Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Бальзак О. / Евгения Гранде
Евгения Гранде [4/13]
- Вы помогли кузену это разглядеть?
- Даже без всякого стеснения.
- Садитесь всегда, сударыня, около Евгении, и вам не придется много наговаривать молодому человеку на кузину, он сам сумеет сделать сравнение, которое...
- Прежде всего, он обещал прийти ко мне обедать послезавтра.
- Эх, захотели бы вы, сударыня... - сказал аббат.
- А чего мне, по-вашему, нужно захотеть, господин аббат? Не собираетесь ли вы давать мне дурные советы? Не для того я дожила до тридцати девяти лет с незапятнанной, слава богу, репутацией, чтобы подвергать ее опасности, даже если бы дело шло о целой империи Великого Могола. Мы с вами в таком возрасте, когда люди отвечают за свои слова. Для духовного лица мысли у вас в самом деле весьма непристойные. Фи, это ведь под стать Фоблазу*.
______________
* Герой романа французского писателя Луве де Кувре (1760 - 1797) "Любовные приключения кавалера де Фоблаза".
- Так вы читали "Фоблаза"?
- Нет, господин аббат, я хотела сказать - "Опасные связи"*.
______________
* Роман французского писателя Шодерло де Лакло (1741 - 1803).
- О, эта книга бесконечно более нравственная, - со смехом сказал аббат. - Да вы меня считаете таким же испорченным, как нынешние молодые люди. Я просто хотел вас...
- Посмейте только сказать, что вы не собирались насоветовать мне всяких гадостей! Разве это не ясно? Если бы этот молодой человек, - очень милый, я согласна, - стал ухаживать за мной, он бы и не думал о своей кузине. В Париже, я знаю, иные добродетельные маменьки таким образом жертвуют собой ради счастья и будущего своих детей, но мы живем в провинции, господин аббат...
- О сударыня!
- И ни я, - продолжала она, - ни сам Адольф не пожелаем получить и сто миллионов такой ценой.
- Сударыня, о ста миллионах я и не говорил. Такое искушение было бы, пожалуй, не под силу ни мне, ни вам. Я лишь полагаю, что порядочная женщина может, не нарушая приличий, позволить себе легкое кокетство, без последствий, это даже входит в число ее светских обязанностей, и...
- Вы думаете?
- Разве мы не должны стараться, сударыня, быть приятными друг другу?.. Позвольте высморкаться. Уверяю вас, сударыня, что он рассматривал вас в лорнет более лестным взглядом, чем меня. Но я ему прощаю, что он чтит красоту больше, чем старость.
- Все ясно, - говорил председатель своим грубым голосом. - Господин Гранде из Парижа послал своего сына в Сомюр с целями в высшей степени матримониальными.
- Но тогда кузен не ворвался бы нежданно-негаданно, - ответил нотариус.
- Это ничего не значит, - заметил де Грассен, - наш старик себе на уме.
- Де Грассен, друг мой, я этого молодого человека пригласила к нам пообедать. Тебе надо сходить и просить к нам господина и госпожу Ларсоньер и господ дю Отуа, с красавицей дочкой, разумеется. Только бы в этот день она получше оделась! Мамаша из ревности наряжает ее так скверно. Я надеюсь, господа, что и вы окажете нам честь посетить нас? - прибавила она, останавливая шествие, - чтобы повернуться к обоим Крюшо.
- Вот вы и дома, сударыня, - сказал нотариус.
Раскланявшись с тремя Грассенами, трое Крюшо отправились домой и, пустив в ход тот гений анализа, которым обладают провинциалы, со всех сторон обсудили великое событие этого вечера, совершенно менявшее позиции крюшотинцев и грассенистов по отношению друг к другу. Поразительный здравый смысл, неизменно управлявший действиями этих великих дипломатов, заставил их всех почувствовать необходимость временного союза против общего неприятеля. Не должны ли они совместными усилиями помешать Евгении влюбиться в своего кузена, а Шарлю - помышлять о своей кузине? Разве сможет парижанин противостоять коварным наветам, слащавой клевете, хвалебному злоречию, простодушным уверениям, которые настойчиво будут виться вокруг него, облепят его, как пчелы облепляют воском несчастную улитку, попавшую в их улей.
Когда родственники остались в зале одни, г-н Гранде сказал племяннику:
- Пора спать. Сейчас поздно разговаривать о делах, которые привели вас сюда. Завтра найдем подходящую минуту. Мы тут завтракаем в восемь часов. В полдень закусываем - немного фруктов, кусочек хлебца - и выпиваем стакан белого вина, а обедаем, как и парижане, в пять часов. Вот наш распорядок. Если тебе хочется посмотреть город и окрестности, ты свободен, как ветер. Только уж извини, дела не всегда мне позволят сопутствовать тебе. Ты, пожалуй, услышишь в городе разговоро моем богатстве: "Господин Гранде - здесь, господин Гранде - там". Пусть говорят: их болтовня моему кредиту не повредит. Но у меня нет ни гроша, и я в мои годы работаю, как мальчишка-подмастерье, у которого только и есть, что плохой рубанок да пара здоровых рук. Вот, может быть, скоро по себе увидишь, чего стоит каждый грош, когда он потом достается... Эй, Нанета, свечу!
- Надеюсь, дорогой племянник, что там найдется все, что вам понадобится, - сказала г-жа Гранде. - А если чего недостанет, кликните Нанету.
- Дорогая тетушка, не беспокойтесь. Я как будто захватил все, что мне нужно. Позвольте пожелать спокойной ночи вам и кузине.
Шарль взял из рук Нанеты зажженную свечу, свечу анжуйскую, густо-желтого цвета, залежавшуюся в лавочке и столь похожую на сальную, что г-н Гранде, неспособный заподозрить существование восковых свечей в его доме, даже не заметил этого великолепия.
- Я вас провожу, - сказал старик.
Вместо того чтобы выйти из зала в дверь под аркой ворот, Гранде проделал церемониальный путь коридором, отделявшим зал от кухни. Со стороны наружной лестницы коридор закрывала дверь с большим овальным стеклом, снабженная пружиной, чтобы не давать доступа холоду, тянувшему со двора. Однако зимой ветер прорывался в коридор очень резко, и, несмотря на прокладку под дверью зала, тепло там с трудом поддерживалось в надлежащей мере. Нанета пошла заложить на засов наружную дверь, заперла зал, затем спустила в конюшне волкодава, лаявшего так хрипло, как будто у него был ларингит. Этот пес, знаменитый своей свирепостью, признавал только Нанету. Два деревенских существа понимали друг друга.
Когда Шарль увидел пожелтелые и закопченные стены лестничной клетки, почувствовал, как трясутся полусгнившие ступеньки под грузными шагами дядюшки, его отрезвление пошло rinforzando*. Ему показалось, что он на насесте для кур. Обернувшись, он посмотрел на тетку и кузину вопрошающим взглядом, но они так привыкли к этой лестнице, что, не догадываясь о причине его удивления, сочли этот взгляд за дружелюбный привет и ответили приятной улыбкой, повергшей его в отчаяние.
______________
* Быстрым темпом (итал.).
"Какого черта отец послал меня сюда?" - подумал Шарль.
Поднявшись на первую площадку лестницы, он заметил три двери, выкрашенные этрусской красной краской; эти двери без наличников, сливавшиеся с пыльной стеной, были обиты бросающимися в глаза железными полосами на заклепках, изогнутыми в виде огненных языков; такие же языки были и вокруг продолговатой замочной скважины. Дверь, что находилась ближе к лестнице и вела в комнату над кухней, явно была заложена. И действительно, в эту комнату, служившую Гранде кабинетом, можно было пройти только через его спальню. Единственное окно кабинета, выходившее во двор, было забрано железной решеткой с толстыми прутьями. Никому, даже самой г-же Гранде, не позволялось туда входить. Хозяин желал оставаться здесь один, как алхимик у своего горна. Здесь, разумеется, был весьма искусно устроен тайник; здесь хранились всяческие документы, здесь находились весы для взвешивания луидоров, здесь тайно по ночам писались квитанции, расписки, производились подсчеты и расчеты; и деловые люди, находя Гранде всегда готовым на любые финансовые операции, могли воображать, что к его услугам постоянно были не то фея, не то дьявол. Когда Нанета храпела так, что тряслись стены, когда волкодав сторожил и, зевая, бродил по двору, когда г-жа Гранде и Евгения спали мирным сном, несомненно, старый бочар приходил сюда ссыпать, лелеять, перебирать, пересыпать, перекладывать свое золото. Стены были толсты, ставни надежны. У него одного был ключ от этой лаборатории, где, как говорили, он рассматривал планы своих владений с обозначенными на них плодовыми деревьями и высчитывал свои прибытки до последнего отводка виноградной лозы, до малейшего прутика.
Вход в комнату Евгении был напротив этой заделанной двери. Затем, в конце площадки находились покои обоих супругов, занимавших всю переднюю часть дома. Г-жа Гранде спала в комнате, соседней с комнатой Евгении, куда вела стеклянная дверь. Комната хозяина отделялась от комнаты жены перегородкою, а от таинственного кабинета - толстой стеною.
Папаша Гранде поместил племянника на третьем этаже, в высокой мансарде, как раз над своей комнатой, чтобы слышать, когда он приходит и уходит. Дойдя до середины площадки, Евгения и ее мать перед расставаньем поцеловались; потом, сказав Шарлю на прощанье несколько слов, холодных на устах, но, несомненно, горячих в сердце девушки, они разошлись по своим комнатам.
- Вот ты и у себя, племянничек, - сказал старый Гранде, отворяя ему дверь. - Если понадобится выйти, можешь позвать Нанету. Предупреждаю, без нее собака может тебя загрызть, ты и крикнуть не успеешь. Приятного сна, спокойной ночи. Ха! Ха! Наши дамы у тебя натопили, - прибавил он.
В эту минуту появилась Нанета-громадина, вооруженная грелкой.
- Это еще что за новости? - воскликнул г-н Гранде. - Вы что, принимаете моего племянника за беременную женщину? Унеси-ка уголья, Нанета.
- Да ведь простыни отсырели, хозяин, а, видать, племянник ваш неженка не хуже женщины.
- Ну уж ладно, коли вбила себе это в голову, - сказал Гранде, толкая ее за плечи, - да смотри, не зарони огня.
И скряга пошел вниз, бормоча какие-то неясные слова.
Шарль, растерявшись, остановился среди своих баулов. Он окинул взглядом стены мансарды, оклеенные, как в трактире, желтыми обоями с букетиками; потрескавшийся камин, сложенный из известняка и одним видом своим нагонявший холод; стулья желтого дерева, украшенные лакированным камышом и, казалось, имевшие более четырех углов; ночной столик с раскрытым шкафчиком, где мог бы поместиться маленький канатный плясун; тощий ковер, постланный у кровати с пологом, суконные полотнища которого, изъеденные молью, дрожали, словно собирались упасть, - затем Шарль пристально посмотрел на Нанету-громадину и сказал ей:
- Вот что, голубушка, я в самом деле у господина Гранде, бывшего сомюрского мэра, брата парижского господина Гранде?
- Да, сударь, у него самого, у приятнейшего, добрейшего господина. Не помочь ли вам разложить ваши сундуки?
- Да, да, помогите, пожалуйста, старый служака. А не служили ли вы в императорских моряках гвардейского экипажа?
- О-хо-хо! - произнесла Нанета. - А что же это такое - моряки в экипаже? Что же это, соленое? По воде ходит?
- Ну-ка, найдите халат, вот в этом чемодане. Нате ключ.
Нанета была потрясена, как чудом, увидев шелковый зеленый халат с золотыми цветами и с античным узором.
- И вы это наденете на ночь? - спросила она.
- Да.
- Матерь божья! Что за прекрасный вышел бы из этого покров на престол. Непременно, барин мой миленький, отдайте его в церковь. Вы душу спасете, а этак ее и загубите. Ах, какой же вы в нем красавчик! Позову барышню поглядеть на вас.
- Ладно, Нанета, раз уж вы Нанета, помолчите. Не мешайте мне спать. Вещи свои я разложу завтра. А уж если мой халат вам так нравится, можете спасти свою душу. Я хороший христианин и подарю его вам, когда буду уезжать; делайте из него все, что вам заблагорассудится.
Нанета так и застыла на месте, глядя на Шарля во все глаза, не смея верить его словам.
- Подарить мне такой красивый наряд! - сказала она, уходя. - Это он уж во сне. Спокойной ночи!
- Спокойной ночи, Нанета...
"За каким делом я здесь оказся? - спрашивал себя Шарль засыпая. - Отец ведь разумный человек - какая-нибудь цель должна быть у моего путешествия. Ладно, "до завтра важные дела", как говорил какой-то греческий олух".
"Пресвятая дева! Как мил мой кузен", - сказала про себя Евгения, прерывая молитвы, - в этот вечер они так и не были дочитаны до конца.
Госпожа Гранде, укладываясь в постель, ни о чем не думала. За дверью, находившейся посреди перегородки, она слышала, как скряга шагал взад и вперед по своей комнате. Подобно всем робким женщинам, она давно изучила характер своего властелина. Как чайка предвидит бурю, так она по неуловимым признакам всегда угадывала бури, бушевавшие в груди Гранде, и, по ее обычному выражению, она тогда лежала ни жива ни мертва.
Гранде посматривал на дверь кабинета, обитую изнутри, по его распоряжению, листовым железом, и говорил себе:
"Что за нелепая мысль пришла брату - завещать мне свое детище! Вот так наследство, нечего сказать! Я и двадцати экю дать не могу. А что такое двадцать экю для этого франта! Он так рассматривал в лорнет мой барометр, словно хотел сжечь его в печке".
Раздумывая о последствиях этого скорбного завещания, Гранде испытывал, может быть, еще большее волнение, чем брат, когда писал его.
"И это раззолоченное платье будет моим?.." - думала Нанета и, засыпая, видела себя в мечтах одетой в свой напрестольный покров, грезила о цветах, коврах, узорчатых шелках, в первый раз в жизни, как Евгения грезила о любви.
В чистой и безмятежной жизни девушек наступает чудесный час, когда солнце заливает лучами их душу, когда каждый цветок что-то говорит им, когда биение сердца сообщает мозгу горячую плодотворность и сливает мечты в смутном желании, - день невинного раздумья и сладостных утех. Когда ребенок впервые начинает видеть, он улыбается. Когда девушке впервые открывается непосредственное чувство, она убается, как улыбалась ребенком. Если свет - первая любовь в жизни, то любовь не свет ли сердцу?
Минута ясного представления об окружающем наступила и для Евгении. Ранняя птичка, как все, провинциальные девушки, она поднялась на заре, помолилась и принялась за свой туалет - занятие, с этих пор получившее для нее смысл. Сначала она расчесала свои каштановые волосы, с величайшей тщательностью свернула их толстыми жгутами на голове, стараясь, чтобы ни одна прядка не выбилась из косы, и привела в симметрию локоны, оттенявшие робкое и невинное выражение ее лица, согласуя простоту прически с чистотою его линий. Она несколько раз вымыла свои прекрасные округлые руки в прозрачной холодной воде, от которой грубела и краснела кожа, и, глядя на них, задавала себе вопрос: почему у ее кузена такие мягкие белые руки и так изящно отделаны ногти, что он для этого делает? Она надела новые чулки и лучшие башмаки, она туго зашнуровалась, не пропуская ни одной петельки корсета. Наконец, желая впервые в жизни появиться одетой к лицу, она поняла, какое для женщины счастье надеть свежее, хорошо сшитое платье. Когда ее туалет был закончен, она услышала бой церковных часов и удивилась, насчитав только семь ударов. Желание побольше уделить времени на то, чтобы одеться как следует, заставило ее подняться слишком рано. Не ведая искусства по десяти раз переделывать один локон и изучать полученный эффект, Евгения просто-напросто скрестила на груди руки, села у окна и стала смотреть во двор, на узкий сад и высокие, поднимавшиеся над ним террасы: вид, наводивший грусть, ограниченный, но не лишенный таинственной красоты, свойственной местам уединенным или дикой природе. Возле кухни находился колодезь с каменными закраинами; блок был укреплен на железном изогнутом рычаге, охваченном отростками виноградной лозы с блеклыми, покрасневшими осенними листьями. Отсюда лоза причудливо вилась по стене, цепляясь за нее, бежала вдоль дома и кончалась на крыше дровяного сарая, в котором дрова были уложены с такой же тщательностью, как книги на полках библиофила. Мощеный двор являл взору черноватые тона, появившиеся с течением времени от мха, травы, от недостатка движения на дворе. Толстые стены с длинными извилистыми потеками от дождей покрылись зеленоватой плесенью. Наконец, в глубине двора, у садовой калитки, высились восемь ступеней, осевших и заросших высокой травой, словно гробница рыцаря, погребенного вдовой во времена крестовых походов. Над источенным каменным основанием поднималась покосившаяся деревянная решетка, которую без помехи обвивали ползучие растения. По обеим сторонам решетчатой калитки протягивались навстречу друг другу кривые сучья старых яблонь. Прямоугольные куртины, обсаженные буксом и разделенные тремя параллельными дорожками, составляли весь сад, замыкавшийся в конце тенистыми липами. С одной стороны густо разрослись кусты малины, с другой - огромный орешник склонял свои ветви прямо к кабинету бочара. Безоблачный день и яркое солнце погожей осени, обычной на побережье Луары, уже начинали сгонять влажный налет, наброшенный ночным холодом на стены, на растения, живописно украшавшие и сад и двор.
Евгения нашла совершенно новое очарование в этой картине, прежде такой обыкновенной для нее. Тысячи неясных мечтаний рождались в ее душе и разрастались по мере того, как усиливался кругом свет солнечных лучей. Наконец пробудилось в ней смутное, необъяснимое наслаждение, которое мягко обволакивает наше духовное бытие, как облако окутывает существо телесное. Ее размышления шли в лад с подробностями своеобразного вида, который был у нее перед глазами, гармония сердца ее сливалась с гармонией природы. Когда солнце коснулось поверхности стены, густо оплетенной "венериным волосом" с плотными листьями, переливчато окрашенными, словно голубиная шея, небесные лучи надежды озарили будущее Евгении, и с той поры она полюбила смотреть на эту стену, на бледные цветы, голубые колокольчики и увядшую траву, с которыми соединялось воспоминание, милое, как воспоминание детства. Шелест каждого листка, падавшего с ветки, слышный в этом гулком дворе, звучал ответом на тайные вопрошания девушки, и она просидела бы здесь целый день, не замечая, как бегут часы. Но потом наступило душевное смятение. Она быстро поднялась, стала перед зеркалом и посмотрелась в него, как взыскательный автор вглядывается в свое произведение и, разбирая его, беспощадно судит себя.
"Я недостаточно красива для него" - такова была мысль Евгении, мысль смиренная и горькая. Бедняжка была к себе несправедлива, но скромность, или, вернее, робость - одна из первых добродетелей любви. Евгения принадлежала к типу девушек крепкого сложения, какие встречаются в среде мелкой буржуазии, и красота ее могла иным показаться заурядной, но если она формами и походила на Венеру Милосскую, то весь облик ее был облагорожен кротостью христианского чувства, просветляющего женщину и придающего ей тонкую душевную прелесть, неведомую ваятелям древности. У нее была большая голова, мужской лоб, очерченный, однако, изящно, как у фидиева Юпитера*, и серые лучистые глаза, в которых отражалась вся ее жизнь. Черты округлого лица ее, когда-то свежего и румяного, огрубели от оспы, которая была достаточно милостива, чтобы не оставить рябин, но уничтожила бархатистость кожи, все же настолько еще нежной и тонкой, что поцелуй матери оставлял на ней мимолетный розовый след. Нос был немного крупен, но гармонировал с ее ртом; алые губы, усеянные множеством черточек, были исполнены любви и доброты. Шея отличалась совершенством формы. Полная грудь, тщательно сокрытая, привлекала взгляд и будила воображение; конечно, Евгении не хватало изящества, которое придает женщине искусный туалет, но знатоку недостаточная гибкость этой высокой фигуры должна была казаться очаровательной. Нет, в Евгении, крупной и плотной, не было той миловидности, что нравится всем и каждому, но она была прекрасна той величавой красотой, которую сразу увидит плененный взор художника. Живописец, ищущий здесь, на земле, образ божественной чистоты девы Марии и высматривающий в каждой женской натуре эти скромно-гордые глаза, угаданные Рафаэлем, этот девственный облик, иной раз являющийся случайным даром природы, но сохраняемый и приобретаемый только благодаря христианской и непорочной жизни, - такой живописец, влюбленный в столь редкий образец, увидел бы в Евгении врожденное благородство, самое себя не сознающее; он прозрел бы за спокойствием чела целый мир любви, и в разрезе глаз, в складке век - нечто божественное, невыразимое словами. Ее черты, контуры ее лица, которых никогда не искажало и не утомляло выражение чувственного удовольствия, походили на линии горизонта, так нежно обрисовывающиеся вдали, за тихими озерами. Это спокойное лицо, исполненное красок, озаренное солнцем, словно только что распустившийся цветок, веяло на душу отдохновением, отражало внутреннее очарование спокойной совести и притягивало взор. Евгения находилась еще на том берегу жизни, где цветут младенческие грезы, где собирают маргаритки с отрадою, позднее уже неизвестной. И вот, рассматривая себя, она сказала, еще не ведая, что такое любовь:
______________
* Фидий - знаменитый древнегреческий скульптор (V в. до н.э.). Известная статуя Зевса работы Фидия у римлян называлась Юпитером Олимпийским.
- Я совсем некрасива, он не обратит на меня внимания!
Потом она отворила дверь своей комнаты, выходившую на площадку лестницы, и, вытянув шею, прислушалась к звукам, раздававшимся в доме.
"Он еще не встает", - подумала она, слыша, как покашливает Нанета, всегда кашлявшая по утрам, как эта усердная девица ходит по коридору, метет зал, разводит огонь, привязывает на цепь собаку и говорит с коровой в хлеву. Евгения тотчас же сошла вниз и побежала к Нанете, доившей корову.
- Нанета, милая Нанета, подай братцу сливок к кофею.
- Барышня, да ведь молокто для отстою надо было поставить вчера, - сказала Нанета, залившись басистым хохотом. - Не могу я сделать сливок. А братец ваш миленький, миленький, воистину миленький! Вы вот его не видали в раззолоченном да шелковом халатике. А я-то видела, видела. А белье носит он тонкое, словно стихарь у господина кюре.
- Нанета, испеки, пожалуйста, печенья.
- А где мне взять дров для духовки, да муки, да масла? - сказала Нанета, иной раз приобретавшая в качестве первого министра Гранде огромное значение в глазах Евгении и ее матери. - Что ж мне, обворовывать его, что ли, самого-то, чтобы ублажать вашего братца?.. Спросите у него масла, муки, дров, - он вам отец, он вам и дать может. Да вот он как раз идет вниз распорядиться насчет припасов.
Евгения убежала в сад, охваченная ужасом, чуть только услышала, как дрожит лестница под шагами отца. Она уже сгорала от затаенного стыда, ибо переполняющее душу чувство счастья заставляет нас опасаться, и, может быть, не напрасно, что мысли наши написаны у нас на лбу и всем бросаются в глаза. Осознав, наконец, всю холодом веющую скудость отцовского дома, бедная девушка почувствовала досаду оттого, что ничего не может сделать, чтобы все тут было достойно ее изящного кузена. Ее томила страстная потребность что-то сделать для него, но что - она сама не знала. Простодушная и правдивая, она поддавалась влечению ангельской своей природы, была чужда недоверия и к собственным впечатлениям и к чувствам. Нежданная встреча с кузеном пробудила в ней природные склонности женщины, и они должны были развернуться тем живее, что ей уже пошел двадцать третий год и она вступила в пору расцвета умственных и телесных сил. Впервые она испытала страх при виде отца, увидела в нем владыку своей судьбы и почувствовала себя виновной, утаив от него некоторые свои мысли. Она принялась ходить по саду стремительным шагом, изумленная тем, что дышит воздухом более чистым, чувствует лучи солнца более живительными и черпает в них жар душевный, обновленную жизнь.
В то время как она придумывала хитрость, чтобы добиться к завтраку печенья, между Нанетой и Гранде поднялись пререкания, столь же редкие между ними, как редко появление ласточек зимой. Хозяин, вооруженный ключами, пришел отвешивать припасы на дневной расход.
- Осталось ли сколько-нибудь вчерашнего хлеба? - спросил он Нанету.
- Ни крошки, сударь.
Гранде взял большой круглый каравай, густо обсыпанный мукой, выпеченный в круглых плоских плетенках, употребляемых анжуйскими булочниками, и уже хотел его разрезать, но тут Нанета сказала ему:
- Сегодня нас пятеро, сударь.
- Правда, - ответил Гранде, - но в твоем хлебе шесть фунтов, должно еще остаться. К тому же эти парижские молодчики, вот увидишь, совсем не едят хлеба.
- Они едят только фрипп? - спросила Нанета.
В Анжу фрипп, выражение народное, означает все, что намазывается на хлеб, начиная с масла - самый обычный "фрипп" - и кончая персиковым вареньем, самым изысканным из фриппов; и всякий, кто в детстве слизывал фрипп и оставлял хлеб, поймет смысл этого слова.
- Нет, - отвечал Гранде, - они не едят ни фриппа, ни хлеба. Они вроде разборчивых невест.
Наконец, скаредно распорядившись заказом блюд на предстоящий день, старик запер шкафы в кладовой и направился было к фруктовому саду, но Нанета остановила его:
- Сударь, дайте-ка мне теперь муки и масла, я испеку печенья детям.
- Ты что? Собираешься разграбить дом ради моего племянника?
- Столько же я думала о вашем племяннике, сколько о вашей собаке, - не больше, чем сами вы о нем думаете... Не вы ли сейчас мне выдали всего шесть кусков сахару? А мне нужно восемь.
- Вот как! Нанета, я никогда тебя такой не видел. Что у тебя в голове? Ты что, хозяйка здесь? Не будет тебе больше шести кусков сахару.
- Ну, а как же племянник ваш? С чем он кофей будет пить?
- С двумя кусками. Я без сахару обойдусь.
- Вы обойдетесь без сахару - в ваши годы! Да уж лучше я вам из своего кармана куплю.
- Не суйся не в свое дело.
Несмотря на понижение цен, сахар все-таки оставался, по мнению бочара, самым дорогим из колониальных товаров, в его представлении сахар все еще стоил шесть франков за фунт. Обыкновение экономить сахар, принятое во времена Империи, стало неискоренимою привычкою для г-на Гранде. Все женщины, даже самые простоватые, умеют хитрить, чтобы поставить на своем. Нанета оставила вопрос о сахаре, чтобы добиться печенья.
- Барышня! - закричала она в окошко. - Ведь хочется вам печенья?
- Нет, нет! - ответила Евгения.
- Ладно, Нанета, - сказал Гранде, услышав голос дочери, - держи!
Открыв ларь с мукой, он насыпал мерку и прибавил несколько унций масла к куску, отрезанному раньше.
- Надо дров, чтобы духовку подтопить, - сказала неумолимая Нанета.
- Ну, так и быть, возь сколько нужно, - отвечал он в раздумье, - только тогда уж ты нам сделай торт с фруктами и свари в духовке весь обед: не придется разводить огонь в двух местах.
- Эка! - возмутилась Нанета. - Не к чему мне это и говорить.
Гранде бросил на своего верного министра взгляд почти отеческий.
- Барышня, - закричала кухарка, - будет печенье!
Старик Гранде возвратился с фруктами и выложил первую тарелку на кухонный стол.
- Гляньте-ка, сударьчто за красота сапоги у вашего племянника, - сказала Нанета. - Кожа-то какова и до чего хорошо пахнет! А чем это чистят? Нужно ли их смазывать вашей яичной ваксой?
- Думаю, Нанета, что яичной ваксой можно такую кожу испортить. Лучше скажи ему, что ты не знаешь, как чистят сафьян. Да, это сафьян. Он сам купит в Сомюре и даст тебе, чем начищать эти сапоги. Я слыхал, будто для них в ваксу прибавляют сахару, чтобы лучше блестело.
- Так верно, это и на вкус хорошо! - сказала служанка, поднося сапоги к носу. - Ну, ну! Они пахнут, как барынин одеколон. Вот так потеха!
- Потеха? - повторил хозяин. - По-твоему, потеха просаживать на сапоги уйму денег. Тот, кто их носит, сам таких денег не стоит.
- Сударь, - сказала она, когда хозяин пришел второй раз, уже заперев калитку фруктового сада, - не хотите ли раз-другой в неделю подать к столу бульон - по случаю приезда...
- Ладно.
- Придется сбегать в мясную.
- Вовсе не надо: ты сваришь нам бульон из птицы, фермеры зададут тебе работы. Вот я скажу Корнуайе настрелять мне воронов. Из воронов выходит лучший бульон на свете.
- А правда, сударь, будто вороны едят мертвецов?
- Ты дура, Нанета! Они, как и все на свете, едят, что найдут. Разве мы-то не живем мертвецами? А наследство что такое?
Закончив распоряжения, папаша Гранде вынул часы и, видя, что завтрака еще ждать полчаса, взял шляпу, пошел к дочери поцеловать ее и сказал:
- Не хочешь ли прогуляться по берегу Луары на мои луга? У меня там есть дело.
Евгения пошла надеть соломенную шляпу, подбитую розовой тафтой; затем отец с дочерью спустились по извилистой улице к площади.
- Куда это вы в такую рань? - спросил нотариус Крюшо, повстречавшийся Гранде.
- Кое-что посмотреть, - отвечал старик, которого не ввела в обман утренняя прогулка приятеля.
Когда папаша Гранде шел "кое-что посмотреть", нотариус по опыту знал, что тут можно кое-что заработать. И он пошел вместе с Гранде.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
/ Полные произведения / Бальзак О. / Евгения Гранде
|
Смотрите также по
произведению "Евгения Гранде":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
