Путешествие из Москвы в Петербург
ШОССЕ
Узнав, что новая московская дорога совсем окончена, я вздумал съездить в Петербург, где не бывал более пятнадцати лет. Я записался в конторе поспешных ди-лижансов (которые показались мне спокойнее прежних почтовых карет) и 15 октября в десять часов утра вы¬ехал из Тверской заставы.
Катясь по гладкому шоссе, в спокойном экипаже, не заботясь ни о его прочности, ни о прогонах, ни о лошадях, я вспомнил о последнем своем путешествии в Петербург, по старой дороге. Не решившись скакать на перекладных, я купил тогда дешевую коляску и с одним слугою отправился в путь. Не знаю, кто из нас, Иван или я, согрешил перед выездом, но путешествие наше было неблагополучно. Проклятая коляска требова¬ла поминутно починки. Кузнецы меня притесняли, рыт¬вины и местами деревянная мостовая совершенно изму¬чили. Целые шесть дней тащился я по несносной доро¬ге и приехал в Петербург полумертвый. Мои приятели смеялись над моей изнеженностию, но я не имею и при¬тязаний на фельдъегерское геройство, и, по зимнему пути возвратясь в Москву, с той поры уже никуда не выезжал.
Вообще дороги в России (благодаря пространству) хороши и были бы еще лучше, если бы губернаторы ме¬нее об них заботились. Например: дерн есть уже природ¬ная мостовая; зачем его сдирать и заменять наносной землею, которая при первом дождике обращается в сля¬коть? Поправка дорог, одна из самых тягостных повин¬ностей, не приносит почти никакой пользы и есть боль¬шею частью предлог к утеснению и взяткам. Возьмите первого мужика, хотя крошечку смышленого, и заставьте его провести новую дорогу: он начнет, вероятно, с того, что пророет два параллельные рва для стечения дожде¬вой воды. Лет 40 тому назад один воевода, вместо рвов, поделал парапеты, так что дороги сделались ящиками Для грязи. Летом дороги прекрасны; но весной и осенью путешественники принуждены ездить по пашням и полям, потому что экипажи вязнут и тонут на большой дороге, между тем как пешеходы, гуляя по парапетам, благослов¬ляют память мудрого воеводы. Таких воевод на Руси весьма довольно.
Великолепное московское шоссе начато по повеле нию императора Александра; дилижансы учреждены об¬ществом частных людей. Так должно быть и во всем: правительство открывает дорогу, частные люди находят удобнейшие способы ею пользоваться.
Не могу не заметить, что со времен восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения. На¬род следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно.
Собравшись в дорогу, вместо пирогов и холодной телятины, я хотел запастися книгою, понадеясь довольно легкомысленно на трактиры и боясь разговоров с поч-товыми товарищами. В тюрьме и в путешествии всякая книга есть божий дар, и та, которую не решитесь вы и раскрыть, возвращаясь из Английского клоба или со¬бираясь на бал, покажется вам занимательна, как араб¬ская сказка, если попадется вам в каземате или в по¬спешном дилижансе. Скажу более: в таких случаях чем книга скучнее, тем она предпочтительнее. Книгу зани¬мательную вы проглотите слишком скоро, она слишком врежется в вашу память и воображение; перечесть ее уже невозможно. Книга скучная, напротив, читается с расстановкою, с отдохновением — оставляет вам способ¬ность позабыться, мечтать; опомнившись, вы опять за нее принимаетесь, перечитываете места, вами пропущен¬ные без внимания etc. Книга скучная представляет более развлечения. Понятие о скуке весьма относитель¬ное. Книга скучная может быть очень хороша; не говорю об книгах ученых, но и об книгах, писанных с целию просто литературною. Многие читатели согласятся со мною, что «Клариса» очень утомительна и скучна, но со всем тем роман Ричардсонов имеет необыкновенное до¬стоинство.
Вот на что хороши путешествия.
Итак, собравшись в дорогу, зашел я к старому мо¬ему приятелю**, коего библиотекой привык я пользоваться. Я просил у него книгу скучную, но любопыт¬ную в каком бы то ни было отношении. Приятель мой хотел было мне дать нравственно-сатирический роман, утверждая, что скучнее ничего быть не может, а что книга очень любопытна в отношении участи ее в публике; но я его благодарил, зная уже по опыту непреодоли¬мость нравственно-сатирических романов. «Постой,— сказал мне **,— есть у меня для тебя книжка». С этим словом вынул он из-за полного собрания сочинений Алек¬сандра Сумарокова и Михайла Хераскова книгу, по-видимому изданную в конце прошлого столетия. «Про¬шу беречь ее,— сказал он таинственным голосом.— На-деюсь, что ты вполне оценишь и оправдаешь мою дове¬ренность». Я раскрыл ее и прочел заглавие: «Путешест¬вие из Петербурга в Москву». С. П. Б. 1790 году.
С эпиграфом:
Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй.
Тилемахида. Кн. XVIII, ст. 514.
Книга, некогда прошумевшая соблазном и навлек¬шая на сочинителя гнев Екатерины, смертный приговор и ссылку в Сибирь; ныне типографическая редкость, потерявшая свою заманчивость, случайно встречаемая на пыльной полке библиомана или в мешке брадатого разносчика.
Я искренно благодарил** и взял с собою «Путешествие». Содержание его всем известно. Радищев написал несколько отрывков, дав каждому в заглавие название одной из станций, находящихся на дороге из Петербурга в Москву. В них излил он свои мысли безо всякой связи и порядка. В Черной Грязи, пока переме¬няли лошадей, я начал книгу с последней главы и та¬ким образом заставил Радищева путешествовать со мною I из Москвы в Петербург.
МОСКВА
Москва! Москва!..— восклицает Радищев на послед¬ней странице своей книги и бросает желчью напитан¬ное перо, как будто мрачные картины его воображения рассеялись при взгляде на золотые маковки Москвы белокаменной. Вот уже Всесвятское... Он прощается с утомленным читателем; он просит своего сопутника по-дождать его у околицы; на возвратном пути он примет¬ся опять за свои горькие полуистины, за свои дерзкие мечтания... Теперь ему некогда: он скачет успокоиться в семье родных, позабыться в вихре московских за¬бав. До свидания, читатель! Ямщик, погоняй! Москва! Москва!..
Многое переменилось со времен Радищева: ныне, покидая смиренную Москву и готовясь увидеть блестя¬щий Петербург, я заранее встревожен при мысли пере¬менить мой тихий образ жизни на вихрь и шум, ожи¬дающий меня; голова моя заранее кружится...
Fuit Troja, fuimus Trojani *. Некогда соперничество между Москвой и Петербургом действительно существо¬вало. Некогда в Москве пребывало богатое неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независи¬мые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и к дешевому хлебосольству; некогда Москва была сбор¬ным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда ж из Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа. В зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут моло¬дые люди знакомились между собою; улаживались свадь¬бы. Москва славилась невестами, как Вязьма пряниками; московские обеды (так оригинально описанные князем Долгоруким) вошли в пословицу. Невинные странности москвичей были признаком их независимости. Они жили по-своему, забавлялись, как хотели, мало заботясь о мне¬нии ближнего. Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелеными дра¬конами, с деревянными мандаринами под золочеными зонтиками. Другой выедет в Марьину Рощу в карете из кованого серебра 84-й пробы. Третий на запятки четвероместных саней поставит человек пять арапов, еге¬рей и скороходов и цугом тащится по летней мостовой.
* Нет больше Трои, нет больше троянцев (лат.).
Щеголихи, перенимая петербургские моды, налагали и на наряды неизгладимую печать. Надменный Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки Мос-квы. Но куда девалась эта шумная, праздная, беззабот¬ная жизнь? Куда девались балы, пиры, чудаки и про¬казники — все исчезло: остались одни невесты, к кото¬рым нельзя по крайней мере применить грубую посло¬вицу «vieilles comme les rues»*: московские улицы, благодаря 1812 году, моложе московских красавиц, все еще цветущих розами! Ныне в присмиревшей Москве огромные боярские дома стоят печально между широким двором, заросшим травою, и садом, запущенным и одичалым. Под вызолоченным гербом торчит вывеска портного, который платит хозяину 30 рублей в месяц за квартиру; великолепный бельэтаж нанят мадамой для пансиона — и то слава богу! На всех воротах прибито объявление, что дом продается и отдается внаймы, и ни¬кто его не покупает и не нанимает. Улицы мертвы; ред¬ко по мостовой раздается стук кареты; барышни бегут
В окошкам, когда едет один из полицмейстеров со свои¬ми казаками. Подмосковные деревни также пусты и пе¬чальны. Роговая музыка не гремит в рощах Свирлова и Останкина; плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек, ныне заросших травою, а бывало уставленных миртовыми и померанцевыми деревьями. Пыльные кулисы домашнего театра тлеют в зале, оставленной после последнего представления французской комедии. Барский дом дряхлеет. Во флигеле живет немец -управитель и хлопочет о проволочном заводе. Обеды да¬ются уже не хлебосолами старинного покроя, в день хозяйских именин или в угоду веселых обжор, в честь вельможи, удалившегося от двора, но обществом игроков, задумавших обобрать, наверное, юношу, вышедшего из-под опеки, или саратовского откупщика. Московские ба¬лы... Увы! Посмотрите на эти домашние прически, на эти белые башмачки, искусно забеленные мелом... Кава¬леры набраны кое-где — и что за кавалеры! «Горе от ума» есть уже картина обветшалая, печальный анахро¬низм. Вы в Москве уже не найдете ни Фамусова, кото* стары, как улицы (франц.).
рый всякому, ты знаешь, рад — и князю Петру Ильи¬чу, и французу из Бордо, и Загорецкому, и Скалозу¬бу, и Чацкому; ни Татьяны Юрьевны, которая
Балы дает нельзя богаче
От рождества и до поста,
А летом праздники на даче.
Хлестова — в могиле; Репетилов— в деревне. Бедная Москва!..
Петр I не любил Москвы, где на каждом шагу встречал воспоминания мятежей и казней, закоренелую старину и упрямое сопротивление суеверия и предрас¬судков. Он оставил Кремль, где ему было не душно, по тесно; и на дальном берегу Балтийского моря искал до¬суга, простора и свободы для своей мощной и беспокой¬ной деятельности. После него; когда старая наша аристо¬кратия возымела свою прежнюю силу и влияние, Дол-горукие чуть было не возвратили Москве своих госуда¬рей; но смерть молодого Петра II снова утвердила за Петербургом его недавние права.
Упадок Москвы есть неминуемое следствие возвыше¬ния Петербурга. Две столицы не могут в равной степе¬ни процветать в одном и том же государстве, как два сердца не существуют в теле человеческом. Но обедне¬ние Москвы доказывает и другое: обеднение русского дворянства, происшедшее частию от раздробления име¬ний, исчезающих с ужасной быстротою, частию от дру¬гих причин, о которых успеем еще потолковать.
Но Москва, утратившая свой блеск аристократиче¬ский, процветает в других отношениях: промышленность, сильно покровительствуемая, в ней оживилась и разви-лась с необыкновенною силою. Купечество богатеет и начинает селиться в палатах, покидаемых дворянством. С другой стороны, просвещение любит город, где Шу¬валов основал университет по предначертанию Ломоно¬сова.
Литераторы петербургские по большей части не ли¬тераторы, но предприимчивые и смышленые литератур¬ные откупщики. Ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы. Московский журнализм убьет журнализм петербургский.
Московская критика с честию отличается от петер¬бургской. Шевырев, Киреевский, Погодин и другие напи¬сали несколько опытов, достойных стать наряду с луч¬шими статьями английских Reviews, между тем как пе¬тербургские журналы судят о литературе, как о музы¬ке: о музыке, как о политической экономии, то есть наобум и как-нибудь, иногда впопад и остроумно, но большею частию неосновательно и поверхностно.
Философия немецкая, которая нашла в Москве, мо-жеть быть, слишком много молодых последователей, ка¬жется, начинает уступать духу более практическому. Тем не менее влияние ее было благотворно: оно спасло на¬шу молодежь от холодного скептицизма французской философии и удалило ее от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на луч¬ший цвет предшествовавшего поколения!
Кстати: я отыскал в моих бумагах любопытное срав¬нение между обеими столицами. Оно написано одним из моих приятелей, великим меланхоликом, имеющим иногда свои светлые минуты веселости.
Москва
и
Петербург
ЛОМОНОСОВ
В конце книги своей Радищев поместил слово о Ло¬моносове. Оно писано слогом надутым и тяжелым. Ра¬дищев имел тайное намерение нанести удар неприкосно¬венной славе росского Пиндара. Достойно замечания и то, что Радищев тщательно прикрыл это намерение улов¬ками уважения и обошелся со славою Ломоносова го¬раздо осторожнее, нежели с верховной властию, на кото¬рую напал с такой безумной дерзостию. Он более три¬дцати страниц наполнил пошлыми похвалами стихотвор-цу, ритору и грамматику, чтоб в конце своего слова поместить следующие мятежные строки:
«Мы желаем показать, что в отношении российской словесно¬сти тот, кто путь ко храму славы проложил, есть первый винов¬ник в приобретении славы, хотя бы он войти во храм не мог. Бакон Веруламский недостоин разве напоминовения, что мог токмо сказать, как можно размножать науки? Недостойны разве приз¬нательности мужественные писатели, восстающие на губительство и всесилие, для того что не могли избавить человечества из оков и пленения? И мы не почтем Ломоносова, для того, что не разумел правил позорищного стихотворения и томился в эпопее, что чужд был в стихах чувствительности, что не всегда проницателен в суждениях и что в самых одах своих вмещал иногда более слов, нежели мыслей».
Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериною II он один является самобытным сподвиж¬ником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом. Но в сем университете профессор поэзии и элоквенции не что иное, как исправный чиновник, а не поэт, вдох¬новенный свыше, не оратор, мощно увлекающий. Одно¬образные и стеснительные формы, в кои отливал он свои мысли, дают его прозе ход утомительный и тя¬желый. Эта схоластическая величавость, полуславенская, полулатинская, сделалась было необходимостию: к счас-тию, Карамзин освободил язык от чуждого ига и воз¬вратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова. В Ломоносове нет ни чувства, ни во¬ображения. Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворцев, давно уже забытых в самой Гер¬мании, утомительны и надуты. Его влияние на словес¬ность было вредное и до сих пор в ней отзывается. Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригиналь¬ности — вот следы, оставленные Ломоносовым. Ломоно¬сов сам не дорожил своею поэзиею и гораздо более заботился о своих химических опытах, нежели о должно¬стных одах на высокоторжественный день тезоименитст¬ва и проч. С каким презрением говорит он о Сумаро¬кове, страстном к своему искусству, об этом челове¬ке, который ни о чем, кроме как о бедном своем риф-мичестве, не думает!.. Зато с каким жаром говорит он о науках, о просвещении! Смотрите письма его к Шу¬валову, к Воронцову и пр.
Ничто не может дать лучшего понятия о Ломоно¬сове, как следующий рапорт, поданный им Шувалову, о своих упражнениях с 1751 года по 1757:
«По ордеру вашего сиятельства велено всем академическим профессорам и адъюнктам, чтобы рапортовали вашему сиятельству о своих трудах и упражнениях в науках с 1751 года поныне. В силу оного рапортую, что с того времени до нынешнего числа по моей профессии и в других науках я учинил погодно».
В 1751 году
В химии. 1) Произведены многие опыты химические, по боль¬шей части огнем, для исследования натуры цветов, что значит того ж году журнал лаборатории на 12 листах и другие записки. 2) Говорил сочиненную свою Речь о пользе химии на российском языке. 3) Вымыслил некоторые новые инструменты для физиче¬ской химии.
В физике. 1) Делал опыты в большие морозы для изыскания: какою пропорциею воздух сжимается и расширяется по всем граду¬сам термометра. 2) Летом деланы опыты зажигательным стеклом и термометром, коль высоко втекает ртуть в разных расстояниях от зажигательной точки. 3) Сделаны опыты, как разделять олово от свинца одним плавлением, без всяких посторонних материй про¬стою механикою, что изрядный успех имеет и весьма дешево становится. В истории. Читал книги для собрания материй к сочинению Российской истории: Нестора, законы Ярославли, Большой лето¬писец, Татищева первый том, Кромера, Вейселя, Гелмолда, Арнолда и другие, из которых брал нужные эксцерпты или выписки и примечания, всех числом 653 статьи, на 15 листах.
В словесных науках. 1) Сочинил трагедию, «Демофонт» назы¬ваемую. 2) Сочинял стихи на иллюминации. 3) Собранные прежде сего материи к сочинению грамматики зачал приводить в порядок. Давал приватные лекции студентам в российском стихотворстве; а особливо Поповскому, который ныне профессором. 4) Диктовал студентам сочиненное мною начало третьей книги Красноречия — о стихотворстве вообще.
В 1752 году
В химии. 1) Деланы многие химические опыты для теории цветов, о чем явствует в журнале сего года на 25 листах. 2) Пока¬зывал студентам химические опыты тем курсом, как сам учился у Геккеля. 3) Для ясного понятия и краткого познания всей химии диктовал студентам и толковал сочиненные мною в физической химии пролегомены на латинском языке, которые содержатся на 13 листах в 150 параграфах, со многими фигурами на шести полу¬листах. 4) Изыскал способы и практикою доказал, как составлять мусию. 5) По канцелярскому указу обучал составлению разно-Цветных стекол присланного из канцелярии строений ученика Дру¬жинина для здешних стеклянных заводов.
В физике. 1) Чинил электрические воздушные наблюдения с немалою опасностию. 2) Зимою повторял опыты о разном про¬тяжении воздуха по градусам термометра.
В истории. Для собрания материалов к Российской истории читал Кранца, Претория, Муратория, Иорнанда, Прокопия, Павла дьякона, Зонара, Феофана Исповедника, Леона Грамматика и иных эксцерптов нужных на 5 листах в 161 статье.
В словесных науках. 1) Сочинил оду на восшествие на престол ее императорского величества. 2) Письмо о пользе стекла. 3) Изобретал иллюминации и сочинял к ним стихи: на 25 апреля, на 5 сентября, на 25 ноября. 4) Оратории, второй части Красноре¬чия, сочинил 10 листов.
В 1753 году
В химии. 1) Продолжались опыты для исследования натуры цветов, что показывает журнал того же году на 56 листах. 2) По окончании лекций делал новые химико-физические опыты, дабы привести химию сколько можно к философскому познанию и сде¬лать частью основательной физики: из оных многочисленных опытов, где мера, вес и их пропорция показаны, сочинены многие цифирные таблицы, на 24 полулистовых страницах, где каждая строка целый опыт содержит.
В физике. 1) С покойным профессором Рихманом делал хими¬ко-физические опыты в лаборатории для исследования градуса теплоты, который на себя вода принимает от погашенных в ней минералов, прежде раскаленных. 2) Чинил наблюдения электри¬ческой силы на воздухе с великою опасностию. 3) Говорил в пуб¬личном собрании Речь о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих, с истолкованием многих других свойств натуры. 4) Делал опыты, коими оказалось, что цветы, а особливо красный, на морозе ярчее, нежели в теплоте.
В истории. 1) Записки из упомянутых прежде авторов приво¬дил под статьи числами. 2) Читал Российские Академические ле¬тописцы без записок, чтобы общее понятие иметь пространно о деяниях российских.
В словесных науках. 1) Для российской грамматики привел глаголы в порядок. 2) Пять проектов со стихами на иллюминации и фейерверки: на 1 января, на 25 апреля, на 5 сентября, на 25 ноября и на 18 декабря
В 1754 году
В химии. 1) Сделаны разные опыты химические, которые содержатся в журнале сего года на 46 листах. 2) Повторением поверены физико-химические таблицы, прошлого года сочиненные.
В физике. 1) Изобретены некоторые способы к сысканию долготы и ширины на море при мрачном небе. В практике иссле¬довать сего без Адмиралтейства невозможно. 2) Деланы опыты метеорологические над водою, из Северного океана привезенною, в каком градусе мороза она замерзнуть может. Притом были раз¬ные химические растворы морожены для сравнения. 3) Деланы опыты при пильной мельнице в деревне, как текущая по наклоне¬нию вода течение свое ускоряет и какою силою бьет. 4) Делал опыт машины, которая бы, подымаясь кверху сама, могла поднять с собою маленький термометр, дабы узнать градус теплоты на вышине, которая хотя слишком на два золотника облегчалась, однако к желаемому концу не приведена.
В истории. Сочинен Опыт истории славянского народа до Рурика: Дедикация, вступление; глава 1, о старобытных жителях в России; глава 2, о величестве и поколениях славянского народа; глава 3, о древности славянского народа, всего 8 листов.
В словесных науках. 1) Сочинил оду на рождение государя великого князя Павла Петровича. 2) Изобрел фейерверк, который был представлен на новый 1754 год, и стихи сделал. Также делал проекты на иллюминацию и фейерверки: к 25 апреля, к 5 сен¬тября, к 25 ноября.
В 1755 году
В химии. Деланы разные физико-химические опыты, что явст¬вует в журнале того ж года на 14 листах.
В физике. 1) Сочинил диссертацию о должности журналистов, в которой опровергнуты все критики, учиненные в Германии про¬тив моих диссертаций, в комментариях напечатанных, а особливо против новых теорий о теплоте и стуже, о химических растворах и упругости воздуха. Оная диссертация переведена господином Формеем на французский язык и в журнале, называемом: «Немец¬кая библиотека» (Bibliotheque germanique) на оном языке напеча¬тана. 2) Сочинил письмо о северном ходу в Ост-Индию Сибир¬ским океаном.
В истории. Сделан опыт описанием владения первых великих князей российских Рурика, Олега, Игоря.
В словесных науках. 1) Сочинил и говорил в публичном соб¬рании Слово похвальное блаженныя памяти государю императору Петру Великому. 2) Сочинив большую часть грамматики, привел к концу, которая в нынешнем году печатью к концу приходит. 3) Сочинил письмо о сходстве и переменах языков.
В 1756 году
В химии. 1) Между разными химическими опытами, которых журнал на 13 листах, деланы опыты в заплавленных накрепко стеклянных сосудах, чтобы исследовать, прибывает ли вес метал¬лов от чистого жару. Оными опытами нашлось, что славного Ро-берта Бойля мнение ложно, ибо без пропущения внешнего возду¬ха вес сожженного металла остается в одной мере. 2) Учинены опы¬ты химические со вспоможением воздушного насоса, где в сосу¬дах химических, из которых был воздух вытянут, показывали на огне минералы такие феномены, какие химикам еще неизвестны. 3) Ныне лаборатор Клементьев под моим смотрением изыскивает по моему указанию, как бы сделать для фейерверков верховые зе¬леные звездки.
В физике. 1) Изобретен мною новый оптический инструмент, который я назвал никтоптическою трубою (tubus nyctopticus); оный должен служить к тому, чтобы ночью видеть можно было. Первый опыт показывает на сумерках ясно те вещи, которые простым глазом не видны, и весьма надеяться можно, что старанием искусных мастеров может простереться до такого совершенства, какого ныне достигли телескопы и микроскопы от малого качала, 2) Сделал четыре новоизобретенные мною пендула, из которым один медный, длиною в сажень, однако служит чрез механические стрелки против такого, который бы был вышиною с четвертью на версту. Употребляется к тому, чтобы узнать, всегда ли с земли центр, притягивающий к себе тяжкие тела, стоит неподвижно или переменяет место. 3) Говорил в публичном собрании сочинен¬ную мною Речь о цветах.
В истории. Собранные мною в нынешнем году российские исторические манускрипты для моей библиотеки, пятнадцать книг, сличал между собою для наблюдения сходств в деяниях россий¬ских.
В словесных науках. 1) Сочиняю героическую поэму, именуе¬мую: «Петр Великий». 2) Сделал проект со стихами для фейер¬верка к 18 декабря сего года.
Сверх сего в разные годы зачаты делать диссертации: 1)О лучшем и ученом мореплавании. 2) О твердом термометре. 3) О трясении земли. 4) О первоначальных частицах, тела составляю¬щих. 5) О градусах теплоты и стужи, как их определить основа-тельно, со мнением о умеренности растворения воздуха на плане¬тах. К совершению привесть отчасти препятствуют другие дела, отчасти протяжным печатанием комментариев охота отнимаете!
Сумароков был шутом у всех тогдашних вельмож: у Шувалова, у Панина; его дразнили, подстрекали и за¬бавлялись его выходками. Фонвизин, коего характер имеет нужду в оправдании, забавлял знатных, передраз¬нивая Александра Петровича в совершенстве. Державин исподтишка писал сатиры на Сумарокова и приезжал как ни в чем не бывало наслаждаться его бешенством. Ломоносов был иного покроя. С ним шутить было нак¬ладно. Он везде был тот же: дома, где все его трепе¬тали; во дворце, где он дирал за уши пажей; в Ака¬демии, где, по свидетельству Шлецера, не смели при нем пикнуть. Не многим известна стихотворная перепалка его с Дмитрием Сеченовым по случаю «Гимна бороде», не напечатанного ни в одном собрании его сочинений. Она может дать понятие о заносчивости поэта, как и о нетерпимости проповедника. Со всем тем Ломоносов был добродушен. Как хорошо его письмо о семействе нес¬частного Рихмана! В отношении к самому себе он был очень беспечен, и, кажется, жена его хоть была и немка, но мало смыслила в хозяйстве. Вдова старого профессора, услыша, что речь идет о Ломоносове, спросила: «О ка¬ком Ломоносове говорите вы? Не о Михаиле ли Василь¬евиче? То-то был пустой человек! Бывало, от него все¬гда бегали к нам за кофейником. Вот Тредьяковский, Василий Кирилович,— вот этот был почтенный и поря¬дочный человек». Тредьяковский был, конечно, почтен¬ный и порядочный человек. Его филологические и грам¬матические изыскания очень замечательны. Он имел о русском стихосложении обширнейшее понятие, нежели Ломоносов и Сумароков, Любовь его к Фенелонову эпо¬су делает ему честь, а мысль перевести его стихами и самый выбор стиха доказывают необыкновенное чувство изящного. В «Тилемахиде» находится много хороших стихов и счастливых оборотов. Радищев написал о них целую статью (см. Собрание сочинений А. Радищева). Дельвиг приводил часто следующий стих в пример прекрасного гекзаметра: Корабль Одиссеев, Бегом волны деля, из очей ушел и сокрылся. Вообще изучение Тредьяковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писа¬телей. Сумароков и Херасков, верно, не стоят Тредья-ковского,— habent sua fata libelli*. Радищев укоряет Ломоносова в лести и тут же из¬виняет его. Ломоносов наполнил торжественные свои, оды высокопарною хвалою; он без обиняков называет благодетеля своего графа Шувалова своим благодетелем; он в какой-то придворной идиллии воспевает графа К. Разумовского под именем Полидора; он стихами поздрав¬ляет графа Орлова с возвращением его из Финляндии; он пишет: Его сиятельство граф М. Л. Воронцов, по своей высокой ко мне милости, изволил взять от меня пробы мозаических составов для показания ее величеству.— Ныне все это вывелось из обыкновения. Дело в том, что расстояние от одного сословия до другого в то вре¬мя еще существовало. Ломоносов, рожденный в низком сословии, не думал возвысить себя наглостию и запа- * книги имеют свою судьбу (лат.). братством с людьми высшего состояния (хотя, впрочем по чину он мог быть им и равный). Но зато умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей. Послушайте, как пишет он этому самому Шувалову, предстателю мус, высокому своему патрону, который вздумал было над ним пошутить. «Я, ваше высоко-превосходительство, не только у вельмож, но ниже у господа моего бога дураком быть не хочу».* В другой раз, заспоря с тем же вельможею, Ломо¬носов так его рассердил, что Шувалов закричал: «Я отставлю тебя от Академии!» - «Нет»,— возразил гордо Ломоносов,— разве Академию от меня отставит». Вот каков был этот униженный сочинитель похваль¬ных од и придворных идиллий! Patronage (покровительство) до сей поры сохраняет¬ся в обычаях английской литературы. Почтенный Кребб, умерший в прошлом году, поднес все свои прекрасные поэмы to his Grace the Duke etc**. В своих смиренных посвящениях он почтительно упоминает о милостях и высоком покровительстве, коих он удостоился etc. В России вы не встретите ничего подобного. У нас, как заметила M-me de Staёl, словесностию занимались боль¬шею частию дворяне («En Russie quelques gentilshommes se sont occupes de litterature»). Это дало особенную физио¬номию кашей литературе; у нас писатели не могут изы¬скивать милостей и покровительства у людей, которых почитают себе равными, и подносить свои сочинения вельможе или богачу, в надежде получить от него 500 рублей или перстень, украшенный драгоценными ка¬меньями. Что же из этого следует? что нынешние писа¬тели благороднее мыслят и чувствуют, нежели мыслил и чувствовал Ломоносов и Костров? Позвольте в том усумниться. Нынче писатель, краснеющий при одной мысли по¬святить книгу свою человеку, который выше его двумя или тремя чинами, не стыдится публично жать руку * См. его письмо к графу Шувалову. (Прим. А. С. Пушкина) ** его светлости герцогу и т.д. (англ.). журналисту, ошельмованному в общем мнении, но кото¬рый может повредить продаже книги или хвалебным объявлением заманить покупщиков. Ныне последний из писак, готовый на всякую приватную подлость, громко проповедует независимость и пишет безыменные паскви¬ли на людей, перед которыми расстилается в их кабинете. К тому же с некоторых пор литература стала у нас ремесло выгодное, и публика в состоянии дать более де¬нег, нежели его сиятельство такой-то или его высоко-превосходительство такой-то. Как бы то ни было, по¬вторяю, что формы ничего не значат; Ломоносов и Кребб достойны уважения всех честных людей, несмот¬ря на их смиренные посвящения, а господа NN все-таки презрительны — несмотря на то что в своих книжках они проповедуют независимость и что они свои сочине¬ния посвящают не доброму и умному вельможе, а ка¬кому-нибудь шельме и вралю, подобному им. БРАКИ Радищев в главе «Черная Грязь» говорит о браках поневоле и горько порицает самовластие господ и по¬творство градодержателей (городничих?). Вообще не¬счастие жизни семейственной есть отличительная черта во нравах русского народа. Шлюсь на русские песни: обыкновенное их содержание — или жалобы красавицы, выданной замуж насильно, или упреки молодого мужа постылой жене. Свадебные песни наши унылы, как вой похоронный. Спрашивали однажды у старой крестьянки, по страсти ли вышла она замуж? «По страсти,— отве¬чала старуха,— я было заупрямилась, да староста гро¬зился меня высечь».— Таковые страсти обыкновенны. Неволя браков давнее зло. Недавно правительство об¬ратило внимание на лета вступающих в супружество: это уже шаг к улучшению. Осмелюсь заметить одно: возраст, назначенный законным сроком для вступления в брак, мог бы для женского пола быть уменьшен. Пят¬надцатилетняя девка и в нашем климате уже на выдании, а крестьянские семейства нуждаются в работницах. РУССКАЯ ИЗБА В Пешках (на станции, ныне уничтоженной) Ра¬дищев съел кусок говядины и выпил чашку кофию. Он пользуется сим случаем, дабы упомянуть о несчастных африканских невольниках, и тужит о судьбе русского крестьянина, не употребляющего сахара. Все это было тогдашним модным краснословием. Но замечательно опи¬сание русской избы: Четыре стены, до половины покрытые, так, как и весь пото¬лок, сажею; пол в щелях, на вершок по крайней мере поросший грязью; печь без трубы, но лучшая защита от холода, и дым, вся-кое утро зимою и летом наполняющий избу; окончины, в коих натянутый пузырь, смеркающийся в полдень, пропускал свет; горшка два или три (счастлива изба, коли в одном из них всякий день есть пустые шти!). Деревянная чашка и кружки, тарелками называемые: стол, топором срубленный, который скоблят скреб¬ком по праздникам. Корыто кормить свиней или телят, буде есть, спать с ними вместе, глотая воздух, в коем горящая свеча как буд¬то в тумане или за завесою кажется. К счастию, кадка с квасом, на уксус похожим, и на дворе баня, в коей коли не парятся, то спит скотина. Посконная рубаха, обувь, данная природою, онучки с лап¬тями для выхода. Наружный вид русской избы мало переменился со времен Мейерберга. Посмотрите на рисунки, присово¬купленные к его «Путешествию». Ничто так не похоже на русскую деревню в 1662 году, как русская деревня в 1833 году. Изба, мельница, забор — даже эта елка, это печальное тавро северной природы—ничто, кажется, не изменилось. Однако произошли улучшения, по край¬ней мере на больших дорогах: труба в каждой избе: стекла заменили натянутый пузырь; вообще более чи¬стоты, удобства, того, что англичане называют comfort. Очевидно, что Радищев начертал карикатуру; но он упо-минает о баке и о квасе как о необходимостях рус¬ского быта. Это уже признак довольства. Замечательно и то, что Радищев, заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нужды и бед ствия сею чертою: и начала сажать хлебы в печь. Фонвизин, лет за пятнадцать пред тем путешество¬вавший по Франции, говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца. Верю. Вспомним опи¬сание Лабрюера *, слова госпожи Севинье еще сильнее тем, что она говорит без негодования и горечи, а про¬сто рассказывает, что видит и к чему привыкла. Судь¬ба французского крестьянина не улучшилась в царство¬вание Людовика XV и его преемника... Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варвар-ство с одной стороны, с другой какая страшная бед¬ность! Вы подумаете, что дело идет о строении фарао¬новых пирамид, о евреях, работающих под бичами егип¬тян. Совсем мет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире не¬счастнее английского работника, но посмотрите, что де¬лается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть на¬роду и лишающей их последнего средства к пропита¬нию... У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина опре-делена законом; оброк не разорителен (кроме как в * «L'on voit certains animaux farouches, des males et des femel-les, repandus par la campagne, noirs livides et tout brules du soleil, attaches a la terre qu'ils fouillent et qu'ils remuent avec une opiniatrete invincible; ils ont comme une voix articulee, et quand ils se levent sur leurs pieds, ils montrent une face humaine, et en effet ils sont des hommes. Ils se retirent la nuit dans des tannieres ou ils vivent de pain noir, d'eau et de racines; ils epargnent aux autres hommes la peine desemer, de labourer et de recueillir pour vivre, et meritent ainsi de ne pas manquer de ce pain qu'ils ont seme». Les Caracteres. (Прим. А. С. Пушкина.)
(франц.).
близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев). Помещик, наложив оброк, оставляет на про¬извол своего крестьянина доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу... Зло-употреблений везде много; уголовные дела везде ужасны. Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его сме¬лости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Пу¬тешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, испол¬няют его требования, заключают с ним условия. Никог¬да не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud*; никогда не заметите в нем ни гру¬бого удивления, ни невежественного презрения к чужо-му. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестья¬нин опрятен по привычке и по правилу: каждую суб¬боту ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день... Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения... Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны еще про¬изойти великие перемены; но не должно торопить все¬мени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясе¬ний политических, страшных для человечества... СЛЕПОЙ Слепой старик поет стих об Алексее, божием чело¬веке. Крестьяне плачут; Радищев рыдает вслед за ям¬ским собранием... О природа! колико ты властительна! * ротозей (франц.). Крестьяне дают старику милостыню. Радищев дрожащею рукою дает ему рубль. Старик отказывается от него, потому что Радищев дворянин. Он рассказывает, что в молодости лишился он глаз на войне в наказание за свою жестокость. Между тем баба подносит ему пирог. Старик принимает его с восторгом. Вот истинная благостыня, восклицает он. Радищев, наконец, дарит ему шей¬ный платок и извещает нас, что старик умер несколько дней после и похоронен с этим платком на шее.— Имя Вертера, встречаемое в начале главы, поясняет загадку. Вместо всего этого пустословия лучше было бы, ес¬ли Радищев, кстати о старом и всем известном «Стихе», поговорил нам о наших народных легендах, которые до сих пор еще не напечатаны и которые заключают в се¬бе столь много истинной поэзии. Н. М. Языков и П. В. Киреевский собрали их несколько etc., etc. РЕКРУТСТВО Городня.— Въезжая в сию деревню,— пишет Радищев,— не стихотворческим пением слух мой был ударяем, но пронзающим сердца воплем жен, детей и старцев. Встав из моей кибитки, от¬пустил я ее к почтовому двору, любопытствуя узнать причину при¬метного на улице смятения. Подошед к одной куче, узнал я, что рекрутский набор был причиною рыдания и слез многих толпящихся. Из многих селений казенных и помещичьих сошлися отправляемые на отдачу рекруты. В одной толпе старуха лет пятидесяти, держа за голову два¬дцатилетнего парня, вопила: «Любезное мое дитятко, на кого ты меня покидаешь? Кому ты поручаешь дом родительский? Поля наши порастут травою, мохом каша хижина. Я, бедная преста¬релая мать твоя, скитаться должна по миру. Кто согреет мою дряхлость от холода, кто укроет ее от зноя? Кто напоит меня и накормит? Да всё то не столь сердцу тягостно; кто закроет мои очи при издыхании? Кто примет мое родительское благословение? Кто тело предаст общей нашей матери — сырой земле? Кто придет воспомянуть меня над могилою? Не канет на нее твоя горячая сле¬за; не будет мне отрады той». Подле старухи стояла девка, уже взрослая. Она также вопила: «Прости, мой друг сердечный, прости, мое красное солнушко. Мне, твоей невесте нареченной, не будет больше утехи, ни веселья. Не позавидуют мне подруги мои. Не взойдет надо мною солнце для радости. Горевать ты меня покидаешь ни вдовою, ни мужнею же¬ною. Хотя бы бесчеловечные наши старосты, хоть дали бы нам обвенчатися; хотя бы ты, мой милый друг, хотя бы одну уснул ноченьку, уснул бы на белой моей груди. Авось ли бы бог меня по¬миловал и дал бы мне паренька на утешение». Парень им говорил: «Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На меня пал жеребей Воля божия. Кому не умирать, тот жив будет. Авось либо я с пол¬ком к вам приду. Авось либо дослужуся до чина. Не крушися, моя матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку».— Рекрута се¬го отдавали из экономического селения, Совсем другого рода слова внял слух мой в близ стоящей толпе. Среди оной я увидел человека лет тридцати, посредственного роста, стоящего бодро, и весело на окрест стоящих взирающего «Услышал господь молитву мою,— вещал он.— Достигли сле¬зы несчастного до утешителя всех. Теперь буду хотя знать, что жребий мой зависеть может от доброго или худого моего поведе¬ния. Доселе зависел он от своенравия женского. Одна мысль уте¬шает, что без суда батожьем наказан не буду!» Узнав из речей его, что он господский был человек, любо¬пытствовал от него узнать причину необыкновенного удовольствия. На вопрос мой о сем он ответствовал: «Если бы, государь мой, с одной стороны поставлена была виселица, а с другой глубокая ре¬ка, и, стоя между двух гибелей, неминуемо бы должно было идти направо или налево, в петлю или в воду, что избрали бы вы, че¬го бы заставил желать рассудок и чувствительность? Я думаю, да и всякий другой, избрал бы броситься в реку в надежде, что переплыв на другой брег, опасность уже минется. Никто не согласил¬ся бы испытать, тверда ли петля, своей шеею. Таков мой был слу¬чай. Трудна солдатская жизнь, но лучше петли. Хорошо бы и то, когда бы тем и конец был, но умирать томною смертию, под ба¬тожьем, под кошками, в кандалах, в погребе, нагу, босу, алчущу, жаждущу, при всегдашнем поругании; государь мой, хотя холопей считаете вы своим имением, нередко хуже скотов, но, к несчастию их горчайшему, они чувствительности не лишены. Вам удивительно, вижу я, слышать таковые слова в устах крестьянина; но, слышав их, для чего не удивляетесь жестокосердию своей собратий, дворян». Самая необходимая и тягчайшая из повинностей народных есть рекрутский набор. Образ набора везде различествует и везде влечет за собою великие неудоб¬ства. Английский пресс подвергается ежегодно горьким выходкам оппозиции и со всем тем существует во всей своей силе. Прусское Landwehr, система сильная и ис¬кусно приноровленная к государству, еще не оправданная опытом, возбуждает уже ропот в терпеливых пруссаках. Наполеоновская конскрипция производилась при гром¬ких рыданиях и проклятиях всей Франции. Чудовище, склонясь на колыбель детей, Считало годы их кровавыми перстами. Сыны в дому отцов минутными гостями Являлись etc. Рекрутство наше тяжело; лицемерить нечего. Довольно упомянуть о законах противу крестьян, изувечивающихся во избежание солдатства. Сколько труда стоило Петру Великому, чтобы приучить народ к рекрутству! Но может ли государство обойтиться без постоянного войска? Полумеры ни к чему доброму не ведут. Кон¬скрипция по кратковременности службы, в течение 15 лет, делает изо всего народа одних солдат. В случае народных мятежей мещане бьются, как солдаты; солда¬ты плачут и толкуют, как мещане. Обе стороны одна с другой тесно связаны. Русский солдат, на 24 года от-торженный от среды своих сограждан, делается чужд всему, кроме своему долгу. Он возвращается на родину уже в старости. Самое его возвращение уже есть порука за его добрую нравственность; ибо отставка дается толь¬ко за беспорочную службу. Он жаждет одного спокой¬ствия. На родине находит он только несколько знако¬мых стариков. Новое поколение его не знает и с ним не братается. Очередь, к которой придерживаются некоторые по¬мещики-филантропы, не должна существовать, пока су¬ществуют наши дворянские права. Лучше употребить сии права в пользу наших крестьян и, удаляя от среды их вредных негодяев, людей, заслуживших тяжкое нака¬зание и проч., делать из них полезных членов обществу. Безрассудно жертвовать полезным крестьянином, трудо¬любивым, добрым отцом семейства, а щадить вора и пьяницу обнищалого — из уважения к какому-то прави¬лу, самовольно нами признанному. И что значит эта жалкая пародия законности! Радищев сильно нападает на продажу рекрут и дру¬гие злоупотребления. Продажа рекрут была в то время уже запрещена, но производилась еще под рукою. Простодум в комедии Княжнина говорит, что Три тысячи скопил он дома лет в десяток Не хлебом, не скотом, не выводом теляток, Но кстати в рекруты торгуючи людьми. Но запрещение сие имело свою невыгодную сторо¬ну: богатый крестьянин лишался возможности избавиться рекрутства, а судьба бедняков, коими торговал без¬жалостный помещик, вряд ли чрез то улучшилась. РУССКОЕ СТИХОСЛОЖЕНИЕ Тверь.— Стихотворство у нас, говорил товарищ мой трак¬тирного обеда, в разных смыслах как оно приемлется, далеко еще отстоит величия. Поэзия было пробудилась, но ныне паки дремлет, а стихосложение шагнуло один раз и стало в пень. Ломоносов, уразумев смешное в польском одеянии наших сти¬хов, снял с них несродное им полукафтанье. Подав хорошие при¬меры новых стихов, надел на последователей своих узду великого примера, и никто доселе отшатнуться от него не дерзнул. По несчастию случилося, что Сумароков в то же время был; и был от¬менный стихотворец. Он употреблял стихи по примеру Ломоносо¬ва, и ныне все вслед за ними не воображают, чтобы другие стихи быть могли как ямбы, как такие, какими писали сии оба знамени¬тые мужи. Хотя оба сии стихотворца преподавали правила других сти¬хосложений, a Сумароков и во всех родах оставил примеры, но они столь маловажны, что ни от кого подражания не заслужили. Если бы Ломоносов преложил Иова или псалмопевца дактилями, или если бы Сумароков «Семиру» или «Димитрия» написал хорея¬ми, то и Херасков вздумал бы, что можно писать другими стихами, опричь ямбов, и более бы славы в осьмилетнем своем приобрел труде, описав взятие Казани свойственным эпопее стихосложени¬ем. Не дивлюсь, что древний треух на Виргилия надет ломоносов¬ским покроем; но желал бы я, чтобы Омир между нами не в ям¬бах явился, но в стихах, подобных его, эксаметрах, и Костров, хо¬тя не стихотворец, а переводчик, сделал бы эпоху в нашем стихо¬сложении, ускорив шествие самой поэзии целым поколением. Но не одни Ломоносов и Сумароков остановили российское стихосложение. Неутомимый возовик Тредиаковский немало к тому способствовал своею «Тилемахидою». Теперь дать пример нового стихосложения очень трудно, ибо примеры в добром и худом сти¬хосложении глубокий пустили корень. Парнас окружен ямбами, и рифмы стоят везде на карауле. Кто бы ни задумал писать дакти¬лями, тому тотчас Тредиаковского приставят дядькою, и прекрас¬нейшее дитя долго казаться будет уродом, доколе не родится Мильтона, Шекеспира или Вольтера. Тогда и Тредиаковского вы¬роют из поросшей мхом забвения могилы, в «Тилемахиде» найдут¬ся добрые стихи и будут в пример поставляемы. Долго благой перемене в стихосложении препятствовать бу¬дет привыкшее ухо ко краесловию. Слышав долгое время едино¬гласное в стихах окончание, безрифмие покажется грубо, неглад и нестройно. Таково оно и будет, доколе французский язык будет в России больше других языков в употреблении. Чувства наши, как гибкое и молодою дерево, можно вырастить прямо и криво, по произволению. Сверх же того в стихотворении, так, как и во всех вещах, может господствовать мода, и если она хотя несколько име¬ет в себе естественного, то принята будет без прекословия. Но все модное мгновенно, а особливо в стихотворстве. Блеск наружный может заржаветь, но истинная красота не поблекнет никогда. Омир, Виргилий, Мильтон, Расин, Вольтер, Шекеспир, Тассо и многие другие читаны будут, доколе не истребится род человеческий. Излишним почитаю я беседовать с вами о разных стихах, рос¬сийскому языку свойственных. Что такое ямб, хорей, дактиль или анапест, всяк знает, если немного кто разумеет правила стихосло¬жения. Но то бы было не излишнее, если бы я мог дать примеры, в разных родах достаточные. Но силы мои и разумение коротки. Если совет мой может что-либо сделать, то я бы сказал, что рос¬сийское стихотворство, да и сам российский язык гораздо обога¬тились бы, если бы переводы стихотворных сочинений делали не всегда ямбами. Гораздо бы эпической поэме свойственнее было, если бы перевод «Генриады» не был в ямбах, а ямбы некраесловные хуже прозы. Радищев, будучи нововводителем в душе, силился переменить и русское стихосложение. Его изучения «Тилемахиды» замечательны. Он первый у нас писал древ-ними лирическими размерами. Стихи его лучше его прозы. Прочитайте его «Осьмнадцатое столетие», «Сафические строфы», басню или, вернее, элегию «Журав¬ли» — все это имеет достоинство. В главе, из которой выписал я приведенный отрывок, помещена его извест¬ная ода. В ней много сильных стихов. Обращаюсь к русскому стихосложению. Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень неминуемо тащит за собою камень. Из-за чув¬ства выглядывает непременно искусство. Кому не надое¬ли любовь и кровь, трудный и чудный, верный и лице¬мерный, и проч. Много говорили о настоящем русском стихе. А. X. Востоков определил его с большою ученостию и сметливостию. Вероятно, будущий наш эпический поэт избе¬рет его и сделает народным. МЕДНОЕ (РАБСТВО) Медное.— «Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла, ой, люли, люли, люли, люли...» Хоровод молодых баб и девок — пляшут — подойдем поближе, говорил я сам себе, развертывая найденные бумаги моего приятеля. Но я читал следующее. Не мог дойти до хоровода. Уши мои задернулись печалию, и радостный глас нехитростного веселия до сердца моего не проник. О мой друг, где бы ты ни был, внемли и суди. Каждую неделю два раза вся Российская империя извещается, что Н. Н. или Б. Б. в несостоянии или не хочет платить того, что отнял, или взял, или чего от него требуют. Занятое либо проиграно, проезжено, прожито, проедено, пропито, про... или раздарено, потеряно в огне или воде, или Н. Н. или Б. Б. другими какими-либо случаями вошел в долг или под взыскание. То и другое наравне в ведомостях приемлется.— Публикуется: «Сего... дня попо¬луночи в 10 часов, по определению уездного суда или городового магистрата, продаваться будет с публичного торга отставного ка¬питана Г... недвижимое имение, дом, состоящий в... части, под №... и при кем шесть душ мужеского и женского полу; продажа будет при оном доме. Желающие могут осмотреть заблаговременно Следует картина, ужасная тем, что она правдопо¬добна. Не стану теряться вслед за Радищевым в его надутых, но искренних мечтаниях... с которым на сей раз соглашаюсь поневоле... О ЦЕНЗУРЕ Расположась обедать в славном трактире Пожар¬ского, я прочел статью под заглавием «Торжок». В ней дело идет о свободе книгопечатанья; любопытно си¬деть о сем предмете рассуждение человека, вполне раз¬решившего сам себе сию свободу, напечатав в собствен¬ной типографии книгу, в которой дерзость мыслей и выражений выходит изо всех пределов. Один из французских публицистов остроумным со¬физмом захотел доказать безрассудность цензуры. Если, говорит он, способность говорить была бы новейшим изобретением, то нет сомнения, что правительства не замедлили б установить цензуру и на язык; издали бы известные правила, и два человека, чтоб поговорить между собою о погоде, должны были бы получить пред¬варительное на то позволение. Конечно: если бы слово не было общей принадлеж¬ностью всего человеческого рода, а только миллионной части оного,— то правительства необходимо должны бы новейшим изобретением, то нет сомнения, что правительства не замедлили б установить цензуру и на язык; издали бы известные правила, и два человека, чтоб поговорить между собою о погоде, должны были бы получить пред¬варительное на то позволение. Конечно: если бы слово не было общей принадлеж¬ностью всего человеческого рода, а только миллионной части оного,— то правительства необходимо должны были бы ограничить законами права мощного сословия людей говорящих. Но грамота не есть естественная способность, дарованная богом всему человечеству, как язык или зрение. Человек безграмотный не есть урод и не находится вне вечных законов природы. И между грамотеями не все равно обладают возможностию и са¬мою способностию писать книги или журнальные ста¬тьи. Печатный лист обходится около 35 рублей; бума¬га также чего-нибудь да стоит. Следственно, печать до¬ступна не всякому. (Не говорю уже о таланте etc.) Писатели во всех странах мира суть класс самый ма¬лочисленный изо всего народонаселения. Очевидно, что аристокрация самая мощная, самая опасная — есть аристокрация людей, которые на целые поколения, на це¬лые столетия налагают свой образ мыслей, свои страс¬ти, свои предрассудки. Что значит аристокрация поро¬ды и богатства в сравнении с аристокрацией пишу¬щих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли. Никакая власть, ника¬кое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть ва¬ми совершенно. Мысль! великое слово! Что же и составляет вели¬чие человека, как не мысль? Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в пределах зако¬на, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом. «Мы в том и не спорим,— говорят противники цен¬зуры.— Но книги, как и граждане, ответствуют за се¬бя. Есть законы для тех и для других. К чему же пред-варительная цензура? Пускай книга сначала выйдет из типографии, и тогда, если найдете ее преступною, вы можете ее ловить, хватать и казнить, а сочинителя или издателя присудить к заключению и к положенному штрафу». Но мысль уже стала гражданином, уже ответствует за себя, как скоро она родилась и выразилась. Разве речь и рукопись не подлежат закону? Всякое прави¬тельство вправе не позволять проповедовать на площа¬дях, что кому в голову придет, и может остановить раздачу рукописи, хотя строки оной начертаны пером, а не тиснуты станком типографическим. Закон не толь¬ко наказывает, но и предупреждает. Это даже его бла-годетельная сторона. Действие человека мгновенно и одно isole; дей¬ствие книги множественно и повсеместно. Законы про¬тив злоупотреблений книгопечатания не достигают це¬ли закона: не предупреждают зла, редко его пресекая. Одна цензура может исполнить то и другое. ЭТИКЕТ Власть и свободу сочетать должно на взаимную пользу. Истина неоспоримая, коею Радищев заключает на¬чертание о уничтожении придворных чинов, исполнен¬ное мыслей, большею частию ложных, хотя и пошлых. Предполагать унижение в обрядах, установленных этикетом, есть просто глупость. Английский лорд, пред¬ставляясь своему королю, становится на колени и це¬лует ему руку. Это не мешает ему быть в оппозиции, если он того хочет. Мы всякий день подписываемся покорнейшими слугами, и, кажется, никто из этого не заключал, чтобы мы просились в камердинеры. Придворные обычаи, соблюдаемые некогда при дво¬ре наших царей, уничтожены у нас Петром Великим при всеобщем перевороте. Екатерина II занялась и сим уложением и установила новый этикет. Он имел перед этикетом, наблюдаемым в других державах, то преиму¬щество, что был основан на правилах здравого смысла и вежливости общепонятной, а не на забытых преда¬ниях и обыкновениях, давно изменившихся. Покойный государь любил простоту и непринужденность. Он осла¬бил снова этикет, который, во всяком случае, не худо возобновить. Конечно, государи не имеют нужды в об¬рядах, часто для них утомительных; но этикет есть так¬же закон; к тому же он при дворе необходим, ибо всякому, имеющему честь приближаться к царским осо¬бам, необходимо знать свою обязанность и границы службы. Где нет этикета, там придворные в поминут-ном опасении сделать что-нибудь неприличное. Нехоро¬шо прослыть невежею; неприятно казаться и подслужливым выскочкою. ШЛЮЗЫ В Вышнем Волочке Радищев любуется шлюзами, благословляет память того, кто, уподобясь природе в ее благодеяниях, сделал реку рукоделъною и все концы единой области привел в сообщение. С наслаждением смотрит он на канал, наполненный нагруженными бар¬ками; он видит тут истинное земли изобилие, избытки земледелателя и во всем его блеске мощного пробудителя человеческих деяний, корыстолюбие. Но вскоре мысли его принимают обыкновенное свое направление. Мрачными красками рисует состояние русского земле¬дельца и рассказывает следующее: Некто, не нашед в службе, как то по просторечию называют, счастия или не желая оного в ней снискать, удалился из столицы, приобрел небольшую деревню, например во сто или в двести душ, определил себя искать прибытка в земледелии. Не сам он себя определял к сохе, но вознамерился наидействительнейшим обра¬зом всевозможное сделать употребление естественных сил своих крестьян, прилагая оные к обработыванию земли. Способом к сему надежнейшим почел он уподобить крестьян своих орудиям, ни во¬ли, ни побуждения не имеющим; и уподобил их действительно в некотором отношении нынешнего века воинам, управляемым гру¬дою, устремляющимся на бою грудою, а в единственности ничего не значащим. Для достижения своея цели он отнял у них малый удел пашни и сенных покосов, которые им на необходимое пропи¬тание дают обыкновенно дворяне, яко в воздаяние за все принуж¬денные работы, которые они от крестьян требуют. Словом, сей дворянин некто всех крестьян, жен их и детей заставил во все дни года работать на себя. А дабы они не умирали с голоду, то выда¬вал он им определенное количество хлеба, под именем месячины известное. Те, которые не имели семейств, месячины не получали, а по обыкновению лакедемонян пировали вместе на господском Дворе, употребляя для соблюдения желудка в мясоед пустые шти, а в посты и постные дни хлеб с квасом. Истинные розговины бы¬вали разве на святой неделе. Таковым урядникам производилася также приличная и со¬размерная их состоянию одежда. Обувь для зимы, то есть лапти. Делали они сами; онучи получали от господина своего; а летом хо¬дили босы. Следственно, у таковых узников не было ни коровы, ни лошади, ни овцы, ни барана. Дозволение держать их госпо¬дин у них не отымал, но способы к тому. Кто был позажиточнее, кто был умереннее в пище, тот держал несколько которых господин иногда бирал себе, платя за них цену по своей воле. При таковом заведении не удивительно, что земледелие в де¬ревне г. некто было в цветущем состоянии. Когда у всех был худой урожай, у него родился хлеб самчетверт; когда у других хороший был урожай, то у него приходил хлеб самдесят и более. В недолгом времени к двумстам душам он еще купил двести жертв своему корыстолюбию; и, поступая с сими, равно как и с первыми, год от году умножал свое имение, усугубляя число стенящих на его нивах. Теперь он считает их уже тысячами и славится как знаменитый земледелец. Помещик, описанный Радищевым, привел мне на память другого, бывшего мне знакомого лет 15 тому назад. Молодой мой образ мыслей и пылкость тогдаш¬них чувствований отвратили меня от него и помешали мне изучить один из самых замечательных характеров, которые удалось мне встретить. Этот помещик был род маленького Людовика XI. Он был тиран, но тиран по системе и по убеждению, с целию, к которой двигался он с силою души необыкновенной и с презрением к человечеству, которого не думал и скрывать. Сделавшись помещиком двух тысяч душ, он нашел своих крестьян, как говорится, избалованными слабым и беспечным сво¬им предшественником. Первым старанием его было об¬щее и совершенное разорение. Он немедленно приступил к совершению своего предположения и в три года при¬вел крестьян в жестокое положение. Крестьянин не имел никакой собственности — он пахал барскою сохою, зап¬ряженной барскою клячею, скот его был весь продан, он садился за спартанскую трапезу на барском дворе; дома не имел он ни штей, ни хлеба. Одежда, обувь вы¬давались ему от господина,— словом, статья Радищева, кажется картиною хозяйства моего помещика. Как бы вы думали? Мучитель имел виды филантропические. Приучив своих крестьян к нужде, терпению и труду, он думал постепенно их обогатить, возвратить им их собст¬венность, даровать им права! Судьба не позволила ему исполнить его предначертания. Он был убит своими крестьянами во время пожара.
2008 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты