• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Пушкин А.С. / Путешествие из Москвы в Петербург

Путешествие из Москвы в Петербург [2/2]

Скачать полное произведение

    <!«По полям рассеяны какие-то дикие животные, самцы и самки, черные, с лицами землистого цвета, сожженные солнцем, склонив¬шиеся к земле, которую они роют и ковыряют с непреодолимым упорством; у них как будто членораздельная речь, а когда они вып¬рямляются на ногах, то мы видим человеческое лицо; и действи¬тельно, это — люди. На ночь они удаляются в свои логовища, где питаются черным хлебом, водой и кореньями; они избавляют дру¬гих людей от труда сеять, обрабатывать и собирать для пропита¬ния, и заслуживают того, чтобы не терпеть недостатка в хлебе, который сами сеют». Характеры. > (франц.).
    близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев). Помещик, наложив оброк, оставляет на про¬извол своего крестьянина доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу... Зло-употреблений везде много; уголовные дела везде ужасны. Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его сме¬лости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Пу¬тешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, испол¬няют его требования, заключают с ним условия. Никог¬да не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud*; никогда не заметите в нем ни гру¬бого удивления, ни невежественного презрения к чужо-му. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестья¬нин опрятен по привычке и по правилу: каждую суб¬боту ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день... Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения... Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны еще про¬изойти великие перемены; но не должно торопить все¬мени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясе¬ний политических, страшных для человечества... СЛЕПОЙ Слепой старик поет стих об Алексее, божием чело¬веке. Крестьяне плачут; Радищев рыдает вслед за ям¬ским собранием... О природа! колико ты властительна! * ротозей (франц.). Крестьяне дают старику милостыню. Радищев дрожащею рукою дает ему рубль. Старик отказывается от него, потому что Радищев дворянин. Он рассказывает, что в молодости лишился он глаз на войне в наказание за свою жестокость. Между тем баба подносит ему пирог. Старик принимает его с восторгом. Вот истинная благостыня, восклицает он. Радищев, наконец, дарит ему шей¬ный платок и извещает нас, что старик умер несколько дней после и похоронен с этим платком на шее.— Имя Вертера, встречаемое в начале главы, поясняет загадку. Вместо всего этого пустословия лучше было бы, ес¬ли Радищев, кстати о старом и всем известном «Стихе», поговорил нам о наших народных легендах, которые до сих пор еще не напечатаны и которые заключают в се¬бе столь много истинной поэзии. Н. М. Языков и П. В. Киреевский собрали их несколько etc., etc. РЕКРУТСТВО Городня.— Въезжая в сию деревню,— пишет Радищев,— не стихотворческим пением слух мой был ударяем, но пронзающим сердца воплем жен, детей и старцев. Встав из моей кибитки, от¬пустил я ее к почтовому двору, любопытствуя узнать причину при¬метного на улице смятения. Подошед к одной куче, узнал я, что рекрутский набор был причиною рыдания и слез многих толпящихся. Из многих селений казенных и помещичьих сошлися отправляемые на отдачу рекруты. В одной толпе старуха лет пятидесяти, держа за голову два¬дцатилетнего парня, вопила: «Любезное мое дитятко, на кого ты меня покидаешь? Кому ты поручаешь дом родительский? Поля наши порастут травою, мохом каша хижина. Я, бедная преста¬релая мать твоя, скитаться должна по миру. Кто согреет мою дряхлость от холода, кто укроет ее от зноя? Кто напоит меня и накормит? Да всё то не столь сердцу тягостно; кто закроет мои очи при издыхании? Кто примет мое родительское благословение? Кто тело предаст общей нашей матери — сырой земле? Кто придет воспомянуть меня над могилою? Не канет на нее твоя горячая сле¬за; не будет мне отрады той». Подле старухи стояла девка, уже взрослая. Она также вопила: «Прости, мой друг сердечный, прости, мое красное солнушко. Мне, твоей невесте нареченной, не будет больше утехи, ни веселья. Не позавидуют мне подруги мои. Не взойдет надо мною солнце для радости. Горевать ты меня покидаешь ни вдовою, ни мужнею же¬ною. Хотя бы бесчеловечные наши старосты, хоть дали бы нам обвенчатися; хотя бы ты, мой милый друг, хотя бы одну уснул ноченьку, уснул бы на белой моей груди. Авось ли бы бог меня по¬миловал и дал бы мне паренька на утешение». Парень им говорил: «Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На меня пал жеребей Воля божия. Кому не умирать, тот жив будет. Авось либо я с пол¬ком к вам приду. Авось либо дослужуся до чина. Не крушися, моя матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку».— Рекрута се¬го отдавали из экономического селения, Совсем другого рода слова внял слух мой в близ стоящей толпе. Среди оной я увидел человека лет тридцати, посредственного роста, стоящего бодро, и весело на окрест стоящих взирающего «Услышал господь молитву мою,— вещал он.— Достигли сле¬зы несчастного до утешителя всех. Теперь буду хотя знать, что жребий мой зависеть может от доброго или худого моего поведе¬ния. Доселе зависел он от своенравия женского. Одна мысль уте¬шает, что без суда батожьем наказан не буду!» Узнав из речей его, что он господский был человек, любо¬пытствовал от него узнать причину необыкновенного удовольствия. На вопрос мой о сем он ответствовал: «Если бы, государь мой, с одной стороны поставлена была виселица, а с другой глубокая ре¬ка, и, стоя между двух гибелей, неминуемо бы должно было идти направо или налево, в петлю или в воду, что избрали бы вы, че¬го бы заставил желать рассудок и чувствительность? Я думаю, да и всякий другой, избрал бы броситься в реку в надежде, что переплыв на другой брег, опасность уже минется. Никто не согласил¬ся бы испытать, тверда ли петля, своей шеею. Таков мой был слу¬чай. Трудна солдатская жизнь, но лучше петли. Хорошо бы и то, когда бы тем и конец был, но умирать томною смертию, под ба¬тожьем, под кошками, в кандалах, в погребе, нагу, босу, алчущу, жаждущу, при всегдашнем поругании; государь мой, хотя холопей считаете вы своим имением, нередко хуже скотов, но, к несчастию их горчайшему, они чувствительности не лишены. Вам удивительно, вижу я, слышать таковые слова в устах крестьянина; но, слышав их, для чего не удивляетесь жестокосердию своей собратий, дворян». Самая необходимая и тягчайшая из повинностей народных есть рекрутский набор. Образ набора везде различествует и везде влечет за собою великие неудоб¬ства. Английский пресс подвергается ежегодно горьким выходкам оппозиции и со всем тем существует во всей своей силе. Прусское Landwehr, система сильная и ис¬кусно приноровленная к государству, еще не оправданная опытом, возбуждает уже ропот в терпеливых пруссаках. Наполеоновская конскрипция производилась при гром¬ких рыданиях и проклятиях всей Франции. Чудовище, склонясь на колыбель детей, Считало годы их кровавыми перстами. Сыны в дому отцов минутными гостями Являлись etc. Рекрутство наше тяжело; лицемерить нечего. Довольно упомянуть о законах противу крестьян, изувечивающихся во избежание солдатства. Сколько труда стоило Петру Великому, чтобы приучить народ к рекрутству! Но может ли государство обойтиться без постоянного войска? Полумеры ни к чему доброму не ведут. Кон¬скрипция по кратковременности службы, в течение 15 лет, делает изо всего народа одних солдат. В случае народных мятежей мещане бьются, как солдаты; солда¬ты плачут и толкуют, как мещане. Обе стороны одна с другой тесно связаны. Русский солдат, на 24 года от-торженный от среды своих сограждан, делается чужд всему, кроме своему долгу. Он возвращается на родину уже в старости. Самое его возвращение уже есть порука за его добрую нравственность; ибо отставка дается толь¬ко за беспорочную службу. Он жаждет одного спокой¬ствия. На родине находит он только несколько знако¬мых стариков. Новое поколение его не знает и с ним не братается. Очередь, к которой придерживаются некоторые по¬мещики-филантропы, не должна существовать, пока су¬ществуют наши дворянские права. Лучше употребить сии права в пользу наших крестьян и, удаляя от среды их вредных негодяев, людей, заслуживших тяжкое нака¬зание и проч., делать из них полезных членов обществу. Безрассудно жертвовать полезным крестьянином, трудо¬любивым, добрым отцом семейства, а щадить вора и пьяницу обнищалого — из уважения к какому-то прави¬лу, самовольно нами признанному. И что значит эта жалкая пародия законности! Радищев сильно нападает на продажу рекрут и дру¬гие злоупотребления. Продажа рекрут была в то время уже запрещена, но производилась еще под рукою. Простодум в комедии Княжнина говорит, что Три тысячи скопил он дома лет в десяток Не хлебом, не скотом, не выводом теляток, Но кстати в рекруты торгуючи людьми. Но запрещение сие имело свою невыгодную сторо¬ну: богатый крестьянин лишался возможности избавиться рекрутства, а судьба бедняков, коими торговал без¬жалостный помещик, вряд ли чрез то улучшилась. РУССКОЕ СТИХОСЛОЖЕНИЕ Тверь.— Стихотворство у нас, говорил товарищ мой трак¬тирного обеда, в разных смыслах как оно приемлется, далеко еще отстоит величия. Поэзия было пробудилась, но ныне паки дремлет, а стихосложение шагнуло один раз и стало в пень. Ломоносов, уразумев смешное в польском одеянии наших сти¬хов, снял с них несродное им полукафтанье. Подав хорошие при¬меры новых стихов, надел на последователей своих узду великого примера, и никто доселе отшатнуться от него не дерзнул. По несчастию случилося, что Сумароков в то же время был; и был от¬менный стихотворец. Он употреблял стихи по примеру Ломоносо¬ва, и ныне все вслед за ними не воображают, чтобы другие стихи быть могли как ямбы, как такие, какими писали сии оба знамени¬тые мужи. Хотя оба сии стихотворца преподавали правила других сти¬хосложений, a Сумароков и во всех родах оставил примеры, но они столь маловажны, что ни от кого подражания не заслужили. Если бы Ломоносов преложил Иова или псалмопевца дактилями, или если бы Сумароков «Семиру» или «Димитрия» написал хорея¬ми, то и Херасков вздумал бы, что можно писать другими стихами, опричь ямбов, и более бы славы в осьмилетнем своем приобрел труде, описав взятие Казани свойственным эпопее стихосложени¬ем. Не дивлюсь, что древний треух на Виргилия надет ломоносов¬ским покроем; но желал бы я, чтобы Омир между нами не в ям¬бах явился, но в стихах, подобных его, эксаметрах, и Костров, хо¬тя не стихотворец, а переводчик, сделал бы эпоху в нашем стихо¬сложении, ускорив шествие самой поэзии целым поколением. Но не одни Ломоносов и Сумароков остановили российское стихосложение. Неутомимый возовик Тредиаковский немало к тому способствовал своею «Тилемахидою». Теперь дать пример нового стихосложения очень трудно, ибо примеры в добром и худом сти¬хосложении глубокий пустили корень. Парнас окружен ямбами, и рифмы стоят везде на карауле. Кто бы ни задумал писать дакти¬лями, тому тотчас Тредиаковского приставят дядькою, и прекрас¬нейшее дитя долго казаться будет уродом, доколе не родится Мильтона, Шекеспира или Вольтера. Тогда и Тредиаковского вы¬роют из поросшей мхом забвения могилы, в «Тилемахиде» найдут¬ся добрые стихи и будут в пример поставляемы. Долго благой перемене в стихосложении препятствовать бу¬дет привыкшее ухо ко краесловию. Слышав долгое время едино¬гласное в стихах окончание, безрифмие покажется грубо, неглад и нестройно. Таково оно и будет, доколе французский язык будет в России больше других языков в употреблении. Чувства наши, как гибкое и молодою дерево, можно вырастить прямо и криво, по произволению. Сверх же того в стихотворении, так, как и во всех вещах, может господствовать мода, и если она хотя несколько име¬ет в себе естественного, то принята будет без прекословия. Но все модное мгновенно, а особливо в стихотворстве. Блеск наружный может заржаветь, но истинная красота не поблекнет никогда. Омир, Виргилий, Мильтон, Расин, Вольтер, Шекеспир, Тассо и многие другие читаны будут, доколе не истребится род человеческий. Излишним почитаю я беседовать с вами о разных стихах, рос¬сийскому языку свойственных. Что такое ямб, хорей, дактиль или анапест, всяк знает, если немного кто разумеет правила стихосло¬жения. Но то бы было не излишнее, если бы я мог дать примеры, в разных родах достаточные. Но силы мои и разумение коротки. Если совет мой может что-либо сделать, то я бы сказал, что рос¬сийское стихотворство, да и сам российский язык гораздо обога¬тились бы, если бы переводы стихотворных сочинений делали не всегда ямбами. Гораздо бы эпической поэме свойственнее было, если бы перевод «Генриады» не был в ямбах, а ямбы некраесловные хуже прозы. Радищев, будучи нововводителем в душе, силился переменить и русское стихосложение. Его изучения «Тилемахиды» замечательны. Он первый у нас писал древ-ними лирическими размерами. Стихи его лучше его прозы. Прочитайте его «Осьмнадцатое столетие», «Сафические строфы», басню или, вернее, элегию «Журав¬ли» — все это имеет достоинство. В главе, из которой выписал я приведенный отрывок, помещена его извест¬ная ода. В ней много сильных стихов. Обращаюсь к русскому стихосложению. Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень неминуемо тащит за собою камень. Из-за чув¬ства выглядывает непременно искусство. Кому не надое¬ли любовь и кровь, трудный и чудный, верный и лице¬мерный, и проч. Много говорили о настоящем русском стихе. А. X. Востоков определил его с большою ученостию и сметливостию. Вероятно, будущий наш эпический поэт избе¬рет его и сделает народным. МЕДНОЕ (РАБСТВО) Медное.— «Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла, ой, люли, люли, люли, люли...» Хоровод молодых баб и девок — пляшут — подойдем поближе, говорил я сам себе, развертывая найденные бумаги моего приятеля. Но я читал следующее. Не мог дойти до хоровода. Уши мои задернулись печалию, и радостный глас нехитростного веселия до сердца моего не проник. О мой друг, где бы ты ни был, внемли и суди. Каждую неделю два раза вся Российская империя извещается, что Н. Н. или Б. Б. в несостоянии или не хочет платить того, что отнял, или взял, или чего от него требуют. Занятое либо проиграно, проезжено, прожито, проедено, пропито, про... или раздарено, потеряно в огне или воде, или Н. Н. или Б. Б. другими какими-либо случаями вошел в долг или под взыскание. То и другое наравне в ведомостях приемлется.— Публикуется: «Сего... дня попо¬луночи в 10 часов, по определению уездного суда или городового магистрата, продаваться будет с публичного торга отставного ка¬питана Г... недвижимое имение, дом, состоящий в... части, под №... и при кем шесть душ мужеского и женского полу; продажа будет при оном доме. Желающие могут осмотреть заблаговременно Следует картина, ужасная тем, что она правдопо¬добна. Не стану теряться вслед за Радищевым в его надутых, но искренних мечтаниях... с которым на сей раз соглашаюсь поневоле... О ЦЕНЗУРЕ Расположась обедать в славном трактире Пожар¬ского, я прочел статью под заглавием «Торжок». В ней дело идет о свободе книгопечатанья; любопытно си¬деть о сем предмете рассуждение человека, вполне раз¬решившего сам себе сию свободу, напечатав в собствен¬ной типографии книгу, в которой дерзость мыслей и выражений выходит изо всех пределов. Один из французских публицистов остроумным со¬физмом захотел доказать безрассудность цензуры. Если, говорит он, способность говорить была бы новейшим изобретением, то нет сомнения, что правительства не замедлили б установить цензуру и на язык; издали бы известные правила, и два человека, чтоб поговорить между собою о погоде, должны были бы получить пред¬варительное на то позволение. Конечно: если бы слово не было общей принадлеж¬ностью всего человеческого рода, а только миллионной части оного,— то правительства необходимо должны бы новейшим изобретением, то нет сомнения, что правительства не замедлили б установить цензуру и на язык; издали бы известные правила, и два человека, чтоб поговорить между собою о погоде, должны были бы получить пред¬варительное на то позволение. Конечно: если бы слово не было общей принадлеж¬ностью всего человеческого рода, а только миллионной части оного,— то правительства необходимо должны были бы ограничить законами права мощного сословия людей говорящих. Но грамота не есть естественная способность, дарованная богом всему человечеству, как язык или зрение. Человек безграмотный не есть урод и не находится вне вечных законов природы. И между грамотеями не все равно обладают возможностию и са¬мою способностию писать книги или журнальные ста¬тьи. Печатный лист обходится около 35 рублей; бума¬га также чего-нибудь да стоит. Следственно, печать до¬ступна не всякому. (Не говорю уже о таланте etc.) Писатели во всех странах мира суть класс самый ма¬лочисленный изо всего народонаселения. Очевидно, что аристокрация самая мощная, самая опасная — есть аристокрация людей, которые на целые поколения, на це¬лые столетия налагают свой образ мыслей, свои страс¬ти, свои предрассудки. Что значит аристокрация поро¬ды и богатства в сравнении с аристокрацией пишу¬щих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли. Никакая власть, ника¬кое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть ва¬ми совершенно. Мысль! великое слово! Что же и составляет вели¬чие человека, как не мысль? Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в пределах зако¬на, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом. «Мы в том и не спорим,— говорят противники цен¬зуры.— Но книги, как и граждане, ответствуют за се¬бя. Есть законы для тех и для других. К чему же пред-варительная цензура? Пускай книга сначала выйдет из типографии, и тогда, если найдете ее преступною, вы можете ее ловить, хватать и казнить, а сочинителя или издателя присудить к заключению и к положенному штрафу». Но мысль уже стала гражданином, уже ответствует за себя, как скоро она родилась и выразилась. Разве речь и рукопись не подлежат закону? Всякое прави¬тельство вправе не позволять проповедовать на площа¬дях, что кому в голову придет, и может остановить раздачу рукописи, хотя строки оной начертаны пером, а не тиснуты станком типографическим. Закон не толь¬ко наказывает, но и предупреждает. Это даже его бла-годетельная сторона. Действие человека мгновенно и одно isole; дей¬ствие книги множественно и повсеместно. Законы про¬тив злоупотреблений книгопечатания не достигают це¬ли закона: не предупреждают зла, редко его пресекая. Одна цензура может исполнить то и другое. ЭТИКЕТ Власть и свободу сочетать должно на взаимную пользу. Истина неоспоримая, коею Радищев заключает на¬чертание о уничтожении придворных чинов, исполнен¬ное мыслей, большею частию ложных, хотя и пошлых. Предполагать унижение в обрядах, установленных этикетом, есть просто глупость. Английский лорд, пред¬ставляясь своему королю, становится на колени и це¬лует ему руку. Это не мешает ему быть в оппозиции, если он того хочет. Мы всякий день подписываемся покорнейшими слугами, и, кажется, никто из этого не заключал, чтобы мы просились в камердинеры. Придворные обычаи, соблюдаемые некогда при дво¬ре наших царей, уничтожены у нас Петром Великим при всеобщем перевороте. Екатерина II занялась и сим уложением и установила новый этикет. Он имел перед этикетом, наблюдаемым в других державах, то преиму¬щество, что был основан на правилах здравого смысла и вежливости общепонятной, а не на забытых преда¬ниях и обыкновениях, давно изменившихся. Покойный государь любил простоту и непринужденность. Он осла¬бил снова этикет, который, во всяком случае, не худо возобновить. Конечно, государи не имеют нужды в об¬рядах, часто для них утомительных; но этикет есть так¬же закон; к тому же он при дворе необходим, ибо всякому, имеющему честь приближаться к царским осо¬бам, необходимо знать свою обязанность и границы службы. Где нет этикета, там придворные в поминут-ном опасении сделать что-нибудь неприличное. Нехоро¬шо прослыть невежею; неприятно казаться и подслужливым выскочкою. ШЛЮЗЫ В Вышнем Волочке Радищев любуется шлюзами, благословляет память того, кто, уподобясь природе в ее благодеяниях, сделал реку рукоделъною и все концы единой области привел в сообщение. С наслаждением смотрит он на канал, наполненный нагруженными бар¬ками; он видит тут истинное земли изобилие, избытки земледелателя и во всем его блеске мощного пробудителя человеческих деяний, корыстолюбие. Но вскоре мысли его принимают обыкновенное свое направление. Мрачными красками рисует состояние русского земле¬дельца и рассказывает следующее: Некто, не нашед в службе, как то по просторечию называют, счастия или не желая оного в ней снискать, удалился из столицы, приобрел небольшую деревню, например во сто или в двести душ, определил себя искать прибытка в земледелии. Не сам он себя определял к сохе, но вознамерился наидействительнейшим обра¬зом всевозможное сделать употребление естественных сил своих крестьян, прилагая оные к обработыванию земли. Способом к сему надежнейшим почел он уподобить крестьян своих орудиям, ни во¬ли, ни побуждения не имеющим; и уподобил их действительно в некотором отношении нынешнего века воинам, управляемым гру¬дою, устремляющимся на бою грудою, а в единственности ничего не значащим. Для достижения своея цели он отнял у них малый удел пашни и сенных покосов, которые им на необходимое пропи¬тание дают обыкновенно дворяне, яко в воздаяние за все принуж¬денные работы, которые они от крестьян требуют. Словом, сей дворянин некто всех крестьян, жен их и детей заставил во все дни года работать на себя. А дабы они не умирали с голоду, то выда¬вал он им определенное количество хлеба, под именем месячины известное. Те, которые не имели семейств, месячины не получали, а по обыкновению лакедемонян пировали вместе на господском Дворе, употребляя для соблюдения желудка в мясоед пустые шти, а в посты и постные дни хлеб с квасом. Истинные розговины бы¬вали разве на святой неделе. Таковым урядникам производилася также приличная и со¬размерная их состоянию одежда. Обувь для зимы, то есть лапти. Делали они сами; онучи получали от господина своего; а летом хо¬дили босы. Следственно, у таковых узников не было ни коровы, ни лошади, ни овцы, ни барана. Дозволение держать их госпо¬дин у них не отымал, но способы к тому. Кто был позажиточнее, кто был умереннее в пище, тот держал несколько которых господин иногда бирал себе, платя за них цену по своей воле. При таковом заведении не удивительно, что земледелие в де¬ревне г. некто было в цветущем состоянии. Когда у всех был худой урожай, у него родился хлеб самчетверт; когда у других хороший был урожай, то у него приходил хлеб самдесят и более. В недолгом времени к двумстам душам он еще купил двести жертв своему корыстолюбию; и, поступая с сими, равно как и с первыми, год от году умножал свое имение, усугубляя число стенящих на его нивах. Теперь он считает их уже тысячами и славится как знаменитый земледелец. Помещик, описанный Радищевым, привел мне на память другого, бывшего мне знакомого лет 15 тому назад. Молодой мой образ мыслей и пылкость тогдаш¬них чувствований отвратили меня от него и помешали мне изучить один из самых замечательных характеров, которые удалось мне встретить. Этот помещик был род маленького Людовика XI. Он был тиран, но тиран по системе и по убеждению, с целию, к которой двигался он с силою души необыкновенной и с презрением к человечеству, которого не думал и скрывать. Сделавшись помещиком двух тысяч душ, он нашел своих крестьян, как говорится, избалованными слабым и беспечным сво¬им предшественником. Первым старанием его было об¬щее и совершенное разорение. Он немедленно приступил к совершению своего предположения и в три года при¬вел крестьян в жестокое положение. Крестьянин не имел никакой собственности — он пахал барскою сохою, зап¬ряженной барскою клячею, скот его был весь продан, он садился за спартанскую трапезу на барском дворе; дома не имел он ни штей, ни хлеба. Одежда, обувь вы¬давались ему от господина,— словом, статья Радищева, кажется картиною хозяйства моего помещика. Как бы вы думали? Мучитель имел виды филантропические. Приучив своих крестьян к нужде, терпению и труду, он думал постепенно их обогатить, возвратить им их собст¬венность, даровать им права! Судьба не позволила ему исполнить его предначертания. Он был убит своими крестьянами во время пожара.

/ Полные произведения / Пушкин А.С. / Путешествие из Москвы в Петербург