• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Некрасов В.П. / В окопах Сталинграда

В окопах Сталинграда [2/19]

Скачать полное произведение

    Мы идем сосновым лесом, реденьким, молоденьким, недавно, должно быть, посаженным. Проходим мимо штабных землянок. Так и не докопали мы землянки для строевой части. Зияет недорытый котлован. Смутно белеют в темноте свежеобструганные сосенки. На плечах таскали мы их из соседней рощицы для перекрытия.
     Петропавловка - бесконечно длинная, пыльная. Церковь с дырой в колокольне. Полусгнивший мостик, который я по плану как раз сегодня должен был чинить.
     Тихо. Удивительно тихо. Даже собаки не лают. Никто ничего не подозревает. Спят. А завтра проснутся и увидят немцев.
     И мы идем молча, точно сознавая вину свою, смотря себе под ноги, не оглядываясь, ни с кем и ни с чем не прощаясь, прямо на восток по азимуту сорок пять.
     Рядом шагает Валега. Он тащит на себе рюкзак, две фляжки, котелок, планшетку, полевую сумку и еще сумку от противогаза, набитую хлебом. Я перед отходом хотел часть вещей выкинуть, чтоб легче было нести. Он даже не подпустил меня к мешку.
     - Я лучше знаю, что вам нужно, товарищ лейтенант Прошлый раз сами укладывались, так и зубной порошок, и помазок, и стаканчик для бритья - все забыли. Пришлось к химикам ходить.
     Мне нечего было возразить. У Валеги характер диктатора, и спорить с ним немыслимо. А вообще это замечательный паренек. Он никогда ничего не спрашивает и ни одной минуты не сидит без дела. Куда бы мы ни пришли - через пять минут уже готова палатка, уютная, удобная, обязательно выстланная свежей травой. Котелок его сверкает всегда, как новый. Он никогда не расстается с двумя фляжками - с молоком и водкой. Где он это достает, мне неизвестно, но они всегда полны. Он умеет стричь, брить, чинить сапоги, разводить костер под проливным дождем. Каждую неделю я меняю белье, а носки он штопает почти как женщина. Если мы стоим у реки - ежедневно рыба, если в лесу - земляника, черника, грибы. И все это молча, быстро, безо всякого напоминания с моей стороны. За все девять месяцев нашей совместной жизни мне ни разу не пришлось на него рассердиться.
     Сейчас он шагает рядом мягкой, беззвучной походкой охотника. Я знаю - будет привал, и он расстелет плащ-палатку на сухом месте, и в руках у меня окажется кусок хлеба с маслом и в чистой эмалированной кружке - молоко. А он будет лежать рядом, маленький, круглоголовый, молча смотреть на звезды и попыхивать крохотной уродливой трубочкой, делающей его похожим на старика, хотя ему всего восемнадцать лет.
     О себе он ничего не говорит. Я знаю только, что отца и матери у него нет. Есть где-то замужняя сестра, которую он совсем почти не знает. За что-то он судился, за что - не говорит. Сидел. Досрочно был освобожден. На войну пошел добровольцем. Фамилия его по-настоящему Волегов, с ударением на первом "о". Но зовут его все Валега. Вот и все, что я о нем знаю.
     Мы редко с ним разговариваем - он молчалив и замкнут. Один только раз он чуть-чуть приоткрылся. Это было весной, месяца три тому назад. Мы дьявольски промокли и устали. Сушились у костра. Я выкручивал портянки, он в консервной банке варил пшенный концентрат. Мы уже две недели сидели на этом концентрате и не могли на него равнодушно смотреть.
     Кругом было темно и холодно. Промокшая плащ-палатка топорщилась и нисколько не согревала. Мы были вдвоем.
     С трубкой во рту, освещенный красноватым пламенем костра, он был похож на гнома, готовящего волшебное варево.
     - Когда кончится война,- сказал он,- я поеду домой и построю себе дом в лесу. Бревенчатый. Я люблю лес. И вы приедете ко мне и проживете у меня три недели. Мы будем ходить с вами на охоту и рыбу ловить...
     Я улыбнулся:
     - Почему именно три недели?
     - А сколько же? - Валега удивился, но лицо его ни на йоту не изменилось. Он все так же попыхивал трубочкой и равнодушно мешал кашу.- Вы больше не сможете. Вы будете работать. А на три недели приедете. Я знаю такие места, где есть медведи, и лоси, и щуки по пятнадцать фунтов весом. У нас хорошие места на Алтае. Не такие, как здесь. Сами увидите.- Он вынул и облизал ложку.- И пельменями я вас угощу. Я умею делать пельмени. По-особому, по-нашему.
     На этом разговор и кончился.
     Сейчас я смотрю на него и спрашиваю:
     - Ну как, Валега, когда же мы твоих пельменей попробуем?
     Он даже не улыбнулся.
     - Мяса такого нет. И приготовить его здесь по-настоящему нельзя.
     - Значит, до конца войны ждать будем?
     Он ничего не отвечает и продолжает шагать. Ботинки ему непомерно велики - носки загнулись кверху, а пилотка мала: торчит на самой макушке. Я знаю, что в нее воткнуты три иголки с белой, черной и защитного цвета нитками.
     Часов в семь делаем большой привал. На карте село называется Верхняя Дуванка. Здесь же его называют Вершиловкой. От Петропавловки оно в двадцати двух километрах. Значит, прошли мы около тридцати. Это неплохо, дорога трудная.
     Бойцы с непривычки устали. Скинув мешки, лежат в тени фруктового сада, задрав ноги. Наиболее проворные тащат в котелках молоко и ряженку. Валега тоже раздобыл где-то буханку белого хлеба и мед в сотах.
     Я ем и хвалю, хотя у меня нет аппетита. Нельзя обижать Валегу.
     Ноги гудят. Левая пятка немного натерта. Вообще с сапогами дело дрянь, совсем разваливаются. Так и не дождался я брезентовых. Прямо хоть проволокой обматывай. Надо было послушаться Валегу и походить один день в ботинках - были бы отремонтированы сапоги. А теперь кто его знает, когда с вещевым складом встретишься. Полк, вероятно, уже далеко, километров за семьдесят - восемьдесят. Если они эти два дня шли, то никак не меньше. Возможно, они где-нибудь стали в обороне или пробиваются через немцев. Местное население говорит, что "ранком в недiлю проходили солдати. А у вечерi пушки йшли". Должно быть, наши дивизионки. "Тiльки годину постояли i далi подались. Такi заморенi, невеселi солдати".
     А где фронт? Спереди, сзади, справа, слева? Существует ли он? На карте его обычно обозначают жирной красной линией; противника - синей. Вчера еще эта синяя линия была по ту сторону Оскола. А сейчас?
     Пожалуй, до утра немцы ничего не предпринимали. Разведчиков они, вероятно, не раньше двух часов послали, заметив, что мы молчим. Часа в три-четыре начали переправлять пехоту. Даже позже: сборы, приказы и тому подобное - часов в пять. Сейчас восемь, без пяти восемь. Моторазведка, конечно, могла бы уже нас догнать. Вероятно, ее нет у них. А пехота не догонит. Танки и автомашины раньше вечера, а то и завтрашнего утра, на эту сторону не переберутся. Все зависит от того, есть ли у них понтонные парки.
     Немцы подошли к Воронежу. Возможно, они его уже взяли. Почему не слышно стрельбы? Позавчера еще канонада доносилась с севера. Потом стала тише и передвинулась на северо-восток. Сейчас вообще ничего не слышно. Тишина.
     Солдаты толкутся у котла с кулешом. Как всегда, ворчат, что мало наливают. Трясут яблони. Я встаю и подхожу к Ширяеву. Он сидит и чистит пистолет. Рядом сохнут портянки.
     - Будем трогаться, что ли?
     Сощурив глаза, Ширяев рассматривает на свет ствол пистолета.
     - Вот хлопцы покушают, и двинем. Минут двадцать, не больше.
     - Сколько до Ново-Беленькой осталось?
     - Километров шестьдесят - семьдесят. Вон карта лежит.
     Я меряю по карте. Выходит шестьдесят пять километров.
     - Два перехода еще.
     - Если поднажмем - завтра к обеду будем.
     - Быть-то будем, но застанем ли мы там кого. Боюсь, что не того, кого нужно. Не нравится мне эта тишина...
     Подходит адъютант старший, весь красный от веснушек, лейтенант Саврасов. У него озабоченный вид. Подсаживается, закуривает.
     - Двух человек уже не хватает.
     Ширяев кладет пистолет на портянку и поворачивается к Саврасову.
     - Как не хватает?
     - А черт его знает как... Сидоренко из первой роты и Кваст из второй. Вечером еще были...
     - Куда же они делись?
     Саврасов пожимает плечами.
     - Может, ноги потерли? А?
     - Не думаю.
     - Давай сюда командиров рот.
     Ширяев быстро собирает пистолет и наматывает портянки. Приходят командиры рот.
     Оказывается, что Сидоренко и Кваст односельчане. Откуда-то из-под Двуречной. К одному из них даже жена приезжала, когда мы в обороне стояли. Всегда держались вместе, хотя были в разных ротах. Раньше за ними ничего не замечалось.
     Ширяев слушает молча, плотно сжав губы. Смотрит куда-то в сторону. Не вставая и не глядя на командиров рот, говорит медленно, почти без выражения:
     - Если потеряется еще хоть один человек - расстреляю из этого вот пистолета.- Он хлопает себя по кобуре.- Понятно?
     Командиры рот ничего не отвечают, стоят и смотрят в землю. У одного дергается веко.
     - Этих двух уже не найти. Дома, защитнички... Отвоевались...- Он ругается и встает.- Подымайте людей.
     Глаза у него узкие и колючие. Я никогда не видал его таким. Он оправляет гимнастерку, убирает складки с живота,- все это резкими, короткими движениями,- ставит пистолет на предохранитель и прячет в кобуру.
     Бойцы выходят на дорогу. На ходу заматывают обмотки. В руках котелки с молоком. У ворот стояли женщины - молчаливые, с вытянутыми вдоль тела тяжелыми, грубыми руками. У каждого дома стоят, смотрят, как мы проходим мимо. И дети смотрят. Никто не бежит за нами. Все стоят и смотрят.
     Только одна бабушка в самом конце села подбегает маленьким старушечьим шажком. Лицо в морщинах, точно в паутине. В руках горшочек с ряженкой. Кто-то из бойцов подставляет котелок. "Спасибо, бабуся". Бабуся быстро-быстро крестит его и так же быстро ковыляет назад, не оборачиваясь.
     Мы идем дальше.
    5
     С Игорем сталкиваемся совершенно неожиданно. Он и Лазаренко - связной штаба, оба верхами, вырастают перед нами точно из-под земли. Кони взмыленные, храпят. Игорь без пилотки, черный от пыли, на щеке царапина.
     - Воды!
     Впивается в фляжку. Запрокинув голову, долго пьет, двигая кадыком. Вода льется за воротник, оставляя белые дорожки на шее и подбородке. Мы ничего не спрашиваем.
     - Перевяжи кобылу, Лазаренко...
     Лазаренко отводит лошадей. Большая рыжая кобыла - по-моему, Комиссарова - хромает. Пуля пробила левую заднюю ногу. Кровь запеклась, липнут мухи.
     Игорь вытирает ладонью губы и садится на обочину.
     - Дела дерьмовые,- коротко говорит он,- полк накрылся...
     Мы молчим.
     - Майор убит... комиссар тоже...
     Игорь кусает нижнюю губу. Губы у него совершенно черные от пыли, сухие, потрескавшиеся.
     - Второй батальон сейчас неизвестно где... От третьего - рожки да ножки. Артиллерии нет. Одна сорокапятимиллиметровка осталась, и та с подбитым колесом... Дайте закурить... Портсигар потерял.
     Закуриваем все трое. Газеты нет, рвем листочки из блокнота.
     - Максимов сейчас за командира полка. Тоже ранен. В левую руку... в мякоть. Велел вас разыскать и повернуть.
     - Куда?
     - А кто его знает теперь куда... Карта есть? У меня ни черта не осталось. Ни карты, ни планшетки, ни связного. Пришлось Лазаренко с собой взять.
     - А Афонька что, убит?
     - Ранен... Может, и умер уже... В живот попало... Направил в медсанбат, а тот тоже вдребезги...
     - И медсанбат?
     - И медсанбат. И рота связи дивизионная, и тылы все... Дай еще воды...
     Он делает еще несколько глотков, полощет рот. Сейчас я только замечаю, как сильно он похудел за эти два дня. Щеки провалились. Цыганские глаза блестят, волосы спиральками прилипли ко лбу.
     - Короче говоря, в полку сейчас человек сто, не больше. Вернее, когда я уезжал, было сто. Это вместе со всеми - с кладовщиками и поварами. Саперы твои пока целы. Один, кажется, только ранен... У тебя горит?
     Он прикуривает, придерживая пальцами мою цигарку. Глубоко затягивается. Выпускает дым толстой, сильной струей.
     - В общем, Максимов сказал - разыскать вас и на соединение с ним идти.
     Ширяев вытаскивает карту.
     - На соединение с ним? В каком месте?
     - Со штадивом связь потеряли.- Игорь скребет затылок мундштуком.- Максимов сам принял решение. По-видимому, штадив от нас отрезан. Последнее место его было километров двадцать от Ново-Беленькой. Но до Ново-Беленькой мы так и не дошли.
     - А где сейчас немцы?
     - Немцы? Яичницу жрут километрах в десяти - двенадцати отсюда. И шнапсом запивают...
     - Много их?
     - Хватит! Машин сорок насчитали. Все пятитонки, трехосные. Считай по шестнадцать человек - уже шестьсот пятьдесят.
     - И куда движутся?
     - Мне не докладывали. Оттуда две дороги. Одна сюда, другая - вроде грейдера - на юг...
     - Максимов куда приказал?
     - Максимов? - Игорь тычет пальцем в карту.- На Кантемировку. Вернее, до села Хуторки. Если там не застанем, тогда строго на юг, на Старобельск.
     Мы подымаем бойцов.
     С большой дороги сворачиваем. Идем проселком. Кругом, насколько хватает глаз, высокие, сгибающиеся под тяжестью зерен хлеба. Бойцы срывают колосья, растирают ладонями и жуют спелые, золотистые зерна. Высоко в небе поют жаворонки. Идем в одних майках - в гимнастерках жарко.
     Оказывается, все произошло совершенно неожиданно. Пришли в какое-то село, расположились. Игорь был с третьим батальоном. Второй где-то впереди, километрах в пяти. Стали готовить обед. Проходящие через село раненые бойцы говорили, что немец далеко - километрах в сорока, сдержали как будто.
     И вдруг оттуда, из села, где второй батальон расположился,- танки. Штук десять - двенадцать. Никто ничего не понял. Поднялась стрельба, суматоха. Откуда-то появились немецкие автоматчики. Во время перестрелки убило майора и комиссара. Три танка подбили. Автоматчиков из села выгнали. Заняли круговую оборону. Тут-то Максимов и послал Игоря за нами. Как раз когда он выезжал из села, немцы перешли в атаку - десятка два танков и мотопехота, машин с полсотни. По пути Игоря обстреляли, ранили лошадь. Откуда у него царапина на щеке, он и сам не знает, он ничего не чувствовал.
     Пересекаем противотанковый ров. Громадными зигзагами тянется он по полю, теряясь где-то за горизонтом. Земля еще свежая,- видно, недавно работали. Траншеи чистенькие, аккуратные, растрассированные по всем правилам, старательно замаскированные травой. Трава зеленая, не успела еще высохнуть.
     Все это остается позади - громадное, ненужное, никем не использованное.
     Так идем целый день. Иногда присаживаемся где-нибудь в тени под дубом. Потом опять подымаемся, шагаем по сухой, серой дороге. Воздух дрожит от жары. Одолевает пыль. Проведешь рукой по лбу - рука черная. Тело все чешется от пота. Гимнастерки у бойцов мокрые насквозь, портянки тоже. Даже курить не хочется. Неистово звенят кузнечики.
     В каком-то селе бабы говорят, что час тому назад проехали немцы. Машин двадцать. А вечером мотоциклистов видимо-невидимо. И все туда, за лес.
     Положение осложняется. С повозками приходится расстаться. Снимаем пулеметы, патроны раздаем бойцам на руки. Часть продуктов тоже оставляем, ничего не поделаешь.
     Ночью идет дождь, мелкий, противный.
    6
     На рассвете наталкиваемся на полуразрушенные сараи - каменные, без крыш, только стропила торчат. По-видимому, здесь когда-то была птицеферма: кругом полно куриного помета. День начинается пасмурный, сырой. Мы озябли, в сапогах хлюпает, губы синие. Но костров разжигать нельзя, сараи просматриваются издалека.
     Я не успеваю заснуть под натянутой Валегой плащ-палаткой, как кто-то носком сапога толкает меня в ноги.
     - Занимай оборону, инженер... Фрицы.
     Из-под палатки видны только сапоги Ширяева, собранные в гармошку, рыжие от грязи. Моросит дождь. Сквозь стропила видно серое, скучное небо.
     - Какие фрицы?
     - Посмотри - увидишь.
     Ширяев протягивает бинокль. Цепочка каких-то людей движется параллельно нашим сараям километрах в полутора от нас. Их немного - человек двадцать. Без пулеметов,- должно быть, разведка.
     Ширяев кутается в плащ-палатку.
     - И чего их сюда несет? Дороги им мало, что ли? Вот увидишь, сюда попрут, к сараям...
     Подходит Игорь.
     - Будем жесткую оборону занимать? А? Комбат?
     Он тоже, по-видимому, спал,- одна щека красная и вся в полосках. Ширяев не поворачивает головы, смотрит в бинокль.
     - Уже... Подумали, пока вы изволили дрыхнуть. Люди расположены, пулеметы расставлены. Так и есть... Остановились.
     Беру бинокль. Смотрю. Немцы о чем-то совещаются, стекла бинокля мокры от дождя, видно плохо. Приходится все время протирать. Поворачивают в нашу сторону. Один за другим спускаются в балочку. Возможно, решили идти по балке. Некоторое время никого не видно, потом фигуры появляются. Уже ближе. Вылезают из оврага и идут прямо по полю.
     - Огня не открывать, пока не скажу,- вполголоса говорит Ширяев.-Два пулемета я в соседнем сарае поставил, оттуда тоже хорошо...
     Бойцы лежат вдоль стен сарая у окон и дверей. Кто-то без гимнастерки, в голубой майке и накинутой плащ-палатке взгромоздился на стропила.
     Цепочка идет прямо на нас. Можно уже без бинокля разобрать отдельные фигуры. Автоматы у всех за плечами,- немцы ничего не ожидают. Впереди высокий, худой, в очках,- должно быть, командир. У него нет автомата и на левом боку пистолет; у немцев он всегда на левом боку. Слегка переваливается при ходьбе,- видно, устал. Рядом - маленький, с большим ранцем за спиной. Засунув руки за лямки, он курит коротенькую трубку и в такт походке кивает головой, точно клюет. Двое отстали. Наклонившись, что-то рассматривают.
     Игорь толкает меня в бок.
     - Смотри... видишь?
     В том месте, где появилась первая партия немцев, опять что-то движется. Пока трудно разобрать что - мешает дождь.
     И вдруг над самым ухом:
     - Огонь!
     Передний, в очках, тяжело опускается на землю. Его спутник тоже. И еще несколько человек. Остальные бегут, падают, спотыкаются, опять поднимаются, сталкиваются друг с другом.
     - Прекратить!
     Ширяев опускает автомат; щелкают затворы. Один немец пытается переползти. Его укладывают. Он так и застывает на четвереньках, потом медленно валится на бок. Больше ничего не видно и не слышно. Так длится несколько минут.
     Ширяев поправляет сползшую на затылок пилотку.
     - Дай закурить.
     Игорь ищет в кармане табак.
     - Сейчас опять полезут.
     Он вытягивает рыжую круглую коробку с табаком. Немцы в таких носят масло и повидло.
     - Ничего, перекурить успеем. С цигаркой все-таки веселее.- Ширяев скручивает толстенную, как палец, цигарку.- Интересуюсь, есть ли у них минометы? Если есть, тогда...
     Разорвавшаяся в двух шагах от сарая мина не дает ему окончить фразу. Вторая разрывается где-то за стеной, третья прямо в сарае.
     Обстрел длится минут пять. Ширяев сидит на корточках, прислонившись спиной к стенке. Игоря мне не видно. Мины летят сериями по пять-шесть штук. Потом перерыв в несколько секунд, и снова пять-шесть штук. Рядом кто-то стонет, высоким, почти женским голосом. Потом вдруг сразу тишина.
     Я приподнимаюсь на руках и выглядываю в окно. Немцы бегут по полю прямо на нас.
     - Слушай мою команду!..
     Ширяев вскакивает и одним прыжком оказывается у пулемета.
     Три короткие очереди. Потом одна подлиннее.
     Немцы исчезают в овраге. Мы выводим бойцов из сараев, они окапываются по ту сторону задней стенки. В сараях оставляем только два пулемета,- этого пока достаточно. У нас уже четверо раненых и шестеро убитых.
     Опять начинается обстрел. Под прикрытием минометов немцы вылезают из оврага. Они успевают пробежать метров двадцать, не больше. Местность совершенно ровная, укрыться им негде. Поодиночке убегают в овраг. Большинство так и остается на месте. На глинистой, поросшей бурьяном земле одиноко зеленеют бугорки тел.
     После третьего раза немцы прекращают атаки. Ширяев вытирает рукавом мокрый от дождя и пота лоб.
     - Сейчас окружать начнут... Я их уже знаю.
     В окно влезает Саврасов. Он страшно бледен. Мне даже кажется, что у него трясутся колени.
     - В том сарае почти всех перебило...- Он с трудом переводит дыхание.- Осколком повредило пулемет... По-моему...- Он растерянно переводит глаза с комбата на меня и опять на комбата.
     - Что - "по-моему"? - резко спрашивает Ширяев.
     - Надо что-то... этого самого... решать...
     - Решать! Решать! И без тебя знаю, что решать... Сколько человек вышло из строя?
     - Я еще... не... не считал.
     - Не считал...
     Ширяев встает, подходит к задней стене сарая. Сквозь разрушенное окно видно ровное, однообразное поле без единого кустика.
     - Ну что ж? Двигаться будем, а? Здесь не даст житья...
     Поворачивается. Он несколько бледнее обычного.
     - Который час? У меня часы стали. Игорь смотрит на часы.
     - Двадцать минут двенадцатого.
     - Давайте тогда...- Ширяев жует губами.- Только пулеметом одним придется пожертвовать. Прикрывать нас надо.
     Оказывается, из пулеметчиков один Филатов остался. Кругликов убит, Севастьянов ранен. Ширяев обводит глазами сарай.
     - А Седых. Где Седых?
     - Вон на стропилах сидит.
     - Давай сюда!
     Парень в майке, ловко повиснув на руках, легко спрыгивает на землю.
     - Пулемет знаешь?
     - Знаю,- тихо отвечает парень, почти не шевеля губами.
     Он смотрит прямо на Ширяева не мигая.
     Лицо у него совсем розовое, с золотистым пушком на щеках. И глаза совсем детские - веселые, голубые, чуть-чуть раскосые, с длинными, как у девушки, ресницами. С таким лицом голубей еще гонять и с соседскими мальчишками драться. И совсем не вяжутся с ним - точно спутал кто-то - крепкая шея, широкие плечи, тугие, вздрагивающие от каждого движения бицепсы. Он без гимнастерки. Ветхая, вылинявшая майка трещит под напором молодых мускулов.
     - А где гимнастерка? - Ширяев сдерживает улыбку, но спрашивает все-таки по-комбатски грозно.
     - Вшей бил, товарищ комбат... А тут как раз эти... фрицы... Вон она, за пулеметом...- И он смущенно ковыряет мозоль на широкой загрубелой ладони.
     - Ладно, а немецкий знаешь?
     - Что? Пулемет?
     - Конечно, пулемет. О пулеметах сейчас говорим.
     - Немецкий хуже... но думаю, как-нибудь...- и запинается.
     - Ничего, я знаю,- говорит Игорь.- Все равно надо кому-нибудь из командиров остаться.
     Он стоит, засунув руки в карманы, слегка раскачиваясь из стороны в сторону.
     - А я думал, Саврасова. Впрочем, ладно...- Ширяев не договаривает и поворачивается к Седых: - Ясно, орел? Останешься здесь со старшим лейтенантом. Лазаренко тоже останется,- ребята боевые, положиться можно. Сам видишь, один Филатов остался. Будете прикрывать. Понятно?
     - Понятно,- тихо отвечает Седых.
     - Что понятно?
     - Прикрывать останусь со старшим лейтенантом.
     - Тогда по местам.- Ширяев застегивает воротник гимнастерки - становится совсем холодно.- Вот на тот садись, только перетащи его. Тут, где "максим", лучше. Готовь людей, Саврасов.
     Саврасов отходит. Я не могу оторваться от его колен. Они все время дрожат мелкой противной дрожью.
     - Долго не засиживайтесь,- говорит Ширяев Игорю.- Час - не больше. И за нами топайте. Строго на восток. На Кантемировку.
     Игорь молча кивает головой, раскачиваясь с ноги на ногу.
     - Пулемет бросайте. Затвор выкиньте. Ленты, если останутся, забирайте.
     Через пять минут сарай пустеет. Я с Валегой тоже остаюсь, Ширяев уходит с четырнадцатью человеками. Из них четверо раненых, один тяжело. Его тащат на палатке.
     Дождь перестал. Немцы молчат. Воняет раскисшим куриным пометом. Мы лежим с Игорем около левого пулемета. Валега попыхивает трубочкой. Седых, установив пулемет, поглядывает в окно. Потом Валега вытаскивает сухари и фляжку с водкой. Пьем по очереди из алюминиевой кружки. Опять начинается дождь.
     - Товарищ лейтенант, а правда, что у Гитлера одного глаза нет? - спрашивает Седых и смотрит на меня ясными, детскими глазами.
     - Не знаю, Седых, думаю, что оба глаза есть.
     - А Филатов, пулеметчик, говорил, что у него одного глаза нет. И что он даже детей не может иметь...
     Я улыбаюсь. Чувствуется, что Седых очень хочется, чтоб действительно было так. Лазаренко снисходительно подмигивает одним глазом.
     - Його газами ще в ту вiйну отруiли. I взагалi, вiн не нiмець, вiн австрiяк, i фамiлiя в нього не Гiтлер, а складна якась - на букву "ш". Правильно, товарищ лейтенант?
     - Правильно. Шикльгрубер - его фамилия. Он тиролец...
     - Тиролец...- задумчиво повторяет Седых, натягивая на себя гимнастерку.- А его немцы любят?
     Я рассказываю, как и почему Гитлер пришел к власти. Седых слушает внимательно, чуть приоткрыв рот, не мигая. Лазаренко - с видом человека, который давно все это знает. Валега курит.
     - А правда, что Гитлер только ефрейтор? Нам политрук говорил.
     - Правда.
     - Как же это так?.. Самый главный - и ефрейтор. Он смущается и принимается за мозоль. Мне нравится, как он смущается.
     - Ты давно уже воюешь, Седых?
     - Давно-о... С сорок первого... с сентября...
     - А сколько же тебе лет?
     Он задумывается и морщит лоб.
     - Мне? Девятнадцать, что ли. С двадцать третьего года я.
     Оказывается, он еще под Смоленском был ранен в лопатку осколком. Три месяца пролежал, потом направили на Юго-Западный. Звание сержанта он уже здесь получил, в нашем полку.
     - Ну и что же, нравится тебе воевать?
     Он смущенно улыбается, пожимает плечами.
     - Пока ничего... Драпать вот только неинтересно.
     Даже Валега и тот улыбается.
     - А домой не хочешь? Не соскучился?
     - Чего? Хочу... Только не сейчас.
     - А когда ж?
     - А чего ж так приезжать? Надо уже с кубарем, как вы.
     Валега вдруг приподнимается и смотрит в окно.
     - Что такое?
     - Фрицы, по-моему... Во-он, за бугорком...
     Левее нас, в обход, движутся немцы. Перебежками, по одному. Игорь наклоняется к пулемету. Короткая очередь. Спина и локти у него трясутся. Немцы скрываются.
     - Сейчас из минометов начнет шпарить,- вполголоса говорит Лазаренко и отползает к своему пулемету.
     Минуты через две начинается обстрел. Мины ложатся вокруг сарая, внутрь не попадают. Немцы опять пытаются перебежать. Видно, как они выскакивают, пробегают несколько шагов и ложатся, потом бегут обратно. Пулемет подымает только небольшую полоску пыли, и дальше этой полоски немцы не идут. Так повторяется три или четыре раза.
     Лента приходит к концу. Мы выпускаем последние патроны и поочередно вылезаем в заднее окно - Седых, Игорь, Валега, потом я, за мной Лазаренко.
     Когда я сползаю с окна, рядом разрывается мина. Я прижимаюсь к земле. Что-то тяжелое сзади наваливается на меня и медленно сползает в сторону. Лазаренко ранен в живот. Я вижу его лицо, ставшее вдруг таким белым, и стиснутые крепкие зубы.
     - Капут, кажется...- Он пытается улыбнуться. Из-под рубашки вываливается что-то красное. Он судорожно сжимает это пальцами. На лбу выступают крупные капли пота.
     - Я... товарищ лейт...- Он уже не говорит, а хрипит. Одна нога загнулась, и он не может ее выпрямить. Запрокинув голову, он часто-часто дышит. Руки не отрывает от живота. Верхняя губа мелко дрожит. Он хочет еще что-то сказать, но понять ничего нельзя. Он весь напрягается. Хочет приподняться и сразу обмякает. Губа перестает дрожать.
     Мы вынимаем из его карманов перочинный ножик, сложенную для курева газету, потертый бумажник, перетянутый красной резинкой. В гимнастерке комсомольский билет и письмо - треугольник с кривыми буквами.
     Мы кладем Лазаренко в щель, засыпаем руками, прикрыв плащ-палаткой. Он лежит с согнутыми в коленях ногами, как будто спит. Так всегда спят бойцы в щелях.
     Потом мы поодиночке перебегаем к небольшому бугорку. От него к другому - побольше. Немцы все обстреливают сарай. Некоторое время виднеются еще стропила, потом и они скрываются. 7
     Ночью натыкаемся на наших. Кругом тьма кромешная, дождь, грязь. Какие-то машины, повозки. Чей-то хриплый, надсадистый голос покрывает общий гул голосов.
     - Н-но, холера!.. Н-но-н-но... Щоб тебе, паразiта!.. Но... Холера...
     И эти "холера" и "паразит", однообразные и без всякого выражения, с небольшими паузами, чтоб набрать воздух в легкие, сейчас лучше всякой музыки. Свои!
     Какой-то мостик. Большая, крытая брезентом повозка провалилась одним колесом сквозь настил. Две жалкие кобыленки - кожа да кости, бока окровавлены, шеи вытянуты - скользят подковами по мокрым доскам. Сзади машины. В свете вспыхивающих фар - мокрые фигуры. Здоровенный детина в телогрейке хлещет лошадей по глазам и губам.
     - Холера паразiтова... Н-но... Щоб тебе!
     Кто-то копошится у колес, ругаясь и кряхтя.
     - Да ты не за эту держи... А за ту... вот так...
     - Вот тебе и вот так... Не видишь - прогнила.
     - А ты за ось.
     - За ось... Смотри, сколько ящиков навалено!.. За ось...
     Кто-то в капюшоне задевает меня плечом.
     - Сбросить ее к чертовой матери!
     - Я те сброшу,- поворачивается здоровенный детина.
     - Вот и сброшу... Из-за тебя, что ли, машины стоять будут?
     - Ну и постоят.
     - Серега, заводи машину.- Человек в капюшоне машет рукой.
     Здоровенный детина хватает его за плечо. Из-под повозки вылезают еще трое. В воздухе повисает тяжелый, однообразный мат. Разобрать уже ничего нельзя. Подходят шоферы, еще несколько человек. В свете фар мелькают мокрые спины, усталые, грязные лица, сдвинутые на затылок пилотки. В человеке с капюшоном узнаю начальника наших оружейных мастерских Копырко. Капюшон лезет все время ему на глаза, страшно мешает. Меня Копырко не узнает.

/ Полные произведения / Некрасов В.П. / В окопах Сталинграда

Смотрите также по произведению "В окопах Сталинграда":

• Сочинения
• Краткое содержание