• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Нилин П. / Жестокость

Жестокость [6/14]

Скачать полное произведение

    - Похоже, будет пурга, - говорю я.
     - Похоже, - соглашается Венька. - Но мы быстро добежим. Уже совсем недалеко. Только надо держаться дороги. Дорога тут прямая.
     Дорога все время идет вдоль тайги, которая шумит на разные голоса. Будто там, внутри, в самой глубине, в чащобе, громко переговариваются люди, завывают волки и грозно мяукают огромные коты. Но это только кажется. Никого там нет.
     Во всяком случае, можно поручиться, что близ заимки, близ дороги никого нет. И не может быть в такое время. А у страха глаза велики.
     Не надо, однако, настраивать себя на всякие ужасы. Это первое правило - не надо себя настраивать.
     Просто в тайге, как всегда на сильном ветру, завывают ели, свистят голые прутья берез и трещат, ломаясь, неуклюжие ветви сосен. Все это вместе и создает разноголосый, пугающий шум.
     Венька оглядывается.
     - Ну, как ты?
     - Ничего.
     - Ну давай, нажимай! Тут уж совсем близко. До пурги добежим до Больших выселок. А там спать. Или, может, еще потолкуем с кем-нибудь. Тут, на выселках, есть наши люди, если... если их, конечно, не стукнули...
     На дороге что-то большое чернеет. Чернеет и как будто шевелится. Ну да, шевелится. Может, это кони. Если кони, лучше всего попроситься доехать до Больших выселок.
     Это Венька бодрится. Не может быть, чтобы у него так быстро зажило плечо. Это он бодрится. А нам еще и завтра ходить на лыжах. И послезавтра.
     Мы приближаемся к тому, что чернеет на дороге, и теперь ясно видим, что это не кони, а люди. И хриплый голос с дороги спрашивает:
     - Веньямин, это ты?
     - Я, - говорит Венька и, останавливаясь, снимает лыжи.
     По голосу я сразу узнаю Лазаря Баукина. Теперь я хорошо вижу и его большую медвежью шапку. Она у него как котел на голове.
     Я тоже снимаю лыжи и иду вслед, за Венькой к дороге.
     - При этом разговора не будет, - показывает на меня Баукин.
     Во рту у него торчит окурок. А когда он затягивается и окурок вспыхивает, видно, как посверкивают его злые глаза.
     Недалеко от него стоят еще два мужика. Их смутно видно. Непонятно даже, молодые они или старые и что у них в руках - палки или обрезы.
     - Ты меня тут подожди, - говорит мне Венька и переходит с Лазарем на другую сторону дороги, где стеной стоит ревущий черный зубчатый лес.
     Немного погодя за ними в лес уходят и два мужика. Кажется, у них в руках обрезы или, может быть, охотничьи ружья.
     А я стою на обочине. Пурга меня теперь не тревожит. Я тревожусь теперь за судьбу Веньки. И конечно, за свою судьбу.
     На животе у меня, под телогрейкой, в кожаной петельке кольт. Он так хорошо приспособлен, что его незаметно, если смотреть со стороны. И там, в Распопине, в избе, не заметили, что мы с оружием. Даже лицемерно пожалели нас. Но нас жалеть не надо. Я вынимаю кольт из петельки и кладу за пазуху. Мало ли что может случиться!
     При всех обстоятельствах Венька ведет себя рискованно. Если Лазарь хочет завести какой-то секретный разговор, при котором даже я не могу присутствовать, зачем же пошли за ними в лес эти два мужика? А вдруг они стукнут Веньку? Но тогда зачем они меня оставили? А может, они тут не одни? Может, у них тут расставлены посты? Может, они и меня после хотят стукнуть?
     Мысли разные лезут в голову, но я по опыту знаю, что нельзя давать волю даже мыслям, чтобы потом не было стыдно. Это хуже всего - заранее перетрусить. Надо уж как-нибудь перетерпеть. И я стараюсь вспомнить что-нибудь веселое, что-нибудь самое смешное из своей жизни, чтобы развеселиться и успокоиться. Но ничего подходящего вспомнить не могу, хотя уже долго стою на обочине.
     Наконец Венька выходит на дорогу и зовет меня.
     А Лазарь Баукин и его товарищи так и не вышли из лесу. Может, они углубились в лес. Может, они там и живут, в лесу.
     В лесу, в тайге, сейчас тише, чем на открытом месте. Шумят только вершины деревьев, а внизу - тихо. На дороге же вовсю разыгрывается пурга. Мелкая колючая крупа бьет в лицо.
     Даже Венька говорит:
     - Смотри, какая ерунда начинается! Просто идти никак невозможно.
     Теперь я пытаюсь успокоить его:
     - Ничего. Ты же сам говорил, тут до Больших выселок недалеко. Добежим как-нибудь. Не больные...
     - До Выселок недалеко, - останавливается Венька. - Но мы на Выселки не пойдем. Нету смысла. Мы сейчас махнем на Пузырево озеро.
     Можно было бы напомнить Веньке, что он сам только что сказал - на Пузырево озеро мы сегодня не попадем, это очень далеко.
     Но я ни о чем ему не напоминаю. И он не спрашивает моего совета. Тут уже вступают в действие не наши давние приятельские, а сурово служебные отношения. Я молчу. На Пузырево - так на Пузырево. Мне в конце концов все равно. Не я, а Венька старший помощник начальника по секретно-оперативной части. Я даже не спрашиваю, о чем он разговаривал с Лазарем Баукиным.
     Я только смотрю, как он, расстегнув телогрейку, потуже затягивает ремень на гимнастерке. Я делаю то же самое. Потом он говорит:
     - Ну, пошли! Нам сейчас дорога каждая минута. Придется идти часов пять, не меньше, если, конечно, по хорошей погоде. А в такую муть даже не знаю, когда дойдем. Но надо... Короче говоря, Лазарь дает нам в руки серьезную нитку. Дураки будем, если не ухватимся. Ну-ка, попробуем с этой стороны пойти...
     Перепрыгнув через канаву, он опять встает на лыжи и молча бежит впереди меня.
     Он по-прежнему пользуется только одной палкой. Вторую держит под мышкой. Видно, у него все-таки болит плечо, но он не хочет говорить об этом. Да и трудно сейчас говорить.
     Даже дышать трудно. Мы долго молча бежим навстречу пурге. Вернее, не бежим, а еле-еле движемся.
     Наконец нам удается обогнуть большой участок леса.
     Венька сворачивает направо, и мы входим, как в аллею, в широкую просеку. Ледяная крупа бьет теперь нам в спины, дышать легче.
     - Хорошо еще, что мы молока попили, - говорит Венька. - А то, не жравши, по такой дороге далеко не уйдешь.
     - А еще далеко?
     - Далеко...
     Я отворачиваю обледенелый обшлаг рукава, зажигаю фонарик, смотрю на часы. Девятый час. Двадцать минут девятого. Значит, мы в пути больше трех часов. А сколько нам еще идти?..
     Из просеки мы выходим на поляну, и опять пурга с ревом накидывается на нас.
     Венька останавливается, приседает. У него оборвался ремень на креплении. Он садится на снег. Я сажусь рядом с ним на корточки и хочу посветить ему фонариком.
     - Не надо, - говорит он. - Тут открытое место. Свет далеко видно. А я и так все разгляжу. У меня глаза кошачьи.
     Он достает из-за пазухи запасной сыромятный ремень, обрезает его ножом, привязывает.
     - Хорошо отдохнули, - смеется он, снова становясь на лыжи. - Ну, пошли дальше! Лазарь говорит: "Это на ваше счастье такая погода. Кланя Звягина вас будет ждать..."
     "Почему это она нас будет ждать? Откуда она нас знает?" - хотел бы я спросить. И самое главное, что мне хотелось бы понять: почему это Венька так доверился снова Лазарю Баукину, который уже однажды обманул его? И может быть, опять обманет. Но сейчас уж Венька прямо рискует своей головой.
     "И не только своей, но и моей", - мог бы додумать я. Но почему-то не додумываю. Может быть, потому, что очень боюсь отстать от Веньки и забочусь только о том, чтобы не потерять его в пурге. В этой белой, холодной, кромешной тьме, облепляющей меня.
     Я не вспоминаю даже о том, что мне самому еще недавно хотелось увидеть Кланьку Звягину. И вот сегодня я должен увидеть ее. Но сейчас это уж не так интересно мне.
     Мы с большими усилиями пересекаем поляну. Ветер все свирепеет, бьет в лицо, словно толченым стеклом, старается сбить с ног. Нет, такой пурги еще не было в моей жизни.
     Я останавливаюсь, почти падаю, кричу:
     - Подожди, Венька! Подожди, тебе говорят!
     - Что случилось?
     - Хочу поправить шапку: может, не так будет бить в лицо. Очень сильно бьет. Ничего не вижу.
     - Не обращай внимания! - кричит Венька. - Пойдем дальше. Сейчас опять будет просека.
     - А еще далеко?
     - Далеко.
     Просека поднимается в гору. Гора совершенно голая. Ни одного кустика. Но с горы видно, как в низине сквозь пургу мерцают огоньки. Значит, близко деревня. Я напрягаю все силы. Мне даже становится весело. Вот сейчас войдем в деревню. И что бы там ни было, мы согреемся. Может, попьем даже чаю.
     Огни становятся все ярче. Где-то недалеко брешут собаки. Они, наверно, сами не знают, собаки, как нам приятно сейчас слышать их брехню. Пусть брешут еще сильнее, еще громче, еще яростнее.
     Вот уж мы прямо набредаем на собак. Они где-то вон там, за высоким забором. Хозяева, должно быть, еще не спят. Конечно, не спят. Интересно, у каких ворот мы остановимся.
     Мы идем вдоль высокого забора, за которым живет наверняка богатый мужик. У него, судя по разноголосому лаю, две собаки, а может, три. Значит, есть что охранять. Собаки гремят цепями по натянутой во дворе проволоке. Этого я не вижу, но представляю это себе.
     Тут бы нам и остановиться, у этих ворот. Хозяин уймет собак, и мы войдем в дом. Но Венька продвигается дальше.
     Мы проходим мимо нескольких домов и опять выбираемся в открытое поле, где крутит, и вертит, и истерически завывает пурга.
     Я оглядываюсь. Позади нас остались чуть видимые теперь огоньки. Позади все еще брешут надолго потревоженные собаки. А впереди - непроглядная, злая, белая тьма и ветер с ледяной крупой.
     Венька оглядывается на меня и кричит:
     - Не шибко устал?
     - Не шибко, - отвечаю я.
     Но это уж я обманываю Веньку. Я не только устал, я просто еле живой. Мне теперь все равно. Я иду как во сне. Я могу упасть в снег и уснуть. Но я все-таки иду за Венькой. 11
     Мы снова поднимаемся в гору. Гора отлогая, но высокая. Мы долго поднимаемся на нее. Или мне это только кажется. Я иду, как старая кляча, согнувшись, опустив голову. И опять слышу собачий лай и звяканье цепей на проволоке. Но это уже не радует меня.
     Вдруг я, точно слепой, наталкиваюсь на Веньку. Оказывается, он остановился и поджидает меня. Лицо, и шапка его, и часть груди обросли пушистым белым инеем - куржаком.
     Я, наверно, тоже весь в куржаке. Но я не вижу себя. А Венька с ног до головы пушистый и белый.
     - Ну, теперь держись! - говорит он, срывает свою шапку и отряхивает ее об валенки, потом надевает опять. - Начинаем работать. Снимай лыжи. Не шибко устал?
     - Не шибко.
     Мы проходим мимо невысокого забора, за которым лают собаки, и останавливаемся подле большой избы с закрытыми ставнями.
     Недалеко еще две избы, такие же большие. Они стоят не в ряд, а как бы треугольником. За ними можно разглядеть еще какие-то строения - амбары или стайки для коров и конюшни. Фасадами избы выходят на улицу, и прямо к фасадам примыкают заборы, или заплоты, как говорят в Сибири.
     Венька поднимается на крыльцо самой большой избы и стучит лыжной палкой с короткими паузами три раза, потом еще три раза. За дверью в сенях женский голой:
     - Кто там?
     - Свои.
     - Свои все дома.
     - Не сочла Савелия, а он кланяться приказал.
     За дверью с легким грохотом отодвигается щеколда.
     - Милости просим, - пропускает нас в сени молодая женщина. Ее плохо видно в темных сенях, но от нее исходит приятный, чуть дурманящий душу запах молодого женского тела, только что оставившего теплую постель. - А я уж вас третий час жду. Погода-то самая подходящая - пурга. Потом думаю: а может, не придут? Прилегла.
     - У тебя кто в доме? - хозяйственно осведомляется Венька. И, посветив фонариком, оглядывает углы сеней, ищет веник, чтобы обмести валенки.
     - Обыкновенно кто - крестный. Дедушка. На печке он. Все стонет к непогоде-то. Как домовой. Страшно с ним другой раз одной в пустом доме. Вот голик, - протягивает она веник. - Погодите, я вас сама обмету. Ох, как вы закуржавели! Из Самахи идете?
     - Из Самахи, - подтверждает Венька, хотя ни в какой Самахе мы не были.
     Женщина прошла из сеней в избу, зажгла на стене жестяную лампу. И теперь мы увидели, что она действительно молодая, красивая, с высокой грудью, с плавными движениями.
     - Разболокайтесь, ребята, - помогает она нам снимать телогрейки. - А катанки и портянки давайте вот сюда, в печурку, поместим. Они живо подсохнут...
     И тотчас же, как мы стянули с ног обледеневшие валенки, она поставила перед нами на полу две пары новых калош.
     - Переобувайтесь, ноги живо согреются. Я недавно топила.
     Она сняла со стола толстую, с бахромой скатерть и постелила другую, белую.
     - У меня, ребята, первачок припасен. Просто божья роса, а не первачок! Я даже дедушке изредка подношу. Для взбодрения чувств. - И она засмеялась.
     - Нет, - сказал Венька, - мы сейчас пить не будем. Так что-нибудь немножко закусить. А самогонку мы сейчас пить не будем. Даже первачок. Очень опасно. Тут же кругом теперь шныряют сыскари. Можно в любую минуту завалиться, если выпивши...
     - Я знаю, знаю, - закивала красивой головой женщина и, перекинув косу со спины на грудь, стала заплетать ее длинными пальцами. - Говорят, их много, легавых, сюда понаехало на какой-то чудной машине. Трещит на всю Сибирь. Но сегодня, говорят, сломалась ихняя машина. У Пряхиной горы сломалась, в самой низине, где трясина...
     Это уж показалось мне совершенно удивительным. Откуда женщина могла услышать про наши аэросани, если мы появились тут только сегодня, а аэросани остановились, может быть, в тридцати верстах от этой заброшенной в тайге заимки? Вот как здорово тут действует незримый таежный, или лучше сказать, бандитский, телеграф!
     Женщина нарезала ароматного пшеничного хлеба, какого мы уж давно не ели, поставила на стол копченую рыбу, холодное мясо, нарезанное крупными кусками, блюдо с груздями, блюдо с квашеной капустой. И опять спросила:
     - А может, все-таки отведаете первачка? Ведь не покупной, собственный. И с морозца, с этакой пурги, ох какой пользительный! Роса, божья роса! Я добавляю в него для духмяности мяту...
     Мне сильно захотелось выпить. И что уж Венька так ломается? Что мы, захмелеем от одного лафитника? А вдруг я простыну? У меня до сих пор холодные руки.
     - И я бы с вами выпила чуток. За здоровье Константина Иваныча. За его лихое, горькое счастье...
     - Ну давайте, - наконец согласился Венька.
     Просто так выпить он не соглашался, а за здоровье Константина Ивановича согласился. Знал бы Костя Воронцов, кто пьет в такую пургу за его здоровье. Или, может, за его верную погибель.
     Женщина чокнулась своим лафитником со мной и с Венькой и, глядя в Венькины глаза, сказала:
     - А вы знаете, я в первую минуту глянула на вас и чуток обомлела. Прямо ноги мои чуть подогнулись. С первого взгляда. Больно вы похожи на Константина Иваныча. Не лицом, нет, а фигурой. Конечно, вы пожиже будете в плечах, понятно, помоложе. Но в фигурности вашей есть что-то...
     - Ну уж, придумала! - засмеялся Венька.
     - Нет, верно, - настаивала женщина. - Да я сейчас вам карточку его покажу, какой он был в совсем молодых годах. Еще при царе.
     Женщина пригубила от лафитника, потом подошла к большому, окованному и оплетенному полосками разноцветной жести сундуку, повернула ключ. Замок со звоном открылся, крышка откинулась.
     Из глубины сундука, из-под каких-то материй, свертков, меховых шкурок, из нафталинного удушья женщина извлекла карточку и показала нам.
     Костю Воронцова мы никогда не встречали, но много раз видели на снимках. Однако такой карточки у нас в уголовном розыске не было. Костя, красивый, молодой, в офицерской форме, сидел, раздвинув колени и развалясь на стуле. На коленях у него лежала шашка. А рядом с ним, опираясь на его плечо, стоял уже немолодой угрюмый офицер со скуластым лицом и тоже с шашкой.
     - Это кто? - показал Венька на скуластого офицера.
     - Вы что? - удивилась женщина. - Евлампия Григорьевича разве не узнаете? Это же Евлампий Григорьевич Клочков.
     - Ах, правильно! - как бы вспомнил Венька. - Правильно, ведь это Клочков. У него только потом стало больше солидности...
     - У него и чин был старше чем у Константина Ивановича, но он сам считал себя младше. По уму. И пока он ходил под Константином Иванычем, все было хорошо. А как ушел, захотел отдельно воевать, так и погиб. Убили его сыскари. Константин Иваныч сказал: "Я за Евлампия тысячи комиссаров передушу. Вот как выйду весной из тайги, так и передушу". Да чего я вам рассказываю... Вы, верно, и сами слыхали, как он сказал. Теперь многие эти его слова и здесь передают. А раз Константин Иваныч сказал, он сделает. Он его очень уважал, Клочкова. Ну, давайте, - подняла тяжелый графин женщина, - давайте выпьем за упокой его души. За упокой души убиенного Евлампия Григорьевича.
     - За упокой, кажется, не пьют, - усомнился Венька.
     - Пускай не пьют, - опять наполнила лафитники женщина. - А мы давайте выпьем. Он мне все говорил, как выпьет: "Я тебя, Кланя, сам лично люблю, но не как женщину, а как изображение". Ведь он ужасно какой шутник был, царствие ему теперь небесное...
     Вот уж никогда не думал, что нам, комсомольцам, когда-нибудь приведется выпить за упокой души штабс-капитана Клочкова, труп которого еще недавно валялся на снегу у нас, во дворе уголовного розыска. И вот мы выпили за него.
     Женщина, заметно захмелев, погрустнела. Спрятав карточку и замыкая сундук, показала на него глазами и вздохнула:
     - Что же это с Константином Иванычем-то? Подарки мне, видите, все время шлет, а сам не едет. Ай не желает видеться?
     - Трудно ему сейчас. Понимаешь, трудно выбраться, - сказал Венька.
     - Что ж трудного-то? - опять вздохнула женщина. - На прошлой неделе, я знаю, он в Капустине был. А от Капустина-то до меня шесть верст. Или его Лушка завлекла? Говорят, она сильно перед ним рисовалась. Он в Капустине будто трое суток гулял. И Лушка при нем была. Будто все время была - и день и ночь. Вы что знаете про Лушку-то? Вы скажите мне, ребята, про нее, если что знаете. Я буду вам верная, вечная слуга. Знаете или нет вы про нее?
     - Знать-то знаем, - сказал Венька, - но говорить не будем. И не проси. Не наше это дело - разлучать людей.
     - Все равно я все узнаю, - погрозила женщина. - Я самого Савелия допытаю. Он мне скажет. И Лазарь Баукин бы сказал. Он мой верный человек. Но его сейчас Константин Иваныч до себя не допускает. Пусть, говорит, сперва пройдет какое-то испытание. А Савелий мне велел обуть и одеть Баукина, когда он от сыскарей убежал. И товарищей его велел обиходить... Это, говорит, считай, как приказ самого Константина Иваныча... Дедушка крестный, вы чего там опять стонете? - повернулась она к печке. - Вам попить, что ли, дать? Или вы на двор хотите?
     - Язык бы у тебя хотел откусить, - послышался с печки дребезжащий старческий, но еще ясный голос. - Больно длинный у тебя язык, Клавдея...
     - Язык у меня, дедушка, какой есть от дня моего рождения, такой и навсегда останется. А вы спокойно спите. Вы мне всю душу досконально вымотали. А эти люди от самого Савелия. По важному делу.
     Мне мучительно хотелось узнать, кто же это такой Савелий. Может, я знаю его по фамилии, но не знаю по имени.
     Все-таки нам многие уже известны из окружения Кости Воронцова. Не напрасно же мы занимаемся этим делом. А про Савелия я никогда не слыхал.
     И еще закрадывалась тревога: а вдруг сейчас сюда явится сам Савелий? И не один... Погода ведь в самом деле подходящая для бандитских визитов.
     За окнами все еще беснуется пурга. И пожалуй, будет бесноваться всю ночь.
     Вот получилась бы красивая картина, если б сюда явился Савелий!
     Но больше всего я боялся, что Венька сейчас захочет идти отсюда на Большие выселки или прямо в Проказово. А я нисколечко не отдохнул. Я даже излишне разомлел тут от тепла и этого первачка. Неужели Венька действительно захочет сейчас обратно идти через пургу?
     Дедушка опять застонал на печке, забормотал что-то. И в комнате явственно запахло залежанным тюфяком.
     - Да ну его! - покосилась на печку женщина. - Еле живой, в чем душа теплится, а все шпионит за мной. Бывший околоточный надзиратель. Приехал аж из самого Владивостока доживать свой век в тайгу. Он не родной мне, он мне всего-навсего крестный. Но Савелий велел его обихаживать. Говорит, он еще потребуется.
     Женщина перекинула через плечо холщовое, для посуды, полотенце и стала собирать со стола.
     Видно было, что она привыкла к порядку, к аккуратности. В избе чисто. На стене перед столом большое зеркало. И она изредка, собирая посуду и разговаривая с нами, поглядывает на себя в зеркало. Как-то сбоку поглядывает, точно хочет разглядеть свое ухо, в котором мерцает длинная, на длинной прицепке, серьга с малиновым камешком.
     - Вам, ребята, где постелить? - весело спрашивает она. - У печки? Или же на кровати ляжете? - И, не ожидая ответа, сама решает: - Я вам постелю у печки. Тут теплее. А то у нас к утру изба выстывает...
     - Нам только выйти на минутку надо, - встал из-за стола Венька.
     - Выходите, выходите, конечно, - засмеялась женщина. - Вся ночь еще впереди. А то с вами, не дай бог, что-нибудь случится, как вон с дедушкой, моим крестным, все время случается. Замучил он меня в отличку. Глаза бы мои на него не смотрели и уши мои бы не слушали. Чистый дьявол на печке! От старого режима.
     Мы вышли на крыльцо.
     Пурга все взвизгивала и выла. И мне в этой густой крутящей темноте, обступившей избу, вдруг показалось, что мы стоим не на земле, а на какой-то еще неизвестной планете. И она чуть покачивается под нами.
     Под горой кипела в бело-черной пене дремучая, страшная тайга. Она не казалась такой страшной, когда мы шли через нее. И не верилось теперь, что мы только что через нее шли.
     Я спросил Веньку:
     - Ну что, будем спать?
     Я спросил в том смысле, будем спать или будем делать вид, что спим.
     - Будем спать, - сказал Венька.
     И мы вернулись в дремотно приятную после ветра духоту избы.
     - А крестный, слышите, что болтает? - зашептала женщина. - Будто вы не от Савелия, а будто вы... Ну, словом, будто вы... Подумайте только, чего пригрозил сатана! Будто вы, одним словом, эти... сыскари.
     - Пусть его, - отмахнулся Венька. - А тебя, Кланя, я хочу вот что попросить. Если ночью кто постучит - могут и наши постучать и всякие, погода, ты сама говоришь, подходящая, - ты никому не открывай, позови нас.
     - А если Савелий придет?
     - Ну, Савелий - это другое дело...
     Венька вел себя как старый знакомый хозяйки.
     На комоде он увидел семерку алебастровых слонов, стоявших в ряд на кружевной салфетке, один другого меньше.
     - Это, Кланя, кто тебе слонов подарил? Клочков?
     - Клочков. А ты откуда знаешь?
     - Я все знаю, - засмеялся Венька, довольный тем, что угадал.
     Он мог бы и не угадать. И не обязан был угадывать. Но, угадав, еще больше расположил к себе хозяйку.
     Она потрогала большого слона.
     - Это Евлампий Григорьевич мне на счастье их подарил. Говорил, они приносят счастье...
     - Я это тоже слышал, - кивнул Венька.
     - Баукин рассказывал, что они этих слонов в Горюнове нашли, когда потребиловку брали. Там много хороших товаров было, разной мануфактуры и эти слоны. Никто даже внимания на них не обратил, а Евлампий Григорьевич положил их в карман. "Это, говорит, для Клавдии". И вот, глядите, как будто пустяк, а женщине всегда приятно, что про нее помнят...
     - Это верно, - опять кивнул Венька. И спросил: - А Баукин у тебя давно не бывал?
     - Да нет, он на прошлой неделе был. Он часто бывает. Он у меня тут, кажется, дней десять жил, когда из Дударей ушел. Он мне все дрова-перепилил и переколол и полотно ворот перебрал...
     Я вспомнил изломанное полотно ворот у избы Баукина и спросил:
     - А что ж он дома у себя не живет, в Шумилове? Боится?
     Кланька удивленно вскинула на меня свои красивые глаза, обрамленные длинными ресницами.
     - Кто? Лазарь Евтихьевич боится? - И словно обиделась за него. - Лазарь Евтихьевич никого на свете не боится. Я другого такого отчаянного не знаю. Разве только Константин Иваныч будет посмелее. Да и то, наверно, не посмелее, а поумнее. Даже Евлампий Григорьевич, мне говорили, побаивался Лазаря Баукина. Боялся, что Лазарь Баукин сместит его и сам в атаманы выйдет...
     Кланька отошла от комода и по двум приступочкам поднялась на печку. Заговорила о чем-то со стариком.
     Я так и не понял, почему Лазарь Баукин не живет в Шумилове. И не знал, удобно ли дальше расспрашивать Кланьку об этом.
     А Венька молчал, разглядывая фотографии на стенах.
     На фотографиях были изображены мордастые, бородатые мужчины в длинных сюртуках, женщины в огромных шляпах и кофточках с пузырящимися на плечах рукавами. Не похоже, что это предки нашей хозяйки. На одной фотографии хмурился какой-то священник или, может, архиерей в высоком черном клобуке. Уж он-то, наверное, не родственник Кланьке. А кто знает, может, и родственник. Может, он родственник тех, кто бродит сейчас в бандах. Хотя едва ли они будут выставлять тут свою родню. Все это скорее всего случайно попало сюда.
     В городах на базарах еще продавали, вернее - обменивали на хлеб, разную рухлядь, оставшуюся от богатых домов, потрясенных революцией и гражданской войной. Даже старые фотографии выносили на базар, а также дорогие шкатулки, вазы, бронзовые подсвечники в виде ангелочков, венские качалки с плюшевыми сиденьями, сюртуки с атласными отворотами, барские брюки со штрипками и много еще чего.
     Богатые крестьяне все это выменивали в городах и развозили по своим деревням и глухим таежным заимкам.
     Вот почему не только у Кланьки Звягиной, но и в других деревенских избах в ту пору можно было встретить самые неожиданные предметы городской роскоши или старины. И это не удивляло нас. Нас не мог здесь удивить граммофон, стоявший рядом с комодом на фигурной тумбочке, или мраморный умывальник, поставленный против комода для украшения.
     Нас удивила сама хозяйка. Поговорив со стариком, она подошла к нам, все еще рассматривавшим фотографии, и, махнув рукой, сказала:
     - Ну, это старье. Старые песни. А дальше-то, ребята, что вы думаете, - как дальше-то все будет?
     - Что будет?
     - Ну, вся жизнь... Злотников, говорят, уехал со своей шмарой в Японию. Бросил, говорят, свою банду, забрал золотишко и уехал...
     Это было для нас новостью. Но мы не выразили удивления. Венька только сказал:
     - Мало ли что говорят!
     - Но это правда или нет? - допытывалась женщина.
     - Не знаю, - покачал головой Венька.
     - Как же это вы не знаете? - удивилась она. - Об этом все сейчас говорят. ("Интересно, кто это "все"?") Лазарь Евтихьевич даже говорит, за Злотниковым погоня была. Свои же устроили за ним погоню, хотели будто бы убить, но не словили...
     Это бы нам полагалось знать. И очень плохо, что мы об этом только сейчас узнали. А может, это вранье?
     - И давно это было? - спросил Венька.
     - Да, однако, недели две назад. Лазарь Евтихьевич вот тут сидел, - она показала на обитое красным плюшем кресло, - и рассказывал мне. Вот, говорит, до чего дело-то дошло. Атаманы уходят. Может, и у Константина Иваныча такая думка есть. Может, он с Лушкой собирается уехать. Только еще разве японцы ее не видали, а с англичанами она, говорят, тут путалась вовсю, когда еще девчонкой была... - Кланька засмеялась. - А вы, значит, ничего не слыхали?
     - Нет, - опять покачал головой Венька.
     - Ну да, в газетах ведь об том не пишут, - насмешливо сощурила глаза женщина.
     Мне подумалось, что она наконец поняла, кто мы такие, поняла, что старик на печке был прав. Но Венька тут же, должно быть, сбил ее с толку, сообщив, что мы только вчера вернулись с Тагульмы и поэтому никаких новостей еще не знаем.
     - Так это вы ездили на Тагульму? - удивилась Кланька. - Лазарь Евтихьевич мне рассказывал...
     Лазарь, наверно, и Веньке рассказал об этой Тагульме. Но женщина этого не могла знать. Она опять прониклась доверием к нам и заговорила о Лазаре Баукине, о том, как он пилил и колол тут дрова и радовался работе. "Веришь ли, нет, Клавдея, до чего я стосковался по хозяйству! - говорил он ей. - Прямо топор поет в руках про то, как я скучаю..."
     "Что ж он дома-то у себя не работает?" - опять хотел спросить я, вспомнив покосившуюся его избу в Шумилове. Но не успел спросить.
     - Из дому его баба выгоняет, - ответила Кланька на мой невысказанный вопрос. - Он ведь дома-то почти что не жил все эти годы. Так только изредка когда забредет, больше ночью, - притащит чего-нибудь детям. Чисто как волк. Но дети его почти что не признают за отца. Отвыкли. Ведь он то на службе был, на войне, на двух, можно сказать, войнах, то в отряде у Клочкова. А что он в отряде, об этом жена не может открыто говорить. Это значит - навести на себя подозрение. Ну, и вот она стала всем объяснять, что он вроде как пропал без вести, что она вроде как, выходит, вдова-солдатка. Ей так удобнее. И прошлый год ей выдали на бедность коня. Не коня, а клячу еле живую, в парше почти что неизлечимой. Но она его начала мазать дегтем, ставить в жидкую глину - одним словом, лечить. И конь одыбел. А тут опять является Лазарь с побега. Думает, конечно, что жена обрадуется, примет его, заплачет слезьми. А она вдруг намахивается на него ухватом и говорит: "Уйди, дьявол! Я через тебя могу лишиться коня. Сколько лет с детями мучилась без тебя, а теперь у меня есть конь. Мне власть его выдала, продала". Лазарь ее увещает: "Да зачем тебе эта кляча? Я тебе такого коня приведу, что залюбуешься. Не конь будет, а змий летучий". А она все свое: "Так это же ты приведешь краденого коня. Из-за него таиться надо, а этот конь хоть какой, но открытый, собственный. На него есть справка". Лазарь ей уж по-всячески втолковывал. Наконец прямо спрашивает: "Ну, кто же тебе милее, скажи мне на милость, - муж родной и законный или мерин паршивый?" А она одно что намахивается на него ухватом и кричит: "Не срами меня перед людьми!" Подумайте, какая дама-баронесса! Не срамить ее...

/ Полные произведения / Нилин П. / Жестокость

Смотрите также по произведению "Жестокость":

• Краткое содержание