• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Васильев Б.Л. / Не стреляйте в белых лебедей

Не стреляйте в белых лебедей [3/6]

Скачать полное произведение

    -- Отвоевали место под солнцем,--пояснил лысый.-- Теперь никто нам не помешает, никто нас не побеспокоит.
    -- Надо бы отпраздновать победку-то,-- сказал плешивый.-- Сообразите что-нибудь по-быстрому, девочки.
    -- Верно,-- поддержал сивый.-- Мужика надо угостить.
    -- И муравьев помянуть! -- захохотал лысый.
    И все пошли к лагерю.
    Сзади плелся потерянный Егор, неся пустую банку, в которой с такой готовностью сам же принес бензин. Колька заглядывал ему в глаза, а он избегал этого взгляда, отворачивался, и Колька спросил шепотом:
    -- Как же так, тятька? Ведь живые же они...
    -- Да вот,-- вздохнул Егор.-- Стало быть, так, сынок, раз оно не этак... На душе у него было смутно, и он хотел бы тотчас же уехать, но ехать пока не велели. Молча готовил место для костра, вырезал рогульки, а когда закончил, бабенки клеенку расстелили и расставили закуски.
    -- Идите,-- позвали.-- Перекусим на скорую руку.
    -- Да мы... это... Не надо нам.
    -- Всякая работа расчета требует,-- сказал сивый.-- Мальцу -- колбаски, например. Хочешь колбаски, малец?
    Против колбаски Колька устоять не мог: не часто он видел ее, колбаску-то эту. И пошел к накрытой клеенке раньше отца: тот еще вздыхал да хмурился. А потом поглядел на Кольку и тихо сказал:
    -- Ты бы руки сполоснул, сынок. Грязные руки-то, поди.
    Колька быстренько руки вымыл, получил булку с колбасой, наслаждался, а в глазах мураши бегали. Суетливые, растерянные, отважные. Бегали, корчились, падали, и брюшки у них лопались от страшного жара.
    И Егор этих мурашей видел. Даже глаза тер, чтоб забылись они, чтоб из памяти выскочили, а они -- копошились. И муторно было на душе у него, и делать ничего не хотелось, и к застолью этому садиться тоже не хотелось. Но подсел, когда еще раз позвали. Молча подсел, хоть и полагалось слова добрые людям за приглашение сказать. Молча подсел и молча принял от сивого эмалированную кружку.
    -- Пей, Егор. С устатку-то употребляешь: по глазам видно. Употребляешь ведь, а?
    -- Дык, это... Когда случается.
    -- Считай, что случилось.
    -- Ну, чтоб жилось вам тут, значит. Чтоб отдыхалось.
    Не лезли слова из него, никак не лезли. Черно на душе-то было, и опрокинул он эту кружку, никого не дожидаясь.
    -- Вот это по-русски! -- удивился плешивый.
    Сроду Егор такую порцию и себя не вливал. Да и пить-то пришлось что-то куда как водки позабористее: враз голову закружило, и все муравьи куда-то из нее подевались. И мужики эти показались ему такими своими, такими добрыми да приветливыми, что Егор и стесняться перестал, и заулыбался от уха до уха, и разговорился вдруг.
    -- Тут у нас природа кругом. Да. Это у нас тут -- пожалуйста, отдыхайте. Тишина, опять же спокойно. А человеку что надобно? Спокой ему надобен. Всякая животина, всякая муравьятина, всякая елка-березонька -- все по спокою своему тоскуют. Вот и мураши, обратно же, они, это... Тоже.
    -- Философ ты, Егор,--хохотал сивый.--Давай из лагай программу!
    -- Ты погоди, мил человек, погоди. Я чего хочу сказать? Я хочу, этого...
    -- Спирту ты хочешь!
    -- Да погоди, мил человек...
    Когда Егор выкушивал такую порцию, он всех величал одинаково: "мил человек". Это, так сказать, на первом этапе. А на втором теплел: "мил дружок" обращался. Моргал ласковыми глазками, улыбался, любил всех бесконечно, жалел почему-то и все пытался хорошее что-то сказать, людей порадовать. Но мысли путались, суетились, как те черноголовики, а слов ему сроду не хватало: видно, при рождении обделили. А уж когда вторую-то кружечку опрокинул -- и совсем затуманился.
    -- Страдает человек. Сильно страдает, мил дружки вы мои хорошие. А почему? Потому сиротиночки мы: с землей-матушкой в разладе, с лесом-батюшкой в ссоре, с речкой-сестричкой в разлуке горькой. И стоять не на чем, и прислониться не к чему, и освежиться нечем. А вам, мил дружки мои хорошие, особо. Особо вы страдаете, и небо над вами серое. А у нас -- голубое. А можно разве черным по голубому-то, а? По сини небесной -- номера? Не-ет, мил дружок, нехорошо это: арифметикой по небу. Оно для другого дадено, оно для красоты, для продыху душе дадено. Вот!
    -- Да ты поэт, мужик. Сказитель!
    -- Ты погоди, мил дружок, погоди. Я чего хочу сказать-то? Я хочу, чтоб ласково всем было, вот. Чтоб солнышка всем теплого вдосталь, чтоб дождичка мягкого в радость, чтоб травки-муравки в удовольствие полное. Чтоб радости, радости чтоб поболе, мил дружки вы мои хорошие! Для радости да для веселия души человек труд свой производить должен.
    -- Ты лучше спляши нам для веселья-то. Ну?.. Ай, люли, ай, люли! "Светит месяц, светит ясный..."
    -- Не надо! -- крикнула было рыжая.-- Он же на ногах не стоит, что вы!
    -- Кто не стоит? Егор не стоит? Да Егор у нас -- молоток!
    -- Давай, Егорушка! Ты нас уважаешь?
    -- Уважаю, хорошие вы мои!
    -- Не надо, тятька!
    -- Надо, Колюшка. Уважить надо. И -- радостно. Всем -- радостно! А что мурашей вы пожгли, то бог с вами. Бог с вами, мил дружки мои хорошие!
    Захлопал плешивый:
    -- "Калинка, калинка, калинка моя, в саду ягодка малинка, малинка моя!.." Шевелись, Егор!
    Пели, в ладоши хлопали: только сынок да рыжая смотрели сердито, но Егор их сейчас не видел. Он видел неуловимые, расплывающиеся лица, и ему казалось, что лица эти расплываются в счастливых улыбках.
    -- Эх, мил дружки вы мои хорошие! Да чтоб я вас не уважил?..
    Три раза вставал -- и падал. Падал, хохотал до слез, веселился, и все хохотали и веселились. Кое-как поднялся, нелепо затоптался по поляне, размахивая не в лад руками. А ноги путались и гнулись, и он все совался куда-то не туда, куда хотел. Туристы хохотали на все лады, кто-то уже плясал вместе с ним, а рыжая обняла Кольку и конфетами угощала.
    -- Ничего, Коля, ничего. Это сейчас пройдет у него, это так, временно. Не брал Колька конфет. И смотрел сквозь слезы. Злые слезы были, жгучие. -- Давай, Егор, наяривай!--орал сивый.-- Хорошо гуляем!
    -- Ах, мил дружок, да для тебя...
    Кривлялся Егор, падал -- и хохотал. От всей души хохотал, от всего сердца: весело ему было, очень даже весело.
    -- Ай, люли, ай, люли! Два притопа, три прихлопа!..
    -- Не надо!.. -- закричал, затрясся вдруг Колька, вырвавшись из рук рыжей.-- Перестань, тятька, перестань!
    -- Погоди, сынок, погоди. Праздник ведь какой! Людей хороших встретили. Замечательных даже людей!
    И опять старался: дрыгался, дергался, падал, поднимался.
    -- Тятька, перестань!..--сквозь слезы кричал Колька и тащил отца с поляны.-- Перестань же!..
    -- Не мешай гулять, малец! Давай, давай отсюда.
    -- Шевели ногой, Егор! Хорошо гуляем!
    -- Злые вы! -- кричал Колька.-- Злые, гадкие! Вы нас, как мурашей тех, да? Как мурашей?..
    -- Егор, а сынок-то оскорбляет нас. Нехорошо.
    -- Покажи отцовскую власть, Егор!
    -- Как не стыдно! -- кричала рыжая.-- Он же не соображает сейчас ничего, он же пьяный, как же можно так?
    Никто ее не слушал: веселились. Орали, плясали, свистели, топали, хлопали. Колька, плача навзрыд, все волок куда-то отца, а тот падал, упирался.
    -- Да дай ты ему леща, Егор! Мал еще старшим указывать.
    -- Мал ты еще старшим указывать...-- бормотал Егор, отталкивая Кольку.-- Ступай отсюда. Домой ступай, берегом.
    -- Тятька-а!..
    -- Ы-ых!..
    Размахнулся Егор, ударил. Первый раз в жизни сына ударил и сам испугался: обмер вроде. И все вдруг замолчали. И пляска закончилась. А Колька вмиг перестал плакать: словно выключили его. Молча поднялся, отер лицо рукавом, поглядел в мутные отцовские глаза и пошел.
    -- Коля! Коля, вернись! -- закричала рыжая.
    Не обернулся Колька. Шел вдоль берега сквозь кусты и слезы. Так и скрылся.
    На поляне стало тихо и неуютно. Егор покачивался, икал, тупо глядя в землю. Остальные молчали.
    -- Стыдно! -- громко сказала рыжая.-- Очень стыдно!
    И ушла в палатку. И все засовестились вдруг, глаза начали прятать. Сивый вздохнул:
    -- Перебор. Давай, мужик, отваливай. Держи трояк, садись в свое корыто -- и с океанским приветом.
    Зажав в кулаке трешку, Егор, шатаясь, побрел к берегу. Все молча глядели, как летел он с обрыва, как брел по воде к лодке, как долго и безуспешно пытался влезть в нее. Пегая сказала брезгливо:
    -- Алкоголик.
    Егор с трудом взобрался в лодку, кое-как, путаясь в веслах, отгреб от берега. Поднялся, качаясь, на ноги, опустил в воду мотор, с силой дернул за пусковой шнур и, потеряв равновесие, полетел через борт в воду.
    -- Утонет!..-- взвизгнула пегая.
    Егор вынырнул: ему было по грудь. Со лба свисали осклизлые космы тины. Уцепился за борт, пытаясь влезть.
    -- Не утонет,-- сказал сивый.-- Тут мелко.
    -- Эй, мужик, ты бы лучше на веслах! -- крикнул лысый.-- Мотор не трогай, на веслах иди!
    -- Утенок!-- вдруг весело отозвался Егор.-- Утеночек это мой! Соревнование утенка с поросенком!
    Борт был высок, и для того чтобы влезть, Егор изо всех сил раскачивал лодку. Раскачав, навалился, но лодка вдруг кувырнулась из-под него, перевернувшись килем вверх. По мутной воде плыли веселые весла. Егор опять скрылся под водой, опять вынырнул, отфыркиваясь, как лошадь. И, уже не пытаясь переворачивать лодку, нащупал в воде веревку и побрел вдоль берега, таща лодку за собой.
    -- Эй, может, помочь? -- окликнул лысый.
    Егор не отозвался. Молча пер по грудь в воде, весь в тине, как водяной. Оступался, падал, снова вставал, мотая головой и отплевываясь. Но веревку не отпускал, и перевернутая килем вверх лодка тяжело волочилась сзади.
    А мотора на корме не было. Ни мотора, ни бачка с бензином, ни уключин: все ушло на дно. Но Егор не оглядывался и ничего сейчас не соображал. Просто волок лодку вокруг всего водохранилища в хозяйство усталого Якова Прокопыча.
    6
    "Где дурак потерял, там умный нашел" -- так-то старики говаривали. И они многое знали, потому как дураков на их веку было нисколько не меньше, чем на нашем.
    Федор Ипатыч в большой озабоченности дни проживал. Дело не в деньгах было -- деньги имелись. Дело было в том, что не мог разумный человек с деньгами своими добровольно расстаться. Вот так вот, за здорово живешь, выложить их на стол, под чужую руку. Невыносимая для Федора Ипатыча это была задача.
    А решать ее приходилось, невыносимую-то. Приходилось, потому что новый лесничий (вежливый, язви его!), так новый лесничий этот при первом же знакомстве отчеты полистал, справочки просмотрел и спросил:
    -- Во сколько же вам дом обошелся, товарищ Бурьянов?
    -- Дом? -- Дошлый был мужик Федор-то Ипатыч: сразу смикитил, куда щеголь этот городской оглоблю гнет.-- А прежний за него отдал. Новый мне свояк ставил, так я ему за это прежний свой уступил. Все честь по чести: могу заявление заверенное...
    -- Я не о строительстве спрашиваю. Я спрашиваю: сколько стоит лес, из которого выстроен ваш новый дом? Кто давал вам разрешение на порубку в охранной зоне и где это разрешение? Где счета, ведомости, справки?
    -- Так ведь не все сочтешь, Юрий Петрович. Дело наше лесное.
    -- Дело ваше уголовное, Бурьянов.
    С тем и расстались, с веселым разговором. Правда, срок лесничий установил: две недели. Через две недели просил все в ажур привести, не то... -- Не то хана, Марья. Засудит.
    -- Ахти нам, Феденька!
    -- Считаться хотите? Ладно, посчитаемся!
    Деньги-то имелись, да расстаться с ними сил не было. Главное, дом-то уже стоял. Стоял дом -- картинка, с петухом на крыше. И задним числом за него деньгу гнать -- это ж обидно до невозможности.
    Поднажал Ипатыч. Пару сотен за дровишки выручил. Из того же леса, вестимо: пока лесничий в городе в карту глядел, лыко драть можно было. Грех лыко не драть, когда на лапти спрос. Но разворачиваться вовсю все же опасался: о том, что лесничий строг, и до поселка слух дополз. В другие возможности кинулся. И сам искал и сына натаскивал:
    -- Нюхай, Вовка, откуда рублем тянет.
    Вовка и унюхал. Невелика, правда, пожива: три десяточки всего за совет, разрешение да перевозку. Но и три десяточки -- тоже деньги.
    Тридцатку эту Федор Ипатыч с туристов содрал. Заскучали они на водохранилище тем же вечером: рыба не брала. Вовка первым про то дознался (братика искать послали, да до братика ли тут, когда рублем веет!), дознался и отцу доложил. Тот прибыл немедля, с мужиками за руку поздоровался, папироску у костра выкурил, насчет клева посокрушался и сказал:
    -- Есть одно местечко: и рыбно, и грибно, и ягодно. Но запретное. Потому-то и щуки там -- во!
    Долго цену набивал, отнекивался да отказывался. А как стемнело, лично служебную кобылу пригнал и перебросил туристов за десять километров на берег Черного озера. Там и вправду пока еще клевало, и клев этот обошелся туристам ровнехонько в тридцаточку. Умел жить Федор Ипатыч, ничего Не скажешь!
    Вот потому-то Егор, через два дня опамятовавшись и в соображение войдя, припомнил, где был, но туристов тех на месте не обнаружил. Кострище обнаружил, банки пустые обнаружил да яичную скорлупу.
    А туристы сгинули. Как сквозь землю.
    И мотор тоже сгинул. Хороший мотор, новый: "Ветерок", восемь сил лошадиных да одна Егорова. И мотор сгинул, и бачок, и кованые уключины. Весла, правда, остались: углядел их Егор в тростниках. Лопастя-то у них огнем горели, издалека видать было.
    Но это все он потом выискал, когда опамятовался. А по первости в день тот развеселый хохотал только. К солнышку закатному лодку до хозяйства Якова Прокопыча доволок, смеху вместо объяснений шесть охапок вывалил и трудно, на шатких ногах домой направился. И собаки за ним увязались.
    Так в собачьей компании ко двору и притопал. Это обыкновенных пьяных собаки не любят, а Егора всякого любили. Лыка ведь не вязал, ноги не держали, а псы за ним перли, как за директорской Джильдой. И говорят, будто не сам он в калитку стучал, а кто-то из приятелей его лично лапой сигнал отстукал.
    Ну, насчет этого, может, и привирают...
    А Харитина, с превеликим трудом Егора в сарай затолкав и заперев его там от греха, первым делом к свояку бросилась, к Федору Ипатычу, сообщить, что пропал, исчез Колька.
    -- Погоди заявлять, Тина, с милицией связаться всегда поспеем. Искать твоего Кольку надо: может, заигрался где.
    Вовку и поиск отрядил: вдоль берега, вдоль Егоровой бурлацкой дорожки. Побегал Вовка, покричал, поаукался и на "ау" к туристам вышел. Кепку издаля скинул, как отец учил:
    -- Здравствуйте, дяденьки и тетеньки тоже. Братика ищу. Братик мой двоюродный пропал, Коля. Не видали, часом?
    -- Посещал нас твой кузен. Утром еще.
    "Кузен" это для смеха, а всерьез -- так все рассказали. И как тут дядя Егор напился, и как безобразничал, и как драку затеял.
    -- Он такой,-- поддакивал Вовка.-- Он у нас шебутной, дяденька.
    А Харитина, слезами исходя, все по поселку бегала и про причитания свои забыла. Всхлипывала только:
    -- Колюшку моего не видали, люди добрые? Колюшку, сыночка моего?..
    Никто не видел Кольку. Пропал Колька, а дома ведь еще и Олька имелась. Олька и Егор, но Егор храпел себе в сараюшке, а Ольга криком исходила. И крик этот Харитину из улицы в улицу, из проулка в проулок, из дома в дом сопровождал: доченька-то горластенькая была. И пока слышала она ее, так хоть за доченьку душа не болела: орет -- значит, жива. А вот как стихла она вдруг, так Харитина чуть на ногах устояла:
    -- Придушили!
    Кто придушил, об этом не думалось. Рванулась назад- только платок взвился. Ворвалась в дом: у кроватки Колькина учительница стоит, Нонна Юрьевна, а в кроватке Ольга на все четыре зуба сияет.
    -- Здравствуйте, Харитина Макаровна. Вы не волнуйтесь, пожалуйста, Коля ваш у меня.
    -- Как так у вас? Какое же такое право имеете чужих детей хитить?
    -- Обидели его очень, Харитина Макаровна. А кто обидел, не говорит: только трясется весь. Я ему валерьянки дала, чаем напоила: уснул. Так что, пожалуйста, не волнуйтесь и Егору Савельевичу скажите, чтобы тоже не волновался зря.
    -- Егор Савельич с кабанчиком беседу ведут. Так что особо не волнуются.
    -- Устроится все, Харитина Макаровна. Все устроится: завтра разберемся.
    Не поверила Харитина: лично с Нонной Юрьевной Кольку глядеть побежала. Действительно, спал Колька на раскладной кровати под девичьим одеялом. Крепко спал, а на щеках слезы засохли. Нонна Юрьевна будить его категорически запретила и Харитину после смотрин этих назад наладила. Да Харитине не до того тогда было, не до скандалов.
    Наутро Колька не явился, а Егор, хоть и проспался, ничего вспомнить так и не смог. Лежал весь день в сараюшке, воду глотал и охал. Даже к Якову Прокопычу, когда тот самолично во двор заявился, не вышел. Не соображал еще, что к чему, кто такой Яков Прокопыч и зачем он к ним прибыл, по какому делу. А дело было страшное.
    -- Мотор, бачок да уключины. Триста рублей.
    -- Три ста?..
    Сроду Харитина таких денег не видала и потому все суммы больше сотни именовала уважительно и раздельно: три ста, четыре ста, пять ста...
    -- Три ста?.. Яков Прокопыч, товарищ Сазанов, помилуй ты нас!
    -- Я-то милую: закон не милует, товарищ Полушкина. Ежели через два дня на третий имущества не обрету- милицию подключим. Акт составлять буду.
    Ушел Яков Прокопыч. А Харитина в сарай кинулась: трясла муженька, дергала, ругала, била даже,-- Егор только мычал. Потом с превеликим трудом рот разинул, шевельнул языком:
    -- А где я был?
    Тут уж не до Кольки: тот у Нонны Юрьевны обретается, не пропадет. Тут все разом пропасть могли, со всеми потрохами, и потому Харитина, ушат воды мужу в сараюшку затащив, вновь заперла его там и опять кинулась к родне единственной: к сестрице Марьице да Федору Ипатычу:
    -- Спасите, родненькие! Три ста рублей стребовали!
    -- По закону,-- сказал Федор Ипатыч и вздохнул круто.-- Закон, Тина, не объегоришь.
    -- По миру ведь пойдем-то! По миру, сестрица!
    -- Ну уж, чего уж зря уж. С нас вон тоже требуют. И не три сотни, куда поболее. Так не бегаем ведь, в ногах не валяемся. Так-то, Харя моя миленькая, так-то.
    Весь день Харитина куда-то металась, кому-то плакалась, да так ни с чем домой и вернулась. Крутилась-вертелась, а день прошел -- и словно не было его: все на своих местах осталось. И мотор на дне, и три сотни на шее, и муж у поросенка, и Колька в чужом дому.
    За ночь Егор ушат высушил, проспался и к утру окончательно вернулся в образ. Вышел из сараюшки тише прежнего, хотя тише вроде и некуда уже было. А Харитина, за ночь в хвощ высохнув, тоже вдруг потишела и об одном лишь упрашивала:
    -- Ты вспомни, где был-то, Егорушка. С кем пил да как шел потом...
    Кое-что она, правда, знала: не от Кольки -- тот молчал насмерть. Только голову отворачивал. От Вовки-племянника:
    -- Туристы ему поднесли, тетя Тина.
    -- Туристы?..-- Мутно было в голове у Егора. Мутно, пусто и неуютно: словно все мысли впопыхах в другой дом съехали, оставив после себя рухлядь да мусор.-- Какие такие туристы?
    -- Ты к Сазанову иди, к Якову Прокопычу, Егорушка. Он все знает. И мотор этот найди. Господом с богородицей тебя заклинаю и детьми нашими: найди!
    Полдня Егор "Ветерок" тот да бачок с уключинами на дне искал. Нырял, шарил, бродил по воде, дно ногами ощупывая. Трясся в ознобе на берегу, выкуривал цигарку, снова в воду лез. Не помнил он, где лодку-то перевернул, а указать некому было: турист тот уже на Черном озере рыбкой баловался. И, продрогнув до костей да пачку махорки выкурив, Егор прекратил ныряния. Уключину в тине нашел да два весла в тростниках и с тем к Якову Прокопычу и прибыл.
    -- Дайте лодку, Яков Прокопыч. С лодки я багром нащупаю, а то знобко. Сильно знобко там ногами-то тину топтать.
    -- Нет тебе лодки, Полушкин. Из доверия ты моего вышел. Доставай имущество, тогда поглядим.
    -- Куда поглядим-то?
    -- На твое дальнейшее поведение.
    -- В больнице будет мое поведение. Холод ведь, Яков Прокопыч. Обезножу. -- Нет, Полушкин, и не проси. Принцип у меня такой.
    -- Ничего с вашим принципом не сделается, Яков Прокопыч. Богом клянусь. -- Принцип, Полушкин, это, знаешь...
    -- Знаю, Яков Прокопыч. Все я теперь знаю.
    Покивал Егор, постоял, повздыхал маленько. Заведующий опять занудил чего-то -- длинное, унылое,-- он не слушал. Смахнул с белых ресниц две слезинки непрошеных, сказал вдруг невпопад:
    -- Ну, катайтесь.
    И зашвырнул ту единственную уключину, что полдня искал, обратно в воду. И -- пошел. Яков Прокопыч вроде онемел сперва, вроде поглупел с внешности, вроде челюсть даже отвесил. Потом только заорал:
    -- Полушкин! Стой, говорю, Полушкин!.. Остановился Егор. Поглядел, сказал тихо:
    -- Ну, чего орешь, Сазанов? Триста рублей начету на меня? Будут тебе триста рублей. Будут. Это уж мой такой принцип.
    Домой шагал, под ноги глядя. И дома глаз не поднимал: бровями белесыми занавесился, и как Харитина ни старалась, взгляда его так и не встретила.
    -- Не нашел, Егорушка? Мотор тот не сыскал, спрашиваю?
    Не ответил Егор. Прошел к столу кухонному, ящик из него выдернул и вывалил все ложки-плошки прямо на столешницу.
    -- Еще полденька у нас, полденька, Егорушка, завтрашних. Может, вместе пойдем искать? Может, донышко все ощупаем?
    Молчал Егор. Молча ножи осматривал: какой меньше гнется. Выбрал, брусок с полки достал, плюнул на него и начал жало ножу наводить. Обмерла Харитина: -- Ты зачем ножичек-то востришь, Егор Савельич?
    Молча шаркал Егор ножом по брусочку: вжиг да вжиг. И брови в линию свел. Выгоревшие брови были, нестрашные, а свел.
    -- Егор Савельич...
    -- Воду вскипяти, Харитина. И тазы готовь.
    -- Это зачем же?
    -- Кабанчика кончать буду. Харитина наседкой вскинулась:
    -- Что?!
    -- Делай, что велел.
    -- Да ты... Ты что это, а? Ты опомнись, опомнись, бедоносец несчастный! Кабанчика под нож пустим, чем зиму прокормимся? Чем? Подаянием Христовым?
    -- Я тебе все сказал.
    -- Не дам! Не дам, не позволю! Люди добрые!..
    -- Не ори, Харитина. У меня тоже свой принцип есть, не у него одного.
    Сроду он этих кабанчиков не колол: всегда просил у кого глаз пожестче... А тут озверел словно: всхлипывал, вздрагивал, ножом бил, не глядя. Все горло кабанчику исполосовал, но кончил. И кабанчик тот сразу у них просолился, потому что слезы на него из четырех глаз капали.
    Хорошо еще, Кольки не было. У учительницы Колька отсиживался, у Нонны Юрьевны. Спасибо, добрая душа встретилась, хотя и девчоночка совсем еще одинокая. Из города.
    К ночи разделали: мясо в мешки увязали, потроха себе оставили. Взвалил Егор мешки на загорбок и в ночь на станцию ушел. Надеялся в город к рассвету попасть и занять на рынке местечко какое побойчей, потому как на собственную бойкость уже не рассчитывал. И так не больно-то боек мужик был, а теперь и подавно: вглубь вся живость его ушла, как рыба в холода.
    -- Да уж, стало быть так, раз оно не этак!
    7
    Так случилось, что Колька Полушкин ни разу в жизни ни с кем всерьез не ссорился. Ни поводов не встречалось, ни драчливых приятелей, и хоть боли самой разнообразной натерпелся предостаточно, боль эта только тело задевала. А вот душу никто еще доселе не трогал, никто не задевал, и потому к обидам она была непривычна. Нетренированная душа у парня была: большом, конечно, недостаток для жизни, если жизнь эту мерками дяденьки его отмерять, Федора Ипатовича Бурьянова.
    Но Колька своими мерами руководствовался, и поэтому отцовская оплеуха угольком горела в нем. Горела и жгла, не затухая. Пустяк, казалось бы, чепуховина: родная ведь рука по загривку прошлись, не соседская. Станешь объяснять кому, засмеют:
    -- Не блажи, малец! На отца ведь кровного губы-то дуешь, сообрази.
    Но одного соображения тут, видно, было недостаточно, как Колька ни соображал. Чего-то еще требовалось, и потому он, от слез ослепнув, пошел туда, где- верил он -- и без соображений все поймут, разберутся и помогут.
    -- А они говорят: "Дай ты ему леща!" А он и ударил.
    Нонна Юрьевна хорошо умела слушать. Глядела как на взрослого, всерьез глядела, и именно от этого взгляда Колька оковы вдруг все растерял и заплакал навзрыд. Заплакал, уткнулся Нонне Юрьевне в коленки лбом, и она утешать его не стала. Ни утешать, ни уговаривать, что, мол, пустяки это все, забудется: отец же приложил, не кто-нибудь. Очень Колька разговоров сейчас боялся, но вместо разговоров Нонна Юрьевна сладким чаем его напоила, лекарства дала и спать уложила:
    -- Завтра, Коля, разговаривать будем.
    Наутро Колька немного успокоился, но обида не прошла. Она, обида-то эта, словно внутрь него залезла, так залезла, что он мог теперь на обиду эту как бы со стороны глядеть. Будто в клетке она сидела, как зверек какой. И Колька все время зверька этого неуживчивого в себе чувствовал, изучал -- и не улыбался. Дело было серьезным.
    -- Если бы он сам собой меня ударил. Ну, сам собой, Нонна Юрьевна, от досады. А то ведь подучили. Зачем же он до этого себя допускает? Зачем же?
    -- Но ведь добрый же он, отец-то твой, Коля. Очень добрый человек. Ты согласен?
    -- Ну, так и что, что добрый?
    Нонна Юрьевна не спорила: спорить тут было трудно, так как этот-то предмет Колька знал куда лучше. Намекнула осторожно: может, с отцом переговорить? Но Колька намек этот встретил воинственно:
    -- А кто виноват, тот пусть первым и приходит!
    -- Можно разве от старших такое требовать?
    -- А раз старший, так пример показывай: так ведь вы учили? А он какой пример показывает? Будто он крепостной, да? Ну, а я крепостным ни за что не буду, ни за что!
    Вздыхала Нонна Юрьевна. Где-то там, в недосягаемом, почти сказочном Ленинграде, осталась одинокая мать-учительница. Единственная из большой, шумной семьи пережившая блокаду и в мирные дни потерявшая мужа. Такая же тихая, старательная и исполнительная, как и Нонна Юрьевна: велено было дочери после учебы ехать сюда, в глухомань, на работу,-- только поплакала.
    -- Береги себя, доченька.
    -- Береги себя, мамочка.
    Нонна Юрьевна в поселке мышонком жила: из дома -- в школу, из школы -- домой. Ни на танцы, ни на гулянья: будто не двадцать три ей, а всех шестьдесят восемь.
    -- Хочешь песню про Стеньку Разина послушать?
    Пластинок у Нонны Юрьевны целых два ящика. А книг еще больше. Хозяйка даже опасалась:
    -- Сроду вы, Нонна Юрьевна, замуж не выйдете.
    -- Почему вы так решили?
    -- А на книжки больно тратитесь. Себя бы хоть пожалели: мужики книжных не любят.
    Мужики, может, и не любили, а вот Колька очень любил. И целый тот день они пластинки слушали, стихи читали, про зверей разговаривали и снова пластинки слушали.
    -- Ну, голосище, да, Нонна Юрьевна? Аж лампочка вздрагивает!
    -- Это Шаляпин, Коля. Федор Иванович Шаляпин, запомни, пожалуйста.
    -- Обязательно даже запомню. Вот уж, наверно, силен был, да?
    -- Трудно сказать, Коля. Родину оставить и умереть в чужой стране -- это как, сила или слабость? Мне думается, что слабость.
    -- А может, он от обиды?
    -- А разве на родину можно обижаться? Родина всегда права, Коля. Люди могут ошибаться, могут быть неправыми, даже злыми, но родина злой быть не может, ведь правда? И обижаться на нее неразумно.
    -- А тятька говорит, что у нас страна самая замечательная.. Ну, прямо самая-самая!
    -- Самая-самая, Коля!
    Грустно улыбалась Нонна Юрьевна, но Кольке не понять было, почему она так грустно улыбается. Он не знал еще, ни что такое одиночество, ни что такое тоска. И даже первая его встреча с обычной человеческой несправедливостью, первая его настоящая обида была все-таки ясна и понятна. А грусть Нонны Юрьевны была подчас непонятна и ей самой.
    На второй день Колька не выдержал добровольного затворничества и сбежал. Пока его тятька бессчетные разы нырял за мотором, Колька задами, чтоб на мать не наткнуться, выбрался из поселка. Тут перед ним три дороги открывались, как в сказке: на речку, где ребятня поселковая купалась; в лес, через плотину, и на лодочную станцию, куда он совсем еще недавно бегал с особым удовольствием. И, как витязь в сказке, Колька тоже потоптался, тоже поразмыслил, тоже повздыхал и свернул налево: в хозяйство Якова Прокопыча.
    -- Ну, что скажешь? -- спросил Яков Прокопыч в ответ на Колькино "здравствуйте".-- Какие еще огорчения сообщишь?
    Очень волнуясь и даже малость заикаясь от этого волнения, Колька торопливо, взахлеб рассказал заведующему про весь позавчерашний день. Про то, как ладно бежала лодка и как разворачивались дальние берега. Про то, как старательно помогал Егор туристам. Про матрасы и костер, про муравьиный пожар и желтую палатку. Про колбасу с булкой и две эмалированные кружки, которые опрокинул тятька с устатку под настойчивые просьбы приехавших. И еще как плясал он потом, как падал...
    Яков Прокопыч слушал внимательно, не перебивая: только моргал сердито. В конце уточнил:
    -- И ты, значит, ушел?
    -- Ушел,-- вздохнул Колька, так и не решившись поведать о пощечине.-- Я ушел, а он остался. С мотором еще.
    -- Значит, ты не виновен,-- сказал, помолчав, заведующий.-- А я тебя и не привлекаю: не ты у меня работаешь.
    -- Я же не для того,-- вздохнул Колька.-- Я же все, как было, рассказал. Он же переживает, дяденька Яков Прокопыч.
    -- Он бесплатно переживает, а я --за деньги. Ладно... Все ясно. Мал еще учить. Мал. Ступай отсюда. Ступай и не появляйся: запрещаю.
    Ушел Колька. Без особых, правда, огорчений ушел, потому что ни на что не рассчитывал, разговор этот затевая. Просто не мог он не поговорить с Яковом Прокопычем, не мог не рассказать ему, как все было, зная, что тятька про то никогда и никому не расскажет. А то, что Яков Прокопыч, про все узнав, просто-напросто прогонит его, Колька предчувствовал и поэтому не удивился и не расстроился. Задумался только и опять пошел к учительнице.
    -- Почему это люди такие злые, Нонна Юрьевна?
    -- Неправда, Коля, люди добрые. Очень добрые.
    -- А почему же тогда обижают?
    -- Почему?..
    Вздохнула Нонна Юрьевна: легко вам вопросы задавать. Можно было не ответить, конечно. Можно было и отделаться: мол, вырастешь -- узнаешь, мал еще. Можно было и на другое разговор этот перевести. Но Нонна Юрьевна в глаза Кольке заглянула и лукавить уже не могла. Чистыми глаза были. И чистоты требовали.
    -- О том, что такое зло, Коля, и почему совершается оно, люди давно думают. Сколько существуют на свете, столько над этим и бьются. И однажды, чтобы объяснить все разом, дьявола выдумали, с хвостом, с рогами. Выдумали дьявола и свалили на него всю ответственность за зло, которое в мире творится. Мол, не люди уже во зле виноваты, а дьявол. Дьявол их попутал. Да не помог людям дьявол, Коля. И причин не объяснил, и от зла не уберег и не избавил. А почему, как, по-твоему?
    -- Да потому, что снаружи все искали! А зло -- оно в человеке, внутри сидит.
    -- А еще что в человеке сидит?
    -- Живот! Из-за живота-то и зло. Всяк за живот свой опасается и всех кругом обижает.
    -- Кроме живота есть еще и совесть, Коля. А это такое чувство, которое созреть должно. Созреть и окрепнуть. И вот иногда случается, что не вызревает в человеке совесть. Крохотной остается, зеленой, несъедобной. И тогда человек этот оказывается словно бы без советчика, без контролера в себе самом. И уже не замечает, где зло, а где добро: все у него смещается, все перепутывается. И тогда, чтобы рамки себе определить, чтобы преступлений не наделать с глухой-то своей совестью, такие люди правила себе выдумывают.

/ Полные произведения / Васильев Б.Л. / Не стреляйте в белых лебедей