруг тетя Соня. Она стояла у самой двери с ведром в руках. — На его письмах к папе есть обратный адрес. Но разве в таком хаосе что-нибудь найдешь! — Я вас очень прошу, — сказал Миша, переводя умоляющий взгляд с бабушки на тетю Соню и с тети Сони на бабушку, — я вас очень прошу. Знаете, родственник, пропал без вести. — Он вскочил со стула. — Я вам помогу, вы не беспокойтесь, только скажите, что надо сделать. Я вас очень прошу! — Найди ему, Соня, найди, — благосклонно проговорила бабушка, снова принимаясь за карты. Тетя Соня колебалась, но представившаяся возможность отложить выливание помоев взяла, видимо, верх. Она поставила ведро обратно в лужу и показала Мише, что делать. Он передвинул шкаф, комод, влез на рояль, снял со шкафа ящик, за ним корзину. Тетя Соня нагнулась над корзиной, вытащила из груды бумаг пакет, на котором потускневшими от времени чернилами было написано: «От В.В. Терентьева», и вручила Мише. — Большое спасибо, — сказал Миша, надевая шапку, — большое спасибо! — Пожалуйста, молодой человек, пожалуйста, — проговорила бабушка, не отрывая глаз от карт. — Заходите к нам. Сжимая в кармане пакет с письмами, Миша выскочил на улицу к дожидавшимся его ребятам. ЧАСТЬ ШЕСТАЯ «ДОМИК В ПУШКИНО» 64. Слава Все письма были в одинаковых конвертах. Аккуратным почерком на них был выведен адрес: «Его Превосходительству Петру Николаевичу Подволоцкому. Москва, Ружейный переулок, собственный дом. От В.В.Терентьева, С.-Петербург, Мойка, дом С.С.Васильевой». Содержание писем тоже было одинаково: поздравления с днем ангела, с Новым годом и тому подобное. Только одна открытка, датированная 12 декабря 1915 года, была несколько пространнее. «Уважаемый Петр Николаевич, — сообщал в ней Терентьев, — пишу с вокзала. До поезда тридцать минут, и я, к сожалению, лишен возможности лично засвидетельствовать Вам свое почтение. Задержался в Пушкине, а к месту назначения должен явиться не позднее 15-го сего месяца. Какова бы ни была моя судьба, остаюсь искренне преданный Вам В.Терентьев». — Дело в шляпе, — сказал Генка, — нужно ехать в Питер. — В открытке упоминается еще Пушкино, — заметил Миша. — Чего тут думать, у нас есть точный адрес, — возразил Генка. — Нужно ехать. — Письма написаны восемь лет назад, — сказал Слава. — Может быть, там никто из Терентьевых не живет. — Запросим сначала адресный стол, — решил Миша. Мальчики тут же сочинили письмо и вложили его в конверт. Они сидели у Славы, Алла Сергеевна была в театре, Константин Алексеевич еще не пришел с работы. — Да, — мечтательно произнес Генка, поглядывая на зеленый конверт, — теперь уж клад от нас не уйдет. Я все точно узнал. В те времена все боялись Бирона и прятали от него сокровища. — Что ты еще узнал? — насмешливо спросил Миша. — Еще я узнал, — невозмутимо продолжал Генка, — тому, кто найдет клад, принадлежит двадцать пять процентов. Так что нужно свою долю сразу забрать, а то будешь за ней целый год ходить. Мальчики засмеялись, Слава сказал: — Ни в какой клад я не верю. Но допустим, там действительно сокровища. Нам достанется какая-то их часть. Что мы будем с ней делать? — Ты первый скажи, тогда и я скажу, — ответил Генка. — Я бы отдал на детский дом. — Нет уж, пожалуйста, — замотал головой Генка, — детдомов у нас хватает. Если по-серьезному говорить, так нужно, чтобы на эти деньги построили большой стадион с катком, футбольным полем и теннисной площадкой. Вход бесплатный. А детские дома, санатории — это все фантазии… Ты еще придумай музыкальную школу построить. — Думаешь, стадион нужней, чем музыкальные школы? — обиделся Слава. — Сравнил! Музыкальные школы! Эх, ты… Вообще, Славка, если ты хочешь, чтобы тебя приняли в комсомол, тебе надо серьезно подумать о своем будущем. — Почему? — Ведь ты собираешься стать музыкантом? — Что же из этого? — Как — что? Ведь задача комсомольцев — строить коммунизм. — Но при чем тут музыка? — Как — при чем? Все будут строить, а ты будешь на рояле тренькать. Этот номер не пройдет. — Ты много построишь! Тоже строитель нашелся! — Конечно. — Генка развеселился. — Кончу семилетку, поступлю в фабзавуч. Буду металлистом, настоящим рабочим. Меня в комсомол и без кандидатского стажа примут. Мы с Мишей это давно решили. Правда, Мишка? Миша медлил с ответом. На последнем сборе отряда Коля читал речь Ленина на III съезде комсомола. И одно место в этой речи поразило Мишу: «…Поколение, которому сейчас пятнадцать лет… увидит коммунистическое общество и само будет строить это общество. И оно должно знать, что вся задача его жизни есть строительство этого общества». Эти слова относились прямо к нему, к Генке, к Славе. Задача всей их жизни — строить коммунизм. То же самое говорил ему Полевой: «Будешь для народа жить — на большом корабле поплывешь». Это и значит строить коммунизм — жить для народа. А как же Слава? Разве он для себя будет сочинять музыку? Разве песня не нужна народу? А «Интернационал»?.. — Не беспокойся, Слава, — сказал Миша, — я думаю, тебя примут в комсомол. 65. Константин Алексеевич Послышался шум открываемой двери. Кто-то раздевался в коридоре, снимал галоши, сморкался. — Папа пришел, — сказал Слава. Продолжая сморкаться в большой носовой платок, Константин Алексеевич вошел в комнату. Его щеки были пунцовыми от мороза. Плохо повязанный галстук обнажал большую медную запонку на смятом воротничке. Маленькие, заплывшие глазки смотрели насмешливо и добродушно. — Ага, пионеры! — приветствовал он мальчиков. — Здравствуйте. Вслед за Константином Алексеевичем вошла домработница Даша и стала накрывать на стол. Константин Алексеевич вымыл руки, повесил полотенце на спинку стула и сел за стол. Слава унес полотенце в спальню и вернулся. — О чем беседовали? — Константин Алексеевич заметил лежащий на столе конверт, взял в руки, начал рассматривать. — «Петроград, адресный стол…» Кого это вы разыскиваете? — Так, одного человека. — Слава забрал у отца письмо и спрятал в карман. — Ну-ну, дела секретные! — засмеялся Константин Алексеевич, отщипывая и жуя хлеб. — Так о чем разговор? — Мы говорили о разных специальностях. Кто кем будет, — ответил Слава. — Гм! Ну и кто куда? Константин Алексеевич посыпал в суп перца, хлебнул. — Генка говорит, что комсомолец не может быть музыкантом. — Я этого не говорил, — запротестовал Генка. — Как — не говорил?! — Что я сказал? Я сказал, что, кроме музыки, надо иметь еще какую-нибудь специальность. Генка слукавил обдуманно: знал главный предмет разногласия между Константином Алексеевичем и Славой. — Ай да Генка, — сказал Константин Алексеевич, — молодец! Специальность обязательно надо иметь. В жизни нужно на ногах стоять твердо. А там — пожалуйста, хоть канарейкой пой. — Все же я буду музыкантом, — сказал Слава. — Пожалуйста, кто тебе мешает! Бородин тоже был композитором, а ведь химик… — Константин Алексеевич отодвинул тарелку, вытер салфеткой губы. — Не обязательно быть именно хорошим химиком. Можно и другую специальность избрать, но чтобы ремесло было настоящее. — Разве музыка, живопись, вообще искусство — не ремесло? — возразил Слава. — Только ремесло это такое… как бы тебе сказать, воздушное. — Константин Алексеевич пошевелил в воздухе толстыми пальцами. — Почему же воздушное? — не сдавался Слава. — Разве мало людей искусства прославили Россию: Чайковский, Глинка, Репин, Толстой… — Ну, брат, — протянул Константин Алексеевич, — то ведь гиганты, титаны, не всякому это дано. — Я согласен со Славкой, — сказал Миша. — Если он хочет быть музыкантом, то и должен учиться на музыканта. Вот вы говорите: он должен получить специальность. Значит, он пойдет в вуз, станет инженером, а потом это дело бросит, будет музыкантом. Зачем же он тогда учился, зачем на него государство тратило деньги? На его месте мог бы учиться кто-нибудь другой. У нас не так много вузов. — М-да… — Константин Алексеевич задумчиво крошил пальцами хлеб. — Не сговориться, видно, мне с вами… Он встал, заходил по комнате. — Я ведь не бирюк, понимаю. В молодости в спектаклях участвовал, чуть было актером не стал… Вот и жена у меня актриса. Я понимаю, молодость — она всегда жизнь за горло берет… — Он шумно вздохнул. — И мне когда-то было четырнадцать лет. А кругом жизнь — дремучий лес. И моя мать, помню, все меня жалела: как, мол, ты один будешь пробиваться… «Пробиваться!» Слово-то какое! — Он рассек кулаком воздух. — Пробиваться!!! Биться!!! Вот как… Я молод был, думал: «Ага, вот хорошее место есть, как бы мне его заполучить», а Миша говорит: «Ты, Слава, зря в вузе места не занимай, на этом месте другой может учиться…» Другой. А кто этот другой? Иванов? Петров? Сидоров? Кто он? Родственник его, приятель? Он его и в глаза не видел! Ему важно, чтобы государство инженера получило. Вот он о чем печется. — Разве это плохо? — улыбнулся Слава. — Я не говорю, что плохо. — Константин Алексеевич остановился против Генки. — Разбили они нас, Генка. — Почему «нас»? — возразил Генка. — «Вас», а не «нас». — Как так? — удивился Константин Алексеевич. — Ведь ты только что поддерживал мою точку зрения? — О, — протянул Генка, — это когда было!.. — и отошел в сторону. — Единственного союзника потерял… — развел руками Константин Алексеевич. — Ну, а ты кем собираешься быть? — Я пойду во флот служить, — объявил Генка. — Полчаса назад он собирался в фабзавуч, а теперь во флот, — заметил Слава. — Сначала в фабзавуч, а потом во флот, — хладнокровно ответил Генка. — Так, так… Ну, а ты, Миша? — Я еще не решил. — Он тоже в фабзавуч собирается! — крикнул Генка. — А потом поступит в Коммунистический университет. — Брось ты, Генка! — перебил его Миша. — Далеко вы прицеливаетесь, — покачал головой Константин Алексеевич. — А я думал, Миша, ты будешь девятилетку кончать. — Не знаю, — нехотя ответил Миша, — маме трудно. Учиться буду вечерами. В общем, там видно будет. Он посмотрел на часы, обрамленные бронзовыми фигурками. Взгляд его поймал мгновенное движение большой стрелки, дернувшейся и застывшей на цифре девять. Без четверти двенадцать. Мальчики стали собираться домой. — Ну-ну, — весело сказал Константин Алексеевич, пожимая им руки, — а на меня не сердитесь. Уж я-то желаю вам настоящей удачи. 66. Переписка Пришел ответ адресного стола. «На ваш запрос сообщаем, что для получения справки об адресате нужно указать год и место рождения разыскиваемого лица». — Поди знай, где и когда родилась эта самая Мария Гавриловна! — сказал Генка. — Нет, надо ехать в Питер. — Успеем в Питер, — сказал Миша, — а этот ответ — чистейший бюрократизм. Напишем секретарю комсомольской ячейки. Они сочинили такое письмо: «Петроград, адресный стол, секретарю ячейки РКСМ. Дорогой товарищ секретарь! Извините за беспокойство. Дело очень важное. До войны 1914 года в Петрограде, на улице Мойке, дом С.С.Васильевой, проживали гражданин Владимир Владимирович Терентьев, его жена Ксения Сигизмундовна и мать Мария Гавриловна. Пожалуйста, сообщите, живут они там или куда переехали. Не все, конечно, потому что Владимир Владимирович взорвался на линкоре, а мать и жена, наверное, живы. Мы уже запрашивали, но от нас требуют год и место рождения, что является чистейшим бюрократизмом. Вам, как секретарю РКСМ, нужно выжечь его каленым железом. С пионерским приветом Поляков, Петров, Эльдаров». Ребята отправили письмо и стали дожидаться ответа. Приближался конец первого полугодия. Приходилось много заниматься, да и в отряде хватало работы. А ведь надо побывать и на катке. Они приходили на каток вечером, торопливо переодевались на тесных скамейках и, став на коньки, несли свои вещи в гардероб. Коньки деревянно стучали по полу, этот дробный стук речитативом выделялся в общем шуме раздевалки, окутанной клубами белого морозного воздуха, врывающегося с катка через поминутно открываемые двери. Взрослые конькобежцы раздевались в отдельном помещении. Они выходили оттуда затянутые в черные трико. Ребята почтительно шептали: «Мельников… Ипполитов… Кушин…» Фонари пятнами освещали снежные полосы на льду. По кругу двигались катающиеся, странные в бесцельности своего движения. Они двигались толпой, но каждый ехал сам по себе, в одиночку, парами, перегоняя друг друга. Новички ехали осторожно, высоко поднимая ноги, неуклюже отталкиваясь и двигаясь по инерции. Все ребята ездили на «снегурочках», «нурмисе» и только один Юра на «норвежках». Одетый в черный вязаный костюм, он катался только на беговой дорожке, нагнувшись вперед, заложив руки за спину, эффектно удлиняя чрезножку на поворотах. Всем своим видом он показывал полное пренебрежение к другим ребятам. Миша и Слава не обращали внимания на Юру, но Генка не мог спокойно переносить Юрино высокомерие и однажды, выехав на круг, попробовал гоняться с ним наперегонки. Генка катался на коньках очень хорошо, лучше всех в школе, но разве мог он на «снегурочках» угнаться за «норвежками»! Он позорно отстал от Юры на целых полкруга. После этого случая все стали дразнить Генку. Ездили за ним и кричали: — Эй, валенки, даешь рекорд! Генка с досады перестал ходить на каток, по улицам на коньках тоже не бегал. 67. День рождения Генки Как-то Генка объявил Мише и Славке, что приглашает их в субботу на день рождения. — Угощение мое, подарки ваши. В субботу вечером друзья пришли к Генке и изумились при виде обильно и празднично накрытого стола. На краю его свистел струйками пара самовар с расписным чайником на верхушке. На тарелках — ломтики сала, вареники в сметане, пирожки и монпасье. У стола хлопотала Агриппина Тихоновна. — Вот это да! — протянул Миша. — Ай да Генка!.. — На какие капиталы ты все это оборудовал? — спросил Слава. Генка ухмыльнулся. — Это уж дело хозяйское… — Отец прислал, — сказала Агриппина Тихоновна. — Я говорю: «Тебе, Геннадий, этих продуктов на месяц хватит». А он и слушать не хочет — давай на стол, и дело с концом. Весь в отца! — добавила она не то с осуждением, не то с восхищением. — Даже конфеты прислал, — сказал Миша. — Нет, — сказала Агриппина Тихоновна, — монпасье Геннадий сам купил: коньки-то он продал. — Тетя! — закричал Генка. — Ведь я вас просил! — Чего уж там, — отмахнулась Агриппина Тихоновна. — Оно и лучше: валенок не напасешься. — Если бы я знал, что ты ради фасона продал коньки, — сказал Миша, — я бы к тебе в гости не пришел. — Без коньков проживу, — мотнул головой Генка. — Подумаешь, «снегурочки»! Поступлю в фабзавуч — «норвежки» куплю. Ты ведь тоже свою коллекцию марок продал. А? Зачем? — Нужно, — уклончиво ответил Миша. — Я знаю, — сказал Генка, — ты на кожаную куртку копишь. Хочешь на настоящего комсомольца походить. — Может быть, — неопределенно ответил Миша, — Славка свои шахматы тоже продал. — Да? — удивился Генка. — Костяные шахматы? Зачем? — Надо, — тоже уклончиво ответил Слава. Раздалось три звонка. — К нам. — Агриппина Тихоновна пошла открывать. В комнату вошел Миша Коровин, одетый в форменное пальто и фуражку трудколониста. Он поздоровался с ребятами, разделся, вынул из кармана пачку папирос «Бокс» и закурил. — Как дела? — спросил его Миша. — Движутся помаленьку. Вчера на четвертый разряд сдал. — Сколько ты теперь будешь получать? — Рублей девяносто, — небрежно ответил Коровин, вытащил из кармана часы размером с хороший будильник, приложил их к уху и сказал: — Никак к мастеру не соберусь. Почистить надо. — Покажи! — Генка взял в руки часы, послушал. — Ход что надо. — Ничего ход, — сказал Коровин, — пятнадцать камней. — Он спрятал часы в карман куртки. — Ячейку у нас организовали, комсомола. Я уже заявление подал. Девяносто рублей в месяц и часы ребята выдержали, но это уже было свыше их сил. Они еще пионеры, только мечтают о комсомоле, а Коровин уже заявление подал. — Нас тоже скоро в комсомол передают, прямо из отряда, — сказал Миша и посмотрел искоса на Генку и Славу. Они молчали, как будто Миша действительно сказал правду. — Знаете, кого к нам в колонию прислали? — спросил Коровин. — Кого? — Борьку-жилу. — Ну? — Ага. За ножны-то отец его чуть не убил. Сбежал он из дома. Теперь у нас. Снова три звонка. Агриппина Тихоновна пошла открывать. В комнату вошла Зина Круглова. Генка стал в торжественную позу. — Дорогие гости, принимаю поздравления и подарки! Прошу не толкаться и соблюдать очередь. Зина смеялась без передышки. Такая уж она смешливая! Она подарила Генке клоуна, своими взлохмаченными волосами очень похожего на именинника. — Замечательно! — сказал Генка. — Девочки, как всегда, отличаются аккуратностью. Чем порадуют меня мальчики? — Ах да, — спохватился Миша, — чуть не забыл! Он открыл свою сумку, вытащил оттуда пакет, долго разворачивал. Все следили за его руками. Наконец Миша развернул последний лист… Блеснуло стальное лезвие конька… «норвежка»! Генка взял в руки конек, осторожно провел ногтем по лезвию, приложил к уху, щелкнул и наконец проговорил: — Здорово… А где второй? Миша развел руками: — Только один… второго не достал. Ничего, поездишь пока на одном, а там видно будет… У Генки было такое жалкое выражение лица, что даже Зина и та не рассмеялась. А уж как смешно было представить себе Генку, бегающего по катку на одном коньке! Генка положил конек на табурет, глубоко вздохнул и упавшим голосом произнес: — Прошу к столу. — Погоди, — остановил его Слава, — у меня ведь тоже есть подарок. — Он засунул руку в портфель, долго шарил там и… вытащил второй конек. — Разыграли! — взвизгнул Генка, потом замолчал, внимательно посмотрел на друзей и медленно проговорил: — Значит… коллекция, шахматы, кожаная куртка. — Ладно, — перебил его Миша, — замнем для ясности. 68. Пушкино Наконец пришел ответ из Петрограда: «Здравствуйте, ребята! Ваше письмо попало ко мне. По карточкам Терентьевых много, но все не те. Бывшая домовладелица Васильева, которую я специально посетила, сказала, что Терентьев с женой действительно проживали у нее до войны, а мамаша жила где-то под Москвой. Вот все, что я могла узнать. Насчет бюрократизма вы не правы. В Петрограде проживает несколько тысяч Терентьевых, и без точных данных адрес дать невозможно. С комсомольским приветом Куприянова». — Вот, — сказал Миша. — Учитесь, как пользоваться достижениями науки и техники. — Какая же тут техника? — спросил Генка. — Почтовая связь разве не техника? Вот так действуют рассудительные люди, безрассудные летят неизвестно куда. Генка в ответ съязвил: — Тебя она тоже здорово поддела с бюрократизмом. — Ничего не здорово, — сказал Миша, — но не в этом дело. В воскресенье поедем в Пушкино и возьмем с собой лыжи. — Зачем лыжи? — удивился Слава. — Для конспирации. …В воскресенье друзья сошли на станции Пушкино. В руках у каждого были лыжи и палки. Вдоль высокой деревянной платформы с покосившимся павильоном тянулись занесенные снегом ларьки. За ларьками во все стороны расходились широкие улицы в черной кайме палисадников. Они замыкали квадраты дачных участков. Протоптанные в снегу дорожки вели к деревянным домикам с застекленными верандами. Голубые дымки над трубами оживляли пустынный поселок. — По одной стороне туда, по другой — обратно, — сказал Миша. — Главное — не пропустить ни одной таблички. — Лучше в сельсовете спросить, — сказал Слава. — Нельзя, — возразил Миша, — поселок маленький, это вызовет подозрения. — Кого нам бояться! — сказал Генка. — Старушка сама обрадуется, когда мы клад найдем. — Ты ее в глаза не видел, а рассуждаешь, — заметил Миша. — Поехали. Они проискали целый день, но дома Терентьевых не нашли. — Так ничего не выйдет, — сказал Слава, когда мальчики снова собрались на станции, — половина домов без табличек. Нужно в сельсовете спросить. — Я тебе уже сказал: нельзя! — рассердился Миша. — Забыли, что Свиридов говорил? В следующее воскресенье опять приедем. Мальчики сняли лыжи. Когда они подошли к кассе, их окликнули: «Здравствуйте, ребята!» Мальчики обернулись и увидели Елену и Игоря Буш, акробатов. Лена приветливо улыбалась. Ее белокурые локоны падали из-под меховой шапочки на воротник пальто. Игорь смотрел серьезно и, пожимая ребятам руки, пробасил: — Сколько лет, сколько зим! — На лыжах катались? — спросила Лена. — Почему к нам не заехали? — А вы разве здесь живете? — спросил Миша. — Здесь. У нас свой дом. Пойдемте. — Поздно, — сказал Миша, — мы приедем в следующее воскресенье. — Обязательно приедем, — подтвердил Генка и таинственно добавил: — Дело тут есть. — Какое дело? — спросила Лена. — Так, ерунда. — Миша свирепо посмотрел на Генку. — Нет, скажите, — настаивала Лена. — Я тетку свою разыскиваю, — сказал вдруг Генка. Лена удивилась: — Она ведь в Москве, твоя тетка? — То одна тетка, а это другая. — И вы ее не нашли? — Нет, адрес потеряли. — Как ее фамилия? Мальчики молчали. — Как ее фамилия? Или вы фамилию тоже потеряли? — Ее фамилия Терентьева, а зовут Мария Гавриловна, — сказал Миша. — Вы не знаете ее? — Терентьева, Мария Гавриловна? Знаю, — сказала Лена, — она живет рядом с нами. Пойдемте, мы вам покажем. 69. Никитский — Имейте в виду, — говорил по дороге Миша, — тетке нельзя говорить, что Генка ее ищет. — Почему? — Это длинная история. Она думает, что Генка умер, и если ей так прямо бухнуть, то у нее от радости может случиться разрыв сердца. — Мы с ней почти незнакомы, — сказала Лена. — Она живет очень замкнуто. — Вообще, — продолжал Миша, — никому не говорите. И папе своему не говорите. — Папа умер, — сказала Лена. Миша смутился: — Извини. — И, помолчав, спросил: — Как же вы теперь? — Работаем с Игорем «два-Буш-два, воздушный аттракцион». Они подошли к небольшому домику. — А вот здесь живет Мария Гавриловна. — Лена показала на соседний дом. Из-за высокого забора виднелась только крыша с ноздреватой коркой снега по краю. — Как эта улица называется? — спросил Миша. — Ямская слобода, — сказал Игорь. — Наш номер восемнадцать, а Терентьевых — двадцать. — Хорошо ты искал! — Миша с упреком посмотрел на Генку. — Не понимаю, — бормотал Генка, отводя глаза, — как это я пропустил. — На этой стороне даже нет лыжных следов, — заметил Слава. — Как — нет? — бормотал Генка, рассматривая дорожку. — Куда они делись?.. Стерлись! Видите, движение какое! — Он показал на пустынную улицу. — Зайдемте к нам, — предложила Лена. — Мы, правда, три дня не были дома, но сейчас затопим, и будет тепло-тепло. Домик был маленький и тихий. Пушистый иней лежал на окнах. Равномерно тикали на стене часы. Чуть скрипели под ногами половицы. Пестрые дорожки лежали на чисто вымытом полу. Большая керосиновая лампа висела над столом. На стене в рамах висели большие портреты мужчины и женщины. У мужчины густые нафабренные усы, аккуратный пробор на голове, бритый подбородок упирался в накрахмаленный воротничок с отогнутыми углами. «Точно так, как на дедушкином портрете в Ревске», — подумал Миша. Лена переоделась в старое пальтишко, обула валенки и повязала голову платком. Она выглядела теперь деревенской девочкой. — Пошли за дровами, — сказала она Игорю. — Мы принесем! — закричали мальчики. — Покажи где. Лена отперла сарай. Миша и Генка кололи дрова. Слава и Игорь носили их в дом. Генка вошел в азарт. — Мы их все переколем, — бормотал он, замахиваясь топором. Полено никак не поддавалось. — Возьми другое, — сказал Миша. — Нет, — Генка раскраснелся, буденовка его сдвинулась на самую макушку, — полено упрямое, но и я тоже. Вскоре печь запылала ярким пламенем. Ребята уселись возле нее: Лена и Слава на стульях, остальные на полу. — Вот так и живем, — сказала Лена. — Приезжаем сюда только в свободные дни, когда не выступаем. — Нужно переехать в Москву, — пробасил Игорь. — А мне жалко, — сказала Лена, — здесь папа и мама жили. Пламя в трубе протяжно завыло, рыжие пятна заплясали на полу. — Мы здесь будем всю неделю, — сказала Лена. — Приезжайте к нам. — Не знаю, — сказал Миша, — на этой неделе мы будем очень заняты. Помолчав, спросил: — Скажи, у вас есть чердак? — Есть. — Из него виден двор Терентьевых? — Виден. Зачем тебе? — Хочу посмотреть. — Пойдем, покажу. Миша и Лена вышли в холодные сени, по крутой лестнице поднялись на чердак. — Дай руку, — сказала Лена, — а то упадешь. Они перелезли через стропила и подошли к слуховому окну. Поселок лежал большими квадратами кварталов, за ним темнел лес, разрезанный надвое дальней железнодорожной колеей. Чернели на снегу длинные тени домов, сараев, заборов. Телеграфные провода струились от столба к столбу, фарфоровые ролики комочками ютились на перекладинах. Было светло почти как днем. Лена стояла рядом с Мишей. Лицо ее, освещенное луной, казалось совсем прозрачным. Она держала Мишу за руку. Оба молчали… Миша рассматривал старинный каменный дом, дворовые постройки, запущенные и частью разрушенные, сваленные вдоль забора бревна. Нетронутый снег на правой стороне участка и замерзшие окна указывали, что под жилье используется только левая его половина. Двор был пуст. Завыл где-то гудок паровоза и сразу оборвался. Дверь дома открылась. На заднее крыльцо вышел высокий человек в накинутом на плечи полушубке. Он стоял спиной к Мише и курил. Потом бросил окурок в снег и медленно повернулся. Миша изо всех сил сжал руку Лены. Это был Никитский. 70. Отец Домой ребята вернулись поздно вечером. Мама читала. Она обернулась к Мише и укоризненно покачала головой. — Понимаешь, мама, встретили в Пушкине знакомых и задержались. Я там поужинал, так что не беспокойся. — Он заглянул через ее плечо в книгу. — Ты что читаешь? «Анну Каренину»… Она почувствовала в его голосе равнодушие и спросила: — Тебе не нравится? — Не особенно. Я люблю больше «Войну и мир». — Миша сел на кровать. — Почему? — В «Войне и мире» герои все серьезные: Болконский, Безухов, Ростов… А здесь не поймешь, что за люди. Стива — бездельник какой-то. Ему сорок лет, а он из себя все деточку строит. — Не все герои легкомысленны, — возразила мама. — Например, Левин. — Левин посерьезней. Да и его ничего, кроме своего хозяйства, не интересует. — Видишь ли, — мама медленно подбирала слова, — это были люди своего времени. — Я понимаю. — Миша уже лежал под одеялом, заложив руки под голову. — Это великосветское общество. Но и в «Войне и мире» тоже рисуется великосветское общество. А посмотри, какая разница. Там люди имеют цели, стремления, сознают свой долг перед обществом, а здесь не поймешь, для чего они живут, — например, Вронский, Стива. Ведь человек должен иметь цель в жизни? — Конечно, должен, — сказала мама, — но каждый из героев «Анны Карениной» имеет цель. Правда, эти цели сугубо личные: например, личное счастье, жизнь с любимым человеком. Маленькие цели, конечно, но все же цели. Миша поднялся на локте: — Какая же это цель, мама! Если так рассуждать, то выходит, у алкоголика тоже есть цель: пьянствовать. И у нэпмана: деньги копить. Я вовсе не о такой цели говорю… Цель должна быть возвышенной, благородной. На днях мы разговаривали с Константином Алексеевичем. Раньше он служил только из-за денег, значит, у него цель была не возвышенная. А сейчас он работает круглые сутки, хочет восстановить фабрику, — значит, цель благородная. И мой папа, например. Он отдал жизнь за революцию. Значит, у него была самая возвышенная, благородная цель. Они помолчали. — Я себе очень хорошо представляю папу, — сказал вдруг взволнованно Миша. — Мне кажется, что он никогда ничего не боялся. — Да, — сказала мама, — смелый был человек. Они замолчали. Миша знал, что маме тяжело вспоминать об отце. Потом мама закрыла книгу, потушила свет и тоже легла в постель, а Миша еще долго лежал с открытыми глазами, всматриваясь в лунные блики, скользившие по комнате. Разговор с матерью взволновал его. Может быть, только сейчас он впервые почувствовал, что детство кончается. И, думая о своем будущем, он не хотел никакой другой жизни, кроме такой, какую прожил отец и такие люди, как отец, — люди, служившие великому делу революции. 71. Генкина ошибка О том, что он видел Никитского, Миша рассказал Свиридову. Свиридов велел ребятам ждать и в Пушкино больше не ездить. Впрочем, другие заботы владели теперь мальчиками. Совет отряда постановил передать в комсомол Мишу, Генку, Славу, Шуру Огуреева и Зину Круглову. Ячейка РКСМ уже их приняла, и они готовились к приемной комиссии райкома. Миша очень волновался. Ему никак не верилось, что он станет комсомольцем. Неужели исполнится его самая сокровенная мечта? Он с тайной завистью поглядывал на комсомольцев, заполнявших коридоры райкома. Веселые, непринужденные ребята! Интересно, что они испытывали, когда проходили приемную комиссию? Тоже, наверное, волновались. Но для них это позади, а он, Миша, робко стоит перед большой, увешанной объявлениями дверью. За дверью заседает комиссия, и там скоро решится его судьба. Первым вызвали Генку. — Ну что? — кинулись к нему ребята, когда он вышел из комнаты. — Все в порядке! — Генка молодецки сдвинул свою буденовку набок. — Ответил на все вопросы. Он перечислил заданные ему вопросы, в том числе, какой кандидатский стаж положен для учащихся. — Я ответил, что шесть месяцев, — сказал Генка. — Вот и неправильно, — сказал Миша, — год. — Нет, шесть месяцев! — настаивал Генка. — Я так ответил, и председатель сказал, что правильно. — Как же так, — недоумевал Миша, — я сам читал устав. Вызвали Мишу. Он вошел в большую комнату. За одним из столов заседала комиссия. Сбоку сидел Коля Севостьянов. Миша робко сел на стул и ждал вопросов. Председатель, молоденький белобрысый паренек в косоворотке и кожаной куртке, торопливо прочел Мишину анкету, поминутно вставляя слово «так»: «Поляков — так, Михаил Григорьевич — так; учащийся — так…» — Это наш актив, — отрекомендовал Коля Севостьянов, — вожатый звена и член учкома. — Ты своих не хвали, — отрезал председатель, — сами разберемся. Миша ответил на все вопросы. Последним был вопрос о кандидатском стаже. Миша знал, что год, но Генка… И он нерешительно сказал: — Шесть месяцев… — Неправильно, — сказал председатель, — год. Ладно, иди. Из райкома ребята поехали к Свиридову, вызвавшему их на десять часов утра. Всю дорогу Миша и Слава ругали Генку. Слава тоже неправильно ответил. — Теперь начинай все сначала, — говорил Миша, — всех примут, а нас нет. Позор на всю школу! — Зато у него большие успехи по конькам! — сказал Слава. — Целые дни пропадает на катке, даже газеты в руки не берет. Генка молчал и только яростно дышал на замерзшее стекло трамвая. Однако молчание ему не помогало. Друзья продолжали его бранить и, самое обидное, говорили о нем в третьем лице, даже не обращались к нему. — У нас все в порядке, — передразнил Миша Генку, — знай наших! Мы сами-с усами, лаптем щи хлебаем. — Шапками закидаем, — добавил Слава. — Он все о кладе мечтает, — не унимался Миша, — все клад и клад… Какой кладовщик нашелся! — Он в миллионеры метит, — добавил Слава, но более мягко. Ему стало жаль Генку. Они доехали до большого здания на Петровке, где внизу их ожидал пропуск в комнату номер двести три, к товарищу Свиридову. — Что же вы, друзья, опаздываете? — спросил Свиридов, когда они явились. — В райкоме задержались, на приемной комиссии. — Ого! — Свиридов поднял брови. — Поздравляю молодых комсомольцев. Мальчики вздохнули. — Что случилось? — спросил Свиридов. — Провалились, — сказал Миша. — Провалились? — удивился Свиридов. — На чем? — На вопросе о кандидатском стаже. — Это я виноват, — угрюмо произнес Генка. — А на остальные вопросы как ответили? — Как будто правильно. — Что же вы горюете? — рассмеялся Свиридов. — Из-за одного неправильного ответа вам не откажут. Так что не огорчайтесь… А теперь, ребята, приступим к делу. Слушайте меня внимательно. Никитский-упорно именует себя Сергеем Ивановичем Никольским. При этом он ссылается на ряд свидетелей, в том числе и на Филина, — Свиридов усмехнулся. — Хотя после пропажи ножен они все передрались: Филин сваливает на филателиста, филателист — на Филина. Между прочим, — он посмотрел на ребят, — свой склад они заблаговременно ликвидировали: видимо, их кто-то спугнул. Мальчики молча уставились в пол. — Да, — повторил Свиридов, — кто-то их спугнул. А сейчас будет очная ставка между каждым из вас и Никитским. Вы должны рассказать все, что знаете. На все вопросы отвечайте честно, так, как оно было на самом деле, ничего не выдумывая. Теперь идите в соседнюю комнату и ждите. Когда надо будет, вас вызовут. Да… — Свиридов вынул из ящика кортик и протянул его Мише: — Когда я спрошу, из-за чего Никитский убил Терентьева, ты, Поляков, предъявишь кортик. 72. Очная ставка Сначала вызвали Славу, за ним Генку и, наконец, Мишу. Миша вошел. За столом, кроме Свиридова, сидел еще один пожилой человек, во флотской форме, с трубкой во рту. Генка и Слава чинно сидели у стены, держа на коленях шапки. В середине комнаты, против Свиридова, сидел на стуле Никитский. Одетый в защитный френч, синее галифе к сапоги, он сидел в небрежной позе, положив ногу на ногу. Его черные волосы были аккуратно зачесаны назад. Когда Миша вошел, Никитский бросил на него быстрый колючий взгляд. Но здесь был не Ревск и не будка обходчика. Миша смотрел прямо на Никитского. Он смотрел на Никитского и видел Полевого, избитого и окровавленного, разобранные рельсы и зеленое поле, по которому бегали кони, потерявшие всадников. — Вы знаете этого человека? — спросил Свиридов и указал на Никитского. — Знаю. — Кто он такой? — Никитский Валерий Сигизмундович, — твердо ответил Миша, продолжая смотреть на Никитского. Никитский сидел не шевелясь. — Расскажите подробно, откуда вы его знаете, — сказал Свиридов. Миша рассказал о налете на Ревск, о нападении на эшелон, о складе Филина. — Что вы скажете, гражданин Никитский? — спросил Свиридов. — Я уже говорил, — спокойно ответил Никитский, — у вас есть более авторитетные показания, нежели измышления этого ребенка. — Вы продолжаете утверждать, что вы Сергей Иванович Никольский? — Да. — И вы проживали в доме Марии Гавриловны Терентьевой как бывший подчиненный ее сына, Владимира Владимировича Терентьева? — Да. Она может это подтвердить. — Вы продолжаете утверждать, что Владимир Владимирович Терентьев погиб при взрыве линкора? — Да. Это всем известно. Я пытался его спасти, но безуспешно. Меня самого подобрал катер. — Значит, вы пытались его спасти? — Да. — Хорошо… Теперь вы, Поляков, скажите… — Свиридов помедлил и, не отрывая пристального взгляда от Никитского, спросил: — Не знаете ли вы, кто застрелил Терентьева? — Он! — решительно ответил Миша и показал на Никитского. Никитский сидел по-прежнему не шевелясь. — Мне Полевой рассказывал, он сам видел. — Что вы на это скажете? — обратился Свиридов к Никитскому. Никитский криво усмехнулся: — Это такая нелепость… И после этого живу в доме его матери! Если вы склонны верить всяким бредням… — Поляков! Какие у вас есть доказательства? Миша протянул кортик. Никитский не отрываясь смотрел на него. Свиридов вынул из ножен клинок, выдернул рукоятку и вытянул пластинку. Потом снова собрал кортик. Никитский неотступно следил за его руками. — Гражданин Никитский, знаком вам этот предмет? Никитский откинулся на спинку стула: — Я впервые его вижу. — Продолжаете упорствовать. — Свиридов положил кортик под бумаги, встал, открыл дверь в глубине комнаты и сказал: — Мария Гавриловна, входите, пожалуйста! В комнату вошла высокая женщина в черном пальто, в черном платке, из-под которого выбивались седые волосы. — Пожалуйста, садитесь, — Свиридов указал на стул. Она села и устало закрыла глаза. — Гражданка Терентьева, назовите имя этого человека, — сказал Свиридов. — Сергей Иванович Никольский, — не поднимая глаз, тихо произнесла Терентьева. — Где, когда и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились? — Во время войны он приезжал ко мне с письмом от сына. — Как звали вашего сына? — Владимир Владимирович. — Где он? — Погиб. — Когда? — Седьмого октября тысяча девятьсот шестнадцатого года при взрыве линкора «Императрица Мария». — Вы уверены, что он погиб именно при взрыве? — Конечно, — она подняла глаза и с недоумением посмотрела на Свиридова, — конечно. Я получила извещение. — Вам прислали его вещи? — Нет. Разве их могли прислать? Кто мог спасти его вещи? — Значит, все вещи вашего сына пропали? — Я думаю. — Подойдите к столу. Терентьева тяжело поднялась и подошла к столу. Свиридов вынул из-под бумаг кортик и протянул его Терентьевой. — Вы узнаете кортик вашего сына? — жестко спросил он. — Да… — произнесла Терентьева, разглядывая кортик. — Да… — Она растерянно посмотрела на Никитского, он сидел не шевелясь. — Да… это наш… это его кортик… Владимира… — Вас не удивляет, что все вещи вашего сына погибли, а кортик остался цел? Терентьева ничего не отвечала. Пальцы ее дрожали на краю стола. — Вы молчите, — сказал Свиридов. — Тогда ответьте мне… я вас спрашиваю в последний раз: кто этот человек? — Он указал на Никитского. — Никольский, — едва слышно произнесла Терентьева. — Так вот, — Свиридов встал и показал на Никитского, — он убийца вашего сына! Терентьева покачнулась, дрожащие ее пальцы влились в край стола. — Что… — прошептала она, — что вы сказали? Не глядя на нее, Свиридов сухим, официальным голосом прочитал: — «Седьмого октября тысяча девятьсот шестнадцатого года лейтенант Никитский выстрелом из пистолета убил капитана второго ранга Терентьева Владимира Владимировича… Цель убийства — похищение кортика». В комнате стало совсем тихо. Никитский сидел не шевелясь, устремив взгляд на носок своего сапога. Терентьева стояла неподвижно. Она смотрела на Никитского, ее длинные, сухие пальцы сжимали край стола. — Валерий… — прошептала она, — Валерий… Ее помертвевшее лицо белым пятном разрезало синеву комнаты. Свиридов и моряк бросились ее поднимать. 73. Семья Терентьевых По Ярославскому шоссе мчалась легковая машина. В ней сидели Свиридов, моряк, Терентьева и мальчики. За широкими обочинами шоссе мелькали маленькие домики московских пригородов, мачты высоковольтной передачи, стальная излучина Окружной железной дороги. Потом потянулись леса, кюветы с серым, рыхлым снегом, подмосковные деревни. — Этот кортик, — рассказывала Мария Гавриловна, — принадлежал Поликарпу Терентьеву, известному оружейнику, жившему сто пятьдесят лет назад. По преданию, он вывез его с Востока. Миша толкнул ребят и поднял палец. — При Елизавете Петровне, — продолжала Мария Гавриловна, — Поликарп Терентьев попал в опалу и удалился в свое поместье. Там он устроил тайник. Вероятно, его принудили к этому обстоятельства, а может быть, страсть к механике. У нас в доме до сих пор хранятся сделанные им вещи: шкатулка с секретами, особенные подъемники, даже часы собственной конструкции. Самым сильным его увлечением было водолазное дело. Но все его проекты водолазного прибора и подъема какого-то затонувшего корабля были для того времени фантастическими. Между прочим, водолазное и судоподъемное дело укоренились в нашей фамилии. Этим занимались сын и внук Поликарпа Терентьева и мой сын Владимир. Многие из них участвовали в экспедициях. Дед Владимира несколько лет пробыл на острове Цейлон, поднимал какой-то корабль, да так и не поднял. Отец Владимира собирал материал о «Черном принце». Но все эти работы были окружены тайной. — Интересно! — сказал Свиридов. — Особенность тайника, — продолжала Мария Гавриловна, — заключалась в том, что о нем знал только один человек в доме — глава семьи. Мы, женщины, этим не интересовались. Шифр, указывающий местонахождение тайника, старик заделал в кортик. Мой сын Владимир был последним представителем рода Терентьевых. Он получил кортик от моего мужа в декабре пятнадцатого года. Владимир специально приезжал в Пушкино. Тогда-то и произошла ссора его с женой Ксенией. Она требовала, чтобы он оставил ей кортик и показал тайник. Роковую роль в этом сыграл брат Ксении, Валерий Никитский, видимо, он был уверен, что в тайнике хранятся ценности. Но если бы это было так, то Владимир, уезжая на войну, оставил бы кортик мне. В прошлом году приехал Валерий. Он уверил меня, что в тайнике хранятся компрометирующие Владимира документы. Он говорил, что Владимир умер у него на руках и перед смертью просил эти документы уничтожить. Для этой цели Валерий якобы остался в России и скрывался. Машина въехала в Пушкино и вскоре остановилась возле дома Терентьевой. В столовой, куда все вошли, стоял длинный обеденный стол на круглых резных ножках. Один угол скатерти был откинут. На клеенке лежали три кучки гречневой крупы, ее, видимо, перебирали. — Часов в доме много, — сказала Мария Гавриловна, — но какие из них, я не знаю. — Вероятней всего те, о которых вы упоминали, — сказал Свиридов. — Тогда пройдемте в кабинет. В кабинете, в глубокой нише, стояли высокие часы в деревянном футляре. За стеклом желтел циферблат. В нем рядом с отверстием для завода часов виднелась едва приметная, узкая щель. Свиридов открыл дверцу часов. Маятник криво качнулся и звякнул. Свиридов перевел стрелки на двенадцать часов без одной минуты, вставил в щель змейку кортика и, осторожно поворачивая ее вправо, завел часы. Минутная стрелка дрогнула, подвинулась — открылась дверца над циферблатом, оттуда выскочила кукушка. Она двенадцать раз прокуковала, потом часы захрипели, кукушка дернулась вперед, вслед за ней повернулась башня часов, открыв верхнюю часть футляра. Футляр был с двойными стенками. Хитроумие тайника заключалось в том, что снаружи башня часов и футляр казались сделанными из цельного куска дерева. Только после завода часов внутренняя пружина поднимала башню и открывала тайник, представлявший собой глубокий квадратный ящик, наполненный бумагами. Здесь лежали свернутые трубкой и обвязанные ниткой чертежи с примятыми, обтрепанными краями, папки, туго набитые пожелтевшими от времени листами бумаги, тетради, большой блокнот в сафьяновом переплете. Свиридов и моряк осторожно вынули документы, разложили на столе и начали их внимательно рассматривать, изредка перебрасываясь короткими фразами. Мальчики жались к столу, тоже пытаясь что-нибудь увидеть. — Все разложено по морям. Вот даже Индийский океан, — говорил моряк. Он прочитал на обложке одной папки: — «Английский корабль „Гросвенор“. Затонул в тысяча семьсот восемьдесят втором году у острова Цейлон. Груз: золото и драгоценные камни. Бриг „Бетси“…» — Давайте-ка лучше свои моря поглядим, — перебил его Свиридов. — Так. — Моряк перебрал папки и развязал одну. — Черное море. Вот оглавление: «Трапезунд», корабль крымского хана Девлет-Гирея… «Черный принц» — затонул двадцать четвертого ноября тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года в Балаклавской бухте, разбившись во время шторма о прибрежные скалы, груз — пять миллионов рублей золотом…» — Он перелистал бумаги, покачал головой. — Какие сведения! Точные координаты места гибели, показания очевидцев, огромный справочный материал… — Крепко! — весело сказал Свиридов. — Для «Судоподъема» все это очень пригодися. — Да, — подтвердил моряк, — материал неоценимый. 74. Вступление Машина мчалась по Ярославскому шоссе к Москве. На заднем сиденье развалились Миша, Генка и Слава. Ребята торопились в школу на торжественное заседание, посвященное пятилетию Красной Армии. Свиридов и моряк остались у Терентьевой. — Все ж таки он вредный старикашка, — сказал Генка. — Кто? — Поликарп Терентьев. — Почему? — Не мог в тайник немного наличными подбросить. — Вот-вот, — засмеялся Миша, — ты еще о нитках поговори. — При чем тут нитки! Думаешь, я тогда не знал, что у них в складе оружие? Отлично знал. Только я нарочно о нитках говорил, для конспирации. Вот увидите: в конце концов Никитский признается, что взорвал «Императрицу Марию». — Миша, — сказал Слава, — а письмо? — Ах да! Миша вынул из кармана письмо, которое только что вручил им Свиридов. На конверте крупным, четким почерком было написано: «Михаилу Полякову и Геннадию Петрову. Лично». Миша вскрыл письмо и вслух прочел: ... «Здравствуйте, дорогие ребята Миша и Генка! Угадайте-ка, от кого это письмо. Угадали? Ну, конечно, угадали. Правильно! Это я, он самый, Полевой, Сергей Иванович. Товарищ Свиридов написал мне о ваших делах. Вот уж никогда не думал, что вы с Никитским справитесь! Мне даже немного стыдно, что он тогда, в Ревске, бока мне намял. Кортик дарю вам на память. Вырастете большие, посмотрите на кортик и вспомните свою молодость. О себе могу сообщить, что опять служу на флоте. Поднимаем со дна корабли, ремонтируем их и пускаем плавать по морям-океанам. На этом кончаю. С коммунистическим приветом — Полевой.» Машина въехала в город. Сквозь ветровое стекло виднелась Сухарева башня. — Опоздали мы на собрание, — сказал Миша. — Может быть, вовсе не идти? — предложил Слава. — Очень интересно смотреть, как другим будут вручать комсомольские билеты. — Именно поэтому мы и должны прийти, — сказал Миша, — а то еще больше засмеют. Вот уже и Арбат. — Приехали, — объявил шофер. Мальчики вылезли из машины и вошли в школу. На лестнице было тихо и пусто, только тетя Броша сидела у раздевалки и вязала чулок. Собрание уже началось. — Не велено пускать, — сказала она, — чтобы не опаздывали. — Ну, Брошечка, — попросил Миша, — ради праздника. — Разве уж, — сказала тетя Броша и приняла их одежду. Мальчики поднялись по лестнице, тихо вошли в переполненный зал и стали у дверей. В глубине зала виднелся стол президиума, покрытый красной материей. Над столом, над широкими окнами, висело красное полотнище с лозунгом: «Пусть господствующие классы дрожат перед коммунистической революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей, приобретут же они целый мир». Миша едва разобрал эти слова. Бесцветный диск февральского солнца нестерпимо блестел в окне, яркие его лучи слепили глаза. Коля Севостьянов окончил доклад. Он закрыл блокнот и сказал: — Товарищи! Этот день для нас тем более торжествен, что сегодня решением бюро Хамовнического районного комитета РКСМ принята в комсомол первая группа лучших пионеров нашего отряда, а именно… Приятели покраснели. Генка и Слава стояли потупившись, а Миша не отрываясь, до боли в глазах, смотрел в окно на солнце, и весь горизонт казался ему покрытым тысячью маленьких блестящих дисков. — …а именно, — продолжал Коля: — Воронина Маргарита, Круглова Зинаида, Огуреев Александр, Эльдаров Святослав, Поляков Михаил, Петров Геннадий… Что такое? Не ослышались ли они? Приятели посмотрели друг на друга. Генка в порыве восторга стукнул Славу по спине. Слава хотел дать ему сдачи. Но сидевшая неподалеку Александра Сергеевна угрожающе подняла палец. Слава ограничился тем, что толкнул Генку ногой. Потом все встали и запели «Интернационал». Миша выводил его звонким, неожиданно дрогнувшим голосом. Блестящий диск за окном разгорался все ярче и ярче. Сияние его ширилось и охватывало весь горизонт с очертаниями домов, крыш, колоколен, кремлевских башен. Миша все смотрел на этот диск. И перед глазами его стояли эшелон, красноармейцы. Полевой в серой солдатской шинели и мускулистый рабочий, разбивающий тяжелым молотом цепи, опутывающие земной шар. 1946—1948 Москва

/ Полные произведения / Рыбаков А.Н. / Кортик

Смотрите также по произведению "Кортик":

• Сочинения