Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Замятин Е.И. / Мы
Мы [8/11]
А затем -- кровь во мне и весь мир -- в тысячу раз быстрее, легкая земля летит пухом. И все мне легко, просто, ясно.
Вот теперь я вижу на камне знакомые, огромные буквы: "Мефи" -- и почему-то это так нужно, это простая, прочная нить, связывающая все. Я вижу грубое изображение -- может быть, тоже на этом камне: крылатый юноша, прозрачное тело, и там, где должно быть сердце, -- ослепительный, малиново-тлеющий уголь. И опять: я понимаю этот уголь... или не то: чувствую его -- так же как не слыша, чувствую каждое слово (она говорит сверху, с камня) -- и чувствую, что все дышат вместе -- и всем вместе куда-то лететь, как тогда птицы над Стеной...
Сзади, из густо дышащей чащи тел -- громкий голос:
-- Но это же безумие!
И кажется, я -- да, думаю, что это был именно я, -- вскочил на камень, и оттуда солнце, головы, на синем -- зеленая зубчатая пила, и я кричу:
-- Да, да, именно! И надо всем сойти с ума, необходимо всем сойти с ума -- как можно скорее! Это необходимо -- я знаю.
Рядом -- I; ее улыбка, две темных черты -- от краев рта вверх, углом; и во мне уголь, и это мгновенно, легко, чуть больно, прекрасно...
Потом -- только застрявшие, разрозненные осколки.
Медленно, низко -- птица. Я вижу: она живая, как я, она, как человек, поворачивает голову вправо, влево, и в меня ввинчиваются черные, круглые глаза...
Еще: спина -- с блестящей, цвета старой слоновой кости шерстью. По спине ползет темное, с крошечными, прозрачными крыльями насекомое -- спина вздрагивает, чтобы согнать насекомое, еще раз вздрагивает...
Еще: от листьев тень -- плетеная, решетчатая. В тени лежат и жуют что-то похожее на легендарную пищу древних: длинный желтый плод и кусок чего-то темного. Женщина сует это мне в руку, и мне смешно: я не знаю, могу ли я это есть.
И снова: толпа, головы, ноги, руки, рты. Выскакивают на секунду лица -- и пропадают, лопаются, как пузыри. И на секунду -- или, может быть, это только мне кажется -- прозрачные, летящие крылья-уши.
Я из всех сил стискиваю руку I. Она оглядывается:
-- Что ты?
-- Он здесь... Мне показалось...
-- Кто он?
-- ...Вот только сейчас -- в толпе...
Угольно-черные, тонкие брови вздернуты к вискам: острый треугольник, улыбка. Мне неясно: почему она улыбается -- как она может улыбаться?
-- Ты не понимаешь -- I, ты не понимаешь, что значит, если он или кто-нибудь из них -- здесь.
-- Смешной! Разве кому-нибудь там, за Стеною, придет в голову, что мы здесь. Вспомни: вот ты -- разве ты когда-нибудь думал, что это возможно? Они ловят нас там -- пусть ловят! Ты бредишь.
Она улыбается легко, весело, и я улыбаюсь, земля -- пьяная, веселая, легкая -- плывет... Запись 28-я.
Конспект:
ОБЕ. ЭНТРОПИЯ И ЭНЕРГИЯ. НЕПРОЗРАЧНАЯ ЧАСТЬ ТЕЛА.
Вот: если ваш мир подобен миру наших далеких предков, так представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света -- какую-нибудь Атлантиду, и там -- небывалые города-лабиринты, люди, парящие в воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда, -- словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы страдаете сноболезнью. Вот так же и я вчера. Потому что -- поймите же -- никто и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не был за Стеною -- я уже говорил вам об этом.
Я знаю: мой долг перед вами, неведомые друзья, рассказать подробнее об этом странном и неожиданном мире, открывшемся мне вчера. Но пока я не в состоянии вернуться к этому. Все новое и новое, какой-то ливень событий, и меня не хватает, чтобы собрать все: я подставляю полы, пригоршни -- и все-таки целые ведра проливаются мимо, а на эти страницы попадают только капли...
Сперва я услышал у себя за дверью громкие голоса -- и узнал ее голос, I, упругий, металлический -- и другой, почти негнувшийся -- как деревянная линейка -- голос Ю. Затем дверь разверзлась с треском и выстрелила их обеих ко мне в комнату. Именно так: выстрелила. I положила руку на спинку моего кресла и через плечо, вправо -- одними зубами улыбалась той. Я не хотел бы стоять под этой улыбкой.
-- Послушайте, -- сказала мне I, -- эта женщина, кажется, поставила себе целью охранять вас от меня как малого ребенка. Это -- с вашего разрешения?
И тогда -- другая, вздрагивая жабрами:
-- Да он и есть ребенок. Да! Только потому он и не видит, что вы с ним все это -- только затем, чтобы... что все это комедия. Да! И мой долг...
На миг в зеркале -- сломанная, прыгающая прямая моих бровей. Я вскочил и, с трудом удерживая в себе того -- с трясущимися волосатыми кулаками, с трудом протискивая сквозь зубы каждое слово, крикнул ей в упор -- в самые жабры:
-- С-сию же с-секунду -- вон! Сию же секунду!
Жабры вздулись кирпично-красно, потом опали, посерели. Она раскрыла рот что-то сказать и, ничего не сказав, захлопнулась, вышла.
Я бросился к I:
-- Я не прощу -- я никогда себе этого не прощу! Она смела -- тебя? Но ты же не можешь думать, что я думаю, что... что она... Это все потому, что она хочет записаться на меня, а я...
-- Записаться она, к счастью, не успеет. И хоть тысячу таких, как она: мне все равно. Я знаю -- ты поверишь не тысяче, но одной мне. Потому что ведь после вчерашнего -- я перед тобой вся, до конца, как ты хотел. Я -- в твоих руках, ты можешь -- в любой момент...
-- Что -- в любой момент, -- и тотчас же понял -- [что], кровь брызнула в уши, в щеки, я крикнул: -- Не надо об этом, никогда не говори мне об этом! Ведь ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь...
-- Кто тебя знает... Человек -- как роман: до самой последней страницы не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать...
I гладит меня по голове. Лица ее мне не видно, но по голосу слышу: смотрит сейчас куда-то очень далеко, зацепилась глазами за облако, плывущее неслышно, медленно, неизвестно куда...
Вдруг отстранила меня рукой -- твердо и нежно:
-- Слушай: я пришла сказать тебе, что, может быть, мы уже последние дни... Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены все аудиториумы.
-- Отменены?
-- Да. И я шла мимо -- видела: в зданиях аудиториумов что-то готовят, какие-то столы, медики в белом.
-- Но что же это значит?
-- Я не знаю. Пока еще никто не знает. И это хуже всего. Я только чувствую: включили ток, искра бежит -- и не нынче, так завтра... Но, может быть, они не успеют.
Я уж давно перестал понимать: кто -- они и кто -- мы. Я не понимаю, чего я хочу: чтобы успели -- или не успели. Мне ясно только одно: I сейчас идет по самому краю -- и вот-вот...
-- Но это безумие, -- говорю я. -- Вы -- и Единое Государство. Это все равно, как заткнуть рукою дуло -- и думать, что можно удержать выстрел. Это -- совершенное безумие!
Улыбка:
-- "Надо всем сойти с ума -- как можно скорее сойти с ума". Это говорил кто-то вчера. Ты помнишь? Там...
Да, это у меня записано. И следовательно, это было на самом деле. Я молча смотрю на ее лицо: на нем сейчас особенно явственно -- темный крест.
-- I, милая, -- пока еще не поздно... Хочешь -- я брошу все, забуду все -- и уйдем с тобою туда, за Стену -- к этим... я не знаю, кто они.
Она покачала головой. Сквозь темные окна глаз -- там, внутри у ней, я видел, пылает печь, искры, языки огня вверх, навалены горы сухих, смоляных дров. И мне ясно: поздно уже, мои слова уже ничего не могут...
Встала -- сейчас уйдет. Может быть, уже последние дни, может быть, минуты... Я схватил ее за руку.
-- Нет! Еще хоть немного -- ну, ради... ради...
Она медленно поднимала вверх, к свету, мою руку -- мою волосатую руку, которую я так ненавидел. Я хотел выдернуть, но она держала крепко.
-- Твоя рука... Ведь ты не знаешь -- и немногие это знают, что женщинам отсюда, из города, случалось любить тех. И в тебе, наверное, есть несколько капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я тебя и -- --
Пауза -- и как странно: от паузы, от пустоты, от ничего -- так несется сердце. И я кричу:
-- Ага! Ты еще не уйдешь! Ты не уйдешь -- пока мне не расскажешь о них -- потому что ты любишь... их, а я даже не знаю, кто они, откуда они. Кто они? Половина, какую мы потеряли. H2 и O -- а чтобы получилось H2O -- ручьи, моря, водопады, волны, бури -- нужно, чтобы половины соединились...
Я отчетливо помню каждое ее движение. Я помню, как она взяла со стола мой стеклянный треугольник и все время, пока я говорил, прижимала его острым ребром к щеке -- на щеке выступал белый рубец, потом наливался розовым, исчезал. И удивительно: я не могу вспомнить ее слов -- особенно вначале, -- и только какие-то отдельные образы, цвета.
Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот -- красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов -- красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди -- и всклокоченные собаки -- рядом, возле распухшей падали, собачьей, или, может быть, человечьей... Это, конечно -- за стенами: потому что город -- уже победил, в городе уже наша теперешняя -- нефтяная пища.
И почти с неба донизу -- черные, тяжелые складки, и складки колышутся: над лесами, над деревнями медленные столбы, дым. Глухой вой: гонят в город черные бесконечные вереницы, чтобы силою спасти их и научить счастью.
-- Ты все это почти знал?
-- Да, почти.
-- Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые -- они ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, -- мы хотим...
-- Нет, подожди -- а "Мефи"? Что такое "Мефи"?
-- Мефи? Это -- древнее имя, это -- тот, который... Ты помнишь: там, на камне -- изображен юноша... Или нет: я лучше на твоем языке, так ты скорее поймешь. Вот: две силы в мире -- энтропия и энергия. Одна -- к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая -- к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению. Энтропии -- наши или, вернее, -- ваши предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы...
И вот момент -- чуть слышный, шепотом, стук в дверь -- и в комнату вскочил тот самый сплюснутый, с нахлобученным на глаза лбом, какой не раз приносил мне записки от I.
Он подбежал к нам, остановился, сопел -- как воздушный насос -- и не мог сказать ни слова: должно быть, бежал во всю мочь.
-- Да ну же! Что случилось? -- схватила его за руку I.
-- Идут -- сюда... -- пропыхтел, наконец, насос. -- Стража... и с ними этот -- ну, как это... вроде горбатенького...
-- S?
-- Ну да! Рядом -- в доме. Сейчас будут здесь. Скорее, скорее!
-- Пустое! Успеется... -- смеялась, в глазах -- искры, веселые языки.
Это -- или нелепое, безрассудное мужество -- или тут было что-то еще непонятное мне.
-- I, ради Благодетеля! Пойми же -- ведь это...
-- Ради Благодетеля, -- острый треугольник -- улыбка.
-- Ну... ну, ради меня... Прошу тебя.
-- Ах, а мне еще надо было с тобой об одном деле... Ну, все равно: завтра...
Она весело (да: весело) кивнула мне; кивнул и тот -- высунувшись на секунду из-под своего лбяного навеса. И я -- один.
Скорее -- за стол. Развернул свои записи, взял перо -- чтобы [они] нашли меня за этой работой на пользу Единого Государства. И вдруг -- каждый волос на голове живой, отдельный и шевелится: "А что, если возьмут и прочтут хотя бы одну страницу -- из этих, из последних?"
Я сидел за столом, не двигаясь, -- и я видел, как дрожали стены, дрожало перо у меня в руке, колыхались, сливаясь, буквы...
Спрятать? Но куда: все -- стекло. Сжечь? Но из коридора и из соседних комнат -- увидят. И потом я уже не могу, не в силах истребить этот мучитель ный -- и может быть самый дорогой мне -- кусок самого себя.
Издали -- в коридоре -- уже голоса, шаги. Я успел только схватить пачку листов, сунуть их под себя -- и вот теперь прикованный к колеблющемуся каждым атомом креслу, и пол под ногами -- палуба, вверх и вниз...
Сжавшись в комочек, забившись под навес лба -- я как-то исподлобья, крадучись, видел: они шли из комнаты в комнату, начиная с правого конца коридора, и все ближе. Одни сидели застывшие, как я; другие -- вскакивали им навстречу и широко распахивали дверь -- счастливцы! Если бы я тоже...
-- "Благодетель -- есть необходимая для человечества усовершенствованнейшая дезинфекция, и вследствие этого в организме Единого Государства никакая перистальтика..." -- я прыгающим пером выдавливал эту совершенную бессмыслицу и нагибался над столом все ниже, а в голове -- сумасшедшая кузница, и спиною я слышал -- брякнула ручка двери, опахнуло ветром, кресло подо мною заплясало...
Только тогда я с трудом оторвался от страницы и повернулся к вошедшим (как трудно играть комедию... ах, кто мне сегодня говорил о комедии?). Впереди был S -- мрачно, молча, быстро высверливая глазами колодцы во мне, в моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на секунду -- какие-то знакомые, ежедневные лица на пороге, и вот от них отделилось одно -- раздувающиеся, розово-коричневые жабры...
Я вспомнил все, что было в этой комнате полчаса назад, и мне было ясно, что она сейчас -- == Все мое существо билось и пульсировало в той (к счастью, непрозрачной) части тела, какою я прикрыл рукопись.
Ю подошла сзади к нему, к S, осторожно тронула его за рукав -- и негромко сказала:
-- Это -- Д-503, Строитель "[Интеграла]". Вы, наверное, слышали? Он -- всегда вот так, за столом... Совершенно не щадит себя!
...А я-то? Какая чудесная, удивительная женщина.
S заскользил ко мне, перегнулся через мое плечо -- над столом. Я заслонил локтем написанное, но он строго крикнул:
-- Прошу сейчас же показать мне, что у вас там!
Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я видел, как из глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по лицу и, чуть пошевеливая хвостиком, присела где-то в правом углу рта...
-- Несколько двусмысленно, но все-таки... Что же, продолжайте: мы больше не будем вам мешать.
Он зашлепал -- как плицами по воде -- к двери, и с каждым его шагом ко мне постепенно возвращались ноги, руки, пальцы -- душа снова равномерно распределялась по всему телу, я дышал...
Последнее: Ю задержалась у меня в комнате, подошла, нагнулась к уху -- и шепотом:
-- Ваше счастье, что я...
Непонятно: что она хотела этим сказать?
Вечером, позже, узнал: они увести с собою троих. Впрочем, вслух об этом, равно как и о всем происходящем, никто не говорит ( -- воспитательное влияние невидимо присутствующих в нашей среде Хранителей). Разговоры -- главным образом о быстром падении барометра и о перемене погоды. Запись 29-я.
Конспект:
НИТИ НА ЛИЦЕ. РОСТКИ. ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННАЯ КОМПРЕССИЯ.
Странно: барометр идет вниз, а ветра все еще нет, тишина. Там, наверху, уже началась -- еще неслышная нам -- буря. Во весь дух несутся тучи. Их пока мало -- отдельные зубчатые обломки. И так: будто наверху уже низринут какой-то город, и летят вниз куски стен и башен, растут на глазах с ужасающей быстротой -- все ближе -- но еще дни им лететь сквозь голубую бесконечность, пока не рухнут на дно, к нам, вниз.
Внизу -- тишина. В воздухе -- тонкие, непонятные, почти невидимые нити. Их каждую осень приносят оттуда, из-за Стены. Медленно плывут -- и вдруг вы чувствуете: что-то постороннее, невидимое у вас на лице, вы хотите смахнуть -- и нет: не можете, никак не отделаться...
Особенно много этих нитей -- если идти около Зеленой Стены, где я шел сегодня утром: I назначила мне увидеться с нею в Древнем Доме -- в той, нашей "квартире".
Я уже миновал громаду Древнего Дома, когда сзади услышал чьи-то мелкие, торопливые шаги, частое дыхание. Оглянулся -- и увидал: меня догоняла О.
Вся она была как-то по-особенному, законченно, упруго кругла. Руки, и чаши грудей, и все ее тело, такое мне знакомое, круглилось и натягивало юнифу: вот сейчас прорвет тонкую материю -- и наружу, на солнце, на свет. Мне представляется: там, в зеленых дебрях, весною так же упрямо пробиваются сквозь землю ростки -- чтобы скорее выбросить ветки, листья, скорее цвести.
Несколько секунд она молчала, сине сияла мне в лицо.
-- Я видела вас -- тогда, в День Единогласия.
-- Я тоже вас видел... -- И сейчас же мне вспомнилось, как она стояла внизу, в узком проходе, прижавшись к стене и закрыв живот руками.
Я невольно посмотрел на ее круглый под юнифой живот.
Она, очевидно, заметила -- вся стала кругло-розовая, и розовая улыбка.
-- Я так счастлива -- так счастлива... Я полна -- понимаете: вровень с краями. И вот -- хожу и ничего не слышу, что кругом, а все слушаю внутри, в себе...
Я молчал. На лице у меня -- что-то постороннее, оно мешало -- и я никак не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее, сияя, она схватила мою руку -- и у себя на руке я почувствовал ее губы... Это -- первый раз в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и от нее -- такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул руку.
-- Слушайте -- вы с ума сошли! И не столько это -- вообще вы... Чему вы радуетесь? Неужели вы можете забыть о том, что вас ждет? Не сейчас -- так все равно через месяц, через два месяца...
Она -- потухла; все круги -- сразу прогнулись, покоробились. А у меня в сердце -- неприятная, даже болезненная компрессия, связанная с ощущением жалости (сердце -- не что иное, как идеальный насос; компрессия, сжатие -- засасывание насосом жидкости -- есть технический абсурд; отсюда ясно: на сколько в сущности абсурдны, противоестественны, болезненны все "любви", "жалости" и все прочее, вызывающее такую компрессию).
Тишина. Мутно-зеленое стекло Стены -- слева. Темно-красная громада -- впереди. И эти два цвета, слагаясь, дали во мне в виде равнодействующей -- как мне кажется, блестящую идею.
-- Стойте! Я знаю, как спасти вас. Я избавлю вас от этого: увидать своего ребенка -- и затем умереть. Вы сможете выкормить его -- понимаете -- вы будете следить, как он у вас на руках будет расти, круглеть, наливаться, как плод...
Она вся так и затряслась, так и вцепилась в меня.
-- Вы помните ту женщину... ну, тогда, давно, на прогулке. Так вот: она сейчас здесь, в Древнем Доме. Идемте к ней, и ручаюсь: я все устрою немедля.
Я уже видел, как мы вдвоем с I ведем ее коридорами -- вот она уже там, среди цветов, трав, листьев... Но она отступила от меня назад, рожки розового ее полумесяца дрожали и изгибались вниз.
-- Это -- та самая, -- сказала она.
-- То есть... -- Я почему-то смутился. -- Ну да: та самая.
-- И вы хотите, чтобы я пошла к ней -- чтобы я просила ее -- чтобы я... Не смейте больше никогда мне об этом!
Согнувшись, она быстро пошла от меня. Будто еще что-то вспомнила -- обернулась и крикнула:
-- И умру -- да, пусть! И вам никакого дела -- не все ли вам равно?
Тишина. Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на глазах -- куски синих башен и стен, но им еще часы -- может быть дни -- лететь сквозь бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на лицо -- и никак их не стряхнуть, никак не отделаться от них.
Я медленно иду к Древнему Дому. В сердце -- абсурдная, мучительная компрессия... Запись 30-я.
Конспект:
ПОСЛЕДНЕЕ ЧИСЛО. ОШИБКА ГАЛИЛЕЯ. НЕ ЛУЧШЕ ЛИ?
Вот мой разговор с I -- там, вчера, в Древнем Доме, среди заглушающего логический ход мыслей пестрого шума -- красные, зеленые, бронзово-желтые, белые, оранжевые цвета... И все время -- под застывшей на мраморе улыбкой курносого древнего поэта.
Я воспроизвожу этот разговор буква в букву -- потому что он, как мне кажется, будет иметь огромное, решающее значение для судьбы Единого Государства -- и больше: Вселенной. И затем -- здесь вы, неведомые мои читатели, быть может, найдете некоторое оправдание мне...
I сразу, без всякой подготовки, обрушила на меня все:
-- Я знаю, послезавтра у вас -- первый, пробный полет "[Интеграла]". В этот день -- мы захватим его в свои руки.
-- Как? Послезавтра?
-- Да. Сядь, не волнуйся. Мы не может терять ни минуты. Среди сотен, наудачу взятых вчера Хранителями, -- попало двенадцать Мефи. И упустить два-три дня -- они погибнут.
Я молчал.
-- Чтобы наблюдать за ходом испытания -- к вам должны прислать электротехников, механиков, врачей, метеорологов. И ровно в двенадцать -- запомни -- когда прозвонят к обеду и все пройдут в столовую, мы останемся в коридоре, запрем всех в столовой -- и "[Интеграл]" наш... Ты понимаешь: это нужно во что бы то ни стало. "[Интеграл]" в наших руках -- это будет оружие, которое поможет кончить все сразу, быстро, без боли. Их аэро... ха! Это будет просто ничтожная мошкара против коршуна. И потом: если уж это будет неизбежно -- можно будет направить вниз дула двигателей и одной только их работой...
Я вскочил:
-- Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что вы затеваете, -- это революция?
-- Да, революция! Почему же это нелепо?
-- Нелепо -- потому что революции не может быть. Потому что наша -- это не ты, а я говорю -- наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому...
Насмешливый, острый треугольник бровей:
-- Милый мой: ты -- математик. Даже -- больше: ты философ -- от математики. Так вот: назови мне последнее число.
-- То есть? Я... я не понимаю: какое -- последнее?
-- Ну -- последнее, верхнее, самое большое.
-- Но, I, -- это же нелепо. Раз число чисел -- бесконечно, какое же ты хочешь последнее?
-- А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней -- нет, революции -- бесконечны. Последняя -- это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо -- чтобы дети спокойно спали по ночам...
-- Но какой смысл -- какой же смысл во всем этом -- ради Благодетеля? Какой смысл, раз все уже счастливы?
-- Положим... Ну хорошо: пусть даже так. А что дальше?
-- Смешно! Совершенно ребяческий вопрос. Расскажи что-нибудь детям -- все до конца, а они все-таки непременно спросят: а дальше, а зачем?
-- Дети -- единственно смелые философы. И смелые философы -- непременно дети. Именно так, как дети, всегда и надо: а что дальше?
-- Ничего нет дальше! Точка. Во всей Вселенной -- равномерно, повсюду -- разлито...
-- Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть -- энтропия, психологическая энтропия. Тебе, математику, -- разве не ясно, что только разности -- разности -- температур, только тепловые контрасты -- только в них жизнь. А если всюду, по всей Вселенной, одинаково теплые -- или одинаково прохладные тела... Их надо столкнуть -- чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы -- столкнем.
-- Но, I, -- пойми же, пойми: наши предки -- во время Двухсотлетней Войны -- именно это и сделали...
-- О, и они были правы -- тысячу раз правы. У них только одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число -- какого нет в природе, нет. Их ошибка -- ошибка Галилея: он был прав, что Земля движется вокруг Солнца, но он не знал, что вся солнечная система -- движется еще вокруг какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита Земли -- вовсе не наивный круг...
-- А вы?
-- А мы -- пока знаем, что нет последнего числа. Может быть, забудем. Нет: даже наверное -- забудем, когда состаримся -- как неминуемо старится все. И тогда мы -- тоже неизбежно вниз -- как осенью листья с дерева -- как послезавтра вы... Нет, нет, милый, -- не ты. Ты же -- с нами, ты -- с нами!
Разгоревшаяся, вихревая, сверкучая -- я никогда еще не видел ее такой -- она обняла меня собою, вся. Я исчез...
Последнее -- глядя прочно, твердо в глаза мне:
-- Так помни же: в двенадцать.
И я сказал:
-- Да, я помню.
Ушла. Я один -- среди буйного, разноголосого гама -- синих, красных, зеленых, бронзово-желтых, оранжевых...
Да, в 12... -- и вдруг нелепое ощущение чего-то постороннего, осевшего на лицо -- чего никак не смахнуть. Вдруг -- вчерашнее утро, Ю -- и то, что она кричала тогда в лицо I... Почему? Что за абсурд.
Я поторопился выйти наружу -- и скорее домой, домой...
Где-то сзади я слышал пронзительный писк птиц над Стеной. А впереди, в закатном солнце -- из малинового кристаллизованного огня -- шары куполов, огромные пылающие кубы-дома, застывшей молнией в небе -- шпиц аккумуляторной башни. И все это -- всю эту безукоризненную, геометрическую красоту -- я должен буду сам, своими руками... Неужели -- никакого выхода, никакого пути?
Мимо какого-то аудиториума (нумер его не помню). Внутри -- грудой сложены скамьи; посредине -- столы, покрытые простынями из белоснежного стекла; на белом -- пятно розовой солнечной крови. И во всем этом скрыто какое-то неведомое -- потому жуткое -- завтра. Это противоестественно: мыслящему -- зрячему существу жить среди незакономерностей, неизвестных, иксов. Вот если бы вам завязали глаза и заставили так ходить, ощупывать, спотыкаться, и вы знаете, что где-то тут вот совсем близко -- край, один только шаг -- и от вас останется только сплющенный, исковерканный кусок мяса. Разве это не то же самое?
...А что если не дожидаясь -- самому вниз головой? Не будет ли это единственным и правильным, сразу распутывающим все? Запись 31-я.
Конспект:
ВЕЛИКАЯ ОПЕРАЦИЯ. Я ПРОСТИЛ ВСЕ. СТОЛКНОВЕНИЕ ПОЕЗДОВ.
Спасены! В самый последний момент, когда уже казалось -- не за что ухватиться, казалось -- уже все кончено...
Так: будто вы по ступеням уже поднялись к грозной Машине Благодетеля, и с тяжким лязгом уже накрыл вас стеклянный колпак, и вы в последний раз в жизни, -- скорее -- глотаете глазами синее небо...
И вдруг: все это -- только "сон". Солнце -- розовое и веселое, и стена -- такая радость погладить рукой холодную стену -- и подушка -- без конца упиваться ямкой от вашей головы на белой подушке...
Вот приблизительно то, что пережил я, когда сегодня утром прочитал Государственную Газету. Был страшный сон, и он кончился. А я, малодушный, я, неверующий, -- я думал уже о своевольной смерти. Мне стыдно сейчас читать последние, написанные вчера, строки. Но все равно: пусть, пусть они останутся, как память о том невероятном, что могло быть -- и чего уже не будет... да, не будет!..
На первой странице Государственной Газеты сияло:
"Радуйтесь,
Ибо отныне вы -- совершенны! До сего дня ваши же детища, механизмы -- были совершеннее вас.
Чем?
Каждая искра динамо -- искра чистейшего разума; каждый ход поршня -- непорочный силлогизм. Но разве не тот же безошибочный разум и в вас? Философия у кранов, прессов и насосов -- законченна и ясна, как циркульный круг. Но разве ваша философия менее циркульна?
Красота механизма -- в неуклонном и точном, как маятник, ритме. Но разве вы, с детства вскормленные системой Тэйлора, -- не стали маятниково-точны?
И только одно:
У механизмов нет фантазии.
Вы видели когда-нибудь, чтобы во время работы на физиономии у насосного цилиндра -- расплывалась далекая, бессмысленно-мечтательная улыбка? Вы слышали когда-нибудь, чтобы краны по ночам, в часы, назначенные для отдыха, беспокойно ворочались и вздыхали?
Нет!
А у вас -- краснейте! -- Хранители все чаще видят эти улыбки и вздохи. И -- прячьте глаза -- историки Единого Государства просят отставки, чтобы не записывать постыдных событий.
Но это не ваша вина -- вы больны. Имя этой болезни:
фантазия.
Это -- червь, который выгрызает черные морщины на лбу. Это -- лихорадка, которая гонит вас бежать все дальше -- хотя бы это "дальше" начиналось там, где кончается счастье. Это -- последняя баррикада на пути к счастью.
И радуйтесь: она уже взорвана.
Путь свободен.
Последнее открытие Государственной Науки: центр фантазии -- жалкий мозговой узелок в области Варолиева моста. Трехкратное прижигание этого узелка Х-лучами -- и вы излечены от фантазии -- навсегда.
Вы -- совершенны, вы -- машиноравны, путь к стопроцентному счастью -- свободен. Спешите же все -- стар и млад -- спешите подвергнуться Великой Операции. Спешите в аудиториумы, где производится Великая Операция. Да здравствует Великая Операция. Да здравствует Единое Государство, да здравствует Благодетель!"
...Вы -- если бы вы читали все это не в моих записях, похожих на какой-то древний, причудливый роман, -- если бы у вас в руках, как у меня, дрожал вот этот еще пахнущий краской газетный лист -- если бы вы знали, как я, что все это самая настоящая реальность, не сегодняшняя, так завтрашняя, -- разве не чувствовали бы вы то же самое, что я? Разве -- как у меня сейчас -- не кружилась бы у вас голова? Разве -- по спине и рукам -- не бежали бы у вас эти жуткие, сладкие ледяные иголочки? Разве не казалось бы вам, что вы -- гигант, Атлас -- и если распрямиться, то непременно стукнетесь головой о стеклянный потолок?
Я схватил телефонную трубку:
-- I-330... Да, да: 330, -- и потом, захлебываясь, крикнул: -- Вы дома, да? Вы читали -- вы читаете? Ведь это же, это же... Это изумительно!
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
/ Полные произведения / Замятин Е.И. / Мы
|
Смотрите также по
произведению "Мы":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
