Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
/ Полные произведения / Войнич Э.Л. / Овод
Овод [11/18]
Зита сразу помрачнела.
- Будем обедать? - сухо спросила она. - Я велела накрыть у себя ведь ты писал, что вернешься сегодня вечером.
Овод быстро поднял голову:
- П-прости, бога ради! Но ты напрасно ждала меня. Сейчас, я только переоденусь. Поставь, п-пожалуйста, цветы в воду.
Когда Овод вошел в столовую, Зита стояла перед зеркалом и прикалывала ветку айвы к корсажу. Решив, видимо, сменить гнев на милость, она протянула ему маленький букетик красных цветов:
- Вот тебе бутоньерка. Дай я приколю.
За обедом Овод старался изо всех сил быть любезным и весело болтал о разных пустяках. Зита отвечала ему сияющими улыбками. Ее радость смущала Овода. У Зиты была своя жизнь, свой круг друзей и знакомых он привык к этому, и до сих пор ему не приходило в голову, что она может скучать по нем. А ей, видно, было тоскливо одной, если ее так взволновала их встреча.
- Давай пить кофе на террасе, - предложила Зита. - Вечер такой теплый!
- Хорошо! Гитару взять? Может, ты споешь мне?
Зита так и просияла. Овод был строгий ценитель и не часто просил ее петь.
На террасе вдоль всей стены шла широкая деревянная скамья. Овод устроился в углу, откуда открывался прекрасный вид на горы, а Зита села на перила, поставила ноги на скамью и прислонилась к колонне, поддерживающей крышу. Живописный пейзаж не трогал ее - она предпочитала смотреть на Овода.
- Дай мне папиросу. Я ни разу не курила с тех пор, как ты уехал.
- Гениальная идея! Для полного б-блаженства не хватает только папиросы.
Зита наклонилась и внимательно посмотрела на него:
- Тебе правда хорошо сейчас?
Овод высоко поднял свои тонкие брови:
- Ты в этом сомневаешься? Я сытно пообедал, любуюсь видом, прекраснее которого, пожалуй, нет во всей Европе, а сейчас меня угостят кофе и венгерской народной песней. Кроме того, совесть моя спокойна, пищеварение в порядке. Что еще нужно человеку?
- А я знаю - что!
- Что?
- Вот, лови! - Она бросила ему на колени маленькую коробку.
- Ж-жареный миндаль! Почему же ты не сказала раньше, пока я еще не закурил?
- Глупый! Покуришь, а потом примешься за лакомство... А вот и кофе!
Овод с сосредоточенным видом грыз миндаль, прихлебывал маленькими глотками кофе и наслаждался, точно кошка, лакающая сливки.
- Как п-приятно пить настоящий кофе после той б-бурды, которую подают в Ливорно! - протянул он своим мурлыкающим голосом.
- Вот и посидел бы подольше дома.
- Долго не усидишь. Завтра я опять уезжаю.
Улыбка замерла у Зиты на губах:
- Завтра?.. Зачем? Куда?
- Да так... в два-три места. По делам.
Посоветовавшись с Джеммой, он решил сам съездить в Апеннины и условиться с контрабандистами о перевозке оружия. Переход границы Папской области грозил ему серьезной опасностью, но от его поездки зависел успех всей операции.
- Вечно одно и то же! - чуть слышно вздохнула Зита. А вслух спросила: - И это надолго?
- Нет, недели на две, на три.
- Те же самые дела? - вдруг спросила она.
- Какие "те же самые"?
- Да те, из-за которых ты когда-нибудь сломаешь себе шею. Политика?
- Да, это имеет некоторое отношение к п-политике.
Зита швырнула папиросу в сад.
- Ты меня не проведешь, - сказала она. - Я знаю, эта поездка опасная.
- Да, я отправлюсь п-прямо в ад кромешный, - лениво протянул Овод. - У тебя, вероятно, есть там друзья, которым ты хочешь послать в подарок веточки плюща? Только не обрывай его весь.
Зита рванула с колонны целую плеть и в сердцах бросила ее на пол.
- Поездка опасная, - повторила она, - а ты даже не считаешь нужным четно сказать мне все как есть. По-твоему, со мной можно только шутить и дурачиться! Тебе, может быть, грозит виселица, а ты молчишь! Политика, вечная политика! Как мне это надоело!
- И мне т-тоже, - проговорил Овод сквозь зевоту. - Поэтому давай побеседуем о чем-нибудь другом. Или, может быть, ты споешь?
- Хорошо. Дай гитару. Что тебе спеть?
- "Балладу о коне". Это твой коронный номер.
Зита запела старинную венгерскую песню о человеке, который лишился сначала своего коня, потом крыши над головой, потом возлюбленной и утешал себя тем, что "больше горя принесла нам битва на Мохачском поле(*78)". Это была любимая песня Овода. Ее суровая мелодия и горькое мужество припева трогали его так, как не трогала сентиментальная музыка.
Зита была в голосе. Звуки лились из ее уст - чистые, полные силы и горячей жажды жизни. Итальянские и славянские песни не удавались ей, немецкие и подавно, а венгерские она пела мастерски.
Овод слушал, затаив дыхание, широко раскрыв глаза. Так хорошо Зита еще никогда не пела. И вдруг на последних словах голос ее дрогнул:
Ну так что же! Больше горя принесла нам...
Она всхлипнула и спрятала лицо в густой завесе плюща.
- Зита! - Овод взял у нее гитару. -Что с тобой?
Но она всхлипнула еще громче и закрыла лицо ладонями. Он тронул ее за плечо:
- Ну, что случилось?
- Оставь меня! - проговорила она сквозь слезы, отстраняясь от него. - Оставь!
Овод вернулся на место и стал терпеливо ждать, когда рыдания стихнут. И вдруг Зита обняла его за шею и опустилась перед ним на колени:
- Феличе! Не уезжай! Не уезжай!
- Об этом после. - Он осторожно высвободился из ее объятий. Сначала скажи мне, что случилось? Ты чем-то напугана?
Зита молча покачала головой.
- Я тебя обидел?
- Нет. - Она коснулась ладонью его шеи.
- Так что же?
- Тебя убьют, - прошептала она наконец. - Ты попадешься... так сказал один человек, из тех, что ходят сюда... я слышала. А на мои расспросы ты отвечаешь смехом.
- Зита, милая! - сказал Овод, с удивлением глядя на нее. - Ты вообразила бог знает что! Может, меня и убьют когда-нибудь революционеры часто так кончают, но п-почему это должно случиться именно теперь? Я рискую не больше других.
- Другие! Какое мне дело до других! Ты не любишь меня! Разве с любимой женщиной так поступают? Я лежу по ночам не смыкая глаз и все думаю, арестован ты или нет. А если засыпаю, то вижу во сне, будто тебя убили. О собаке, вот об этой собаке ты заботишься больше, чем обо мне!
Овод встал и медленно отошел на другой конец террасы. Он не был готов к такому объяснению и не знал, что сказать ей. Да, Джемма была права - его жизнь зашла в тупик, и выбраться из этого тупика будет трудно.
- Сядем и поговорим обо всем спокойно, - сказал он, подойдя к Зите. - Мы, видно, не поняли друг друга. Я не стал бы шутить, если б знал, что ты серьезно чем-то встревожена. Расскажи мне толком, что тебя так взволновало, и тогда все сразу выяснится.
- Выяснять нечего. Я и так вижу, что ты ни в грош меня не ставишь.
- Дорогая моя, будем откровенны друг с другом. Я всегда старался быть честным в наших отношениях и, насколько мне кажется, не обманывал тебя насчет своих...
- О да! Твоя честность бесспорна! Ты никогда не скрывал, что считаешь меня непорядочной женщиной, - чем-то вроде дешевой побрякушки, побывавшей до тебя в других руках!
- Замолчи, Зита! Я не позволяю себе так думать о людях!
- Ты меня никогда не любил, - с горечью повторила она.
- Да, я тебя никогда не любил. Но выслушай и не суди строго, если можешь.
- Я не осуждаю, я...
- Подожди минутку. Вот что я хочу сказать: условности общепринятой морали для меня не существуют. Я считаю, что в основе отношений между мужчиной и женщиной должно быть чувство приязни или неприязни.
- Или деньги, - вставила Зита с резким смешком.
Овод болезненно поморщился:
- Да, это самая неприглядная сторона дела. Но, уверяю тебя, я не позволил бы себе воспользоваться твоим положением, и между нами ничего бы не было, если бы я тебе не нравился. Я никогда не поступал так с женщинами, никогда не обманывал их в своих чувствах. Поверь мне, что это правда.
Зита молчала.
- Я рассуждал так, - снова заговорил Овод. - Человек живет один как перст в целом мире и чувствует, что присутствие женщины скрасит его одиночество. Он встречает женщину, которая нравится ему и которой он тоже не противен... Так почему же не принять с благодарностью то, что она может ему дать, зачем требовать и от нее и от себя большего? Я не вижу тут ничего дурного - лишь бы в таких отношениях все было по-честному, без обмана, без ненужных обид. Что же касается твоих связей с другими мужчинами до нашей встречи, то я об этом как-то не думал. Мне казалось, что наша дружба будет приятна нам обоим, а лишь только она станет в тягость, мы порвем друг с другом. Если я ошибся... если ты смотришь теперь на это по-иному, значит...
Он замолчал.
- Значит?.. - чуть слышно повторила Зита, не глядя на него.
- Значит, я поступил с тобой дурно, о чем весьма сожалею. Но это получилось помимо моей воли.
- Ты "весьма сожалеешь", "это получилось помимо твоей воли"! Феличе! Да что у тебя - каменное сердце? Неужели ты сам никогда не любил, что не видишь, как я люблю тебя!
Что-то дрогнуло в нем при этих словах. Он так давно не слышал, чтобы кто-нибудь говорил ему "люблю". А Зита уже обнимала его, повторяя:
- Феличе! Уедем отсюда! Уедем из этой ужасной страны, от этих людей, у которых на уме одна политика! Что нам до них? Уедем в Южную Америку, где ты жил. Там мы будем счастливы!
Страшные воспоминания, рожденные этими словами, отрезвили его. Он развел ее руки и крепко сжал их:
- Зита! Пойми, я не люблю тебя! А если б и любил, то все равно не уехал бы отсюда. В Италии все мои товарищи, к Италии меня привязывает моя работа.
- И один человек, которого ты любишь больше всех! - крикнула она. Я тебя убью!.. При чем тут товарищи? Я знаю, кто тебя держит здесь!
- Перестань, - спокойно сказал он. - Ты сама себя не помнишь, и тебе мерещится бог знает что.
- Ты думаешь, я о синьоре Болле? Нет, меня не так легко одурачить! С ней ты говоришь только о политике. Она значит для тебя не больше, чем я... Это кардинал!
Овод пошатнулся, будто его ударили.
- Кардинал? - машинально повторил он.
- Да! Кардинал Монтанелли, который выступал здесь с проповедями осенью. Думаешь, я не заметила, каким взглядом ты провожал его коляску? И лицо у тебя было белое, как вот этот платок. Да ты и сейчас дрожишь, услышав только его имя!
Овод встал.
- Ты просто не отдаешь себе отчета в своих словах, - медленно и тихо проговорил он. - Я... я ненавижу кардинала. Это мой заклятый враг.
- Враг он или не враг, не знаю, но ты любишь его больше всех на свете. Погляди мне в глаза и скажи, что это неправда!
Овод отвернулся от нее и подошел к окну. Зита украдкой наблюдала за ним, испугавшись того, что наделала, - так страшно было наступившее на террасе молчание. Наконец она не выдержала и, подкравшись к нему, робко, точно испуганный ребенок, потянула его за рукав. Овод повернулся к ней.
- Да, это правда, - сказал он.
Глава XI
- А не м-могу ли я встретиться с ним где-нибудь в горах? В Бризигелле опасно.
- Каждая пядь земли в Доманье опасна для вас, но сейчас Бризигелла - самое надежное место.
- Почему?
- А вот почему... Не поворачивайтесь лицом к этому человеку в синей куртке: он опасный субъект... Да, буря была страшная. Я такой и не помню. Виноградники-то как побило!
Овод положил руки на стол и уткнулся в них головой, как человек, изнемогающий от усталости или выпивший лишнее. Окинув быстрым взглядом комнату, "опасный субъект" в синей куртке увидел лишь двоих крестьян, толкующих об урожае за бутылкой вина, да сонного горца, опустившего голову на стол. Такую картину можно было часто наблюдать в кабачках маленьких деревушек, подобных Марради, и обладатель синей куртки, решив, по-видимому, что здесь ничего интересного не услышишь, выпил залпом свое вино и перекочевал в другую комнату, первую с улицы. Опершись о прилавок и лениво болтая с хозяином, он поглядывал время от времени через открытую дверь туда, где те трое сидели за столом. Крестьяне продолжали потягивать вино и толковали о погоде на местном наречии, а Овод храпел, как человек, совесть которого чиста.
Наконец сыщик убедился, что в кабачке нет ничего такого, из-за чего стоило бы терять время. Он уплатил, сколько с него приходилось, вышел ленивой походкой из кабачка и медленно побрел по узкой улице.
Овод поднял голову, зевнул, потянулся и протер глаза рукавом полотняной блузы.
- Недурно у них налажена слежка, - сказал он и, вытащив из кармана складной нож, отрезал от лежавшего на столе каравая ломоть хлеба. Очень они вас донимают, Микеле?
- Хуже, чем комары в августе. Просто ни минуты покоя не дают. Куда ни придешь, всюду сыщики. Даже в горах, где их раньше и не видывали, теперь то и дело встречаешь группы по три-четыре человека... Верно, Джино?.. Потому-то мы и устроили так, чтобы вы встретились с Доминикино в городе.
- Да, но почему именно в Бризигелле? Пограничные города всегда полны сыщиков.
- Лучше Бризигеллы ничего не придумаешь. Она кишит богомольцами со всех концов страны.
- Но Бризигелла им совсем не по пути.
- Она недалеко от дороги в Рим, и многие паломники делают небольшой крюк, чтобы послушать там обедню.
- Я не знал, что в Бризигелле есть к-какие-то достопримечательности.
- А кардинал? Помните, он приезжал во Флоренцию в октябре прошлого года? Так это здешний кардинал Монтанелли. Говорят, он произвел на всех вас большое впечатление.
- Весьма вероятно. Но я не хожу слушать проповеди.
- Его считают святым.
- Почему же у него такая слава?
- Не знаю. Может, потому, что он раздает все, что получает, и живет, как приходский священник, на четыреста - пятьсот скудо в год.
- Мало того, - вступил в разговор тот, которого звали Джино, кардинал не только оделяет всех деньгами - он все свое время отдает бедным, следит, чтобы за больными был хороший уход, выслушивает с утра до ночи жалобы и просьбы. Я не больше твоего люблю попов, Микеле, но монсеньер Монтанелли не похож на других кардиналов.
- Да, он скорее блаженный, чем плут! - сказал Микеле. - Но как бы там ни было, а народ от него без ума, и в последнее время у паломников вошло в обычай заходить в Бризигеллу, чтобы получить его благословение. Доминикино думает идти туда разносчиком с корзиной дешевых крестов и четок. Люди охотно покупают эти вещи и просят кардинала прикоснуться к ним. А потом вешают их на шею своим детям от дурного глаза.
- Подождите минутку... Как же мне идти? Под видом паломника? Мой теперешний костюм мне очень нравится, но я знаю, что п-показываться в Бризигелле в том же самом обличье, как и здесь, нельзя. Если меня схватят, это б-будет уликой против вас.
- Никто вас не схватит. Мы припасли вам костюм, паспорт и все, что требуется.
- Какой же это костюм?
- Старика богомольца из Испании - покаявшегося убийцы. В прошлом году в Анколе он заболел, и один из наших товарищей взял его из сострадания к себе на торговое судно, а потом высадил в Венеции, где у старика были друзья. В знак благодарности он оставил нам свои бумаги. Теперь они вам пригодятся.
- П-покаявшийся убийца? Как же быть с п-полицией?
- С этой стороны все обстоит благополучно. Старик отбыл свой срок каторги несколько лет тому назад и с тех пор ходит по святым местам, спасает душу. Он убил своего сына по ошибке, вместо кого-то другого, и сам отдался в руки полиции.
- Он совсем старый?
- Да, но седой парик и седая борода состарят и вас, а все остальные его приметы точка в точку совпадают с вашими. Он отставной солдат, хромает, на лице шрам, как у вас, по национальности испанец; если вам попадутся испанцы, вы сумеете объясниться с ними.
- Где же мы встретимся с Доминикино?
- Вы примкнете к паломникам на перекрестке, который мы укажем вам на карте, и скажете им, что заблудились в горах. А в городе идите вместе с толпой на рыночную площадь, что против дворца кардинала.
- Так он, значит, живет в-во дворце, н-несмотря на всю свою святость?
- Кардинал занимает одно крыло, остальная часть отведена под больницу... Дождитесь, когда он выйдет и даст благословение паломникам; в эту минуту появится Доминикино со своей корзинкой и скажет вам: "Вы паломник, отец мой?" А вы ответите ему: "Я несчастный грешник". Тогда он поставит корзинку наземь и утрет лицо рукавом, а вы предложите ему шесть сольдо за четки.
- Там и условимся, где можно поговорить?
- Да, пока народ будет глазеть на кардинала, он успеет назначить вам место встречи. Таков был наш план, но, если он вам не нравится, мы можем предупредить Доминикино и устроить дело иначе.
- Нет, нет, план хорош. Смотрите только, чтобы борода и парик выглядели естественно.
x x x
- Вы паломник, отец мой?
Овод, сидевший на ступеньках епископского дворца, поднял седую всклокоченную голову и хриплым, дрожащим голосом, коверкая слова, произнес условный ответ. Доминикино спустил с плеча кожаный ремень и поставил на ступеньку свою корзину с четками и крестами. Никто в толпе крестьян и богомольцев, наполнявших рыночную площадь, не обращал на них внимания, но осторожности ради они начали между собой отрывочный разговор. Доминикино говорил на местном диалекте, а Овод - на ломаном итальянском с примесью испанских слов.
- Его преосвященство! Его преосвященство идет! - закричали стоявшие у подъезда дворца. - Посторонитесь! Дорогу его преосвященству!
Овод и Доминикино встали.
- Вот, отец, возьмите, - сказал Доминикино, положив в руку Овода небольшой, завернутый в бумагу образок, - и помолитесь за меня, когда будете в Риме.
Овод сунул образок за пазуху и, обернувшись, посмотрел на кардинала, который в лиловой сутане и пунцовой шапочке стоял на верхней ступени и благословлял народ.
Монтанелли медленно спустился с лестницы, и богомольцы обступили его тесной толпой, стараясь поцеловать ему руку. Многие становились на колени и прижимали к губам край его сутаны.
- Мир вам, дети мои!
Услышав этот ясный серебристый голос, Овод так низко наклонил голову, что седые космы упали ему на лицо. Доминикино увидел, как посох паломника задрожал в его руке, и с восторгом подумал: "Вот комедиант!"
Женщина, стоявшая поблизости, нагнулась и подняла со ступенек своего ребенка.
- Пойдем, Чекко, - сказала она, - его преосвященство благословит тебя, как Христос благословлял детей.
Овод сделал шаг вперед и остановился. Как тяжело! Все эти чужие люди - паломники, горцы - могут подходить к нему и говорить с ним... Он коснется рукой детей... Может быть, назовет этого крестьянского мальчика carino, как называл когда-то...
Овод снова опустился на ступеньки и отвернулся, чтобы не видеть всего этого. Если бы можно было забиться куда-нибудь в угол, заткнуть уши и ничего не слышать! Это свыше человеческих сил... быть так близко, так близко от него, что только протяни руку - и дотронешься ею до любимой руки...
- Не зайдете ли вы погреться, друг мой? - проговорил мягкий голос. - Вы, должно быть, продрогли.
Сердце Овода перестало биться. С минуту он ничего не чувствовал, кроме тяжкого гула крови, которая, казалось, разорвет ему сейчас грудь; потом она отхлынула и щекочущей горячей волной разлилась по всему телу. Он поднял голову, и при виде его лица глубокий взгляд человека, стоявшего над ним, стал еще глубже, еще добрее.
- Отойдите немного, друзья, - сказал Монтанелли, обращаясь к толпе, - я хочу поговорить с ним.
Паломники медленно отступили, перешептываясь друг с другом, и Овод, сидевший неподвижно, сжав губы и опустив глаза, почувствовал легкое прикосновение руки Монтанелли.
- У вас большое горе? Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?
Овод молча покачал головой.
- Вы паломник?
- Я несчастный грешник.
Случайное совпадение вопроса Монтанелли с паролем оказалось спасительной соломинкой, за которую Овод ухватился в отчаянии. Он ответил машинально. Мягкое прикосновение руки кардинала жгло ему плечо, и дрожь охватила его тело.
Кардинал еще ниже наклонился над ним.
- Быть может, вы хотите поговорить со мной с глазу на глаз? Если я могу чем-нибудь помочь вам...
Овод впервые взглянул прямо в глаза Монтанелли. Самообладание возвращалось к нему.
- Нет, - сказал он, - мне теперь нельзя помочь.
Из толпы выступил полицейский.
- Простите, ваше преосвященство. Старик не в своем уме. Он безобидный, и бумаги у него в порядке, поэтому мы не трогаем его. Он был на каторге за тяжкое преступление, а теперь искупает свою вину покаянием.
- За тяжкое преступление, - повторил Овод, медленно качая головой.
- Спасибо, капитан. Будьте добры, отойдите немного подальше... Друг мой, тому, кто искренне раскаялся, всегда можно помочь. Не зайдете ли вы ко мне сегодня вечером?
- Захочет ли ваше преосвященство принять человека, который повинен в смерти собственного сына?
Вопрос прозвучал почти вызывающе, и Монтанелли вздрогнул и съежился, словно от холодного ветра.
- Да сохранит меня бог осудить вас, что бы вы ни сделали! торжественно сказал он. - В глазах господа все мы грешники, а наша праведность подобна грязным лохмотьям. Если вы придете ко мне, я приму вас так, как молю всевышнего принять меня, когда наступит мой час.
Овод порывисто взмахнул руками.
- Слушайте, - сказал он. - И вы тоже слушайте, верующие! Если человек убил своего единственного сына - сына, который любил его и верил ему, был плотью от плоти его и костью от кости его, если ложью и обманом он завлек его в ловушку, то может ли этот человек уповать на что-нибудь на земле или в небесах? Я покаялся в грехе своем богу и людям. Я перенес наказание, наложенное на меня людьми, и они отпустили меня с миром. Но когда же скажет мне господь мой: "Довольно"? Чье благословение снимет с души моей его проклятие? Какое отпущение грехов загладит то, что я сделал?
Наступила мертвая тишина; все глядели на Монтанелли и видели, как вздымается крест на его груди. Наконец он поднял глаза и нетвердой рукой благословил народ:
- Господь всемилостив! Сложите к престолу его бремя души вашей, ибо сказано: "Сердца разбитого и сокрушенного не отвергай".
Кардинал повернулся и пошел по площади, останавливаясь на каждом шагу поговорить с народом или взять на руки ребенка.
Вечером того же дня, следуя указаниям, написанным на бумажке, в которую был завернут образок, Овод отправился к условленному месту встречи. Это был дом местного врача - активного члена организации. Большинство заговорщиков было уже в сборе, и восторг, с которым они приветствовали появление Овода, дал ему новое доказательство его популярности.
- Мы очень рады снова увидеть вас, - сказал врач, - но еще больше обрадуемся, когда вы отсюда уедете. Ваш приезд - дело чрезвычайно рискованное, и я лично был против этого плана. Вы уверены, что ни одна из полицейских крыс не заметила вас сегодня утром на площади?
- 3-заметить-то, конечно, заметили, да не узнали. Доминикино все в-великолепно устроил. Где он, кстати?
- Сейчас придет. Итак, все сошло гладко? Кардинал дал вам благословение?
- Дал благословение? Это бы еще ничего! - раздался у дверей голос Доминикино. - Риварес, у вас сюрпризов, как в рождественском пироге. Какими еще талантами вы нас удивите?
- А что такое? - лениво спросил Овод.
Он полулежал на кушетке, куря сигару; на нем еще была одежда паломника, но парик и борода валялись рядом.
- Я и не подозревал, что вы талантливый актер. Никогда в жизни не видел такой великолепной игры! Вы тронули его преосвященство почти до слез.
- Как это было? Расскажите, Риварес.
Овод пожал плечами. Он был неразговорчив в этот вечер, и, видя, что от него ничего не добьешься, присутствующие обратились к Доминикино. Когда тот рассказал о сцене, разыгравшейся утром на рынке, один молодой рабочий угрюмо проговорил:
- Вы, конечно, ловко все это проделали, да только я не вижу, какой кому прок от такого представления.
- А вот какой, - ответил Овод. - Я теперь могу расхаживать свободно и делать, что мне вздумается, и ни одной живой душе никогда и в голову не придет заподозрить меня в чем-нибудь. Завтра весь город узнает о сегодняшнем происшествии, и при встрече со мной сыщики будут думать: "Это сумасшедший Диэго, покаявшийся в грехах на площади". В этом есть большая выгода.
- Да, конечно! Но все-таки лучше было бы сделать все как-нибудь по-другому, не обманывая кардинала. Он хороший человек, зачем его дурачить!
- Мне самому он показался человеком порядочным, - лениво согласился Овод.
- Глупости, Сандро! Нам здесь кардиналы не нужны, - сказал Доминикино. - И если бы монсеньер Монтанелли принял пост в Риме, который ему предлагали, Риваресу не пришлось бы обманывать его.
- Он не принял этот пост только потому, что не хотел оставить свое здешнее дело.
- А может быть, потому, что не хотел быть отравленным кем-нибудь из агентов Ламбручини. Они имеют что-то против него, это несомненно. Если кардинал, в особенности такой популярный, как Монтанелли, предпочитает оставаться в нашей забытой богом дыре, мы знаем, чем тут пахнет. Не правда ли, Риварес?
Овод пускал дым колечками.
- Может быть, виной этому р-разбитое и сокрушенное сердце, - сказал он, откинув голову и следя за колечками дыма. - А теперь приступим к делу, господа!
Собравшиеся принялись подробно обсуждать вопрос о контрабандной перевозке и хранении оружия. Овод слушал внимательно и, если предложения были необдуманны и сведения неточны, прерывал спорящих резкими замечаниями. Когда все высказались, он подал несколько дельных советов, и большинство их было принято без споров. На этом собрание кончилось. Было решено, что до тех пор, пока Овод не вернется благополучно в Тоскану, лучше не засиживаться по вечерам, чтобы не привлечь внимания полиции.
Все разошлись вскоре после десяти часов. Врач, Овод и Доминикино остались обсудить кое-какие специальные вопросы.
Завязался долгий и жаркий спор. Наконец Доминикино взглянул на часы:
- Половина двенадцатого. Надо кончать, не то мы наткнемся на ночной дозор.
- В котором часу они обходят город? - спросил Овод.
- Около двенадцати. И я хотел бы вернуться домой к этому часу... Доброй ночи, Джордано!.. Пойдем вместе, Риварес?
- Нет, в одиночку безопаснее. Где мы увидимся?
- В Кастель-Болоньезе. Я еще не знаю, в каком обличье я туда явлюсь, но пароль вам известен. Вы завтра уходите отсюда?
Овод надевал перед зеркалом парик и бороду.
- Завтра утром вместе с богомольцами. А послезавтра я заболею и останусь лежать в пастушьей хижине. Оттуда пойду прямиком через горы и приду в Кастель-Болоньезу раньше вас. Доброй ночи!
Часы на соборной колокольне пробили двенадцать, когда Овод подошел к двери большого сарая, превращенного в место ночлега для богомольцев. На полу лежали неуклюжие человеческие фигуры; раздавался громкий храп; воздух в сарае был нестерпимо тяжелый. Овод брезгливо вздрогнул и попятился. Здесь все равно не заснуть! Лучше походить час-другой, а потом разыскать какой-нибудь навес или стог сена: гам будет чище и спокойнее.
Была теплая ночь, и полная луна ярко сверкала в темном небе. Овод бродил по улицам, с горечью вспоминая утреннюю сцену. Как жалел он теперь, что согласился встретиться с Доминикино в Бризигелле! Если бы сказать сразу, что это опасно, выбрали бы другое место, и тогда он и Монтанелли были бы избавлены от этого ужасного, нелепого фарса.
Как padre изменился! А голос у него такой же, как в прежние дни, когда он называл его carino...
На другом конце улицы показался фонарь ночного сторожа, и Овод свернул в узкий извилистый переулок. Он сделал несколько шагов и очутился на соборной площади, у левого крыла епископского дворца. Площадь была залита лунным светом и совершенно пуста. Овод заметил, что боковая дверь собора приотворена. Должно быть, причетник забыл затворить ее. Ведь службы в такой поздний час быть не может. А что, если войти туда и выспаться на скамье, вместо того чтобы возвращаться в душный сарай? Утром он осторожно выйдет из собора до прихода причетника. Да если даже его там и найдут, то, наверно, подумают, что сумасшедший Диэго молился где-нибудь в углу и оказался запертым.
Он постоял у двери, прислушиваясь, потом вошел неслышной походкой, сохранившейся у него, несмотря на хромоту. Лунный свет вливался в окна и широкими полосами ложился на мраморный пол. Особенно ярко был освещен алтарь - совсем как днем. У подножия престола стоял на коленях кардинал Монтанелли, один, с обнаженной головой и молитвенно сложенными руками.
Овод отступил в тень. Не уйти ли, пока Монтанелли не увидел его? Это будет несомненно всего благоразумнее, а может быть, и милосерднее.
А если подойти - что в этом плохого? Подойти поближе и взглянуть в лицо padre еще один раз; теперь вокруг них нет людей и незачем разыгрывать безобразную комедию, как утром. Быть может, ему больше не удастся увидеть padre! Он подойдет незаметно и взглянет на него только один раз. А потом снова вернется к своему делу.
Держась в тени колонн, Овод осторожно подошел к решетке алтаря и остановился на мгновение у бокового входа, неподалеку от престола. Тень, падавшая от епископского кресла, была так велика, что скрыла его совершенно. Он пригнулся там в темноте и затаил дыхание.
- Мой бедный мальчик! О господи! Мой бедный мальчик!..
В этом прерывистом шепоте было столько отчаяния, что Овод невольно вздрогнул. Потом послышались глубокие, тяжелые рыдания без слез, и Монтанелли заломил руки, словно изнемогая от физической боли.
Овод не думал, что padre так страдает. Не раз говорил он себе с горькой уверенностью: "Стоит ли об этом беспокоиться! Его рана давно зажила". И вот после стольких лет он увидел эту рану, из которой все еще сочилась кровь. Как легко было бы вылечить ее теперь! Стоит только поднять руку, шагнуть к нему и сказать: "Padre, это я!"
А у Джеммы седая прядь в волосах. О, если бы он мог простить! Если бы только он мог изгладить из памяти прошлое - пьяного матроса, сахарную плантацию, бродячий цирк! Какое страдание сравнишь с этим! Хочешь простить, стремишься простить - и знаешь, что это безнадежно, что простить нельзя.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
/ Полные произведения / Войнич Э.Л. / Овод
|
Смотрите также по
произведению "Овод":
|