Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Войнич Э.Л. / Овод
Овод [15/18]
Но Мартини остановил его:
- Не уходите, мне надо поговорить с вами. - Он понизил голос и продолжал почти шепотом: - Так вы думаете, что надежды нет?
- Не знаю, какая может быть надежда... О второй попытке нечего и помышлять. Если даже он выздоровеет и сделает то, что от него требуется, все равно мы бессильны. Часовых сменили, подозревают их в соучастии, и Сверчку уже не удастся нам помочь.
- А вы не думаете, - спросил вдруг Мартини, - что, когда он будет здоров, мы сможем как-нибудь отвлечь внимание стражи?
- Отвлечь внимание стражи? Как же это?
- Мне пришла в голову вот какая мысль: в день Corpus Domini(*90), когда процессия будет проходить мимо крепости, я загорожу полковнику дорогу и выстрелю ему в лицо, все часовые бросятся ловить меня, а вы с товарищами в это время освободите Ривареса. Это даже еще и не план... просто у меня мелькнула такая мысль.
- Вряд ли это удастся, - медленно проговорил Марконе. - Надо, конечно, основательно все обдумать... но... - он помолчал и взглянул на Мартини, - но если это окажется возможным, вы... согласитесь выстрелить в полковника?
Мартини был человек сдержанный. Но сейчас он забыл о сдержанности. Его глаза встретились с глазами контрабандиста.
- Соглашусь ли я? - повторил он. - Посмотрите на нее!
Других объяснений не понадобилось. Этими словами было сказано все. Марконе повернулся и посмотрел на Джемму.
Она не шелохнулась с тех пор, как начался этот разговор. На лице ее не было ни сомнений, ни страха, ни даже страдания - на нем лежала тень смерти. Глаза контрабандиста наполнились слезами, когда он взглянул на нее.
- Торопись, Микеле, - сказал Марконе, открывая дверь на веранду. Вы оба, верно, совсем выбились из сил, а дел впереди еще много.
Микеле, а за ним Джино вошли в комнату.
- Я готов, - сказал Микеле. - Хочу только спросить синьору...
Он шагнул к Джемме, но Мартини удержал его за руку:
- Не надо. Ей лучше побыть одной.
- Оставьте ее в покое, - прибавил Марконе. - От наших утешений проку мало. Видит бог, всем нам тяжело. Но ей, бедняжке, хуже всех.
Глава V
Целую неделю Овод не мог оправиться от приступов мучительной болезни, и страдания его усиливались тем, что перепуганный и обозленный полковник велел не только надеть ему ручные и ножные кандалы, но и привязать его к койке ремнями. Ремни были затянуты так туго, что при каждом движении врезались в тело. Вплоть до вечера шестого дня Овод переносил все это стоически. Потом, забыв о гордости, он чуть не со слезами стал умолять тюремного врача дать ему опиум. Врач охотно согласился, но полковник, услышав о просьбе, строго воспретил "такое баловство":
- Откуда вы знаете, зачем ему понадобился опиум? Очень возможно, что он все это время только притворялся и теперь хочет усыпить часового или выкинуть еще какую-нибудь штуку. У него хватит хитрости на что угодно.
- Я дам ему небольшую дозу, часового этим не усыпишь, - ответил врач, едва сдерживая улыбку. - Ну, а притворства бояться нечего. Он может умереть в любую минуту.
- Как бы то ни было, а я не позволю дать ему опиум. Если человек хочет, чтобы с ним нежничали, пусть ведет себя соответственно. Он вполне заслужил самые суровые меры. Может быть, это послужит ему уроком и научит обращаться осторожно с оконными решетками.
- Закон, однако, запрещает пытки, - позволил себе заметить врач, а ваши "суровые меры" очень близки к ним.
- Насколько я знаю, закон ничего не говорит об опиуме! - отрезал полковник.
- Дело ваше. Надеюсь, однако, что вы позволите снять по крайней мере ремни. Они совершенно излишни и только увеличивают его страдания. Теперь нечего бояться, что Риварес убежит. Он не мог бы и шагу сделать, если б даже вы освободили его.
- Врачи, дорогой мой, могут ошибаться, как и все мы, смертные. Риварес привязан к койке и пусть так и остается.
- Но прикажите хотя бы отпустить ремни. Это варварство - затягивать их так туго.
- Они останутся, как есть. И я прошу вас прекратить эти разговоры. Если я так распорядился, значит, у меня были на то свои причины.
Таким образом, облегчение не наступило и в седьмую ночь. Солдат, стоявший у дверей камеры Овода, дрожал и крестился, слушая его душераздирающие стоны. Терпение изменило узнику.
В шесть часов утра, прежде чем уйти со своего поста, часовой осторожно открыл дверь и вошел в камеру. Он знал, что это серьезное нарушение дисциплины, и все же не мог уйти, не утешив страдальца дружеским словом.
Овод лежал не шевелясь, с закрытыми глазами и тяжело дышал. С минуту солдат стоял над ним, потом наклонился и спросил:
- Не могу ли я сделать что-нибудь для вас, сударь? Торопитесь, у меня всего одна минута.
Овод открыл глаза.
- Оставьте меня, - простонал он, - оставьте меня...
И, прежде чем часовой успел вернуться на свое место, Овод уже заснул.
Десять дней спустя полковник снова зашел во дворец, но ему сказали, что кардинал отправился к больному на Пьеве д'Оттаво и вернется только к вечеру.
Когда полковник садился за обед, вошел слуга и доложил:
- Его преосвященство желает говорить с вами.
Полковник посмотрел в зеркало: в порядке ли мундир, принял торжественный вид и вышел в приемную. Монтанелли сидел, задумчиво глядя в окно и постукивая пальцами по ручке кресла. Между бровей у него лежала тревожная складка.
- Мне сказали, что вы были у меня сегодня, - начал кардинал таким властным тоном, каким он никогда не говорил с простым народом. - И, вероятно, по тому же самому делу, о котором и я хочу поговорить с вами.
- Я приходил насчет Ривареса, ваше преосвященство.
- Я так и предполагал. Я много думал об этом последние дни. Но прежде чем приступить к делу, мне хотелось бы узнать, не скажете ли вы чего-нибудь нового.
Полковник смущенно дернул себя за усы.
- Я, собственно, приходил к вам за тем же самым, ваше преосвященство. Если вы все еще противитесь моему плану, я буду очень рад получить от вас совет, что делать, ибо, по чести, я не знаю, как мне быть.
- Разве есть новые осложнения?
- В следующий четверг, третьего июня, Corpus Domini, и вопрос так или иначе должен быть решен до этого дня.
- Да, в четверг Corpus Domini. Но почему вопрос должен быть решен до четверга?
- Мне очень неприятно, ваше преосвященство, что я как будто противлюсь вам, но я не хочу взять на себя ответственность за спокойствие города, если мы до тех пор не избавимся от Ривареса. В этот день, как вашему преосвященству известно, здесь собираются самые опасные элементы из горцев. Более чем вероятно, что будет сделана попытка взломать ворота крепости и освободить Ривареса. Это не удастся. Уж я позабочусь, чтобы не удалось, в крайнем случае отгоню их от ворот пулями. Но какая-то попытка в этом роде безусловно будет сделана. Народ в Романье дикий и если уж пустит в ход ножи...
- Надо постараться не доводить дело до резни. Я всегда считал, что со здешним народом очень легко ладить, надо только разумно с ним обходиться. Угрозы и насилие ни к чему не приведут, и романцы только отобьются от рук. Но почему вы думаете, что затевается новая попытка освободить Ривареса?
- Вчера и сегодня утром доверенные агенты сообщили мне, что в области циркулирует множество тревожных слухов. Что-то готовится - это несомненно. Но более точных сведений у нас нет. Если бы мы знали, в чем дело, легче было бы принять меры предосторожности. Что касается меня, то после побега Ривареса я предпочитаю действовать как можно осмотрительнее. С такой хитрой лисой надо быть начеку.
- В прошлый раз вы говорили, что Риварес тяжело болен и не может ни двигаться, ни говорить. Значит, он выздоравливает?
- Ему гораздо лучше, ваше преосвященство. Он был очень серьезно болен... если, конечно, не притворялся.
- У вас есть повод подозревать это?
- Видите ли, врач вполне убежден, что притворства тут не было, но болезнь его весьма таинственного характера. Так или иначе, он выздоравливает, и с ним стало еще труднее ладить.
- Что же он такое сделал?
- К счастью, он почти ничего не может сделать, - ответил полковник и улыбнулся, вспомнив про ремни. - Но его поведение - это что-то неописуемое. Вчера утром я зашел в камеру предложить ему несколько вопросов. Он слишком слаб еще, чтобы приходить ко мне. Да это и лучше - я не хочу, чтобы его видели, пока он окончательно не поправится. Это рискованно. Сейчас же сочинят какую-нибудь нелепую историю.
- Итак, вы хотели допросить его?
- Да, ваше преосвященство. Я надеялся, что он хоть немного поумнел.
Монтанелли посмотрел на своего собеседника таким взглядом, как будто изучал новую для себя и весьма неприятную зоологическую разновидность. Но, к счастью, полковник поправлял в это время портупею и, ничего не заметив, продолжал невозмутимым тоном:
- Не прибегая ни к каким чрезвычайным мерам, я все же был вынужден проявить некоторую строгость - ведь как-никак у нас военная тюрьма. Я полагал, что некоторые послабления могут оказаться теперь благотворными, и предложил ему значительно смягчить режим, если он согласится вести себя прилично. Но как вы думаете, ваше преосвященство, что он мне ответил? С минуту глядел на меня, точно волк, попавший в западню, а потом прошептал: "Полковник, я не могу встать и задушить вас, но зубы у меня довольно крепкие. Держите свое горло подальше". Он неукротим, как дикая кошка.
- Меня это нисколько не удивляет, - спокойно ответил Монтанелли. Теперь ответьте вот на какой вопрос: вы убеждены, что присутствие Ривареса в здешней тюрьме угрожает спокойствию области?
- Совершенно убежден, ваше преосвященство.
- Следовательно, для предотвращения кровопролития необходимо так или иначе избавиться от него перед праздником?
- Я могу лишь повторить, что, если он еще будет здесь в четверг, побоища не миновать, и, по всей вероятности, очень жестокого.
- Значит, если его здесь не будет, то минует и опасность?
- Тогда все сойдет гладко... в худшем случае, немного покричат и пошвыряют камнями. Если ваше преосвященство найдет способ избавиться от Ривареса, я отвечаю за порядок. В противном случае будут серьезные неприятности. Я убежден в том, что подготовляется новая попытка освободить его, и этого можно ожидать именно в четверг. А когда заговорщики узнают, что Ривареса уже нет в крепости, все их планы отпадут сами собой, и повода к беспорядкам не будет. Если же нам придется давать им отпор и в толпе пойдут в ход ножи, то город, по всей вероятности, будет сожжен до наступления ночи.
- В таком случае, почему вы не переведете Ривареса в Равенну?
- Видит бог, ваше преосвященство, я бы с радостью это сделал. Но тогда его, вероятно, попытаются освободить по дороге. У меня не хватит солдат отбить вооруженное нападение, а у всех горцев имеются ножи или кремневые ружья.
- Следовательно, вы продолжаете настаивать на военно-полевом суде и хотите получить мое согласие?
- Простите, ваше преосвященство: единственное, о чем я вас прошу, это помочь мне предотвратить беспорядки и кровопролитие. Охотно допускаю, что военно-полевые суды бывают иногда без нужды строги и только озлобляют народ, вместо того чтобы смирять его. Но в данном случае военный суд был бы мерой разумной и в конечном счете милосердной. Он предупредит бунт, который сам по себе будет для нас бедствием и, кроме того, может вызвать введение трибуналов, отмененных его святейшеством.
Полковник произнес свою короткую речь с большой торжественностью и ждал ответа кардинала. Ждать пришлось долго, и ответ поразил его своей неожиданностью:
- Полковник Феррари, вы верите в бога?
- Ваше преосвященство!
- Верите ли вы в бога? - повторил Монтанелли, вставая и глядя на него пристальным, испытующим взглядом.
Полковник тоже встал.
- Ваше преосвященство, я христианин, и мне никогда еще не отказывали в отпущении грехов.
Монтанелли поднял с груди крест:
- Так поклянитесь же крестом искупителя, умершего за вас, что вы сказали мне правду.
Полковник стоял навытяжку, растерянно глядя на кардинала, и думал: "Кто из нас двоих лишился рассудка - я или он?"
- Вы просите, - продолжал Монтанелли, - чтобы я дал свое согласие на смерть человека. Поцелуйте же крест, если совесть позволяет вам это сделать, и скажите мне еще раз, что нет иного средства предотвратить большое кровопролитие. И помните: если вы скажете неправду, то погубите свою бессмертную душу.
Несколько мгновений оба молчали, потом полковник наклонился и приложил крест к губам.
- Я убежден, что другого средства нет, - сказал он.
Монтанелли медленно отошел от него.
- Завтра вы получите ответ. Но сначала я должен повидать Ривареса и поговорить с ним наедине.
- Ваше преосвященство... разрешите мне сказать... вы пожалеете об этом. Вчера Риварес сам просил о встрече с вами, но я оставил это без внимания, потому что...
- Оставили без внимания? - повторил Монтанелли. - Человек обращается к вам в такой крайности, а вы оставляете его просьбу без внимания!
- Простите, ваше преосвященство, но мне не хотелось беспокоить вас. Я уже достаточно хорошо знаю Ривареса. Можно быть уверенным, что он желает просто-напросто нанести вам оскорбление. И позвольте уж мне сказать кстати, что подходить к нему близко без стражи нельзя. Он настолько опасен, что я счел необходимым применить к нему некоторые меры, довольно, впрочем, мягкие...
- Так вы действительно думаете, что небезопасно приближаться к больному невооруженному человеку, к которому вы вдобавок "применили некоторые довольно мягкие меры"?
Монтанелли говорил сдержанно, но полковник почувствовал в его тоне такое презрение, что кровь бросилась ему в лицо.
- Ваше преосвященство поступит, как сочтет нужным, - сухо сказал он. - Я хотел только избавить вас от необходимости выслушивать его ужасные богохульства.
- Что вы считаете большим несчастьем для христианина: слушать богохульства или покинуть ближнего в тяжелую для него минуту?
Полковник стоял, вытянувшись во весь рост; физиономия у него была совершенно деревянная. Он считал оскорбительным такое обращение с собой и проявлял свое недовольство подчеркнутой церемонностью.
- В котором часу ваше преосвященство желает посетить заключенного?
- Я пойду к нему сейчас.
- Как вашему преосвященству угодно. Не будете ли вы добры подождать здесь немного, пока я пошлю кого-нибудь в тюрьму сказать, чтобы его приготовили?
Полковник сразу спустился со своего пьедестала. Он не хотел, чтобы Монтанелли видел ремни.
- Благодарю вас, мне хочется застать его так, как он есть. Я иду прямо в крепость. До свидания, полковник. Завтра утром вы получите от меня ответ.
Глава VI
Овод услышал, как отпирают дверь, и равнодушно отвел взгляд в сторону. Он подумал, что это опять идет полковник - изводить его новым допросом. На узкой лестнице послышались шаги солдат; приклады их карабинов задевали о стену.
Потом кто-то произнес почтительным голосом:
- Ступеньки крутые, ваше преосвященство.
Овод судорожно рванулся, но ремни больно впились ему в тело, и он весь съежился, с трудом переводя дыхание.
В камеру вошел Монтанелли в сопровождении сержанта и трех часовых.
- Сейчас вам принесут стул, ваше преосвященство, - сказал сержант. - Я уже распорядился. Извините, ваше преосвященство: если бы мы вас ожидали, все было бы приготовлено.
- Не надо никаких приготовлений, сержант. Будьте добры, оставьте нас одних. Подождите внизу.
- Слушаю, ваше преосвященство... Вот и стул. Прикажете поставить около него?
Овод лежал с закрытыми глазами, но чувствовал на себе взгляд Монтанелли.
- Он, кажется, спит, ваше преосвященство, - сказал сержант.
Но Овод открыл глаза.
- Нет, не сплю.
Солдаты уже выходили из камеры, но внезапно вырвавшееся у Монтанелли восклицание остановило их. Они оглянулись и увидели, что кардинал наклонился над узником и рассматривает ремни.
- Кто это сделал? - спросил он.
Сержант мял в руках фуражку.
- Таково было распоряжение полковника, ваше преосвященство.
- Я ничего об этом не знал, синьор Риварес, - сказал Монтанелли упавшим голосом.
Овод улыбнулся своей злой улыбкой:
- Как я уже говорил вашему преосвященству, я вовсе не ж-ждал, что меня будут гладить по головке.
- Когда было отдано распоряжение, сержант?
- После побега, ваше преосвященство.
- Больше двух недель тому назад? Принесите нож и сейчас же разрежьте ремни.
- Простите, ваше преосвященство, доктор тоже хотел снять их, но полковник Феррари не позволил.
- Немедленно принесите нож!
Монтанелли не повысил голоса, но лицо его побелело от гнева. Сержант вынул из кармана складной нож и, наклонясь над Оводом, принялся разрезать ремень, стягивавший ему руки. Он делал это очень неискусно и неловким движением затянул ремень еще сильнее.
Овод вздрогнул и, не удержавшись, закусил губу.
Монтанелли быстро шагнул вперед:
- Вы не умеете, дайте нож мне.
- А-а-а!
Овод расправил руки, и из груди его вырвался протяжный радостный вздох. Еще мгновение - и Монтанелли разрезал ремни на ногах.
- Снимите с него кандалы, сержант, а потом подойдите ко мне: я хочу поговорить с вами.
Став у окна, Монтанелли молча глядел, как с Овода снимают оковы. Сержант подошел к нему.
- Расскажите мне все, что произошло за это время, - сказал Монтанелли.
Сержант с полной готовностью выполнил его просьбу и рассказал о болезни Овода и примененных к нему "дисциплинарных мерах" и о неудачном заступничестве врача.
- Но, по-моему, ваше преосвященство, - прибавил он, - полковник нарочно не велел снимать ремни, чтобы заставить его дать показания.
- Показания?
- Да, ваше преосвященство. Я слышал третьего дня, как полковник предложил ему снять ремни, если только он... - сержант бросил быстрый взгляд на Овода, - согласится ответить на один его вопрос.
Рука Монтанелли, лежавшая на подоконнике, сжалась в кулак. Солдаты переглянулись. Они еще никогда не видели, чтобы добрый кардинал гневался.
А Овод в эту минуту забыл об их существовании, забыл обо всем на свете и ничего не хотел знать, кроме физического ощущения свободы. У него бегали мурашки по всему телу, и теперь он с наслаждением потягивался и поворачивался с боку на бок.
- Можете идти, сержант, - сказал кардинал. - Не беспокойтесь, вы неповинны в нарушении дисциплины, вы были обязаны ответить на мой вопрос. Позаботьтесь, чтобы нам никто не мешал. Я поговорю с ним и уйду.
Когда дверь за солдатами затворилась, Монтанелли облокотился на подоконник и несколько минут смотрел на заходящее солнце, чтобы дать Оводу время прийти в себя.
- Мне сказали, что вы хотите поговорить со мной наедине, - начал он, отходя от окна и садясь возле койки. - Если вы достаточно хорошо себя чувствуете, то я к вашим услугам.
Монтанелли говорил холодным, повелительным тоном, совершенно ему несвойственным. Пока ремни не были сняты, Овод был для него лишь страдающим, замученным существом, но теперь ему вспомнился их последний разговор и смертельное оскорбление, которым он закончился.
Овод небрежно заложил руку за голову и поднял глаза на кардинала.
Он обладал прирожденной грацией движений, и когда его голова была в тени, никто не угадал бы, через какой ад прошел этот человек. Но сейчас, при ярком дневном свете, можно было разглядеть его измученное, бледное лицо и страшный, неизгладимый след, который оставили на этом лице страдания последних дней. И гнев Монтанелли исчез.
- Вы, кажется, были больны, - сказал он. - Глубоко сожалею, что я не знал всего этого раньше. Я сразу прекратил бы истязания.
Овод пожал плечами.
- Война есть война, - холодно проговорил он. - Ваше преосвященство не признает ремней теоретически, с христианской точки зрения, но трудно требовать, чтобы полковник разделял ее. Он, без сомнения, не захотел бы знакомиться с ремнями на своей собственной шкуре, к-как случилось со мной. Но это вопрос только л-личного удобства. Что поделаешь? Я оказался побежденным... Во всяком случае, ваше преосвященство, с вашей стороны очень любезно, что вы посетили меня. Но, может быть, и это сделано на основании христианской морали? Посещение заключенных... Да, конечно! Я забыл. "Кто напоит единого из м-малых сих..."(*91) и так далее. Не особенно это лестно, но один из "малых сих" вам чрезвычайно благодарен...
- Синьор Риварес, - прервал его кардинал, - я пришел сюда ради вас, а не ради себя. Если бы вы не "оказались побежденным", как вы сами выражаетесь, я никогда не заговорил бы с вами снова после нашей последней встречи. Но у вас двойная привилегия: узника и больного, и я не мог отказать вам. Вы действительно хотите что-то сообщить мне или послали за мной лишь для того, чтобы позабавиться, издеваясь над стариком?
Ответа не было. Овод отвернулся и закрыл глаза рукой.
- Простите, что приходится вас беспокоить... - сказал он наконец сдавленным голосом. - Дайте мне, пожалуйста, пить.
На окне стояла кружка с водой. Монтанелли встал и принес ее. Наклонившись над узником и приподняв его за плечи, он вдруг почувствовал, как холодные, влажные пальцы Овода сжали ему кисть словно тисками.
- Дайте мне руку... скорее... на одну только минуту, - прошептал Овод. - Ведь от этого ничто не изменится! Только на минуту!
Он припал лицом к его руке и задрожал всем телом.
- Выпейте воды, - сказал Монтанелли.
Овод молча повиновался, потом снова лег и закрыл глаза. Он сам не мог бы объяснить, что с ним произошло, когда рука кардинала коснулась его щеки. Он сознавал только, что это была самая страшная минута во всей его жизни.
Монтанелли придвинул стул ближе к койке и снова сел. Овод лежал без движения, как труп, с мертвенно-бледным, осунувшимся лицом. После долгого молчания он открыл глаза, и его блуждающий взгляд остановился на Монтанелли.
- Благодарю вас, - сказал он. - Простите... Вы, кажется, спрашивали меня о чем-то?
- Вам нельзя говорить. Если хотите, я приду завтра.
- Нет, не уходите, ваше преосвященство. Право, я совсем здоров. Просто немного поволновался последние дни. Да и то это больше притворство - спросите полковника, он вам все расскажет.
- Я предпочитаю делать выводы сам, - спокойно ответил Монтанелли.
- Полковник тоже. И его выводы часто бывают в-весьма остроумны. Это трудно предположить, судя по его виду, но иной раз ему приходят в голову оригинальные идеи. В прошлую пятницу, например... кажется, это было в пятницу... я стал немного путать дни, ну да все равно... я попросил дать мне опиум. Это я помню очень хорошо. А он пришел сюда и заявил: опиум мне д-дадут, когда я скажу, кто отпер дверь камеры перед моим побегом. "Если вы действительно больны, то согласитесь; если же откажетесь, я сочту это д-доказательством того, что вы притворяетесь". Я и не предполагал, что это будет так смешно. 3-забавнейший случай...
Он разразился громким, режущим ухо смехом. Потом вдруг повернулся к кардиналу и заговорил с лихорадочной быстротой, заикаясь так сильно, что с трудом можно было разобрать слова.
- Разве вы не находите, что это забавно? Ну, к-конечно, нет. Лица д-духовного звания лишены чувства юмора. Вы все принимаете т-трагически. Н-например, в ту ночь, в соборе, какой у вас был торжественный вид! А я-то в костюме паломника! Как трогательно! Да вы и сейчас не видите н-ничего смешного в своем визите ко мне.
Монтанелли поднялся:
- Я пришел выслушать вас, но вы, очевидно, слишком взволнованы. Пусть врач даст вам что-нибудь успокоительное, а завтра утром, когда вы выспитесь, мы поговорим.
- В-высплюсь? О, я успею в-выспаться, ваше преосвященство, когда вы д-дадите свое с-согласие полковнику! Унция свинца - п-превосходное средство от бессонницы.
- Я вас не понимаю, - сказал Монтанелли, удивленно глядя на него.
Овод снова разразился хохотом.
- Ваше преосвященство, ваше преосвященство, п-правдивость г-главнейшая из христианских добродетелей! Н-неужели вы д-думаете, что я н-не знаю, как настойчиво добивается полковник вашего с-согласия на военный суд? Не противьтесь, ваше преосвященство, все ваши братья-прелаты поступили бы точно так же. Cosi fan tutti(*92). Ваше согласие не п-принесет ни малейшего вреда, а только пользу. Этот пустяк не стоит тех бессонных ночей, которые вы из-за него провели...
- Прошу вас, перестаньте смеяться, - прервал его Монтанелли, - и скажите: откуда вы все это знаете? Кто вам говорил об этом?
- Р-разве полковник не жаловался, что я д-дьявол, а не человек?.. Нет? А мне он повторял это не раз. Я умею проникать в чужие мысли. Вы, ваше преосвященство, считаете меня крайне н-неприятным человеком и очень хотели бы, чтобы кто-нибудь другой решил, как со мной поступить, и чтобы ваша чуткая совесть не была т-таким образом п-потревожена. П-правильно я угадал?
- Выслушайте меня, - сказал Монтанелли, снова садясь рядом с ним. Это правда - каким бы путем вы ее ни узнали. Полковник Феррари опасается, что ваши друзья предпримут новую попытку освободить вас, и хочет предупредить ее... способом, о котором вы говорили. Как видите, я с вами вполне откровенен.
- Ваше п-преосвященство в-всегда славились своей п-правдивостью, язвительно вставил Овод.
- Вы, конечно, знаете, - продолжал Монтанелли, - что светские дела мне не подведомственны. Я епископ, а не легат. Но я пользуюсь в этом округе довольно большим влиянием, и полковник вряд ли решится на крайние меры без моего, хотя бы молчаливого, согласия. Вплоть до сегодняшнего дня я был против его плана. Теперь он усиленно пытается склонить меня на свою сторону, уверяя, что в четверг, когда народ соберется сюда на праздник, ваши друзья могут сделать вооруженную попытку освободить вас, и она окончится кровопролитием... Вы слушаете меня?
Овод рассеянно глядел в окно. Он обернулся и ответил усталым голосом:
- Да, слушаю.
- Может быть, сегодня вам трудно вести этот разговор? Лучше я приду завтра с утра. Дело столь серьезно, что вы должны отнестись к нему с полным вниманием.
- Мне бы хотелось покончить с ним сегодня, - все так же устало ответил Овод. - Я вникаю во все, что вы говорите.
- Итак, - продолжал Монтанелли, - если из-за вас действительно могут вспыхнуть беспорядки, которые приведут к кровопролитию, то я беру на себя громадную ответственность, противодействуя полковнику. Думаю также, что в словах его есть доля истины. С другой стороны, мне кажется, что личная неприязнь к вам мешает ему быть беспристрастным и заставляет преувеличивать опасность. В этом я убедился, увидев доказательства его возмутительной жестокости. - Кардинал взглянул на ремни и кандалы, лежавшие на полу. - Дать свое согласие - значит убить вас. Отказать - значит подвергнуть риску жизнь ни в чем не повинных людей. Я очень серьезно думал над этим и старался найти какой-нибудь выход. И теперь принял определенное решение.
- Убить меня и с-спасти ни в чем не повинных людей? Это единственное решение, к которому может прийти добрый христианин. "Если правая рука с-соблазняет тебя..."(*93) и так далее. А я даже не имею чести быть п-правой рукой вашего преосвященства. В-вывод ясен. Неужели вы не могли сказать мне все это без такого длинного вступления?
Овод говорил вяло и безучастно, с оттенком пренебрежительности в голосе, словно наскучив предметом спора.
- Ну что же? - спросил он после короткой паузы. - Таково и было решение вашего преосвященства?
- Нет.
Овод заложил руки за голову и посмотрел на Монтанелли полузакрытыми глазами. Кардинал сидел в глубоком раздумье. Голова его низко опустилась на грудь, а пальцы медленно постукивали по ручке кресла. О, этот старый, хорошо знакомый жест!
- Я поступил так, - сказал наконец Монтанелли, поднимая голову, как, вероятно, никто никогда не поступал. Когда мне сказали, что вы хотите меня видеть, я решил прийти сюда и положиться во всем на вас.
- Положиться на меня?
- Синьор Риварес, я пришел не как кардинал, не как епископ и не как судья. Я пришел к вам, как человек к человеку. Я не стану спрашивать, известны ли вам планы вашего освобождения, о которых говорил полковник: я очень хорошо понимаю, что это ваша тайна, которую вы мне не откроете. Но представьте себя на моем месте. Я стар, мне осталось недолго жить. Я хотел бы сойти в могилу с руками, не запятнанными ничьей кровью.
- А разве ваши руки уже не запятнаны кровью, ваше преосвященство?
Монтанелли чуть побледнел, но продолжал спокойным голосом:
- Всю свою жизнь я боролся с насилием и жестокостью, где бы я с ними ни сталкивался. Я всегда протестовал против смертной казни. При прежнем папе я неоднократно и настойчиво высказывался против военных трибуналов, за что и впал в немилость. Все свое влияние я всегда, вплоть до сегодняшнего дня, использовал для дела милосердия. Прошу вас, верьте, что это правда. Теперь передо мною трудная задача. Если я откажу полковнику, в городе может вспыхнуть бунт ради того только, чтобы спасти жизнь одного человека, который поносил мою религию, преследовал оскорблениями меня лично... Впрочем, это не так важно... Если этому человеку сохранят жизнь, он обратит ее во зло, в чем я не сомневаюсь. И все-таки речь идет о человеческой жизни...
Он замолчал, потом заговорил снова:
- Синьор Риварес, все, что я знал о вашей деятельности, заставляло меня смотреть на вас как на человека дурного, жестокого, ни перед чем не останавливающегося. До некоторой степени я придерживаюсь этого мнения и сейчас. Но за последние две недели я увидел, что вы человек мужественный и умеете хранить верность своим друзьям. Вы внушили солдатам любовь и уважение к себе, а это удается не каждому. Может быть, я ошибся в своем суждении о вас, может быть, вы лучше, чем кажетесь. К этому другому, лучшему человеку я и обращаюсь и заклинаю его сказать мне чистосердечно: что бы вы сделали на моем месте?
Наступило долгое молчание; потом Овод взглянул на Монтанелли:
- Во всяком случае, решал бы сам, не боясь ответственности за свои действия, и не стал бы лицемерно и трусливо, как это делают христиане, перекладывать решение на чужие плечи!
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
/ Полные произведения / Войнич Э.Л. / Овод
|
Смотрите также по
произведению "Овод":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
