• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Куприн А.И. / Яма

Яма [4/21]

Скачать полное произведение

    - Фью-ю! - свистнул протяжно Лихонин и проскандировал унылым тоном, кивая в такт опущенной набок головой.-Понес философ наш обычный вздор; веревка - вервие простое.
     - Конечно, нет ничего легче, как паясничать, - сухо отозвался Ярченко.-А по-моему, нет в печальной русской жизни более печального явления, чем эта расхлябанность и растленность мысли. Сегодня мы скажем себе: "Э! Все равно, поеду я в публичный дом или не поеду-от одного раза дело не ухудшится, не улучшится". А через пять лет мы будет говорить: "Несомненно, взятка-страшная гадость, но, знаете, дети... семья..." И точно так же через десять лет мы, оставшись благополучными русскими либералами, будем вздыхать о свободе личности и кланяться в пояс мерзавцам, которых презираем, и околачиваться у них в передних. "Потому что, знаете ли, - скажем мы, хихикая, - с волками жить, по-волчьи выть". Ей-богу, недаром какой-то министр назвал русских студентов будущими столоначальниками!
     - Или профессорами, - вставил Лихонин.
     - Но самое главное, - продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, - самое главное то, что я вас всех видел сегодня на реке и потом там... на том берегу... с этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму... Что? Приятно такое предположение?
     - Да, но должны же существовать какие-нибудь клапаны для общественных страстей? - важно заметил Борис Собашников, высокий, немного надменный и манерный молодой человек, которому короткий китель, едва прикрывавший толстый зад, модные, кавалерийского фасона брюки, пенсне на широкой черной ленте и фуражка прусского образца придавали фатоватый вид. - Неужели порядочнее пользоваться ласками своей горничной или вести за углом интригу с чужой женой? Что я могу поделать, если мне необходима женщина!
     - Эх, очень обходима! - досадливо сказал Ярченко и слабо махнул рукой.
     Но тут вмешался студент, которого в товарищеском кружке звали Рамзесом. Это был изжелта-смуглый горбоносый человек маленького роста; бритое лицо его казалось треугольным благодаря широкому, начинавтему лысеть двумя взлысинами лбу, впалым щекам и острому подбородку. Он вел довольно странный для студента образ жизни. В то время, когда его коллеги занимались вперемежку политикой, любовью, театром и немножко наукой, Рамзес весь ушел в изучение всевозможных гражданских исков и претензий, в крючко-творные тонкости имущественных, семейных, земельных и иных деловых процессов, в запоминание и логический разбор кассационных решений. Совершенно добровольно, ничуть не нуждаясь в деньгах, он прослужил один год клерком у нотариуса, другой-письмоводителем у мирового судьи, а весь прошлый год, будучи на последнем курсе, вел в местной газете хронику городской управы и нес скромную обязанность помощника секретаря в управлении синдиката сахарозаводчиков. И когда этот самый синдикат затеял известный процесс против одного из своих членов, полковника Баскакова, пустившего в продажу против договора избыток сахара, то Рамзес в самом начале предугадал и очень тонко мотивировал именно то решение, которое вынес впоследствии по этому делу сенат.
     Несмотря на его сравнительную молодость, к его мнениям прислушивались, - правда, немного свысока,-довольно известные юристы. Никто из близко знавших Рамзеса не сомневался, что он сделает блестящую карьеру, да и сам Рамзес вовсе не скрывал своей уверенности в том, что к тридцати пяти годам он сколотит себе миллион исключительно одной практикой, как адвокат-цивилист. Его нередко выбирали товарищи в председатели сходок и в курсовые старосты, но от этой чести Рамзес неизменно уклонялся, отговариваясь недостатком времени. Однако он не избегал участия в товарищеских третейских судах, и его доводы - всегда неотразимо логичные - обладали удивительным свойством оканчивать дела миром, к обоюдному удовольствию судящихся сторон. Он так же, как и Ярченко, знал хорошо цену популярности среди учащейся молодежи, и если даже поглядывал на людей с некоторым презрением, свысока, то никогда, ни одним движением своих тонких, умных, энергичных губ этого не показывал.
     - Никто вас и не тянет, Гаврила Петрович, непременно совершать грехопадение,-сказал Рамзес примирительно. - К чему этот пафос и эта меланхолия, когда дело обстоит совсем просто? Компания молодых русских джентльменов хочет скромно и дружно провести остаток ночи, повеселиться, попеть и принять внутрь несколько галлонов вина и пива. Но все теперь закрыто, кроме этих самых домов. Ergo!.. '
     - Следовательно, поедем веселиться к продажным женщинам? К проституткам? В публичный дом? - насмешливо и враждебно перебил его Ярченко.
     - А хотя бы? Одного философа, желая его унизить, посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он, садясь, сказал: "Вот верное средство сделать последнее место первым". И, наконец, я повторяю: если ваша совесть не позволяет вам, как вы выражаетесь, покупать женщину, то вы можете приехать туда и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
     - Вы передергиваете, Рамзес,-возразил с неудовольствием Ярченко. - Вы мне напоминаете тех мещан, которые еще затемно собрались глазеть на смертную казнь, и говорят: мы здесь ни при чем, мы против смертной казни, это все прокурор и палач.
     - Пышно сказано и отчасти верно, Гаврила Петрович. Но именно к нам это сравнение может и не относиться. Нельзя, видите ли, лечить какую-нибудь тяжкую болезнь заочно, не видавши самого больного. А ведь все мы, которые сейчас здесь стоим на улице и мешаем прохожим, должны будем когда-нибудь в своей деятельности столкнуться с ужасным вопросом о проституции, да еще какой проституции - русской! Лихо-нин, я, Боря Собашников и Павлов - как юристы. Петровский и Толпыгин - как медики. Правда, у Вельтмана особенная специальность - математика. Но ведь будет же он педагогом, руководителем юношества и, черт побери, даже отцом! А уж если пугать букой, то лучше всего самому на нее прежде посмотреть. Наконец и вы сами, Гаврила Петрович, - знаток мертвых языков и будущее светило гробокопательства, - разве для вас не важно и не поучительно сравнение хотя бы современных публичных домов с какими-нибудь помпейскими лупанарами или с институтом священной проституции в Фивах и в Ниневии?..
     - Браво, Рамзес, великолепно! - взревел Лихо-нин. - И что тут долго толковать, ребята? Берите профессора под жабры и сажайте на извозчика!
     Студенты, смеясь и толкаясь, обступили Ярченко, схватили его под руки, обхватили за талию. Всех их одинаково тянуло к женщинам, но ни у кого, кроме Лихонина, не хватало смелости взять на себя почин. Но теперь все это сложное, неприятное и лицемерное дело счастливо свелось к простой, легкой шутке над старшим товарищем. Ярченко и упирался, и сердился, и смеялся, стараясь вырваться. Но в это время к возившимся студентам подошел рослый черноусый городовой, который уже давно глядел на них зорко и неприязненно.
     - Господа стюденты, прошу не скопляться. Невозможно! Проходите, куда ишли.
     Они двинулись гурьбою вперед. Ярченко начинал понемногу смягчаться.
     - Господа, я, пожалуй, готов с вами поехать... Не подумайте, однако, что меня убедили софизмы египетского фараона Рамзеса... Нет, просто мне жаль разбивать компанию... Но я ставлю одно условие: мы там выпьем, поврем, посмеемся и все прочее... но чтобы ничего больше, никакой грязи... Стыдно и обидно думать, что мы, цвет и краса русской интеллигенции, раскиснем и пустим слюни от вида первой попавшейся юбки.
     - Клянусь! - сказал Лихонин, поднимая вверх руку.
     - Я за себя ручаюсь, - сказал Рамзес.
     - И я! И я! Ей-богу, господа, дадимте слово... Ярченко прав, - подхватили другие.
     Они расселись по двое и по трое на извозчиков, которые уже давно, зубоскаля и переругиваясь, вереницей следовали за ними, и поехали. Лихонин для верности сам сел рядом с приват-доцентом, обняв его за талию, а на колени к себе и соседу посадил маленького Толпыгина, розового миловидного мальчика, у которого, несмотря на его двадцать три года, еще белел на щеках детский - мягкий и светлый - пух.
     - Станция у Дорошенки! - крикнул Лихонин вслед отъезжавшим извозчикам. - У Дорошенки остановка, - повторил он, обернувшись назад.
     У ресторана Дорошенки все остановились, вошли в общую залу и столпились около стойки. Все были сыты, и никому не хотелось ни пить, ни закусывать. Но у каждого оставался еще в душе темный след сознания, что вот сейчас они собираются сделать нечто ненужно-позорное, собираются принять участие в каком-то судорожном, искусственном и вовсе не веселом веселье. И у каждого было стремление довести себя через опьянение до того туманного и радужного состояния, когда все-все равно и когда голова не знает, что делают руки и ноги и что болтает язык. И, должно быть, не одни студенты, а все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому что Дорошенко торговал исключительно только поздним вечером и ночью, и никто у него не засиживался, а так только заезжали мимоходом, на перепутье.
     Пока студенты пили коньяк, пиво и водку, Рамзес все приглядывался к самому дальнему углу ресторанного зала, где сидели двое: лохматый, седой крупный старик и против него, спиной к стойке, раздвинув по столу локти и опершись подбородком на сложенные друг на друга кулаки, сгорбился какой-то плотный, низко остриженный господин в сером костюме. Старик перебирал струны лежавших перед ним гуслей и тихо напевал сиплым, но приятным голосом:
     Долина моя, долинушка, Раздолье широ-о-о-окое.
     - Позвольте-ка, ведь это наш сотрудник, - сказал Рамзес и пошел здороваться с господином в сером костюме. Через минуту он подвел его к стойке и познакомил с товарищами.
     - Господа, позвольте вам представить моего соратника по газетному делу. Сергей Иванович Платонов. Самый ленивый и самый талантливый из газетных работников.
     Все перезнакомились с ним, невнятно пробурчав свои фамилии. " - И поэтому выпьем, - сказал Лихонин.
     Ярченко же спросил с утонченной любезностью, которая никогда его не покидала:
     - Позвольте, позвольте, ведь я же с вами немного знаком, хотя и заочно. Не вы ли были в университете, когда профессор Приклояский защищал докторскую диссертацию?
     - Я, - ответил репортер.
     - Ах, это очень приятно, - мило улыбнулся Ярченко и для чего-то еще раз крепко пожал Платонову руку. - Я читал потом ваш отчет: очень точно, обстоятельно и ловко составлено... Не будете ли добры?.. За ваше здоровье!
     - Тогда позвольте и мне, - сказал Платонов. - Онуфрий Захарыч, налейте нам еще... раз, два, три, четыре... девять рюмок коньяку...
     - Нет, уж так нельзя... вы - наш гость, коллега, - возразил Лихонин.
     - Ну, какой же я ваш коллега, - добродушно засмеялся репортер.-Я был только на первом курсе и то только полгода, вольнослушателем. Получите, Онуфрий Захарыч. Господа, прошу... Кончилось тем, что через полчаса Лихонин и Ярченко ни за что не хотели расстаться с репортером и потащили его с собой в Яму. Впрочем, он и не сопротивлялся.
     - Если я вам не в тягость, я буду очень рад, - сказал он просто.-Тем более, что у меня сегодня сумасшедшие деньги. "Днепровское слово" заплатило мне гонорар, а это такое же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас...
     Он подошел к старику, с которым раньше сидел, сунул ему в руку какие-то деньги и ласково попрощался с ним.
     - Куда я еду, дедушка, туда тебе ехать нельзя,
     завтра опять там же встретимся, где и сегодня. Прощай!
     Все вышли из ресторана. В дверях Боря Собашников, всегда немного фатоватый и без нужды высокомерный, остановил Лихонина и отозвал его в сторону.
     - Удивляюсь я тебе, Лихонин, - сказал он брезгливо. - Мы собрались своей тесной компанией, а тебе непременно нужно было затащить какого-то бродягу. Черт его знает, кто он такой!
     - Оставь, Боря, - дружелюбно ответил Лихонин. - Он парень теплый.
     IX
     - Ну, уж это, господа, свинство! - говорил ворчливо Ярченко на подъезде заведения Анны Марковны.-Если уж поехали, то по крайности надо было ехать в приличный, а не в какую-то трущобу. Право, господа, пойдемте лучше рядом, к Треппелю, там хоть чисто и светло.
     - Пожалуйте, пожалуйте, синьор, - настаивал Лихонин, отворяя с придворной учтивостью дверь перед приват-доцентом, кланяясь и простирая вперед руку. - Пожалуйте.
     - Да ведь мерзость... У Треппеля хоть женщины покрасивее.
     Рамзес, шедший сзади, сухо рассмеялся.
     - Так, так, так, Гаврила Петрович. Будем продолжать в том же духе. Осудим голодного воришку, который украл с лотка пятачковую булку, но если директор банка растратил чужой миллион на рысаков и сигары, то смягчим его участь.
     - Простите, не понимаю этого сравнения, - сдержанно ответил Ярченко. - Да по мне все равно;
     идемте.
     - И тем более, - сказал Лихонин, пропуская вперед приват-доцента,-тем более что этот дом хранит Е себе столько исторических преданий. Товарищи! Десятки студенческих поколений смотрят на нас с высоты этих вешалок, и, кроме того, в силу обычного права,
     Дети и учащиеся здесь платят половину, как в паноптикуме. Не так ли, гражданин Симеон?
     Симеон не любил, когда приходили большими компаниями, - это всегда пахло скандалом в недалеком будущем; студентов же он вообще презирал за их мало понятный ему язык, за склонность к легкомысленным шуткам, за безбожие и, главное-за то, что они постоянно бунтуют против начальства и порядка. Недаром же в тот день, когда на Бессарабской площади казаки, мясоторговцы, мучники и рыбники избивали студентов, Симеон, едва узнав об этом, вскочил на проезжавшего лихача и, стоя, точно полицеймейстер, в пролетке, помчался на место драки, чтобы принять в ней участие. Уважал он людей солидных, толстых и пожилых, которые приходили в одиночку, по секрету, заглядывали опасливо из передней в залу, боясь встретиться со знакомыми, и очень скоро и торопливо уходили, щедро давая на чай. Таких он всегда величал "ваше превосходительство".
     И потому, снимая легкое серое пальто с Ярченко, он мрачно и многозначительно огрызнулся на шутку Лихонина:
     - Я здесь не гражданин, а вышибала.
     - С чем имею честь поздравить, - с вежливым поклоном ответил Лихонин.
     В зале было много народу. Оттанцевавшие приказчики сидели около своих дам, красные и мокрые, быстро обмахиваясь платками; от них крепко пахло старой козлиной шерстью. Мишка-певец и его друг бухгалтер, оба лысые, с мягкими, пушистыми волосами вокруг обнаженных черепов, оба с мутными, перламутровыми, пьяными глазами, сидели друг против друга, облокотившись на мраморный столик, и все покушались запеть в унисон такими дрожащими и скачущими голосами, как будто бы кто-то часто-часто колотил их сзади по шейным позвонкам:
     Чу-у-уют пра-а-в-ду,
     а Эмма Эдуардовна и Зося изо всех сил уговаривали их не безобразничать. Ванька-Встанька мирно дремал на
     стуле, свесив вниз голову, положив одну длинную ногу на другую и обхватив сцепленными руками острое колено.
     Девицы сейчас же узнали некоторых из студентов и побежали им навстречу.
     - Тамарочка, твой муж пришел-Володенька. И мой муж тоже! Мишка!-взвизгнула Нюра, вешаясь на шею длинному, носастому, серьезному Петровскому.-Здравствуй, Мишенька. Что так долго не приходил? Я за тобой соскучилась.
     Ярченко с чувством неловкости озирался по сторонам.
     - Нам бы как-нибудь... Знаете ли... отдельный кабинетик, - деликатно сказал он подошедшей Эмме Эдуардовне. - И дайте, пожалуйста, какого-нибудь красного вина... Ну там еще кофе... Вы сами знаете.
     Ярченко всегда внушал прислуге и метрдотелям доверие своей щегольской одеждой и вежливым, но барским обхождением. Эмма Эдуардовна охотно закивала головой, точно старая, жирная цирковая лошадь.
     - Можно, можно... Пройдите, господа, сюда, в гостиную. Можно, можно... Какого ликеру? У нас только бенедиктин. Так бенедиктину? Можно, можно... И барышням позволите войти?
     - Если уж это так необходимо? - развел руками со вздохом Ярченко.
     И тотчас же девушки одна за другой потянулись в маленькую гостиную с серой плюшевой мебелью и голубым фонарем. Они входили, протягивали всем поочередно непривычные к рукопожатиям, негнущиеся ладони, называли коротко, вполголоса, свое имя: Маня, Катя, Люба... Садились к кому-нибудь на колени, обнимали за шею и, по обыкновению, начинали клянчить:
     - Студентик, вы такой красивенький... Можно мне спросить апельцынов?
     - Володенька, купи мне конфет! Хорошо?
     - А мне шоколаду.
     - Толстенький! -ластилась одетая жокеем Вера к приват-доценту, карабкаясь к нему на колени, - у меня есть подруга одна, только она больная и не может
     выходить в залу. Я ей снесу яблок и шоколаду? Позволяешь?
     - Ну уж это выдумки про подругу! А главное, не лезь ты ко мне со своими нежностями. Сиди, как сидят умные дети, вот здесь, рядышком на кресле, вот так. И ручки сложи!
     - Ах, когда я не могу!..-извивалась от кокетства Вера, закатывая глаза под верхние веки. - Когда вы такие симпатичные.
     А Лихонин на это профессиональное попрошайничество только важно и добродушно кивал головой, точно Эмма Эдуардовна, и твердил, подражая ее немецкому акценту:
     - Мощно, мощно, мощно...
     - Так я скажу, дуся, лакею, чтобы он отнес моей подруге сладкого и яблок? - приставала Вера.
     Такая навязчивость входила в круг их негласных обязанностей. Между девушками существовало даже какое-то вздорное, детское, странное соревнование в умении "высадить гостя из денег", - странное потому, что они не получали от этого никакого барыша, кроме разве некоторого благоволения экономки или одобрительного слова хозяйки. Но в их мелочной, однообразной, привычно-праздной жизни было вообще много полуребяческой, полуистерической игры.
     Симеон принес кофейник, чашки, приземистую бутылку бенедиктина, фрукты и конфеты в стеклянных вазах и весело и легко захлопал пивными и винными пробками.
     - А вы что же не пьете? - обратился Ярченко к репортеру Платонову. - Позвольте... Я не ошибаюсь? Сергей Иванович, кажется?
     - Так.
     - Позвольте предложить вам, Сергей Иванович, чашку кофе. Это освежает. Или, может быть, выпьем с вами вот этого сомнительного лафита?
     - Нет, уж вы разрешите мне отказаться. У меня свой напиток... Симеон, дайте мне...
     - Коньяку! - поспешно крикнула Нюра.
     - И с грушей! - так же быстро подхватила Манька Беленькая.
     - Слушаю, Сергей Иванович, сейчас, - неторопливо, но почтительно отозвался Симеон и, нагнувшись и крякнув, звонко вырвал пробку из бутылочного горла.
     - В первый раз слышу, что в Яме подают коньяк! - с удивлением произнес Лихонин. - Сколько я ни спрашивал, мне всегда отказывали.
     - Может быть, Сергей Иваныч знает такое петушиное слово? - пошутил Рамзес.
     - Или состоит здесь на каком-нибудь особом почетном положении? - колко, с подчеркиванием вставил Борис Собашников.
     Репортер вяло, не поворачивая головы, покосился на Собашникова, на нижний ряд пуговиц его короткого франтовского кителя, и ответил с растяжкой:
     - Ничего нет почетного в том, что я могу пить как лошадь и никогда не пьянею, но зато я ни с кем и не ссорюсь и никого не задираю. Очевидно, эти хорошие стороны моего характера здесь достаточно известны, а потому мне оказывают доверие.
     - Ах, молодчинище! - радостно воскликнул Лихонин, которого восхищала в репортере какая-то особенная, ленивая, немногословная и в то же время самоуверенная небрежность. - Вы и со мной поделитесь коньяком?
     - Очень, очень рад, - приветливо ответил Платонов и вдруг поглядел на Лихонин а со светлой, почти детской улыбкой, которая скрасила его некрасивое, скуластое лицо. - Вы мне тоже сразу понравились. И когда я увидел вас еще там, у Дорошенки, я сейчас же подумал, что вы вовсе не такой шершавый, каким кажетесь.
     - Ну вот и обменялись любезностями, - засмеялся Лихонин. - Но удивительно, что мы именно здесь ни разу с вами не встречались. По-видимому, вы таки частенько бываете у Анны Марковны?
     - Даже весьма.
     - Сергей Иваныч у нас самый главный гость! - наивно взвизгнула Нюра. - Сергей Иваныч у нас вроде брата!
     - Дура! - остановила ее Тамара.
     - Это мне странное-продолжал Лихонин.- Я тоже-завсегдатай. Во всяком случае, можно только позавидовать общей к вам симпатии.
     -Местный староста!-сказал, скривив сверху вниз губы, Борис Собашников, но сказал настолько вполголоса, что Платонов, если бы захотел, мог бы притвориться, что он ничего не расслышал. Этот репортер давно уже возбуждал в Борисе какое-то слепое и колючее раздражение. Это еще ничего, что он был не из своего стада. Но Борис, подобно многим студентам (а также и офицерам, юнкерам и гимназистам), привык к тому, что посторонние "штатские" люди, попадавшие случайно в кутящую студенческую компанию, всегда держали себя в ней несколько зависимо. и подобострастно, льстили учащейся молодежи, удивлялись ее смелости, смеялись ее шуткам, любовались ее самолюбованием, вспоминали со вздохом подавленной зависти свои студенческие годы. А в Платонове не только не было этого привычного виляния хвостом перед молодежью, но, наоборот, чувствовалось какое-то рассеянное, спокойное и вежливое равнодушие.
     Кроме того, сердило Собашникова - и сердило мелкой ревнивой досадой-то простое и вместе предупредительное внимание, которое репортеру оказывали в заведении все, начиная со швейцара и кончая мясистой, молчаливой Катей. Это внимание сказывалось в том, как его слушали, в той торжественной бережности, с которой Тамара наливала ему рюмку, и в том, как Манька Беленькая заботливо чистила для него грушу, и в удовольствии Зои, поймавшей ловко брошенный ей репортером через стол портсигар, в то время как она напрасно просила папиросу у двух заговорившихся соседей, и в том, что ни одна из девиц не выпрашивала у него ни шоколаду, ни фруктов, и в их живой благодарности за его маленькие услуги и угощение. "Кот!" - злобно решил было про себя Собашников, но и сам себе не поверил: уж очень был некрасив и небрежно одет репортер и, кроме того, держал себя с большим достоинством.
     Платонов опять сделал вид, что не расслышал дерзости, сказанной студентом. Он только нервно скомкал
     в пальцах салфетку и слегка отшвырнул ее от себя. И опять его веки дрогнули в сторону Бориса Собашникова.
     - Да, я здесь, правда, свой человек, - спокойно продолжал он, медленными кругами двигая рюмку по столу. - Представьте себе: я в этом самом доме обедал изо дня в день ровно четыре месяца.
     - Пет? Серьезно? - удивился и засмеялся Ярченко.
     - Совсем серьезно. Тут очень недурно кормят, между прочим. Сытно и вкусно, хотя чересчур жирно.
     - Но как же это вы?..
     - А так, что я подготовлял дочку Анны Марковны, хозяйки этого гостеприимного дома, в гимназию. Ну и выговорил себе условие, чтобы часть месячной платы вычитали мне за обеды.
     - Что за странная фантазия!-сказал Ярченко.- И это вы добровольно? Или... Простите, я боюсь показаться вам нескромным... может быть, в это время... крайняя нужда?..
     - Вовсе нет. Анна Марковна с меня содрала раза в три дороже, чем это стоило бы в студенческой столовой. Просто мне хотелось пожить здесь поближе, потеснее, так сказать, войти интимно в этот мирок.
     - А-а! Я, кажется, начинаю понимать!-просиял Ярченко. - Наш новый друг, - извините за маленькую фамильярность, - по-видимому, собирает бытовой материал? И, может быть, через несколько лет мы будем иметь удовольствие прочитать...
     - Трррагедию из публичного дома! - вставил громко, по-актерски, Борис Собашников.
     В то время, когда репортер отвечал Ярченку, Тамара тихо встала со своего места, обошла стол и, нагнувшись над Собашниковым, сказала ему шепотом на ухо:
     - Миленький, хорошенький, вы бы лучше этого господина не трогали. Ей-богу, для вас же будет лучше.
     - Чтой-та? - высокомерно взглянул на нее студент, поправляя двумя расставленными пальцами пенсне, - Он - твой любовник? Кот?
     - Клянусь вам чем хотите, он ни разу в жизни ни с одной из нас не оставался. Но, повторяю, вы его не задирайте.
     - Ну да! Ну конечно! - возразил Собашников, презрительно кривляясь. - У него такая прекрасная зашита, как весь публичный дом. И, должно быть, все вышибалы с Ямской - его близкие друзья и приятели.
     - Нет, не то,-возразила ласковым шепотом Тамара.-А то, что он возьмет вас за воротник и выбросит в окно, как щенка. Я такой воздушный полет однажды уже видела. Не дай бог никому. И стыдно, и опасно для здоровья.
     - Пошла вон, сволочь! - крикнул Собашников, замахиваясь на нее локтем.
     - Иду, миленький,-кротко ответила Тамара и отошла от него своей легкой походкой. Все на мгновение обернулись к студенту.
     - Не буянь, барбарис!-погрозил ему пальцем Лихонин. - Ну, ну, говорите, - попросил он репортера, - все это так интересно, что вы рассказываете.
     - Нет, я ничего не собираю, - продолжал спокойно и серьезно репортер.-А материал здесь действительно огромный, прямо подавляющий, страшный... И страшны вовсе не громкие фразы о торговле женским мясом, о белых рабынях, о проституции, как о разъедающей язве больших городов, и так далее и так далее... старая, всем надоевшая, шарманка! Нет, ужасны будничные, привычные мелочи, эти деловые, дневные, коммерческие расчеты, эта тысячелетняя наука любовного обхождения, этот прозаический обиход, устоявшийся веками. В этих незаметных пустяках совершенно растворяются такие чувства, как обида, унижение, стыд. Остается сухая профессия, контракт, договор, почти что честная торговлишка, ни хуже, ни лучше какой-нибудь бакалейной торговли. Понимаете ли, господа, в этом-то весь и ужас, что нет никакого ужаса! Мещанские будни - и только. Да еще привкус закрытого учебного заведения с его наивностью, грубостью, сентиментальностью и подражательностью.
     - Это верно, - подтвердил Лихонин, а репортер продолжал, глядя задумчиво в свою рюмку:
     - Читаем мы в публицистике, в передовых статьях разные вопли суетливых душ. И женщины-врачи тоже стараются по этой части и стараются довольно противно. "Ах, регламентация! Ах, аболиционизм! Ах, живой товар! Крепостное положение! Хозяйки, эти жадные гетеры! Эти гнусные выродки человечества, сосущие кровь проституток!.." Но ведь криком никого не испугаешь и не проймешь. Знаете, есть поговорочка: визгу много, а шерсти мало. Страшнее всяких страшных слов, в сто раз страшнее, какой-нибудь этакий маленький прозаический штришок, который вас вдруг точно по лбу ошарашит. Возьмите хотя бы здешнего швейцара Симеона. Уж, кажется, по-вашему, ниже некуда спуститься: вышибала в публичном доме, зверь, почти наверно-убийца, обирает проституток, делает им "черный глаз", по здешнему выражению, то есть просто-напросто бьет. А знаете ли, на чем мы с ним сошлись и подружились? На пышных подробностях архиерейского служения, на каноне честного Андрея, пастыря Критского, на творениях отца преблаженного Иоанна Дамаскина. Религиозен-необычайно! Заведу его, бывало, и он со слезами на глазах поет мне: "При-идите, последнее целовадие дадимте, братие, усопшему..." Из чина погребения мирских человек. Нет, вы подумайте: ведь только в одной русской душе могут ужиться такие противоречия!
     - Да. Такой помолится-помолится, потом зарежет, а потом умоет руки и поставит свечу перед образом,-сказал Рамзес.
     -- Именно. Я ничего не знаю более жуткого, чем это соединение вполне искренней набожности с природным тяготением к преступлению. Признаться ли вам? Я, когда разговариваю один на один с Симеоном, - а говорим мы с ним подолгу и неторопливо так, часами, - я испытываю минутами настоящий страх. Суеверный страх! Точно вот я стою в сумерках на зыбкой дощечке, наклонившись над каким-то темным зловонным колодцем, и едва-едва различаю, как там, на дне, копошатся гады. А ведь он по-настоящему набожен и, я уверен, пойдет когда-нибудь в монахи и будет великим постником и молитвенником, и, черт его
     1 О, рыцарь без страха и упрека! (франц.)
     Он уже был довольно сильно пьян, стоял, прислонившись к стене, в вызывающей позе, с заложенными в карманы брюк руками, и нервно жевал папиросу.
     - Это какая же Нинка? - спросил с любопытством Рамзес. - Она здесь?
     - Нет, ее нету. Такая маленькая, курносая девчонка. Наивная и очень сердитая. - Репортер вдруг внезапно и искренно расхохотался. - Извините... это я так... своим мыслям, - объяснил он сквозь смех. - Я сейчас очень живо вспомнил этого старика, как он в испуге бежал по коридору, захватив верхнюю одежду и башмаки... Такой почтенный старец, с наружностью апостола, я даже знаю, где он служит. Да и вы все его знаете. Но всего курьезнее было, когда он, наконец, в зале почувствовал себя в безопасности. Понимаете: сидит на стуле, надевает панталоны, никак не попадет ногой, куда следует, и орет на весь дом: "Безобразие! Гнусный притон! Я вас выведу на чистую воду!.. Завтра же в двадцать четыре часа!.." Знаете ли, это соединение жалкой беспомощности с грозными криками было так уморительно, что даже мрачный Симеон рассмеялся... Ну вот, кстати о Симеоне... Я говорю, что жизнь поражает, ставит в тупик своей диковинной путаницей и неразберихой. Можно насказать тысячу громких слов о сутенерах, а вот именно такого Симеона ни за что не придумаешь. Так разнообразна v. пестра жизнь! Или еще возьмите здешнюю хозяйку Анну Марковну. Эта кровопийца, гиена, мегера и так далее...-самая нежная мать, какую только можно себе представить. У нее одна дочь - Берта, она теперь в пятом классе гимназии. Если бы вы видели, сколько осторожного внимания, сколько нежной заботы затрачивает Анна Марковна, чтобы дочь не узнала как-нибудь случайно о ее профессии. И все - для Берточки, все-ради Берточки. И сама при ней не смеет даже разговаривать, боится за свой лексикон бандерши и' бывшей проститутки, глядит ей в глаза, держит себя рабски, как старая прислуга, как глупая, преданная нянька, как старый, верный, опаршивевший пудель. Ей уж давно пора уйти на покой, потому что и деньги есть, и занятие ее здесь тяжелое и хлопотное, и годы

/ Полные произведения / Куприн А.И. / Яма

Смотрите также по произведению "Яма":

• Краткое содержание