Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Куприн А.И. / Яма

Яма [5/21]

  Скачать полное произведение

    ее уже почтенные. Так ведь нет: надо еще лишнюю тысячу, а там и еще и еще - все для Берточки. А у Берточки лошади, у Берточки англичанка, Берточку каждый год возят за границу, у Берточки на сорок тысяч брильянтов - черт их знает, чьи они, эти брильянты? И ведь я не только уверен, но я твердо знаю, что для счастия этой самой Берточки, нет, даже не для счастия, а предположим, что у Берточки сделается на пальчике заусеница,-так вот, чтобы эта заусеница прошла, - вообразите на секунду возможность такого положения вещей! - Анна Марковна, не сморгнув, продаст на растление наших сестер и дочерей, заразит нас всех и наших сыновей сифилисом. Что? Вы скажете - чудовище? А я скажу, что ею движет та же великая, неразумная, слепая, эгоистическая любовь, за которую мы все называем наших матерей святыми женщинами.
     - Легче на поворотах! - заметил сквозь зубы Борис Собашников.
     - Простите: я не сравнивал людей, а только обобщал первоисточник чувства. Я мог бы привести для примера и самоотверженную любовь матерей-животных. Но вижу, что затеял скучную материю. Лучше бросим.
     - Нет, вы договорите, - возразил Лихонин. - Я чувствую, что у вас была цельная мысль.
     - И очень простая. Давеча профессор спросил пеня, не наблюдаю ли- я здешней жизни с какими-нибудь писательскими целями. И я хотел только сказать, что я умею видеть, но именно не умею наблюдать. Вот я привел вам в пример Симеона и бандершу. Я не знаю сам, почему, но я чувствую, что в них таится какая-то ужасная, непреоборимая действительность жизни, но ни рассказать ее, ни показать ее я не умею,- мне не дано этого. Здесь нужно великое уменье взять какую-нибудь мелочишку, ничтожный, бросовый штришок, и получится страшная правда, от которой читатель в испуге забудет закрыть рот. Люди ищут ужасного в словах, в криках, в жестах. Ну вот, например, читаю я описание какого-нибудь погрома, или избиения в тюрьме, или усмирения. Конечно, описываются городовые, эти слуги произвола, эти опричники современности, шагающие по колено в крови, или как там еще пишут в этих случаях? Конечно, возмутительно, и больно, и противно, но все это-умом, а не сердцем. Но вот я иду утром по Лебяжьей улице, вижу-собралась толпа, в середине девочка пяти лет, - оказывается, отстала от матери и заблудилась, или, быть .может, мать ее бросила. А перед девочкой на корточках городовой. Расспрашивает, как ее зовут, да откуда, да как зовут папу, да как зовут маму. Вспотел, бедный, от усилия, шапка на затылке, огромное усатое лицо такое доброе, и жалкое, и беспомощное, а голос ласковый-преласковый. Наконец, что вы думаете? Так как девчонка вся переволновалась, и уже осипла от слез, и всех дичится - он, этот самый "имеющийся постовой городовой", вытягивает вперед два своих черных, заскорузлых пальца, указательный и мизинец, н начинает делать девочке козу! "Ро-о-гами забоду, ногами затопу!.." И вот, когда я глядел на эту милую сцену и подумал, что через полчаса этот самый постовой будет в участке бить ногами в лицо и в грудь человека, которого он до сих пор ни разу в. жизни не видал и преступление которого для него совсем неизвестно, то-вы понимаете!-мне стало невыразимо жутко и тоскливо. Не умом, а сердцем. Такая чертовская путаница эта жизнь. Выпьем, Лихонин, коньяку?
     - Хотите на ты? - предложил вдруг Лихонин.
     - Хорошо. Только без поцелуйчиков, правда? Будь здоров, мой милый... Или вот еще пример. Читаю я, как один французский классик описывает мысли и ощущения человека, приговоренного к смертной казни. Громко, сильно, блестяще описывает, а я читаю и... ну, никакого впечатления: ни волнения, ни возмущения-одна скука. Но вот на днях попадается мне короткая хроникерская заметка о том, как где-то во Франции казнили убийцу. Прокурор, который присутствовал при последнем туалете преступника, видит, что тот надевает башмаки на босу ногу, и - болван! - напоминает: "А чулки-то?" А тот посмотрел на него и говорит так раздумчиво: "Стоит ли?" Понимаете: эти две коротеньких реплики меня как камнем по черепу!
     Сразу раскрылся передо мною весь ужас и вся глупость насильственной смерти... Или вот еще о смерти. Умер один мои приятель, пехотный капитан, - пьяница, бродяга и душевнейшии человек в мире. Мы его звали почему-то электрическим капитаном. Я был поблизости, и мне пришлось одевать его для последнего парада. Я взял его мундир и стал надевать к нему эполеты. Там, знаете, в ушко эполетных пуговиц продевается шнурок, а потом два конца этого шнурка просовываются сквозь две дырочки под воротником и изнутри, с подкладки, завязываются. И вот проделал я всю эту процедуру, завязываю шнурок петелькой, и, знаете, все у меня никак не выходит петля: то чересчур некрепко связана, то один конец слишком короток. Копошусь я над этой ерундой, и вдруг мне в голову приходит самая удивительно простая мысль, что гораздо проще и скорее завязать узлом - ведь все равно никто развязывать не будет. И сразу я всем своим существом почувствовал смерть. До тех пор я видел остекленевшие глаза капитана, щупал его холодный лоб и все как-то не осязал смерти, а подумал об узле - и всего меня пронизало и точно пригнуло к земле простое и печальное сознание о невозвратимой, неизбежной погибели всех наших слов, дел и ощущений, о гибели всего видимого мира... И таких маленьких, но поразительных мелочей я мог бы привести сотню... Хотя бы о том, что такое люди испытывали на войне... Но я хочу свести свою мысль к одному. Все мы проходим мимо этих характерных мелочей равнодушно, как слепые, точно не видя, что они валяются у нас под ногами. А придет художник, и разглядит, и подберет. И вдруг так умело повернет на солнце крошечный кусочек жизни, что все мы ахнем. "Ах, боже мой! Да ведь это я сам-сам!лично видел. Только мне просто не пришло в голову обратить на это пристального внимания". Но наши русские художники слова-самые совестливые и самые искренние во всем мире художники - почему-то до сих пор обходили проституцию и публичный дом. Почему? Право, мне трудно ответить на это. Может быть, по брезгливости, по малодушию, из-за боязни прослыть порнографическим писателем, наконец просто из страха, что наша кумовская критика отожествит художественную работу писателя с его личной жизнью и пойдет копаться в его грязном белье. Или, может быть, у них не хватает ни времени, ни самоотверженности, ни самообладания вникнуть с головой в эту жизнь и подсмотреть ее близко-близко, без предубеждения, без громких фраз, без овечьей жалости, во всей ее чудовищной простоте и будничной деловитости. Ах, какая бы это получилась громадная, потрясающая и правдивая книга.
     - Пишут же! - нехотя заметил Рамзес.
     - Пишут, - в тон ему скучно повторил Платонов. - Но все это или ложь, или театральные эффекты для детей младшего возраста, или хитрая символика, понятная лишь для мудрецов будущего. А самой жизни никто еще не трогал. Один большой писатель - человек с хрустально чистой душой и замечательным изобразительным талантом -подошел однажды к этой теме, и вот все, что может схватить глаз внешнего, отразилось в его душе, как в чудесном зеркале. Но лгать и пугать людей он не решился. Он только поглядел на жесткие, как у собаки, волосы швейцара и подумал: "А ведь и у него, наверно, была мать". Скользнул своим умным, точным взглядом по лицам проституток и запечатлел их. Но того, чего он не знал, он не посмел написать. Замечательно, что этот же писатель, обаятельный своей честностью и правдивостью, приглядывался не однажды и к мужику. Но он почувствовал, что и язык, и склад мысли, и душа народа для него темны и непонятны... И он с удивительным тактом, скромно обошел душу народа стороной, а весь запас своих прекрасных наблюдений преломил сквозь глаза городских людей. Я нарочно об этом упомянул. У нас, видите ли, пишут о сыщиках, об адвокатах, об акцизных надзирателях, о педагогах, о прокурорах, о полиции, об офицерах, о сладострастных дамах, об инженерах, о баритонах, - и пишут, ей-богу, совсем хорошо-умно, тонко и талантливо. Но ведь все эти люди-сор, и жизнь их не жизнь, а какой-то надуманный, призрачный, ненужный бред мировой культуры. Но вот есть две странных действительности-древних, как само человечество: проститутка и мужик. И мы о них ничего не знаем, кроме каких-то сусальных, пряничных, ернических изображений в литературе. Я вас спрашиваю: что русская литература выжала из всего кошмара проституции? Одну Сонечку Мармеладову. Что она дала о мужике, кроме паскудных, фальшивых народнических пасторалей? Одно, всего лишь одно, но зато, правда, величайшее в мире произведение, - потрясающую трагедию, от правдивости которой захватывает дух и волосы становятся дыбом. Вы знаете, о чем я говорю...
     -"Коготок увяз..."-тихо подсказал Лихонин.
     - Да, - ответил репортер и с благодарностью, ласково поглядел на студента.
     - Ну, что касается Сонечки, то ведь это абстрактный тип, - заметил уверенно Ярченко. - Так сказать, психологическая схема-Платонов, который до сих пор говорил точно нехотя, с развальцей, вдруг загорячился:
     - Сто раз слышал это суждение, сто раз! И вовсе это неправда. Под грубой и похабной профессией, под матерными словами, под пьяным, безобразным видом - и все-таки жива Сонечка Мармеладова? Судьба русской проститутки - о, какой это трагический, жалкий, кровавый, смешной и глупый путь! Здесь все совместилось: русский бог, русская широта и беспечность, русское отчаяние в падении, русская некультурность, русская наивность, русское терпение, русское бесстыдство. Ведь все они, которых вы берете в спальни,-поглядите, поглядите на них хорошенько,-ведь все они-дети, ведь им всем по одиннадцати лет. Судьба толкнула их на проституцию, и с тех пор они живут в какой-то странной, феерической, игрушечной жизни, не развиваясь, не обогащаясь опытом, наивные, доверчивые, капризные, не знающие, что скажут и что сделают через полчаса - совсем как дети. Эту светлую и смешную детскость я видел у самых опустившихся, самых старых девок, заезженных и искалеченных, как извозчичьи клячи. И не умирает в них никогда эта бессильная
     жалость, это бесполезное сочувствие к человеческому страданию... Например...
     Платонов обвел всех сидящих медленным взором и, вдруг махнувши рукой, сказал усталым голосом:
     - А впрочем... к черту! Я сегодня наговорился лет на десять... И все это ни к чему.
     - Но, в самом деле, Сергей Иванович, отчего бы вам не попробовать все это описать самому? - спросил Ярченко. - У вас так живо сосредоточено внимание на этом вопросе.
     - Пробовал!-с невеселой усмешкой ответил Платонов. - Но ничего не выходит. Начну писать и сейчас же заплутаюсь в разных "что", "который", "был". Эпитеты выходят пошлыми. Слова простывают на бумаге. Какая-то жвачка. Знаете ли, здесь однажды проездом был Терехов... Тот... известный... Я пришел к нему и стал рассказывать ему многое-многое о здешней жизни, чего я вам не говорю из боязни наскучить. Я просил его воспользоваться моим материалом. Он выслушал меня с большим вниманием, и вот что он сказал буквально: "Не обижайтесь, Платонов, если я вам скажу, что нет почти ни одного человека из встречаемых мною в жизни, который не совал бы мне тем для романов и повестей или не учил бы меня, о чем надо писать. Тот материал, что вы мне сейчас сообщили, прямо необъятен по своему смыслу и весу. Но что я с ним поделаю? Чтобы написать такую колоссальную книгу, о какой вы думаете, мало чужих слов, хотя бы и самых точных, мало даже наблюдений, сделанных с записной книжечкой и карандашиком. Надо самому вжиться в эту жизнь, не мудрствуя лукаво, без всяких задних писательских мыслей. Тогда выйдет страшная книга". Слова его меня обескуражили и в то же время окрылили. С этих пор я верю, что не теперь, не скоро, лет через пятьдесят, но придет гениальный и именно русский писатель, который вберет в себя все тяготы и всю мерзость этой жизни и выбросит их нам в виде простых, тонких и бессмертно-жгучих образов. И все мы скажем: "Да ведь это все мы сами видели и знали, но мы и предположить не могли, что это так ужасно!" В этого грядущего художника я верю всем сердцем.
     - Аминь! - сказал серьезно Лихонин. - Выпьем за него.
     - А, ей-богу, - вдруг отозвалась Манька Маленькая. - Хотя бы кто-нибудь написал по правде, как живем мы здесь, б.... разнесчастные...
     В дверь постучали, и тотчас же вошла Женя в своем блестящем оранжевом платье.
     х
     Она непринужденно, с независимым видом первого персонажа в доме поздоровалась со всеми мужчинами и села около Сергея Ивановича, позади его стула. Она только что освободилась от того самого немца в форме благотворительного общества, который рано вечером остановил свой выбор на Мане Беленькой, а потом переменил ее, по рекомендации экономки, на Пашу. Но задорная и самоуверенная красота Жени, должно быть, сильно уязвила его блудливое сердце, потому что, прошлявшись часа три по каким-то пивным заведениям и ресторанам и набравшись там мужества, он опять вернулся в дом Анны Марковны, дождался, пока от Жени не ушел ее временный гость - Карл Карлович из оптического магазина, - и взял ее в комнату.
     На безмолвный - глазами - вопрос Тамары Женя с отвращением поморщилась, содрогнулась спиною и утвердительно кивнула головой.
     - Ушел... Бррр!..
     Платонов с чрезвычайным вниманием приглядывался к Жене. Ее он отличал среди прочих девушек и почти уважал за крутой, неподатливый и дерзко-насмешливый характер. И теперь, изредка оборачиваясь назад, он по ее горящим прекрасным глазам, по ярко и неровно рдевшему на щеках нездоровому румянцу, по искусанным запекшимся губам чувствовал, что в девушке тяжело колышется и душит ее большая, давно назревшая злоба. И тогда же он подумал (и впоследствии часто вспоминал об этом), что никогда
     он не видел Женю такой блестяще-красивой, как в эту ночь. Он заметил также, что все бывшие в кабинете мужчины, за исключением Лихонина, глядят на нее - иные откровенно, другие - украдкой и точно мельком, - с любопытством и затаенным желанием. Красота этой женщины вместе с мыслью о ее ежеминутной, совсем легкой доступности волновала их воображение.
     - С тобой что-то такое творится, Женя, - сказал тихо Платонов.
     Она ласково, чуть-чуть провела пальцами по его руке.
     - Не обращай внимания. Так... наши бабские дела... Тебе будет неинтересно.
     Но тотчас же, повернувшись к Тамаре, она страстно и быстро заговорила что-то на условном жаргоне, представляющем дикую смесь из еврейского, цыганского и румынского языков и из воровских и ко-нокр адских словечек.
     - Не звони метлйчка, метлик фартовы, - прервала ее Тамара и с улыбкой показала глазами на репортера.
     Платонов действительно понял. Женя с негодованием рассказывала о том, что за сегодняшний вечер и ночь благодаря наплыву дешевой публики несчастную Пашу брали в комнату больше десяти раз - и все разные мужчины. Только сейчас с ней сделался истерический припадок, закончившийся обмороком. И вот, едва приведя Пашу в чувство и отпоив ее валерьяновыми каплями на рюмке спирта, Эмма Эдуардовна опять послала ее в зал. Женя попробовала было заступиться за подругу, но экономка обругала заступницу и пригрозила ей наказанием.
     - О чем это она? - в недоумении спросил Ярченко, высоко подымая брови.
     - Не беспокойтесь... ничего особенного... - ответила Женя еще взволнованным голосом.-Так... наш маленький семейный вздор... Сергей Иваныч, можно мне вашего вина?
     Она налила себе полстакана и выпила коньяк залпом, широко раздувая тонкие ноздри.
     Платонов молча встал и пошел к двери.
     - Не стоит, Сергей Иваныч. Бросьте...-остановила его Женя.
     - Да нет, отчего же? - возразил репортер. - Я сделаю самую простую и невинную вещь, возьму Пашу сюда, а если придется - так и уплачу за нее. Пусть полежит здесь на диване и хоть немного отдохнет... Нюра, живо сбегай за подушкой!
     Едва закрылась дверь за его широкой, неуклюжей фигурой в сером платье, как тотчас же Борис Собашников заговорил с презрительной резкостью:
     - На кой черт, господа, мы затащили в свою компанию этого фрукта с улицы? Очень нужно связываться со всякой рванью. Черт его" знает, кто он такой, - может быть, даже шпик? Кто может ручаться? Ты всегда ты так, Лихонин.
     - Ну какая тебе, Боря, опасность от шпика? - добродушно возразил Лихонин.
     - Это не Лихонин, а я его познакомил со всеми, - сказал Рамзес. - Я его знаю за вполне порядочного человека и за хорошего товарища.
     - Э! Чепуха! Хороший товарищ выпить на чужой счет. Разве вы сами не видите, что это самый обычный тип завсегдатая при публичном доме, и всего вероятнее, что он просто здешний кот, которому платят проценты за угощение, в которое он втравливает посетителей.
     - Оставь, Боря. Глупо, - укоризненно заметил Ярченко.
     Но Боря не мог оставить. У него была несчастная особенность: опьянение не действовало ему ни на ноги, ни на язык, но приводило его в мрачное, обидчивое настроение и толкало на ссоры. А Платонов давно уже раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным и серьезным тоном, так мало подходящим к отдельному кабинету публичного дома. Но еще больше сердило Собашникова то кажущееся равнодушие, с которым репортер пропускал его злые вставки в разговор.
     - И потом, каким он тоном позволяет себе говорить в нашем обществе! - продолжал кипятиться Собашников. - Какой-то апломб, снисходительность, профессорский тон... Паршивый трехкопеечный писака! Бутербродник!
     Женя, которая все время пристально глядела на студента, весело и злобно играя блестящими темными глазами, вдруг захлопала в ладоши.
     - Вот так! Браво, студентик! Браво, браво, браво!.. Так его. хорошенько!.. В самом деле, что это за безобразие! Вот он придет сюда,-я ему все это повторю.
     - Пож-жалуйста! С-сколько угодно! - по-актерски процедил Собашников, делая вокруг рта высокомерно-брезгливые складки. - Я сам повторю то же
     самое.
     - Вот это-молодчина, за это люблю! - воскликнула радостно и зло Женя, ударив кулаком о стол. - Сразу видно сову по полету, доброго молодца по
     соплям!
     Маня Беленькая и Тамара с удивлением посмотрели на Женю, но, заметив лукавые огоньки, прыгавшие в ее глазах, и ее нервно подрагивавшие ноздри, обе поняли и улыбнулись.
     Маня Беленькая, смеясь, укоризненно покачала головой. Такое лицо всегда бывало у Жени, когда ее буйная душа чуяла, что приближается ею же самой вызванный скандал.
     - Не ершись, Боренька, - сказал Лихонин. - Здесь все равны.
     Пришла Нюра с подушкой и положила ее на диван.
     - Это еще зачем? - прикрикнул на нее Собашников. - П'шла, сейчас же унеси вон. Здесь не ночлежка.
     - Ну, оставь ее, голубчик. Что тебе? - возразила сладким голосом Женя и спрятала подушку за спину Тамары. - Погоди, миленький, вот я лучше с тобой посижу.
     Она обошла кругом стола, заставила Бориса сесть на стул и сама взобралась к нему на колени. Обвив его шею рукой, она прижалась губами к его рту так долго и так крепко, что у студента захватило
     дыхание. Совсем вплотную около своих глаз он увидел глаза женщины - странно большие, темные, блестящие, нечеткие и неподвижные. На какую-нибудь четверть секунды, на мгновение ему показалось, что в этих неживых глазах запечатлелось выражение острой, бешеной ненависти; и холод ужаса, какое-то смутное предчувствие грозной, неизбежной беды пронеслось в мозгу студента. С трудом оторвав от себя гибкие Женины руки и оттолкнув ее, он сказал, смеясь, покраснев и часто дыша:
     - Вот так темперамент. Ах ты Мессалина Паф-нутьевна!.. Тебя, кажется, Женькой звать? Хорошенькая, шельма.
     Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно было смотреть. Лицо у нее было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой большой шаг, и другой - маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.
     - Извините, господа, я разденусь, - сказал Лихонин и, сняв с себя пиджак, набросил его на плечи проститутке.-Тамара, дай ей шоколада и вина.
     Борис Собашников опять картинно стал в углу, в наклонном положении, заложив нога за ногу и задрав кверху голову. Вдруг он сказал среди общего молчания самым фатовским тоном, обращаясь прямо к Платонову:
     - Э... послушайте... как вас?.. Это, должно быть, и есть ваша любовница? Э? - И он концом сапога показал по направлению лежавшей Паши.
     - Что-о? - спросил протяжно Платонов, сдвигая брови.
     - Или вы ее любовник-это все равно... Как эта должность здесь у вас называется? Ну, вот те самые, которым женщины вышивают рубашки и с которыми делятся своим честным заработком?.. Э?..
     Платонов поглядел на него тяжелым, напряженным взглядом сквозь прищуренные веки.
     - Слушайте,-сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. - Это уже не в первый раз сегодня, что вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно и -скверно пьяны, а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со мною, то снимите очки.
     - Что за чушь? - воскликнул Борис и поднял кверху плечи и фыркнул носом. - Какие очки? Почему очки? - Но машинально, двумя вытянутыми пальцами, он поправил дужку пенсне на переносице.
     - Потому что я вас ударю, и осколки могут попасть в глаз, - равнодушно сказал репортер.
     Несмотря на неожиданность такого оборота ссоры, никто не рассмеялся. Только Манька Беленькая удивленно ахнула и всплеснула руками. Женя с жадным нетерпением перебегала глазами от одного к другому.
     - Ну, положим! Я и сам так дам сдачи, что не обрадуешься! - грубо, совсем по-мальчишески, вы-. крикнул Собашников. - Только не стоит рук марать обо всякого... - он хотел прибавить новое ругательство, но не решился,-со всяким... И вообще, товарищи, я здесь оставаться больше не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать с подобными субъектами.
     Он быстро и гордо пошел к дверям.
     Ему приходилось пройти почти вплотную около Платонова, который краем глаза, по-звериному, следил за каждым его движением. На один момент у студента мелькнуло было в уме желание неожиданно, сбоку, ударить Платонова и отскочить - товарищи, наверно, разняли бы их и не допустили до драки. Но он тотчас же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал эти широкие кисти рук, спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и все неуклюже-ловкое, сильное тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку. И Собашников вышел в коридор, громко захлопнув за собой дверь.
     - Баба с возу, кобыле легче,-насмешливо, скороговоркой сказала вслед ему Женя.-Тамарочка, налей мне еще коньяку.
     Но встал с своего места длинный студент Петровский и счел нужным вступиться за Собашникова.
     - Вы как хотите, господа, это дело вашего личного взгляда, но я принципиально ухожу вместе с Борисом. Пусть он там не прав и так далее, мы можем выразить ему порицание в своей интимной компании, но раз нашему товарищу нанесли обиду - я не могу здесь оставаться. Я ухожу.
     - Ах ты, боже мой! - И Лихонин досадливо и нервно почесал себе висок. - Борис же все время вел себя в высокой степени пошло, грубо и глупо. Что это за. такая корпоративная честь, подумаешь? Коллективный уход из редакций, из политических собраний, из публичных домов. Мы не офицеры, чтобы прикрывать глупость каждого товарища.
     - Все равно, как хотите, но я ухожу из чувства солидарности! - сказал важно Петровский и вышел.
     - Будь тебе земля пухом! - послала ему вдогонку Женя.
     Но как извилисты и темны пути человеческой души! Оба они-и Собашников и Петровский-поступили в своем негодовании довольно искренно, но первый только наполовину, а второй всего лишь на четверть. У Собашникова, несмотря на его опьянение и гнев, все-таки стучалась в голову заманчивая мысль, что теперь ему удобнее и легче перед товарищами вызвать потихоньку Женю и уединиться с нею. А Петровский, совершенно с тою же целью и имея в виду ту же Женю, пошел вслед за Борисом, чтобы взять у него взаймы три рубля. В общей зале они поладили между собою, а через десять минут в полуотворенную дверь кабинета просунула свое косенькое, розовое, хитрое лицо экономка Зося.
     - Женечка, - позвала она, - иди, там тебе белье принесли, посчитай. А тебя, Нюра, актер просит прийти к нему на минуточку, выпить шампанского. Он с Генриеттой и с Маней Большой.
     Быстрая и нелепая ссора Платонова с Борисом долго служила предметом разговора. Репортер всегда в подобных 'случаях чувствовал стыд, неловкость, жалость и терзания совести. И, несмотря на то, что все оставшиеся были на его стороне, он говорил со скукой в голосе:
     - Господа, ей-богу, я лучше уйду. К чему я буду расстраивать ваш кружок? Оба мы были виноваты. Я уйду. О счете не беспокойтесь, я уже все уплатил Симеону, когда ходил за Пашей.
     Лихонин вдруг взъерошил волосы и решительно встал.
     - Да нет, черт побери, я пойду и приволоку его сюда. Честное слово, они оба славные ребята - и Борис и Васька. Но еще молоды и на свой собственный хвост лают. Я иду за ними и ручаюсь, что Борис извинится.
     Он ушел, но вернулся через пять минут.
     - Упокояются, - мрачно сказал он и безнадежно махнул рукой. - Оба.
     XI
     В это время в кабинет вошел Симеон с поднесем, на котором стояли два бокала с игристым золотым вином и лежала большая визитная карточка.
     - Позвольте успросить, кто здесь будет Гаврила Петрович господин Ярченко? - сказал он, оглядывая сидевших.
     - Я! - отозвался Ярченко.
     - Пожалуйте-с. Господин актер прислали. Ярченко взял визитную карточку, украшенную
     сверху громадной маркизской короной, и прочитал
     вслух:
     Евмений Полуэктович ЭГМОНТ-ЛАВРЕЦКИИ.
     Драматический артист столичных театров
     - Замечательно, - сказал Володя Павлов, - что все русские Гаррики носят такие странные имена, вроде Хрисанфов, Фетисов, Мамантов и Епимахов.
     - И кроме того, самые известные из них обязательно или картавят, или пришепетывают, или заикаются, - прибавил репортер.
     - Да, но замечательнее всего то, что я совсем не имею высокой чести знать этого артиста столичных театров. Впрочем, здесь на обороте что-то еще написано. Судя по почерку, писано человеком сильно пьяным и слабо грамотным.
     "Пю"-не пью, а пю,-пояснил Ярченко.-"Пю за здоровье светила русской науки Гаврила Петровича Ярченко, которого случайно увидел, проходя мимо по колидору. Желал бы чокнуться лично. Если не помните, то вспомните Народный театр, Бедность не порок и скромного артиста, игравшего Африкана".
     - Да, это верно,-сказал Ярченко.-Мне как-то навязали устроить этот благотворительный спектакль в Народном театре. Смутно мелькает у меня в памяти и какое-то бритое гордое лицо, но... Как быть, господа?
     Лихонин ответил добродушно:
     - А волоките его сюда. Может быть, он смешной?
     - А вы?-обратился приват-доцент к Платонову.
     - Мне все равно. Я его немножко знаю. Сначала будет кричать: "Кельнер, шампанского!", потом расплачется о своей жене, которая-ангел, потом скажет патриотическую речь и, наконец, поскандалит из-за счета, но не особенно громко. Да ничего, он занятный.
     - Пусть идет, - сказал Володя Павлов из-за плеча Кати, сидевшей, болтая ногами, у него на коленях.
     - А ты, Вельтман?
     - Что? - встрепенулся студент. Он сидел на диване спиною к товарищам около лежавшей Паши, нагнувшись над ней, и давно уже с самым дружеским, сочувственным видом поглаживал ее то по плечам, то по волосам на затылке, а она уже улыбалась ему своей застенчиво-бесстыдной и бессмысленно-страстной улыбкой сквозь полуопущенные и трепетавшие ресницы. -Что? В чем дело? Ах, да, можно ли сюда актера? Ничего не имею против. Пожалуйста...
     Ярченко послал через Симеона приглашение, и актер пришел и сразу же начал обычную актерскую игру. В дверях он остановился, в своем длинном сюртуке, сиявшем шелковыми отворотами, с блестящим цилиндром, который он держал левой рукой перед серединой груди, как актер, изображающий на театре пожилого светского льва или директора банка. Приблизительно этих лиц он внутренне и представлял себе.
     - Будет ли мне позволено, господа, вторгнуться в вашу тесную компанию?-спросил он жирным, ласковым голосом, с полупоклоном, сделанным несколько набок.
     Его попросили, и он стал знакомиться. Пожимая руки, он оттопыривал вперед локоть и так высоко подымал его, что кисть оказывалась гораздо ниже. Теперь это уже был не директор банка, а этакий лихой, молодцеватый малый, спортсмен и кутила из золотой молодежи. Но его лицо - с взъерошенными дикими бровями и с обнаженными безволосыми веками - было вульгарным, суровым и низменным лицом типичного алкоголика, развратника и мелко жестокого человека. Вместе с ним пришли две его дамы: Генриетта-самая старшая по годам девица в заведении Анны Марковны, опытная, все видевшая и ко всему притерпевшаяся, как старая лошадь на приводе у молотилки, обладательница густого баса, но еще красивая женщина - и Манька Большая, или Манька Крокодил. Генриетта еще с прошлой ночи не расставалась с актером, бравшим ее из дома в гостиницу.


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ]

/ Полные произведения / Куприн А.И. / Яма


Смотрите также по произведению "Яма":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis