• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Васильев Б.Л. / Не стреляйте в белых лебедей

Не стреляйте в белых лебедей [4/6]

Скачать полное произведение

    -- Какие правила?
    -- Правила поведения: что следует делать, а что не следует. Выносят, так сказать, свою собственную малюсенькую совесть за скобки и делают ее несгибаемым правилом для всех. Ну, они, например, считают, что нельзя девушке жить одной. А если она все-таки живет одна, значит, что-то тут неладно. Значит, за ней надо особо следить, значит, подозревать ее надо, значит, слухи о ней можно самые нелепые...
    Остановилась Нонна Юрьевна. Опомнилась, что свое понесла, что из общего и целого вывод сделала частный и личный. И даже испугалась:
    -- Господи, у меня же плитка на кухне не выключена!
    Выбежала, а Колька этого и не заметил. Сидел, брови насупив, думал, прикидывал. Слова Нонны Юрьевны к своему житью-бытью примерял.
    Насчет правил точно все сходилось. Видал Колька таких, что жили по своим правилам, а тех, кто этих правил не придерживался, считали либо дураками, либо хитрюгами. И если правила, по которым жил Яков Прокопыч, были простыми и неизменными, то правила родного дядюшки Федора Ипатовича решительно расходились с ними. Они были куда изощреннее и куда гибче прямолинейных пунктиков контуженного сосной Якова Прокопыча Сазанова. Они все могли оправдать и все допустить -- все, что только нужно было в данный момент самому Федору Ипатовичу.
    И еще были тятькины правила. Простые: никому и никогда никаких правил не навязывать. И он не навязывал. Он всегда жил тихо и застенчиво: все озирался, не мешает ли кому, не застит ли солнышка, не путается ли в ногах. За это бы от всей души спасибо ему сказать, но спасибо никто ему не говорил. Никто.
    Хмурил Колька брови, размышлял, по каким правилам ему жить. И как бы сделать так, чтобы никаких правил вообще больше бы не было, а чтобы все люди вокруг поступали бы только по совести. Так, как тятька его поступал.
    А пока Колька ломал голову над проблемами добра и зла, учительница Нонна Юрьевна тихонечко плакала на кухне. Хозяйка ушла, и можно было, не таясь и не прилаживая дежурных улыбок, вдоволь посокрушаться и над своей незадачливой судьбой, и над своими очками, и над ученой угловатостью, и над затянувшимся одиночеством.
    А может, и правда, что мужчины книжных девушек не любят?.
    8
    Поезд прибыл в областной центр в такую рань, что Егор оказался возле рынка в пять утра. Рынок был еще закрыт, и Егор остановился возле ворот, положив мешки на асфальт. Сам же подпер плечом соседний столб, свернул цигарку вместо завтрака и начал с опаской раздумывать о предстоящей торговой операции. Сроду он в купцах не ходил, да и руки у него под топорище приспособлены были, не под навескиразновески. Дома, в горячке, он чересчур уж уверовал в собственные способности и теперь, хмурясь и вздыхая, сильно жалел об этом.
    Чего греха таить: побаивался Егор базара. Побаивался, не доверял ему и так считал, что все равно обманут. Все равно на чемнибудь да объегорят, и мечтать тут надо о том лишь, как бы не на все килограммы разом объегорили. Как бы хоть чтото выручить, хоть две из тех трех сотенных, что нависли над ним, как ненастье.
    А тем временем и город зашевелился: машины зафыркали, дворники зашаркали, ранние дамочки каблуками зацокали. Егор на всякий случай поближе к мешкам подобрался, променяв удобный дальний столб на неудобный ближний, но вокруг колхозного рынка пока особой активности не наблюдалось. Мелькали, правда, отдельные личности, но облюбованных Егором ворот никто не отпирал.
    -- Этто что такое?
    Оглянулся Егор: начальник. В шляпе, в очках, при портфеле. И пальцем в мешки целится.
    -- Этто что, спрашиваю вас?
    -- Свининка это,-- поспешно пояснил Егор.-- Свеженькая, значит, личная убоинка.
    -- Убоинка? -- Под шляпой грозно заерзали брови: вверхвниз, вверхвниз.-- Кровь это! Кровь по асфальту струится антисанитарно, вот что я вижу отчетливо и невооруженно.
    Изпод мешков действительно сочилась жалкая струйка сукровицы. Егор поглядел на нее, на строгого начальника, ничего не понял и поспешно захлопал глазами.
    -- За такие фортели рыночную продукцию бракуют,-- строго продолжал начальник с портфелем.-- Какая, говорите, у вас продукция?
    -- У меня? У меня никакая не продукция. Убоинка у меня. Поросячья.
    -- Тем более блюсти обязан. О холере наслышан? Нет? Чистота -- залог здоровья! Фамилия?
    -- Мое?
    -- Фамилия, спрашиваю вас?
    -- Это... Полушкин.
    -- Полушкин.-- Гражданин в шляпе вынул книжечку и аккуратно занес в нее Егорову фамилию, что очень озадачило Егора.-- Снизим оценочный балл, гражданин Полушкин. Знаете, за что именно. Вывод сделайте сами.
    Спрятал книжечку в карман, пошел не оглядываясь, а вслед ему Егор ошалело хлопал глазами. Потом к мешкам сунулся, хотел уж подхватить их, чтобы все было санитарно, да не успел. Двое изза рынка выломились: один уж в годах, а второй -- середник. Пожилой завздыхал, зацокал:
    -- Ах, самоуправство, ах, паразит!
    -- Чего? -- спросил Егор.
    -- Знаешь, кто это был? -- спросил середник.-- Главный по инспекции. Он штампы на мясо ставит.
    -- Штампы?
    -- Не поставит -- хана товару. И продавать не разрешат и в холодильник не допустят. Стухнет товарец.
    -- Чего? -- спросил Егор.
    -- Строгачи кругом, страшное дело! -- завздыхал пожилой.-- Строгачиперестраховщики: эпидемия, слыхал?
    -- Чего?
    -- Жмут нашего брата...
    Закручинились прохожие, завздыхали, застрекотали: гигиена, санинспекция, эпидемии, категория, штампы, холодильник. Один справа стоял, другой слева расположился, и Егор, слушал их, все башкой вертел. Аж шею заломило.
    -- Даа, влип ты, мужик.
    Вот он в прошлом месяце,-- пожилой в середника ткнул, на три сотни он накрылся.
    -- Чего?
    -- Накрылся. С приветом, значит, три сотенных. Как те ласточкикасаточки.
    -- Чего?
    -- Даа, было дело, было... У тебя чего тут, телятинка?
    --Поросятинка.-- Егор, разинув рот, глядел то на правого, то на левого.-- Что же делатьто мне, мужики, а? Присоветуйте.
    -- А чего тут присоветуешь? Забирай свои мешки да дуй до дому. Сдашь в родном колхозе по рублю за килограмм.
    -- По рублю?
    -- По рублю не возьмут,-- сказал середник.-- Зачем им по рублю? От силы по семь гривен.
    -- Семь гривен? Нельзя мне по семьто гривен, никак нельзя. Начет на меня. Три сотенных начет.
    -- Даа, дела,-- вздохнул пожилой.-- Обидно, конечно, но раз он твою фамилию записал, то все.
    -- Нуу?
    -- Помог бы ты мужикуто, а? -- попросил за Егора середник.-- Видишь, и начет на него, и поросятинка тухнет.
    -- Трудно,-- закручинился пожилой.-- Ой, трудное это дело. Немыслимо!
    -- Мы понимаем! -- зашептал, озираясь, Егор.-- Мы это, трудностито ваши, как говорится, учтем. Учтем ваше беспокойство.
    -- Это -- лишнее,-- строго сказал пожилой.-- Я к тебе всей, можно сказать, душой, а ты -- деньги. Обижаешь.
    -- Обижаешь,-- подтвердил середник.
    -- Да что вы, что вы! -- перепугался Егор.-- Это так я, так! Сболтнул я, граждане.
    -- Сболтнул он,-- сказал середник.-- Может, уважим?
    -- Главное тут, как начальство объехать,-- размышлял пожилой.-- Фамилиято известна: записана фамилиято. Вот в чем сложность. Может, лучше сразу все продать, а? Продать все чохом. Оптом, как говорится: полтора рубля за килограмм.
    -- Полтора? -- ахнул Егор.-- Да что вы, граждане милые! Грабиловка полная получается.
    -- Грабиловка, говоришь? А то, что фамилию твою на цугундер взяли, это как называется? Сам ты во всем виноват, раскорячился тут антисанитарно, а потом орешь: грабиловка! Да на что ты нам сдался, спрашивается? Мы же помочь тебе хотели, потоварищески.
    -- Не хошь -- как хошь,-- сказал середник.-- Ходи грязный.
    И пошли оба. Заскучал Егор, замаялся, не выдержал:
    -- Мужики! Эй, мужики! Остановились.
    -- Два рубля с полтинничком...
    -- Пошел ты!
    И сами пошли. Заметался Егор пуще прежнего:
    -- Мужики! Граждане милые, не бросайте! Опять остановились:
    -- Ну, чего тебе? Мы же тебе уважение оказываем, мы тебе помощь, можно сказать, за здорово живешь предлагаем, а ты -- верть да круть, круть да верть.
    -- Несерьезный ты мужик. Так оно получается.
    -- Да куда же вы, гражданетоварищи? А я как же?
    -- А как хочешь.
    К углу направились, за рынок. Закричал Егор:
    -- Стойте! Ладно уж, чего там гадать да выгадывать. Давай за все про все две сотенных да тридцаточку.
    Знал ведь, что хитрят мужики. Хитрят, врут, изворачиваются, и от всего этого росло в его душе какое-то очень усталое открытие. Он вдруг вспомнил и Федора Ипатовича, выгадывавшего на чужом горе себе бревнышно; и Якова Прокопыча, беспокоившегося только о том, чтобы его, его лично не коснулось чье-то несчастье; и туристов, и этих ловкачей, и еще многих других -- таких же мелких, жадных и думающих только о себе. Вспомнил он обо всем этом и сказал:
    -- Давай за все про все...
    -- Ну, знаешь, это сперва прикинуть требуется. Волоки на весы свою продукцию.
    Прикинули. Домой Егор с двумя сотнями возвращался. Зато без мяса и -- с подарками. Кому -- ножичек, кому-платочек: всех одарил, никого не забыл. И на водку денег хватило. С порога объявил:
    -- Гостей покличь, Харитина. Всех зови: бригадиров, прораба, Якова Прокопыча, родню любезную. Зови всех: Егор Полушкин мир угощать желает.
    -- Ты о чем это думал-выдумал, о чем размечтался-разнежился?
    Не дал он Харитине до полного дыху дойти. Сел в красном углу под образами, сапог не снявши, ладонью по столу постучал:
    -- Все! Хоть день, да беспечально!
    -- Да ведь начету три ста. А ты за всего кабанчика -- два ста. А где еще один ста?
    -- Я голова, я удумаю.
    -- Ты голова, а я шея: на мне хомут-то семейный... Выхватил Егор из кармана деньги, затряс:
    -- Из-за бумажек этих да чтоб печаловаться? Жизни красоту ими измерять? Слезы утирать? Да спалить их всенародно в жгучем пламени! Спалить и на пепле вприсядку плясать! Хоровод вокруг пламени этого! Чтоб застывшие согрелись, чтоб ослепшие прозрелись! Чтоб ни бедных, ни богатых, ни долгов, ни одолжений! Чтоб... Да я, я первый свои последние в купель ту огненную...
    -- Егорушка-а!
    Повалилась Харитина в ноги: спалит ведь последние, с него станется. Спалит, отведет душеньку, а потом либо за решетку тюремную, либо на осину горькую.
    -- Не губи семью, Егорушка, деток не губи. Все, как велишь, исполню, всех покличу, напарю-нажарю и выпить поднесу. Только отдай ты мне денежки эти от греха. Отдай, Христом богом молю.
    Обмяк вдруг Егор: словно воздух из него выпустили. Кинул на стол двадцать рыночных десяточек, сказал:
    -- Водки чтоб вволю. Чтоб хоть залились ею.
    Закивала Харитина, мышью в дверь юркнула. А Егор сел на лавку, достал кисет и начал советницу свою свертывать, цигарку-самопалку. Медленно свертывал, старательно. И не потому, что махорку жалел -- ничего он сейчас не жалел! -- а потому, что очень уж ему хотелось подумать. Но мысли эти его не слушались, разбегались по всем углам, и он пытался собрать их одна к одной, как махорочные крошки в обрывок газеты,
    О многом хотелось подумать. Хотелось понять, что же такое произошло с ним, почему и -- главное -- за что. Хотелось рассудить, кто прав и кто виноват. Хотелось решить, как быть дальше, где достать еще сотню и где отыскать завтрашний заработок. Хотелось помечтать о торжестве справедливости, о наказании всех неправых, злых и жадных. Хотелось счастья и радости, покоя и тишины. И -- уважения. Хоть немного.
    И еще очень хотелось плакать, но плакать Егор не умел и потому просто сумрачно курил, уставясь в стол. А когда оторвался от него и глянул окрест, то вдруг увидел, что у дверей стоит Колька.
    -- Сынок...-- И встал. И голову опустил. А потом сказал тихо: -- Кабанчика-то я прирезал, сынок. Вот, значит.
    -- Я знаю.
    Колька прошел к столу и сел на материно место- на табурет. А Егор все еще стоял, виновато склонив голову.
    -- Ты сядь, тятя.
    Егор послушно опустился на лавку. Тыкал вслепую окурком в герань на окошке: только махра трещала. И глазами кругом бегал: вокруг Кольки. Колька поглядел на него, по-взрослому поглядел: пристально. А потом сказал:
    -- Ни в чем ты не виноват, тятя. Это я виноват.
    -- Ты? Как так выходит?
    -- Не остановил тебя вовремя,-- вздохнул Колька.-- Ты ведь у меня заводной товарищ, верно?
    -- Верно, сынок. Правильно.
    -- Вот. А я не остановил. Стало быть, я и виноват. И ты в стол не гляди. Ты на меня гляди, ладно? Как прежде.
    Прыгнули у Егора губы: не поймешь, улыбнуться хотел или свистнуть. Еле-еле совладал:
    -- Чистоглазик ты мой...
    -- Ну, ладно, чего там,-- сердито сказал Колька и отвернулся.
    И правильно, что отвернулся, потому что у Егора в носу вдруг ласвербило и сами собой две слезы по небритости проползли. Он смахнул их, заулыбался и заново начал свертывать цигарку. И пока свертывал ее, пока прикуривал, оба молчали: и отец, и сын. А потом Колька повернулся, сверкнул глазами:
    -- Какого я мужичищу у Нонны Юрьевны слушал, ну, тять! Голосище! Прямо как у слона.
    К вечеру Харитина поросячьей утробы нажарила, напарила и на стол выставила. Егор в чистой рубахе в красном углу сидел: слева подарки, справа -- пол-литры. Каждого подарком встречал и граненым стаканчиком (лафитничков в обзаведении не имелось):
    -- Будь здоров, гость дорогой. Пей от горла, ешь от пуза, на подарочек радуйся.
    Бригадиров и прорабов Харитина не собрала (а может, и не хотела), но Яков Прокопыч приперся.
    -- Зла на тебя, Полушкин, не держу, потому и пришел. Но закон уважаю сердечно. И тебя, значит, уважил и закон уважаю. Такая у меня постановка вопроса.
    -- Садись, Яков Прокопыч, товарищ Сазанов. Испробуй нашего угощения.
    -- С нашим полным удовольствием. Все должно быть соблюдено, верно? Все, что положено. А что не положено, то фантазии. Бензином бы их полить да и сжечь.
    Федор Ипатыч тоже присутствовал. Но в себе был весь, сумраком занавешенный. И потому помалкивал: ел да пил. Но Якову Прокопычу ответил:
    -- Всем на чужом пожаре занятье по душе найдется. Кому тушить, кому глазеть, а кому руки греть.
    Вскинулся Яков Прокопыч:
    -- Как понимать, Федор Ипатыч, это примечание?
    -- Законников надо жечь, а не фантазии. Собрать бы всех законников да и сжечь. На очень медленном огне.
    Разгореться бы тут спору, да Марьица не дала. Задергала мужа:
    -- Не спорь. Не встревай. Наше дело -- сторона-сторонушка.
    И Вовка с другого уха поддакнул:
    -- Может, лодка когда понадобится...
    А Егор и не слышал ничего из своего красного угла. Подарки раздавал, водкой заведовал. Сам пил, других угощал:
    -- Пейте, гости дорогие! Федор Ипатыч, свояк дорогой, мил дружок мой единственный, что нахмурился-засупонился? Улыбнись, взгляни бархатно, молви слово свое драгоценное.
    -- Слово? Это можно.-- Поднял Федор Ипатыч стакан.-- С прибылью, хозяин, тебя, и с догадкой: раз кругом все такие законники, без догадки не проживешь. Вот вывернулся ты, значит, и молодец. Да. Хвалю. Чиста душа в рай глядит.
    -- В рай? -- закручинилась Харитина.-- Там, где рай, не наш край. Нам до рая ста рублей не хватает. Удивилась Марьица:
    -- Ты что это, Тина, каких таких ста? Кабанчика, поди, не без выгоды...
    Крепилась Харитина. Весь день крепилась, а тут сдала. Взвыла вдруг по-упокойному:
    -- Ой, сестрица ты моя Марьица, ой, братец ты мой Федор Ипатович, ой, вы гости мои ласковые...
    -- Да ты что, что, Тина? Да погоди голосить-то.
    -- Да ведь два ста рублей -- вся убоинка.
    -- Двести?..-- Федор Ипатыч даже хлебушек уронил.-- Двести рублей? Это ж как так получается? Это почем же килограмм идет?
    -- А почем бы ни шел, да весь вышел,-- сказал Егор.-- Пейте-ешьте, гости...
    -- Нет, погоди! -- строго прервал Федор Ипатыч.-- Свежая свининка не баранинка. Да в это время, да в городе. Да по четыре рубля килограмм, вот как она идет! По четыре целковых -- это я точно говорю.
    Онемели за столом. А Яков Прокопыч поддакнул:
    -- Вокруг этой цены супруга моя рассказывала.
    -- Господи! -- ахнула Харитина.-- Господи, люди добрые!
    -- Погоди! -- Федор Ипатыч ладонью пристукнул: забыл с огорчения, что в гостях, не дома.-- Так выходит, что на две сотни сам ты себя нагрел, Егор. Это ж при долгах, при начете, при семействе да при бедности -- две сотни чужому дяде? Бедоносец ты чертов!..
    Ахнул Егор суковатым своим кулаком по столешнице -- аж стаканы подпрыгнули:
    -- Замолчь! Считаете все, да? Выгоды подсчитываете, убытки вычитываете? Так не сметь в моем доме считать да высчитывать, ясно-понятно всем? Я здесь хозяин, самолично. А я одно считать умею: кому избу сложить, кому крышу покрыть, кому окно прорубить -- вот что я считаю. И сыну своему это же самое и жизни считать наказываю. Три сотки у меня земли, и эти три сотки по моим законам живут и моими счетами считают. А закон у меня простой: не считай рубли --считай песенки. Ясно-понятно всем? Тогда пой, Харитина, велю.
    Молчали все, как пришибленные. Глядели на Егора, рты раззявив. Кольке это очень смешным показалось: он из-за стола в сени выскочил, чтоб отсмеяться там вволюшку.
    -- Спой, Тина,-- сказал Егор,-- Хорошую песню спой.
    Всхлипнула Харитина. Подперла щеку рукой, пригорюнилась, как положено, и... И опять двинуло ее совсем не в ту сторону:
    Ой, тягры-тягры-тягры,
    Ой, тягры да вытягры!
    Кто б меня, младу-младену,
    Да из горя б вытягнул...
    9
    А на другой день на заготконторе объявление появилось. С газету размером. Печатными буквами всем гражданам сообщалось, что областные заготовители будут брать у населения лыко липовое. Отмоченное и высушенное, по полтинничку за килограмм. Пятьдесят копеечек звонкими.
    Егор долго объявление читал. Прикидывал: полтина за кило-это, стало быть, рублевка за два. Восемь рублей пуд: деньги. Большие суммы можно заработать, если каждый день по пять пудов из лесу таскать.
    А Федор Ипатыч ничего не прикидывал. Некогда было: как только узнал об этом, так и запрягать побежал. Сел на казенную тележку и в лес подался вместе с Вовкой. И с ножами навостренными: ему-то о разрешении на лыкодрание не хлопотать стать. Да и в липняки сквозь завалы не ломиться: первый, известное дело, сливочки пьет, не снятое молочко. Вот так-то.
    Ну, а Егор тем временем хлебал пустые щи и рассуждал, как хозяин:
    -- Восемь, стало быть, рубликов пуд. Это по-старому- восемьдесят. Зарплату в день заработать можно, ежели, значит, подналечь.
    Харитина не спорила: с поросячьих поминок притишела она. По дому сновала, по поселку суетилась, по знакомым бегала. Хлопотала чего-то, добивалась, о чем-то просила. Егор был не в курсе: не вводили его в этот курс, а расспрашивать не годилось. Годилось гордость мужскую соблюдать в нерушимости.
    А насчет лыка обману не было. Брали, кто пошустрее, разрешение у лесника -- это у Федора, стало быть, Ипатыча -- в субботу-воскресенье спозаранку в лес отправлялись. Туда -- спозаранку, оттуда -- с вязанкой.
    Конечно, с вязанкой на горбу да впоперек буреломов много рублей не вытянешь, это понятно. Но если у кого мотоцикл -- до двадцати пяти килограммов выхватывали. Неделю мочили, сучили, сушили и -- в контору. Пожалуйте взвешивать.
    Ну, Федор Ипатыч на мелочи не разменивался: в первую же ночь воз из лесу выкачал. Еле лошадь доперла. И -- вот голова мужик! -- не в поселок, не к дому-пятистеночке: зачем лишнее обозрение? В воду кобылу загнал, там ее распряг, а воз вместе с лыком мокнуть оставил: телега не мотоцикл, ничего ей не сделается. И кобыле облегчение, и разговоров никаких, и вода продукцию прямо в телеге до кондиции доводит. Доведет -- впряжем лошадь и все разом на берег. Растрясти да просушить -- это и Марьица сделает. Тем более в лесном его хозяйстве еще одна телега имелась: только лошадь перепрягай да дери это лыко, покуда серебро звякает.
    Три воза Федор Ипатыч таким манером из лесу доставил, пока свояк его умом раскидывал. Уставал, конечно: работа поту требует. И Вовку измучил, и себя извел, и кобылу издергал. Вовка прямо у порога падал, и мать его, сонного, в кровать волокла. А сам исключительно настоечкой держался: на укропе настоечка. Укрепляет. И только лафитничек опрокинул (Марьица и графинчик-то со стола убрать не поспела), только, значит, принял во здравие: здрасте вам, Егор Полушкин. Собственной небритой персоной.
    -- Приятного вам угощения.
    Крякнул Федор Ипатыч -- нет, не с лафитничка -- с огорчения.
    -- Садись к столу, свояк дорогой, купец знаменитый.
    Это в насмешку, но Егор на насмешку и внимания не обратил, на другое его внимание устремилось. Закивал, заблагодарил, заулыбался и к дверям оборотился: кепку повесить. А когда повесил и к столу шагнул, пиджак одергивая, то аж заморгал: нету графинчика-то. Ни графинчика, ни лафитничка: одна картошка на столе. Правда, с салом.
    -- Я ведь по делу-то к тебе, Федор Ипатыч.
    -- Ты поешь сперва. Дело обождет. Поели. Марьица чай подала. Попили. Потом закурили и к делу подошли:
    -- Справку мне, свояк, надо бы. Насчет, значит, лыка. Полтинник за килограмм.
    -- Полтинник? -- поразился Федор Ипатыч.-- Богатая у нас держава: направо -- полтина, налево -- полтина.
    -- Так ведь пока дают.
    Посопел Федор Ипатыч. Повздыхал строго.
    -- Бесхозяйственность,-- сказал.-- Лес тот заповедный, водоохранным называется. А мы его голим.
    -- Дык ведь...
    -- Обдерешь ты, скажем, липку. А она засохнет. Тебе прибыток, а государству что? Государству -- потеря.
    -- Верно-правильно. Только ведь как драть. Если умеючи..
    -- Не думаем о государстве,-- опять закручинился хозяин.-- О России не думаем совершенно. А надо бы нам думать.
    -- Надо, Федор Ипатыч. Ой, надо!
    Вздохнули оба, задумались. В цигарки уставились.
    -- Лыко умеючи драть надо, это ты, свояк, верно сказал. Но и с перспективой. Чтоб, значит, в грядущее. Об этом думать надо.
    -- Это мы понимаем, Федор Ипатыч.
    -- Ну, ладно, так и быть. По-свойски отпущу тебе такую бумажку. Учитывая бедственное положение.
    Правильно Федор Ипатыч учитывал: было такое положение. Хоть и расплатился уже Егор сполна за утопленный мотор, но на прежней работе -- на тихой да уважительной пристани -- не остался. Сам ушел, по собственному желанию:
    -- Такой, стало быть, мой принцип, Яков Прокопыч.
    И опять бегал, куда пошлют, делал, что велят, исполнял, что прикажут. И старался, как мог. Даже и не старался: стараются -- это когда специально, когда себя насилуют, чтоб только все нормально сошло. А у Егора и в мыслях не было что-либо плохо сделать, где-либо словчить, на авось сотворить, кое-каком отделаться. Работал он всю жизнь и за страх и за совесть, а что не всегда все ладно выходило, так то не вина его была, а беда. Талант, стало быть, такой у него был, какой отроду достался.
    Но в субботу -- только туман рваться начал, над землей всплывая,-- взял Егор веревок побольше, ножи навострил, топоришко за пояс засунул и подался в заповедный тот лес. За лыком, что ценился по полтиннику за килограмм. И Кольку с собой прихватил: лишний пуд -- лишние восемь целковых. Впрочем, лишнего у него ничего еще не бывало.
    -- Липа -- дерево важное,-- говорил Егор, шагая по заросшей лесной дороге.-- Она в прежние-то времена, сынок, пол-России обувала, с ложечки кормила да сладеньким потчевала.
    -- А чего у нее сладкое?
    -- А цвет. Мед с цвету этого особый, золотой медок. Пчела липняки уважает, богатый взяток берет. Самое полезное дерево.
    -- А береза?
    -- Береза, она для красоты.
    -- А елка?
    -- Это для материала. Елка, сосна, кедр, лиственница. Избу срубить или, скажем, какое полезное строение. Каждое дерево, сынок, оно для пользы: бездельных природа не любит. Кто для человека растет, на его нужду, кто для леса, для зверья всякого или для гриба, скажем. И потому, прежде чем топором махать, надо поглядеть, кого обидишь: лося или зайца, гриб или белку с ежиком. А их обидишь -- себя накажешь: уйдут они из леса-то порубленного, и ничем ты их назад не заманишь. Хорошо было им идти по этой глухой дорожке, шлепать босыми ногами по росистой траве, слушать птиц и говорить об умной природе, которая все предусмотрела и все сберегла на пользу всему живому. К тому времени уж и солнышко вынырнуло, шишки на елях вызолотив, и шмели в траве запели. Колька на каждом повороте на компас смотрел:
    -- К западу свернули, тятя.
    -- Скоро дойдем. Я почему, сынок, в дальний-то липняк навостряюсь? А потому, что ближний-то больно уж красив. Больно в силе он состоит, цветущ больно, и трогать его не надо. Лучше вглубь сходим: ног нам не жалко. А липняк этот пусть уж цветет пчелам на радость да народу на пользу.
    -- Тять, а шмели к липе летят?
    -- Шмели? Шмели, сынок, все больше понизу стараются: тяжелы больно. Клевера обхаживают, цветы всякие. В природе тоже свои этажи имеются. Скажем, трясогузка; она по земле шастает, а ястреб в поднебесье летает. Каждому свой этаж отпущен, и потому никакой тебе суеты, никакой тебе толкотни. У каждого свое занятие и своя столовка. Природа, она никого не обижает, сынок, и все для нее равны.
    -- А мы, как природа, не можем?
    -- Дык это... Как сказать, сынок. Должны бы, конечно, а не выходит.
    -- А почему не выходит?
    -- А потому, что этажи перепутаны. Скажем, в лесу все понятно: один родился ежиком, а другой- белкой. Один на земле шурует, вторая с ветки на ветку прыгает. А люди, они ведь одинаковыми рождаются. Все, как один, голенькие, все кричат, все мамкину титьку требуют да пеленки грязнят. И кто из них, скажем, рябчик, а кто кобчик -- неизвестно. И потому все на всякий случай орлами быть желают. А чтоб орлом быть, одного желания мало. У орла и глаз орлиный и полет соколиный... Чуешь, сынок, каким духом тянет? Липовым. Вот аккурат за поворотом этим...
    Аккурат завернули они за поворот, и замолк Егор. Замолк, остановился в растерянности, глазами моргая. И Колька остановился. И молчали оба, и в знойной тишине утра слышно было, как солидно жужжат мохнатые шмели на своих первых этажах.
    А голые липы тяжело роняли на землю увядающий цвет. Белые, будто женское тело, стволы тускло светились в зеленом сумраке, и земля под ними была мокрой от соков, что исправно гнали корни из земных глубин к уже обреченным вершинам.
    -- Сгубили,-- тихо сказал Егор и снял кепку.-- За рубли сгубили, за полтиннички.
    А пока отец с сыном, потрясенные, стояли перед загубленным липняком, Харитина в намеченной ею самой дистанции последний круг заканчивала. К финишу рвалась, к заветной черте, за которой чудилась ей жизнь если и не легкая, то обеспеченная.
    При всей горластости характеру ей было отпущено не так уж много: на мужа кричать -- это пожалуйста, а кулаком в присутственный стол треснуть -- это извините. Боялась она страхом неизъяснимым и столов этих, и людей за столами, и казенных бумаг, и казенных стен, увешанных плакатами аж до потолка. Входила робко, толклась у порога: и требовать не решалась и просить не умела. И, испариной от коленок до мозжечка покрываясь, талдычила:
    -- Мне бы место какое. Зарплата чтоб. А то семья.
    -- Профессией какой владеете?
    -- Какая у меня профессия? За скотом ходила.
    -- Скота у нас нет.
    -- Ну, мужики-то есть? За ними уход могу. Помыть, постирать.
    -- Ну, да у вас, Полушкина, редчайшая профессия! Паспорт с собой? -- В документ глядели, хмурились.-- Дочка у вас ясельная.
    -- Олька.
    -- Яслей-то у нас нет. Ясли -- в ведении Петра Петровича. К нему ступайте: как решит.
    Шла к Петру Петровичу: на второй круг. От Петра Петровича -- к Ивану Ивановичу на третий. А оттуда...:
    -- Ну, вот что: как начальник скажет. Я в принципе не возражаю, но детей много, а ясли одни.
    Этот круг был последним, финишным: к черте подводил. И за той чертой -- либо твердая зарплата два раза в месяц, либо конец всем мечтам. Конца этого Харитина очень пугалась и потому с утра готовилась к свиданию с последним начальником со всей женской продуманностью. Платье новое по коленки окоротила, нагладилась, причесалась как сумела. И еще сумочку с собой прихватила, сестрицы подарок, Марьицы, к именинам. А Ольгу учительнице Нонне Юрьевне подкинула: пусть тренируется. Своих пора заводить, чего там. Выгулялась.
    Ни жива ни мертва Харитина дверь заветную тронула: будто к царю Берендею шла или к Кощею Бессмертному. А за дверью вместо Кощея с Берендеем-дева с волосами распущенными. И коготки по машинке бегают.
    -- Мне к начальнику. Полушкина я.
    -- Идемте.
    Умилилась Харитина: до чего вежливо. Не "обождите", не "проходите", а "идемте". И сама в кабинет проводила.
    Начальник-пожилой уже, в черных очках-за столом сидел, как положено. Перед собой смотрел, но строго ли-не поймешь: в очках ведь, как в печных заслонках.
    -- Товарищ Полушкина,-- сказала дева.-- По вопросу трудоустройства. И вышла, облаком сладким Харитину обдав. А начальник сказал:
    -- Здравствуйте, товарищ Полушкина. Присаживайтесь.
    И руку поперек стола простер. Не ей -- она с краю стояла,--а точнехонько поперек, и Харитине шаг в сторону пришлось сделать, чтобы руку эту пожать.
    -- Значит, никакой специальности у вас нет?
    -- Я по хозяйству больше.
    К тому, что в каждом новом месте, у каждого нового начальника ее об одном и том же спрашивали, Харитина быстро привыкла. И частила сейчас:
    -- По хозяйству больше. Ну, в колхозе пособляла ко нечно. А так --дети ведь. Двое. Олька -- младшенькая: не оставишь. А тут кабанчика зарезать пришлось...
    Слушал начальник, головой не ворочал, а куда смотрел -- неизвестно и как смотрел -- тоже неизвестно. И потому путалась Харитина, плела словеса вместо сути и до того доплелась, что и остановиться не могла. И детей, и мотор, и кабанчика, и непреклонного товарища Сазанова, и собственного мужа-бедоносца -- всех в одну вязь повязала. И сама в ней запуталась.
    -- Так что вам надо, товарищ Полушкина? Ясли или работа?
    -- Так ведь без яслей не наработаешь: дочку девать некуда. Не вечно ж мне Нонну-то Юрьевну беспокоить. Ох, знать бы, куда смотрит да как поглядывает!
    -- Ну, а если мы дочку вашу в ясли определим, куда устроиться хотите? Специальность получить или так, разнорабочей?
    -- Как прикажете. Сторожить чего или в чистоте содержать.
    -- Ну, а желание-то у вас есть хоть какое-нибудь? Ведь есть же, наверно? Вздохнула Харитина:
    -- Одно у меня желание: хлеба кусок зарабатывать. Нет у меня больше на мужа моего надежды, а детишек ведь одеть-обуть надо, прокормить, обучить надо да на ноги поставить. Да Олька мне руки повязала: не оставлять же ее ежедень на Нонну Юрьевну.
    Улыбнулся начальник:
    -- Устроим вашу Ольку. Где тут заявление-то ваше? -- И вдруг руками по столу захлопал, головы не поворачивая. Нашарил бумажку.-- Это?
    Встала Харитина:
    -- Господи, да ты никак слепой, милый человек?
    -- Что поделаешь, товарищ Полушкина, отказало мне зрение. Ну, а хлеб, как вы говорите, зарабатывать-то надо, правда?
    -- Учеба, поди, глазыньки-то твои съела?
    -- Не учеба -- война. Сперва-то я еще видел маленько, а потом все хуже да хуже. И -- до черноты. Так это ваше заявление?
    Запрыгали у Харитины губы, запричитать ей хотелось, завыть по-бабьи. Но сдержалась. И руку начальнику направила, когда он резолюцию накладывал, по-прежнему уставя свои черные очи в противоположную стену кабинета.

/ Полные произведения / Васильев Б.Л. / Не стреляйте в белых лебедей