Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Набоков В. / Приглашение на казнь
Приглашение на казнь [9/10]
удовлетворил любопытство несчастного.
-- Ваш удивительный афоризм, что жизнь есть врачебная
тайна, -- заговорил заведующий фонтанами, так брызгая мелкой
слюной, что около рта у него играла радуга, -- может быть
отлично применен к странному случаю, происшедшему на днях в
семье моего секретаря. Представьте себе...
-- Ну что, Цинциннатик, боязно? -- участливым полушепотом
спросил один из сверкающих слуг, наливая вино Цинциннату; он
поднял глаза; это был его шурин-остряк: -- боязно, поди? Вот
хлебни винца до венца...
-- Это что такое? -- холодно осадил болтуна м-сье Пьер, и
тот, горбатясь, проворно отступил -- и вот уже наклонялся со
своей бутылкой над плечом следующего гостя.
-- Господа! -- воскликнул хозяин, привстав и держа на
уровне крахмальной груди бокал с бледно-желтым, ледянистым
напитком. -- Предлагаю тост за...
-- Горько! -- крикнул кто-то, и другие подхватили.
-- ...На брудершафт, заклинаю... -- изменившимся голосом,
тихо, с лицом, искаженным мольбой, обратился м-сье Пьер к
Цинциннату, -- не откажите мне в этом, заклинаю, это всегда,
всегда так делается...
Цинциннат безучастно потрагивал свившиеся в косые трубочки
края мокрой белой розы, которую машинально вытянул из упавшей
вазы.
-- ...Я, наконец, вправе требовать, -- судорожно прошептал
м-сье Пьер -- и вдруг, с отрывистым, принужденным смехом, вылил
из своего бокала каплю вина Цинциннату на темя, а затем окропил
и себя.
-- Браво, браво! -- раздавались кругом крики, и сосед
поворачивался к соседу, выражая патетической мимикой изумление,
восхищение, и звякали, чокаясь, небьющиеся бокалы, и яблоки с
детскую голову ярко громоздились среди пыльно-синих гроздей
винограда на крутогрудом серебряном корабле, и стол поднимался,
как пологая алмазная гора, и в туманах плафонной живописи
путешествовала многорукая люстра, плачась, лучась, не находя
пристанища.
-- Я тронут, тронут, -- говорил м-сье Пьер, и к нему по
очереди подходили, поздравляли его. Иные при этом оступались,
кто-то пел. Отец городских пожарных был неприлично пьян; двое
слуг под шумок пытались утащить его, но он пожертвовал фалдами,
как ящерица хвостом, и остался. Почтенная попечительница,
багровея пятнами, безмолвно и напряженно откидываясь,
защищалась от начальника снабжения, который игриво нацеливался
в нее пальцем, похожим на морковь, как бы собираясь ее
проткнуть или пощекотать, и приговаривал: "Ти-ти-ти-ти!".
-- Перейдем, господа, на террасу, -- провозгласил хозяин,
и тогда Марфинькин брат и сын покойного доктора Синеокова
раздвинули, с треском деревянных колец, занавес: открылась, в
покачивающемся свете расписных фонарей, каменная площадка,
ограниченная в глубине кеглеобразными столбиками балюстрады,
между которыми густо чернелись двойные доли ночи.
Сытые, урчащие гости расположились в низких креслах.
Некоторые околачивались около колонн, другие у балюстрады. Тут
же стоял Цинциннат, вертя в пальцах мумию сигары, и рядом с
ним, к нему не поворачиваясь, но беспрестанно его касаясь то
спиной, то боком, м-сье Пьер говорил при одобрительных
возгласах слушателей:
-- Фотография и рыбная ловля -- вот главные мои увлечения.
Как это вам ни покажется странным, но для меня слава, почести
-- ничто по сравнению с сельской тишиной. Вот вы недоверчиво
улыбаетесь, милостивый государь (мельком обратился он к одному
из гостей, который немедленно отрекся от своей улыбки), но
клянусь вам, что это так, я зря не клянусь. Любовь к природе
завещал мне отец, который тоже не умел лгать. Многие из вас,
конечно, его помнят и могут подтвердить -- даже письменно, если
бы потребовалось.
Стоя у балюстрады, Цинциннат смутно всматривался в
темноту, -- и вот, как по заказу, темнота прельстительно
побледнела, ибо чистая теперь и высокая луна выскользнула из-за
каракулевых облачков, покрывая лаком кусты и трелью света
загораясь в прудах. Вдруг с резким движением души Цинциннат
понял, что находится в самой гуще Тамариных Садов, столь
памятных ему и казавшихся столь недостижимыми; мгновенно
приложив одно к одному, он понял, что не раз с Марфинькой тут
проходил, мимо этого самого дома, в котором был сейчас, и
который тогда ему представлялся в виде белой виллы с забитыми
окнами, сквозивший в листве на пригорке... Теперь, хлопотливым
взглядом обследуя местность, он без труда освобождал от пленок
ночной мглы знакомые лужайки или, напротив, стирал с них лишнюю
лунную пыль, дабы сделать их точно такими, какими были они в
памяти. Реставрируя замазанную копотью ночи картину, он видел,
как по-старому распределяются рощи, тропинки, ручьи... Вдали,
упираясь в металлическое небо, застыли на полном раскате
заманчивые холмы в синеватом блеске и складках мрака...
-- Луна, балкон, она и он, -- сказал м-сье Пьер, улыбаясь
Цинциннату, который тут заметил, что все смотрят на него с
ласковым, выжидательным участием.
-- Вы любуетесь ландшафтом? -- вкрадчиво, держа руки за
спиной, проговорил управляющий садами, -- вы... -- он осекся и,
как бы слегка смутясь, повернулся к м-сье Пьеру: -- Простите...
вы разрешаете? Я, собственно, не был представлен...
-- Ах, помилуйте, моего разрешения не требуется, --
вежливо ответил м-сье Пьер и, прикоснувшись к Цинциннату, тихо
сказал: -- Этот господин хочет с тобой побеседовать.
-- Ландшафт... Любуетесь ландшафтом? -- повторил, кашлянув
в кулак, управляющий садами. -- Но сейчас мало что видно. Вот
погодите, ровно в полночь, -- это мне обещал наш главный
инженер... Никита Лукич! А, Никита Лукич!
-- Я за него, -- бодрым баском отозвался Никита Лукич и
подался вперед, услужливо, вопросительно и радостно поворачивая
то к одному, то к другому свое моложавое, мясистое, с белой
щеткой усов, лицо и удобно положа руки на плечи управляющему
садами и м-сье Пьеру, между которыми он, высовываясь, стоял.
-- Я рассказывал, Никита Лукич, что вы обещали ровно в
полночь, в честь...
-- А как же, -- сочно отрезал главный инженер. --
Беспременно сюрприз будет. Это уже будьте покойны. А который-то
час, ребята?
Он освободил чужие плечи от напора своих широких рук и
озабоченно ушел в комнаты.
-- Что же, через каких-нибудь восемь часов будем уже на
площади, -- сказал м-сье Пьер, вновь придавив крышку своих
часиков. Спать придется немного. Тебе, милый, не холодно?
Господин сказал, что будет сюрприз. Нас, право, очень балуют.
Эта рыбка за ужином была бесподобна.
-- ...Оставьте, бросьте, -- раздался низкий голос
попечительницы, которая надвигалась генеральской спиной и
ватрушкой своего шиньончика прямо на м-сье Пьера, отступая
перед указательным пальцем начальника снабжения.
-- Ти-ти-ти, -- игриво пищал тот, -- ти-ти-ти.
-- Полегче, мадам, -- крякнул м-сье Пьер, -- мозоли у меня
не казенные.
-- Обворожительная женщина, -- без всякого выражения,
вскользь, заметил начальник снабжения и, потанцовывая,
направился к группе мужчин, стоявших у колонн, -- и тень его
смешалась с их тенями, и ветерок качал бумажные фонари, и
выделялись из мрака то рука, важно расправляющая ус, то
чашечка, поднятая к старческим рыбьим губам, пытающимся со дна
достать сахар.
-- Внимание! -- вдруг крикнул хозяин, вихрем проносясь
между гостей.
Сначала в саду, потом за ним, потом еще дальше, вдоль
дорожек, в дубравах, на прогалинах и лугах, поодиночке и
пачками, зажигались рубиновые, сапфирные, топазовые огоньки,
постепенно цветным бисером выкладывая ночь. Гости заахали.
М-сье Пьер, со свистом вобрав воздух, схватил Цинцинната за
кисть. Огоньки занимали все большую площадь: вот потянулись
вдоль отдаленной долины, вот перекинулись в виде длинной брошки
на ту сторону, вот уже повыскочили на первых склонах, -- а там
пошли по холмам, забираясь в самые тайные складки, обнюхивая
вершины, переваливая через них!
-- Ах, как славно, -- прошептал м-сье Пьер, на миг
прижавшись щекой к щеке Цинцинната.
Гости аплодировали. В течение трех минут горел
разноцветным светом добрый миллион лампочек, искусно
рассаженных в траве, на ветках, на скалах, и в общем
размещенных таким образом, чтобы составить по всему ночному
ландшафту растянутый грандиозный вензель из П. и Ц., не совсем,
однако, вышедший. Затем все разом потухли, и сплошная темнота
подступила к террасе.
Когда опять появился инженер Никита Лукич, его окружили и
хотели качать. Но пора было думать и о заслуженном отдыхе.
Перед уходом гостей хозяин предложил снять м-сье Пьера и
Цинцинната у балюстрады. М-сье Пьер, хотя был снимаемым, все же
руководил этой операцией. Световой взрыв озарил белый профиль
Цинцинната и безглазое лицо рядом с ним. Сам хозяин подал им
плащи и вышел их проводить. В вестибюле, спросонья гремя,
разбирали алебарды сумрачные солдаты.
-- Несказанно польщен визитом, -- обратился на прощание
хозяин к Цинциннату: -- Завтра, -- вернее, сегодня утром -- я
там буду, конечно, и не только как официальное лицо, но и как
частное. Племянник мне говорил, что ожидается большое скопление
публики.
-- Ну-с, ни пера, ни пуха, -- в промежутках тройного
лобзания сказал он м-сье Пьеру.
Цинциннат и м-сье Пьер в сопровождении солдат углубились в
аллею.
-- Ты в общем хороший, -- произнес м-сье Пьер, когда они
немножко отошли, -- только почему ты всегда как-то... Твоя
застенчивость производит на свежих людей самое тягостное
впечатление. Не знаю, как ты, -- добавил он, -- но хотя я,
конечно, в восторге от этой иллюминации и все такое, но у меня
изжога и подозрение, что далеко не все было на сливочном масле.
Шли долго. Было очень тихо и туманно.
Ток-ток-ток, -- глухо донеслось откуда-то слева, когда они
спускались по Крутой. -- Ток-ток-ток.
-- Подлецы, -- пробормотал м-сье Пьер. -- Ведь клялись,
что уже готово...
Наконец перешли через мост и стали подниматься в гору.
Луну уже убрали, и густые башни крепости сливались с тучами.
Наверху, у третьих ворот, в шлафроке и ночном колпаке, ждал
Родриг Иванович.
-- Ну, что, как было? -- спросил он нетерпеливо.
-- Вас недоставало, -- сухо сказал м-сье Пьер.
XVIII
"Прилег, не спал, только продрог, и теперь -- рассвет
(быстро, нечетко, слов не кончая, -- как бегущий оставляет след
неполной подошвы, -- писал Цинциннат), теперь воздух бледен, и
я так озяб, что мне кажется, отвлеченное понятие "холод" должно
иметь форму моего тела, и сейчас за мною придут. Мне совестно,
что я боюсь, а боюсь я дико, -- страх, не останавливаясь ни на
минуту, несется с грозным шумом сквозь меня, как поток, и тело
дрожит, как мост над водопадом, и нужно очень громко говорить,
чтобы за шумом себя услышать. Мне совестно, душа опозорилась,
-- это ведь не должно быть, не должно было быть, было бы быть,
-- только на коре русского языка могло вырасти это грибное
губье сослагательного, -- о, как мне совестно, что меня
занимают, держат душу за полу, вот такие подробы, подрости,
лезут, мокрые, прощаться, лезут какие-то воспоминания: я, дитя,
с книгой, сижу у бегущей с шумом воды на припеке, и вода
бросает колеблющийся блеск на ровные строки старых, старых
стихов, -- о, как на склоне, -- ведь я знаю, что этого не надо,
-- и суеверней! (*21) -- ни воспоминаний, ни боязни, ни этой
страстной икоты: и суеверней! -- и я так надеялся, что будет
все прибрано, все просто и чисто. Ведь я знаю, что ужас смерти
это только так, безвредное, -- может быть даже здоровое для
души, -- содрогание, захлебывающийся вопль новорожденного или
неистовый отказ выпустить игрушку, -- и что живали некогда в
вертепах, где звон вечной капели и сталактиты, смерторадостные
мудрецы (*22), которые, -- большие путаники, правда, -- а
по-своему одолели, -- и хотя я все это знаю, и еще знаю одну
главную, главнейшую вещь, которой никто здесь не знает, --
все-таки смотрите, куклы, как я боюсь, как все во мне дрожит, и
гудит, и мчится, -- и сейчас придут за мной, и я не готов, мне
совестно..."
Цинциннат встал, разбежался и -- головой об стену, но
настоящий Цинциннат сидел в халате за столом и глядел на стену,
грызя карандаш, и вот, слегка зашаркав под столом, продолжал
писать -- чуть менее быстро:
"Сохраните эти листы, -- не знаю, кого прошу, -- но:
сохраните эти листы, -- уверяю вас, что есть такой закон, что
это по закону, справьтесь, увидите! -- пускай полежат, -- что
вам от этого сделается? -- а я так, так прошу, -- последнее
желание, -- нельзя не исполнить. Мне необходима хотя бы
теоретическая возможность иметь читателя, а то, право, лучше
разорвать. Вот это нужно было высказать. Теперь пора
собираться".
Он опять остановился. Уже совсем прояснилось в камере, и
по расположению света Цинциннат знал, что сейчас пробьет
половина шестого. Дождавшись отдаленного звона, он продолжал
писать, -- но теперь уже совсем тихо и прерывисто, точно
растратил всего себя на какое-то первоначальное восклицание.
"Слова у меня топчутся на месте, -- писал Цинциннат. --
Зависть к поэтам. Как хорошо, должно быть, пронестись по
странице и прямо со страницы, где остается бежать только тень
-- сняться -- и в синеву. Неопрятность экзекуции, всех
манипуляций, до и после. Какое холодное лезвие, какое гладкое
топорище. Наждачной бумажкой. Я полагаю, что боль расставания
будет красная, громкая. Написанная мысль меньше давит, хотя
иная -- как раковая опухоль: выразишь, вырежешь, и опять
нарастает хуже прежнего. Трудно представить себе, что сегодня
утром, через час или два..."
Но прошло и два часа и более, и, как ни в чем не бывало,
Родион принес завтрак, прибрал камеру, очинил карандаш,
накормил паука, вынес парашу. Цинциннат ничего не спросил, но,
когда Родион ушел и время потянулось дальше обычной своей
трусцой, он понял, что его снова обманули, что зря он так
напрягал душу и что все оставалось таким же неопределенным,
вязким и бессмысленным, каким было.
Часы только что пробили три или четыре (задремав и
наполовину проснувшись, он не сосчитал ударов, а лишь
приблизительно запечатлел их звуковую сумму), когда вдруг
отворилась дверь и вошла Марфинька. Она была румяна, выбился
сзади гребень, вздымался темный лиф черного бархатного платья,
-- при этом что-то не так сидело, это ее делало кривобокой, и
она все поправляла, одергивалась или на месте быстро-быстро
поводила бедрами, как будто что-то под низом неладно, неловко.
-- Васильки тебе, -- сказала она, бросив на стол синий
букет, -- и, почти одновременно, проворно откинув с колена
подол, поставила на стул полненькую ногу в белом чулке,
натягивая его до того места, где от резинки был на дрожащем
нежном сале тисненый след. -- И трудно же было добиться
разрешения! Пришлось, конечно, пойти на маленькую уступку, --
одним словом, обычная история. Ну, как ты поживаешь, мой бедный
Цинциннатик?
-- Признаться, не ждал тебя, -- сказал Цинциннат. --
Садись куда-нибудь.
-- Я уже вчера добивалась, -- а сегодня сказала себе:
лопну, а пройду. Он час меня держал, твой директор, -- страшно,
между прочим, тебя хвалил. Ах, как я сегодня торопилась, как я
боялась, что не успею. Утречком на Интересной ужас что
делалось.
-- Почему отменили? -- спросил Цинциннат.
-- А говорят, все были уставши, плохо выспались. Знаешь,
публика не хотела расходиться. Ты должен быть горд.
Продолговатые, чудно отшлифованные слезы поползли у
Марфиньки по щекам, подбородку, гибко следуя всем очертаниям,
-- одна даже дотекла до ямки над ключицей... но глаза смотрели
все так же кругло, топырились короткие пальцы с белыми
пятнышками на ногтях, и тонкие губы, скоро шевелясь, говорили
свое.
-- Некоторые уверяют, что теперь отложено надолго, да и ни
от кого по-настоящему нельзя узнать. Ты вообще не можешь себе
представить, сколько слухов, какая бестолочь...
-- Что ж ты плачешь? -- спросил Цинциннат, усмехнувшись.
-- Сама не знаю, измоталась... (Грудным баском.) Надоели
вы мне все. Цинциннат, Цинциннат, -- ну и наделал же ты
делов!.. Что о тебе говорят, -- это ужас! Ах, слушай, -- вдруг
переменила она побежку речи, заулыбавшись, причмокивая и
прихорашиваясь: -- на днях -- когда это было? да, позавчера, --
приходит ко мне как ни в чем не бывало такая мадамочка, вроде
докторши, что ли, совершенно незнакомая, в ужасном ватерпруфе,
и начинает: так и так... дело в том... вы понимаете... Я ей
говорю: нет, пока ничего не понимаю. -- Она -- ах, нет, я вас
знаю, вы меня не знаете... Я ей говорю... (Марфинька,
представляя собеседницу, впадала в тон суетливый и бестолковый,
но трезво тормозила на растянутом: я ей говорю -- и, уже
передавая свою речь, изображала себя как снег спокойной.) Одним
словом, она стала уверять меня, что она твоя мать, хотя,
по-моему, она даже с возрастом не выходит, но все равно, и что
она безумно боится преследований, будто, значит, ее допрашивали
и всячески подвергали. Я ей говорю: при чем же тут я, и отчего,
собственно, вы желаете меня видеть? Она -- ах, нет, так и так,
я знаю, что вы страшно добрая, что вы все сделаете... Я ей
тогда говорю: отчего, собственно, вы думаете, что я добрая? Она
-- так и так, ах, нет, ах, да, -- и вот просит, нельзя ли ей
дать такую бумажку, чтобы я, значит, руками и ногами подписала,
что она никогда не бывала у нас и с тобой не видалась... Тут,
знаешь, так смешно стало Марфиньке, так смешно! Я думаю
(протяжным, низким голоском), что это какая-то ненормальная,
помешанная, правда? Во всяком случае я ей, конечно, ничего не
дала, Виктор и другие говорили, что было бы слишком
компрометантно, -- что, значит, я вообще знаю каждый твой шаг,
если знаю, что ты с ней незнаком, -- и она ушла, очень,
кажется, сконфуженная.
-- Но это была действительно моя мать, -- сказал
Цинциннат.
-- Может быть, может быть. В конце концов, это не так
важно. А вот почему ты такой скучный, кислый, Цин-Цин? Я
думала, ты будешь так рад мне, а ты...
Она взглянула на койку, потом на дверь.
-- Не знаю, какие тут правила, -- сказала она вполголоса,
-- но, если тебе нужно, Цинциннатик, пожалуйста, только скоро.
-- Оставь. Что за вздор, -- сказал Цинциннат.
-- Ну, как желаете. Я только хотела тебе доставить
удовольствие, раз это мое последнее свидание и все такое. Ах,
знаешь, на мне предлагает жениться -- ну, угадай кто? никогда
не угадаешь, -- помнишь, такой старый хрыч, одно время рядом с
нами жил, все трубкой смердел через забор да подглядывал, когда
я на яблоню лазила. Каков? И главное -- совершенно серьезно!
Так я за него и пошла, за пугало рваное, фу! Я вообще чувствую,
что мне нужно хорошенько, хорошенько отдохнуть, -- зажмуриться,
знаешь, вытянуться, ни о чем не думать, -- отдохнуть,
отдохнуть, -- и, конечно, совершенно одной или с человеком,
который действительно бы заботился, все понимал, все...
У нее опять заблестели короткие, жесткие ресницы, и
поползли слезы, змеясь, по ямкам яблочно румяных щек.
Цинциннат взял одну из этих слез и попробовал на вкус: не
соленая и не солодкая, -- просто капля комнатной воды.
Цинциннат не сделал этого.
Вдруг дверь взвизгнула, отворилась на вершок, Марфиньку
поманил рыжий палец. Она быстро подошла к двери.
-- Ну что вам, ведь еще не пора, мне обещали целый час, --
прошептала она скороговоркой. Ей что-то возразили.
-- Ни за что! -- сказала она с негодованием. -- Так и
передайте. Уговор был, только что с дирек...
Ее перебили; она вслушалась в настойчивое бормотание;
потупилась, хмурясь и скребя туфелькой пол.
-- Да уж ладно, -- грубовато проговорила она и с какой-то
невинной живостью повернулась к мужу: -- Я через пять минуточек
вернусь, Цинциннатик.
(Покамест она отсутствовала, он думал о том, что не только
еще не приступил к неотложному, важному разговору с ней, но что
не мог теперь даже выразить это важное... Вместе с тем у него
ныло сердце, и все то же воспоминание скулило в уголку, -- а
пора, пора было от всей этой тоски поотвыкнуть.)
Она вернулась только через три четверти часа, неизвестно
по поводу чего презрительно, в нос, усмехаясь; поставила ногу
на стул, щелкнула подвязкой и, сердито одернув складки около
талии, села к столу, точь-в-точь как сидела давеча.
-- Зря, -- произнесла она с усмешкой и начала перебирать
синие цветы на столе. -- Ну, скажи мне что-нибудь, Цинциннатик,
петушок мой, ведь... Я, знаешь, их сама собирала, маков не
люблю, а вот эти -- прелесть. Не лезь, если не можешь, --
другим тоном неожиданно добавила она, прищурившись. -- Нет,
Цин-Цин, это я не тебе. (Вздохнула.) Ну, скажи мне что-нибудь,
утешь меня.
-- Ты мое письмо... -- начал Цинциннат и кашлянул, -- ты
мое письмо прочла внимательно, -- как следует?
-- Прошу тебя, -- воскликнула Марфинька, схватясь за
виски, -- только не будем о письме!
-- Нет, будем, -- сказал Цинциннат.
Она вскочила, судорожно оправляясь, -- и заговорила
сбивчиво, слегка шепеляво, как говорила, когда гневалась.
-- Это ужасное письмо, это бред какой-то, я все равно не
поняла, можно подумать, что ты здесь один сидел с бутылкой и
писал. Не хотела я об этом письме, но раз уже ты... Ведь его,
поди, прочли передатчики, списали, сказали: ага! она с ним
заодно, коли он ей так пишет. Пойми, я не хочу ничего знать о
твоих делах, ты не смеешь мне такие письма, преступления свои
навязывать мне...
-- Я не писал тебе ничего преступного, -- сказал
Цинциннат.
-- Это ты так думаешь, -- но все были в ужасе от твоего
письма, -- просто в ужасе! Я -- дура, может быть, и ничего не
смыслю в законах, но и я чутьем поняла, что каждое твое слово
невозможно, недопустимо... Ах, Цинциннат, в какое ты меня
ставишь положение, -- и детей, подумай о детях... Послушай, --
ну послушай меня минуточку, -- продолжала она с таким жаром,
что речь ее становилась вовсе невнятной, -- откажись от всего,
от всего. Скажи им, что ты невиновен, а что просто куражился,
скажи им, покайся, сделай это, -- пускай это не спасет твоей
головы, но подумай обо мне, на меня ведь уже пальцем
показывают: от она, вдова, от!
-- Постой, Марфинька! Я никак не пойму. В чем покаяться?
-- Так! Впутывай меня, задавай каверзные... Да кабы я
знала в чем, то, значит, я и была бы твоей соучастницей. Это
ясно. Нет, довольно, довольно. Я безумно боюсь всего этого. --
Скажи мне в последний раз, -- неужели ты не хочешь, ради меня,
ради всех нас...
-- Прощай, Марфинька, -- сказал Цинциннат.
Она задумалась, сев, облокотившись на правую руку, а левой
чертя свой мир на столе.
-- Как нехорошо, как скучно, -- проговорила она, глубоко,
глубоко вздохнув. Нахмурилась и провела ногтем реку. -- Я
думала, что свидимся мы совсем иначе. Я была готова все тебе
дать. Стоило стараться! Ну, ничего не поделаешь. (Река впала в
море -- с края стола.) Я ухожу, знаешь, с тяжелым сердцем. Да,
но как же мне вылезти? -- вдруг невинно и даже весело
спохватилась она. -- Не так скоро придут за мной, я выговорила
себе бездну времени.
-- Не беспокойся, -- сказал Цинциннат, -- каждое наше
слово... Сейчас отопрут.
Он не ошибся.
-- Плящай, плящай, -- залепетала Марфинька. -- Постойте,
не лапайтесь, дайте проститься с мужем. Плящай. Если тебе что
нужно в смысле рубашечек или там -- Да, дети просили тебя
крепко, крепко поцеловать. Что-то еще... Ах, чуть не забыла:
папаша забрал себе ковшик, который я подарила тебе, и говорит,
что ты ему будто...
-- Потарапливайтесь, барынька, -- перебил Родион,
фамильярной коленкой подталкивая ее к выходу.
XIX
На другое утро ему доставили газеты, -- и это напомнило
первые дни заключения. Тотчас кинулся в глаза цветной снимок:
под синим небом -- площадь, так густо пестрящая публикой, что
виден был лишь самый край темно-красного помоста. В столбце,
относившемся к казни, половина строк была замазана, а из другой
Цинциннат выудил только то, что уже знал от Марфиньки, -- что
маэстро не совсем здоров, и представление отложено -- быть
может, надолго.
-- Ну и гостинец тебе нонче, -- сказал Родион -- не
Цинциннату, а пауку.
Он нес в обеих руках, весьма бережно, но и брезгливо
(заботливость велела прижать к груди, страх -- отстранить)
ухваченное комом полотенце, в котором что-то большое копошилось
и шуршало:
-- На окне в башне пымал. Чудище! Ишь как шастает, не
удержишь...
Он намеревался пододвинуть стул, как всегда делал, чтобы,
став на него, подать жертву на добрую паутину прожорливому
пауку, который уже надувался, чуя добычу, -- но случилась
заминка, -- он нечаянно выпустил из корявых опасливых пальцев
главную складку полотенца и сразу вскрикнул, весь топорщась,
как вскрикивают и топорщатся те, кому не только летучая, но и
простая мышь-катунчик внушает отвращение и ужас. Из полотенца
выпросталось большое, темное, усатое, -- и тогда Родион заорал
во всю глотку, топчась на месте, боясь упустить, схватить не
смея. Полотенце упало; пленница же повисла у Родиона на
обшлаге, уцепившись всеми шестью липкими своими лапками.
Это была просто ночная бабочка, -- но какая! -- величиной
с мужскую ладонь, с плотными, на седоватой подкладке,
темно-коричневыми, местами будто пылью посыпанными, крыльями,
каждое из коих было посредине украшено круглым, стального
отлива, пятном в виде ока. То вцепляясь, то отлипая членистыми,
в мохнатых штанишках, лапками и медленно помавая приподнятыми
лопастями крыльев, с исподу которых просвечивали те же
пристальные пятна и волнистый узор на загнутых пепельных
концах, бабочка точно ощупью поползла по рукаву, а Родион между
тем, совсем обезумевший, отбрасывая от себя, отвергая
собственную руку, причитывал: "сыми, сыми!" -- и таращился.
Дойдя до локтя, бабочка беззвучно захлопала, тяжелые крылья как
бы перевесили тело, и она на сгибе локтя перевернулась крыльями
вниз, все еще цепко держась за рукав, -- и можно было теперь
рассмотреть ее сборчатое, с подпалинами, бурое брюшко, ее
беличью мордочку, глаза, как две черных дробины и похожие на
заостренные уши сяжки.
-- Ох, убери ее! -- вне себя взмолился Родион, и от его
исступленного движения великолепное насекомое сорвалось,
ударилось о стол, остановилось на нем, мощно трепеща, и вдруг,
с края, снялось. Но для меня так темен ваш день, так напрасно
разбередили мою дремоту. Полет, -- ныряющий, грузный, -- длился
недолго. Родион поднял полотенце и, дико замахиваясь, норовил
слепую летунью сбить, но внезапно она пропала; это было так,
словно самый воздух поглотил ее.
Родион поискал, не нашел и стал посреди камеры, оборотясь
к Цинциннату и уперши руки в боки.
-- А? Какова шельма! -- воскликнул он после выразительного
молчания. Сплюнул, покачал головой и достал туго тукающую
спичечную коробку с запасными мухами, которыми и пришлось
удовлетвориться разочарованному животному. Но Цинциннат отлично
видел, куда она села.
Когда Родион наконец удалился, сердито снимая на ходу
бороду вместе с лохматой шапкой волос, Цинциннат перешел с
койки к столу. Он пожалел, что поторопился слать все книги, и
от нечего делать сел писать.
"Все сошлось, -- писал он, -- то есть все обмануло, -- все
это театральное, жалкое, -- посулы ветреницы, влажный взгляд
матери, стук за стеной, доброхотство соседа, наконец -- холмы,
подернувшиеся смертельной сыпью... Все обмануло, сойдясь, все.
Вот тупик тутошней жизни, -- и не в ее тесных пределах надо
было искать спасения. Странно, что я искал спасения. Совсем --
как человек, который сетовал бы, что недавно во сне потерял
вещь, которой у него на самом деле никогда не было, или
надеялся бы, что завтра ему приснится ее местонахождение. Так
создается математика; есть у нее свой губительный изъян. Я его
обнаружил. Я обнаружил дырочку в жизни, -- там, где она
отломилась, где была спаяна некогда с чем-то другим,
по-настоящему живым, значительным и огромным, -- какие мне
нужны объемистые эпитеты, чтобы их налить хрустальным
смыслом... -- лучше не договаривать, а то опять спутаюсь. В
этой непоправимой дырочке завелась гниль, -- о, мне кажется,
что я все-таки выскажу все -- о сновидении, соединении,
распаде, -- нет, опять соскользнуло, -- у меня лучшая часть
слов в бегах и не откликается на трубу, а другие -- калеки. Ах,
знай я, что так долго еще останусь тут, я бы начал с азов и,
постепенно, столбовой дорогой связных понятий, дошел бы,
довершил бы, душа бы обстроилась словами... Все, что я тут
написал, -- только пена моего волнения, пустой порыв, -- именно
потому, что я так торопился. Но теперь, когда я закален, когда
меня почти не пугает..."
Тут кончилась страница, и Цинциннат спохватился, что вышла
бумага. Впрочем, еще один лист отыскался.
"...смерть", -- продолжая фразу, написал он на нем, -- но
сразу вычеркнул это слово; следовало -- иначе, точнее: казнь,
что ли, боль, разлука -- как-нибудь так; вертя карликовый
карандаш, он задумался, а к краю стола пристал коричневый
пушок, там, где она недавно трепетала, и Цинциннат, вспомнив
ее, отошел от стола, оставил там белый лист с единственным, да
и то зачеркнутым словом и опустился (притворившись, что
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
/ Полные произведения / Набоков В. / Приглашение на казнь
|
Смотрите также по
произведению "Приглашение на казнь":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
