Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Набоков В. / Приглашение на казнь
Приглашение на казнь [7/10]
грудь, между тем как приап, питавший тебя, внезапно
поворачивался с судорожным проклятием, согнутой спиной ко мне,
вошедшему в комнату некстати. "Марфиньке всякие фрукты
полезны", -- с какой-то сладко-хлюпающей сыростью в горле
говорила ты, собираясь вся в одну сырую, сладкую, проклятую
складочку, -- и если я опять возвращаюсь ко всему этому, так
для того, чтобы отделаться, выделить из себя, очиститься, -- и
еще для того, чтобы ты знала, чтобы ты знала... Что? Вероятно,
я все-таки принимаю тебя за кого-то другого, -- думая, что ты
поймешь меня, -- как сумасшедший принимает зашедших
родственников за звезды, за логарифмы, за вислозадых гиен, --
но еще есть безумцы -- те неуязвимы! -- которые принимают сами
себя за безумцев, -- и тут замыкается круг. Марфинька, в
каком-то таком кругу мы с тобой вращаемся, -- о, если бы ты
могла вырваться на миг, -- потом вернешься в него, обещаю тебе,
многого от тебя не требуется, но на миг вырвись и пойми, что
меня убивают, что мы окружены куклами и что ты кукла сама. Я не
знаю, почему так мучился твоими изменами, то есть, вернее, я-то
сам знаю почему, но не знаю тех слов, которые следовало бы
подобрать, чтобы ты поняла, почему я так мучился. Нет этих слов
в том малом размере, который ты употребляешь для своих
ежедневных нужд. Но все-таки я опять попытаюсь: "меня убивают!"
-- так, все разом, еще: "меня убивают!" -- еще раз:
"...убивают!" -- я хочу это так написать, чтобы ты зажала уши,
-- свои тонкокожие, обезьяньи уши, которые ты прячешь под
прядями чудных женских волос, -- но я их знаю, я их вижу, я их
щиплю, холодненькие, мну их в своих беспокойных пальцах, чтобы
как-нибудь их согреть, оживить, очеловечить, заставить услышать
меня. Марфинька, я хочу, чтобы ты настояла на новом свидании, и
уж разумеется: приди одна, приди одна! Так называемая жизнь
кончена, передо мною только скользкая плаха, меня изловчились
мои тюремщики довести до такого состояния, что почерк мой --
видишь -- как пьяный, -- но, ничего, у меня хватит, Марфинька,
силы на такой с тобой разговор, какого мы еще никогда не вели,
потому-то так необходимо, чтобы ты еще раз пришла, и не думай,
что это письмо -- подлог, это я пишу, Цинциннат, это плачу я,
Цинциннат, который собственно ходил вокруг стола, а потом,
когда Родион принес ему обед, сказал:
-- Вот это письмо. Вот это письмо я вас попрошу... Тут
адрес...
-- Вы бы лучше научились, как другие, вязать, -- проворчал
Родион, -- и связали бы мне шарфик. Писатель! Ведь только что
видались -- с женкой-то.
-- Попробую все-таки спросить, -- сказал Цинциннат. --
Есть ли тут, кроме меня и этого довольно навязчивого Пьера,
какие-нибудь еще заключенные?
Родион побагровел, но смолчал.
-- А мужик еще не приехал? -- спросил Цинциннат.
Родион собрался свирепо захлопнуть уже визжавшую дверь,
но, как и вчера, -- липко шлепая сафьяновыми туфлями, дрыгая
полосатыми телесами, держа в руках шахматы, карты, бильбокэ...
-- Симпатичному Родиону мое нижайшее, -- тоненьким голосом
произнес м-сье Пьер и, не меняя шага, дрыгая, шлепая, вошел в
камеру.
-- Я вижу, -- сказал он, садясь, -- что симпатяга понес от
вас письмо. Верно, то, которое вчера лежало тут на столе? К
супруге? Нет, нет -- простая дедукция, я не читаю чужих писем,
хотя, правда, оно лежало весьма на виду, пока мы в якорек
резались. Хотите нынче в шахматы?
Он разложил шерстяную шашечницу и пухлой рукой со
взведенным мизинцем расставил фигуры, прочно сделанные -- по
старому арестантскому рецепту -- из хлебного мякиша, которому
камень мог позавидовать.
-- Сам я холост, но я понимаю, конечно... Вперед. Я это
быстро... Хорошие игроки никогда много не думают. Вперед. Вашу
супругу я мельком видал -- ядреная бабенка, что и говорить, --
шея больно хороша, люблю... Э, стойте. Это я маху дал,
разрешите переиграть. Так-то будет правильнее. Я большой
любитель женщин, а уж меня как они любят, подлые, прямо не
поверите. Вот вы писали вашей супруге о ее там глазках, губках.
Недавно, знаете, я имел -- Почему же я не могу съесть? Ах, вот
что. Прытко, прытко. Ну, ладно, -- ушел. Недавно я имел половое
общение с исключительно здоровой и роскошной особой. Какое
получаешь удовольствие, когда крупная брюнетка... Это что же?
Вот тебе раз. Вы должны предупреждать, так не годится. Давайте,
сыграю иначе. Так-с. Да, роскошная, страстная -- а я, знаете,
сам с усам, обладаю такой пружиной, что -- ух! Вообще говоря,
из многочисленных соблазнов жизни, которые, как бы играя, но
вместе с тем очень серьезно, собираюсь постепенно представить
вашему вниманию, соблазн любви... -- Нет, погодите, я еще не
решил, пойду ли так. Да, пойду. Как -- мат? Почему -- мат? Сюда
-- не могу, сюда -- не могу, сюда... Тоже не могу. Позвольте,
как же раньше стояло? Нет, еще раньше. Ну, вот это другое дело.
Зевок. Пошел так. Да, -- красная роза в зубах, черные ажурные
чулки по сии места и больше ни-че-го, -- это я понимаю, это
высшее... а теперь вместо восторгов любви -- сырой камень,
ржавое железо, а впереди... сами знаете, что впереди. Не
заметил. А если так? Так лучше. Партия все равно -- моя, вы
делаете ошибку за ошибкой. Пускай она изменяла вам, но ведь и
вы держали ее в своих объятиях. Когда ко мне обращаются за
советами, я всегда говорю: господа, побольше изобретательности.
Ничего нет приятнее, например, чем окружиться зеркалами и
смотреть, как там кипит работа, -- замечательно! А вот это
вовсе не замечательно. Я, честное слово, думал, что пошел не
сюда, а сюда. Так что вы не могли... Назад, пожалуйста. Я люблю
при этом курить сигару и говорить о незначительных вещах, и
чтобы она тоже говорила, -- ничего не поделаешь, известная
развратность... Да, -- тяжко, страшно и обидно сказать всему
этому "прости" -- и думать, что другие, такие же молодые и
сочные, будут продолжать работать, работать... эх! не знаю, как
вы, но я в смысле ласок обожаю то, что у нас, у борцов, зовется
макароны: шлеп ее по шее, и чем плотнее мяса... Во-первых, могу
съесть, во-вторых, могу просто уйти; ну, так. Постойте,
постойте, я все-таки еще подумаю. Какой был последний ход?
Поставьте обратно и дайте подумать. Вздор, никакого мата нет.
Вы, по-моему, тут что-то, извините, смошенничали, вот это
стояло тут или тут, а не тут, я абсолютно уверен. Ну,
поставьте, поставьте...
Он как бы нечаянно сбил несколько фигур и, не удержавшись,
со стоном, смешал остальные. Цинциннат сидел, облокотясь на
одну руку; задумчиво копал коня, который в области шеи был,
казалось, не прочь вернуться в ту хлебную стихию, откуда вышел
(*16).
-- В другую игру, в другую игру, в шахматы вы не умеете,
-- суетливо закричал м-сье Пьер и развернул ярко раскрашенную
доску для игры в гуся.
Бросил кости -- и сразу поднялся с трех на двадцать семь,
-- но потом пришлось спуститься опять, -- зато с двадцати двух
на сорок шесть взвился Цинциннат. Игра тянулась долго. М-сье
Пьер наливался малиной, топал, злился, лез за костями под стол
и вылезал оттуда, держа их на ладони и клянясь, что именно так
они лежали на полу.
-- Почему от вас так пахнет? -- спросил Цинциннат со
вздохом.
Толстенькое лицо м-сье Пьера исказилось принужденной
улыбкой.
-- Это у нас в семье, -- пояснил он с достоинством, --
ноги немножко потеют. Пробовал квасцами, но ничего не берет.
Должен сказать, что, хотя страдаю этим с детства и хотя ко
всякому страданию принято относиться с уважением, еще никто
никогда так бестактно...
-- Я дышать не могу, -- сказал Цинциннат.
XIV
Они были еще ближе -- и теперь так торопились, что грешно
было их отвлекать выстукиванием вопросов. И продолжались они
позже, чем вчера, и Цинциннат лежал на плитах крестом, ничком,
как сраженный солнечным ударом, и, потворствуя ряжению чувств,
ясно, через слух видел потайной ход, удлиняющийся с каждым
скребком, и ощущал, словно ему облегчали темную, тесную боль в
груди, как расшатываются камни, и уже гадал, глядя на стену,
где-то она даст трещину и с грохотом разверзнется.
Еще потрескивало и шуршало, когда пришел Родион. За ним, в
балетных туфлях на босу ногу и шерстяном платьице в шотландскую
клетку, шмыгнула Эммочка и, как уже раз было, спряталась под
стол, скрючившись там на корточках, так что ее льняные волосы,
вьющиеся на концах, покрывали ей и лицо, и колени, и даже
лодыжки. Лишь только Родион удалился, она вспрянула -- да прямо
к Цинциннату, сидевшему на койке, и, опрокинув его, пустилась
по нем карабкаться. Холодные пальцы ее горячих голых рук
впивались в него, она скалилась, к передним зубам пристал
кусочек зеленого листа.
-- Садись смирно, -- сказал Цинциннат, -- я устал, всю
ночь сомей не очкнул, -- садись смирно и расскажи мне...
Эммочка, возясь, уткнулась лбом ему в грудь; из-под ее
рассыпавшихся и в сторону свесившихся буклей обнажилась в
заднем вырезе платья верхняя часть спины, со впадиной,
менявшейся от движения лопаток, и вся ровно поросшая
белесоватым пушком, казавшимся симметрично расчесанным.
Цинциннат погладил ее по теплой голове, стараясь ее
приподнять. Схватила его за пальцы и стала их тискать и
прижимать к быстрым губам.
-- Вот ластушка, -- сонно сказал Цинциннат, -- ну, будет,
будет. Расскажи мне...
Но ею овладел порыв детской буйности. Этот мускулистый
ребенок валял Цинцинната, как щенка.
-- Перестань! -- крикнул Цинциннат. -- Как тебе не стыдно!
-- Завтра, -- вдруг сказала она, сжимая его и смотря ему в
переносицу.
-- Завтра умру? -- спросил Цинциннат.
-- Нет, спасу, -- задумчиво проговорила Эммочка (она
сидела на нем верхом).
-- Вот это славно, -- сказал Цинциннат, -- спасители
отовсюду! Давно бы так, а то с ума сойду. Пожалуйста, слезь,
мне тяжело, жарко.
-- Мы убежим, и вы на мне женитесь.
-- Может быть, -- когда подрастешь; но только жена у меня
уже есть.
-- Толстая, старая, -- сказала Эммочка.
Она соскочила с постели и побежала вокруг камеры, как
бегают танцовщицы, крупной рысью, тряся волосами, и потом
прыгнула, будто летя, и наконец закружилась на месте, раскинув
множество рук.
-- Скоро опять школа, -- сказала она, мгновенно сев к
Цинциннату на колени, -- и, тотчас все забыв на свете,
погрузилась в новое занятие: принялась колупать черную
продольную корку на блестящей голени, корка уже наполовину была
снята, и нежно розовел шрам.
Цинциннат, щурясь, глядел на ее склоненный, обведенный
пушистой каемкой света профиль, и дремота долила его.
-- Ах, Эммочка, помни, помни, помни, что ты обещала.
Завтра! Скажи мне, как ты устроишь?
-- Дайте ухо, -- сказала Эммочка.
Обняв его за шею одной рукой, она жарко, влажно и
совершенно невнятно загудела ему в ухо.
-- Ничего не слышу, -- сказал Цинциннат.
Нетерпеливо откинула с лица волосы и опять приникла.
-- Бу... бу... бу... -- гулко бормотала она -- и вот
отскочила, взвилась, -- и вот уже отдыхала на чуть качавшейся
трапеции, сложив и вытянув клином носки.
-- Я все же очень на это рассчитываю, -- сквозь растущую
дремоту проговорил Цинциннат; медленно приник мокрым гудящим
ухом к подушке.
Засыпая, он чувствовал, как она перелезла через него, -- и
потом ему неясно мерещилось, что она или кто-то другой без
конца складывает какую-то блестящую ткань, берет за углы, и
складывает, и поглаживает ладонью, и складывает опять, -- и на
минуту он очнулся от визга Эммочки, которую выволакивал Родион.
Потом ему показалось, что осторожно возобновились заветные
звуки за стеной... как рискованно! Ведь середина дня... но они
не могли сдержаться и тихонько проталкивались к нему все ближе,
все ближе, -- и он, испугавшись, что сторожа услышат, начал
ходить, топать, кашлять, напевать, -- и когда, с сильно
бьющимся сердцем, сел за стол, звуков уже не было.
А к вечеру, -- как теперь завелось, -- явился м-сье Пьер в
парчовой тюбетейке; непринужденно, по-домашнему, прилег на
Цинциннатову койку и, пышно раскурив длинную пеньковую трубку с
резным подобием пэри, оперся на локоток. Цинциннат сидел у
стола, дожевывая ужин, выуживая чернослив из коричневого сока.
-- Я их сегодня припудрил, -- бойко сказал м-сье Пьер, --
так что прошу без жалоб и без замечаний. Давайте продолжим наш
вчерашний разговор. Мы говорили о наслаждениях.
-- Наслаждение любовное, -- сказал м-сье Пьер, --
достигается путем одного из самых красивых и полезных
физических упражнений, какие вообще известны. Я сказал --
достигается, но, может быть, слово "добывается" или "добыча"
было бы еще уместнее, ибо речь идет именно о планомерной и
упорной добыче наслаждения, заложенного в самых недрах
обрабатываемого существа. В часы досуга работник любви сразу
поражает наблюдателя соколиным выражением глаз, веселостью
нрава и свежим цветом лица. Обратите также внимание на
плавность моей походки. Итак, мы имеем перед собой некое
явление или ряд явлений, которые можно объединить под общим
термином любовного или эротического наслаждения.
Тут, на цыпочках, показывая жестами, чтобы его не
замечали, вошел директор и сел на табурет, который сам принес.
М-сье Пьер обратил на него взор, блестевший
доброжелательством.
-- Продолжайте, продолжайте, -- зашептал Родриг Иванович,
-- я пришел послушать. Pardon [*1], одну минуточку, -- только
поставлю так, чтобы можно было к стене прислониться. Voila
[*2]. Умаялся все-таки, -- а вы?
----------------------------------------------------------
[*1] Виноват (франц.).
[*2] Вот (франц.).
----------------------------------------------------------
-- Это у вас с непривычки, -- сказал м-сье Пьер. -- Так
разрешите продолжать. Мы тут беседовали, Родриг Иванович, о
наслаждениях жизни и разобрали в общих чертах эрос.
-- Понимаю, -- сказал директор.
-- Я следующие отметил пункты... вы извините, коллега, что
повторю, но мне хочется, чтобы Родригу Ивановичу тоже было
интересно. Я отметил, Родриг Иванович, что мужчине, осужденному
на смерть, труднее всего забыть женщину, вкусное женское тело.
-- И лирику лунных ночей, -- добавил от себя Родриг
Иванович, строго взглянув на Цинцинната.
-- Нет, вы уж не мешайте мне развивать тему, захотите --
после скажите. Итак, я продолжаю. Кроме наслаждений любовных
имеется целый ряд других, и к ним мы теперь перейдем. Вы,
вероятно, не раз чувствовали, как расширяется грудь в чудный
весенний день, когда наливаются почки, и пернатые певцы
оглашают рощи, одетые первой клейкой листвой (*17). Первые
скромные цветики кокетливо выглядывают из-под травы и как будто
хотят завлечь страстного любителя природы, боязливо шепча: "ах,
не надо, не рви нас, наша жизнь коротка". Расширяется и широко
дышит грудь в такой день, когда поют птицы, и на первых
деревьях появляются первые скромные листочки. Все радуется, и
все ликует.
-- Мастерское описание апреля, -- сказал директор, тряхнув
щеками.
-- Я думаю, что каждый испытал это, -- продолжал м-сье
Пьер, -- и теперь, когда не сегодня-завтра мы все взойдем на
плаху, незабвенное воспоминание такого весеннего дня заставляет
крикнуть: "о, вернись, вернись; дай мне еще раз пережить тебя".
-- Пережить тебя, -- повторил м-сье Пьер, довольно откровенно
заглянув в мелко исписанный свиточек, который держал в кулаке.
-- Далее, -- сказал м-сье Пьер, -- переходим к
наслаждениям духовного порядка. Вспомните, как, бывало, в
грандиозной картинной галерее или музее, вы останавливались
вдруг и не могли оторвать глаз от какого-нибудь пикантного
торса, -- увы, из бронзы или мрамора. Это мы можем назвать:
наслаждение искусством, -- оно занимает в жизни немалое место.
-- Еще бы, -- сказал в нос Родриг Иванович и посмотрел на
Цинцинната.
-- Гастрономические наслаждения, -- продолжал м-сье Пьер.
-- Смотрите: вот -- лучшие сорта фруктов свисают с древесных
ветвей; вот -- мясник и его помощники влекут свинью, кричащую
так, как будто ее режут; вот -- на красивой тарелке солидный
кусок белого сала; вот -- столовое вино, вишневка; вот --
рыбка, -- не знаю, как остальные, но я большой охотник до леща.
-- Одобряю, -- пробасил Родриг Иванович.
-- Этот чудный пир приходится покинуть. И еще многое
приходится покинуть: праздничную музыку; любимые вещички, вроде
фотоаппарата или трубки; дружеские беседы; блаженство
отправления естественных надобностей, которое некоторые ставят
наравне с блаженством любви; сон после обеда; курение... Что
еще? Любимые вещицы, -- да, это уже было (опять появилась
шпаргалка). Блаженство... и это было. Ну, всякие еще мелочи...
-- Можно кое-что добавить? -- подобострастно спросил
директор, но м-сье Пьер покачал головой:
-- Нет, вполне достаточно. Мне кажется, что я развернул
перед умственным взором коллеги такие дали чувственных
царств...
-- Я только хотел насчет съедобного, -- заметил вполголоса
директор. -- Тут, по-моему, можно некоторые подробности.
Например, en fait de potage... [*] Молчу, молчу, -- испуганно
докончил он, встретив взгляд м-сье Пьера.
----------------------------------------------------------
[*] Можно сообразить супец (франц.).
----------------------------------------------------------
-- Ну, что ж, -- обратился м-сье Пьер к Цинциннату, -- что
вы на это скажете?
-- В самом деле, что мне сказать? -- проговорил Цинциннат.
-- Сонный, навязчивый вздор.
-- Неисправим! -- воскликнул Родриг Иванович.
-- Это он так нарочно, -- сказал с грозной, фарфоровой
улыбкой м-сье Пьер. -- Поверьте мне, он в достаточной мере
чувствует всю прелесть описанных мною явлений.
-- ...Но кое-чего не понимает, -- гладко въехал Родриг
Иванович, -- он не понимает, что если бы сейчас честно признал
свою блажь, честно признал, что любит то же самое, что любим мы
с вами, например, на первое черепаховый суп, говорят, что
стихийно вкусно, то есть я хочу только заметить, что если бы он
честно признал и раскаялся, -- да, раскаялся бы, -- вот моя
мысль, -- тогда была бы для него некоторая отдаленная -- не
хочу сказать надежда, но во всяком случае...
-- Пропустил насчет гимнастики, -- зашептал м-сье Пьер,
просматривая свою бумажку, -- экая досада!
-- Нет, нет, прекрасно сказали, прекрасно, -- вздохнул
Родриг Иванович, -- лучше нельзя было. Во мне встрепенулись
желания, которые дремали десятки лет. Вы что -- еще посидите?
Или со мной?
-- С вами. Он сегодня просто злюка. Даже не смотрит.
Царства ему предлагаешь, а он дуется. Мне ведь нужно так мало
-- одно словцо, кивок. Ну, ничего не поделаешь. Пошли, Родриго.
Вскоре после их ухода потух свет, и Цинциннат в темноте
перебрался на койку (неприятно, чужой пепел, но больше некуда
лечь) и, по всем хрящикам и позвонкам выхрустывая длинную
доску, весь вытянулся; вобрал воздух и подержал его с четверть
минуты. Может быть: просто каменщики. Чинят. Обман слуха: может
быть, все это происходит далеко, далеко (выдохнул). Он лежал на
спине, шевеля торчавшими из-под одеяла пальцами ног и
поворачивая лицо то к невозможному спасению, то к неизбежной
казни. Свет вспыхнул опять.
Почесывая рыжую грудь под рубашкой, явился Родион за
табуретом. Увидев искомый предмет, но, не долго думая, сел на
него, тяжело крякнул, громадной ладонью помял опущенное лицо и,
по-видимому, собрался всхрапнуть.
-- Еще не приехал? -- спросил Цинциннат.
Родион немедленно встал и вышел с табуретом.
Мрик -- мрак.
Оттого ли, что со дня суда прошел некоторый цельный срок:
две недели, -- оттого ли, что приближение спасательных звуков
сулило перемену в судьбе, -- но в эту ночь Цинциннат мысленно
занимался тем, что делал смотр часам, проведенным в крепости.
Невольно уступая соблазну логического развития, невольно
(осторожно, Цинциннат!) сковывая в цепь то, что было совершенно
безопасно в виде отдельных, неизвестно куда относившихся
звеньев, он придавал смысл бессмысленному и жизнь неживому. На
фоне каменной темноты он сейчас разрешал появляться освещенным
фигурам всех своих обычных посетителей... впервые, впервые
воображение его так снисходило к ним. Появлялся докучливый
сосед-арестантик, с наливным личиком, лоснящимся, как то
восковое яблоко, которое на днях приносил балагур зять;
появлялся адвокат, подвижной, поджарый, высвобождающий из
рукавов фрака манжеты; появлялся мрачный библиотекарь, и в
черном, гладком парике дебелый Родриг Иванович, и Эммочка, и
вся Марфинькина семья, и Родион, и другие, смутные сторожа и
солдаты, -- и, вызывая их, -- пускай не веря в них, но все-таки
вызывая, -- Цинциннат давал им право на жизнь, содержал их,
питал их собой. Ко всему этому присоединилась ежеминутная
возможность возвращения волнующего стука, действующая, как
разымчивое ожидание музыки, -- так что Цинциннат находился в
странном, трепетном, опасном состоянии, -- и с каким-то
возрастающим торжеством били далекие часы, -- и вот, выходя из
мрака, подавая друг другу руки, смыкались в круг освещенные
фигуры -- и, слегка напирая вбок, и кренясь, и тащась, начинали
-- сперва тугое, влачащееся -- круговое движение, которое
постепенно выправлялось, легчало, ускорялось, и вот уже пошло,
пошло, -- и чудовищные тени от плеч и голов пробегали,
повторяясь, все шибче по каменным сводам, и тот неизбежный
весельчак, который в хороводе высоко поднимает ноги, смеша
остальных, более чопорных, отбрасывал на стены громадные черные
углы своих безобразных колен.
XV
Утро прошло тихо, но зато около пяти пополудни начался
сокрушительный треск: тот, кто работал, рьяно торопился,
бесстыдно гремел; впрочем, не намного приблизился со вчерашнего
дня.
Внезапно произошло нечто особенное: рухнула будто какая-то
внутренняя преграда, и уже теперь звуки проявились с такой
выпуклостью и силой (мгновенно перейдя из одного плана в другой
-- прямо к рампе), что стало ясно: они вот тут, сразу за
тающей, как лед, стеной, и вот сейчас, сейчас прорвутся.
И тогда узник решил, что пора действовать. Страшно спеша,
трепеща, но все же стараясь не терять над собой власти, он
достал и надел те резиновые башмаки, те полотняные панталоны и
крутку, в которых был, когда его взяли; нашел носовой платок,
два носовых платка, три носовых платка (беглое преображение их
в те простыни, которые связываются вместе); на всякий случай
сунул в карман какую-то веревочку с еще прикрученной к ней
деревянной штучкой для носки пакетов (не засовывалась, кончик
висел); ринулся к постели с целью так взбить и покрыть одеялом
подушку, чтобы получилось чучело спящего; не сделал этого, а
кинулся к столу, с намерением захватить написанное; но и тут на
полпути переменил направление, ибо от победоносной, бешеной
стукотни мешались мысли... Он стоял, вытянувшись, как стрела,
руки держа по швам, когда, в совершенстве воплощая его мечту,
желтая стена на аршин от пола дала молниевидную трещину, тотчас
набрякла, толкаемая снутри, и внезапно с грохотом разверзлась.
Из черной дыры в облаке мелких обломков вылез, с киркой в
руке, весь осыпанный белым, весь извивающийся и шлепающийся,
как толстая рыба в пыли, весь зыблющийся от смеха, м-сье Пьер,
и, сразу за ним, -- но раком, толстозадый, с прорехой, из
которой торчал клок серой ваты, без сюртука, тоже осыпанный
всякой дрянью, тоже помирающий со смеху, Родриг Иванович, и,
выкатившись из дыры, они оба сели на пол и уже без удержу
затряслись, со всеми переходами от хо-хо-хо до кхи-кхи-кхи и
обратно, с жалобными писками в интервалах взрывов, -- толкая
друг друга, друг на друга валясь...
-- Мы, мы, это мы, -- выдавил наконец м-сье Пьер, повернув
к Цинциннату меловое лицо, причем желтый паричок его с
комическим свистом приподнялся и опал.
-- Это мы, -- проговорил неожиданным для него фальцетом
Родриг Иванович и густо загоготал снова, задрав мягкие ноги в
невозможных гетрах эксцентрика.
-- Уф! -- произнес м-сье Пьер, вдруг успокоившись; встал с
пола и, обивая ладонь о ладонь, оглянулся на дыру: -- Ну и
поработали же мы, Родриг Иванович! Вставайте, голубчик,
довольно. Какая работа! Что же, теперь можно и воспользоваться
этим превосходным туннелем... Позвольте вас пригласить, милый
сосед, ко мне на стакан чаю.
-- Если вы только меня коснетесь... -- прошелестел
Цинциннат, -- и, так как с одной стороны, готовый его обнять и
впихнуть, стоял белый, потный м-сье Пьер, а с другой, -- тоже
раскрыв объятия, голоплечий, в свободно висящей манишке, --
Родриг Иванович, и оба как бы медленно раскачивались, собираясь
навалиться на него, то Цинциннат избрал единственно возможное
направление, а именно то, которое ему указывалось. М-сье Пьер
легонько подталкивал его сзади, помогая ему вползать в
отверстие.
-- Присоединяйтесь, -- обратился он к Родригу Ивановичу,
но тот отказался, сославшись на расстройство туалета.
Сплющенный и зажмуренный, полз на карачках Цинциннат,
сзади полз м-сье Пьер, и, отовсюду тесня, давила на хребет,
колола в ладони, в колени кромешная тьма, полная осыпчивого
треска, и несколько раз Цинциннат утыкался в тупик, и тогда
м-сье Пьер тянул за икры, заставляя из тупика пятиться, и
ежеминутно угол, выступ, неизвестно что больно задевало голову,
и вообще тяготела над ним такая ужасная, беспросветная тоска,
что, не будь сзади сопящего, бодучего спутника, -- он бы тут же
лег и умер. Но вот, после длительного продвижения в узкой,
угольно-черной тьме (в одном месте, сбоку, красный фонарик
тускло обдал лоском черноту), после тесноты, слепоты, духоты,
-- вдали показался округлявшийся бледный свет: там был поворот
и наконец -- выход; неловко и кротко Цинциннат выпал на
каменный пол, -- в пронзенную солнцем камеру м-сье Пьера.
-- Милости просим, -- сказал хозяин, вылезая за ним;
тотчас достал платяную щетку и принялся ловко обчищать
мигающего Цинцинната, деликатно сдерживая и смягчая движение
там, где могло быть чувствительно. При этом он, сгибаясь, будто
опутывая его чем, ходил вокруг Цинцинната, который стоял
совершенно неподвижно, пораженный одной необыкновенно простой
мыслью, пораженный, вернее, не самой мыслью, -- а тем, что она
не явилась ему раньше.
-- А я, разрешите, сделаю так, -- произнес м-сье Пьер и
стянул с себя пыльную фуфайку; на мгновение, как бы невзначай,
напряг руку, косясь на бирюзово-белый бицепс и распространяя
свойственное ему зловоние. Вокруг левого соска была находчивая
татуировка -- два зеленых листика, -- так что самый сосок
казался бутоном розы (из марципана и цуката). --
Присаживайтесь, прошу, -- сказал он, надевая халат в ярких
разводах; -- чем богат, тем и рад. Мой номер, как видите, почти
не отличается от вашего. Я только держу его в чистоте и
украшаю... украшаю, чем могу. (Он слегка задохнулся, вроде как
от волнения.)
Украшаю. Аккуратно выставил малиновую цифру стенной
календарь с акварельным изображением крепости при заходящем
солнце. Одеяло, сшитое из разноцветных ромбов, прикрывало
койку. Над ней кнопками были прикреплены снимки игрового жанра
и висела кабинетная фотография м-сье Пьера; из-за края рамы
выпускал гофрированные складки бумажный веерок. На столе лежал
крокодиловый альбом, золотился циферблат дорожных часов, и над
блестящим ободком фарфорового стакана с немецким пейзажем
глядели в разные стороны пять-шесть бархатистых анютиных
глазок. В углу камеры был прислонен к стене большой футляр,
содержавший, казалось, музыкальный инструмент.
-- Я чрезвычайно счастлив вас видеть у себя, -- говорил
м-сье Пьер, прогуливаясь взад и вперед и каждый раз проходя
сквозь косую полосу солнца, в которой еще играла известковая
пыль. -- Мне кажется, что за эту неделю мы с вами так
подружились, как-то так хорошо, тепло сошлись, как редко
бывает. Вас, я вижу, интересует, что внутри? Вот дайте (он
перевел дух), дайте договорить, и тогда покажу вам...
-- Наша дружба, -- продолжал, разгуливая и слегка
задыхаясь, м-сье Пьер, -- наша дружба расцвела в тепличной
атмосфере темницы, где питалась одинаковыми тревогами и
надеждами. Думаю, что я вас знаю теперь лучше, чем кто-либо на
свете -- и, уж конечно, интимнее, чем вас знала жена. Мне
поэтому особенно больно, когда вы поддаетесь чувству злобы или
бываете невнимательны к людям... Вот сейчас, когда мы к вам так
весело явились, вы опять Родрига Ивановича оскорбили напускным
равнодушием к сюрпризу, в котором он принимал такое милое,
энергичное участие, а ведь он уже далеко не молод и немало у
него собственных забот. Нет, об этом сейчас не хочу. Мне только
важно установить, что ни один ваш душевный оттенок не
ускользает от меня, и потому мне лично кажется не совсем
справедливым известное обвинение... Для меня вы прозрачны, как
-- извините изысканность сравнения -- как краснеющая невеста
прозрачна для взгляда опытного жениха. Не знаю, у меня что-то с
дыханием, простите, сейчас пройдет. Но, если я вас так близко
изучил и -- что таить -- полюбил, крепко полюбил, -- то и вы,
стало быть, узнали меня, привыкли ко мне, -- более того,
привязались ко мне, как я к вам. Добиться такой дружбы, -- вот
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
/ Полные произведения / Набоков В. / Приглашение на казнь
|
Смотрите также по
произведению "Приглашение на казнь":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
