Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Комик

Комик [1/5]

  Скачать полное произведение

    Алексей Феофилактович Писемский
     Комик
     Рассказ
     I
     СОБРАНИЕ ЛЮБИТЕЛЕЙ
     Нижеследующая сцена происходила в небольшом уездном городке Ж.. Аполлос Михайлыч Дилетаев, сидя в своей прекрасной и даже богато меблированной гостиной, говорил долго, и говорил с увлечением. Убедительные слова его были по преимуществу направлены на сидевшего против высокого, худого и косого господина, который ему возражал. Прочие слушатели были: молодая девица, чрезвычайно мило причесанная, - она слушала очень внимательно; помещавшийся невдалеке от нее толстый и плешивый мужчина, который тоже старался слушать, хоть и зевал по временам; наконец, четвертый - это был очень приятный и очень искренний слушатель; с самою одобрительною улыбкою он внимал то Аполлосу Михайлычу, то косому господину, смотря по тому, кто из них говорил. Были, впрочем, еще двое собеседников, но они совершенно не прислушивались к общему разговору, сидели вдали от прочих и, должно быть, пересмеивали тех. Это были: молодая дама, стройная и нарядная, и молодой человек, тоже стройный и одетый с большими претензиями на франтовство.
     Толстый мужчина был местный судья - Осип Касьяныч Ковычевский, человек, говорят, необыкновенно практически умный и великий мастер играть в коммерческие игры; приятный слушатель - Юлий Карлыч Вейсбор. Он был очень любим всем обществом, но, к несчастью, имел огромное семейство и притом больную жену, которая собственно родинами и истощена была: у них живых было семь сыновей и семь дочерей; но что более всего жалко, так это то, что Юлий Карлыч, по доброте своего характера, никогда и ничего не успел приобресть для своего семейства и потому очень нуждался в средствах. Нарядная дама приехала в город лечиться. Это была прелестная женщина, - немного, конечно, важничала и все бредила столицею, в которой была всего один раз, и то семи лет, но, вероятно, это проистекало оттого, что она имела значительное состояние. Сидевший рядом с нею молодой человек приходился хозяину племянником и служил в Петербурге в каком-то департаменте писцом, а теперь приехал на три месяца в отпуск. Он тоже очень восхищался столичною жизнью. Молодая девица была его родная сестра; она воспитывалась и постоянно жила у Аполлоса Михайлыча. Что касается до сего последнего, то все его знакомые о нем говорили, что он был человек большого ума, чрезвычайной начитанности, высшего образования и весьма приятного обращения. Имея значительное состояние, он жил всегда в обществе, но не сходился с ним в главных интересах; то есть решительно не играл в карты, смеялся над танцевальными вечерами, а занимался более искусствами и сочинял комедии. Ко всему этому я должен прибавить, что, несмотря на свой пятидесятилетний возраст, Дилетаев был еще очень любезен с дамами и имел кой-какие виды на одну вдову, Матрену Матвевну Рыжову. Косой господин был тоже любитель театра, но только собственно трагедии и драмы. Он слыл в обществе за чудака, но, впрочем, имел порядочное состояние, держал музыку и был холостяк, - имя его Никон Семеныч Рагузов.
     Спор между хозяином и косым господином зашел очень далеко: оба они начали даже кричать.
     - Дикая и варварская мысль! - произнес косой гость.
     - Я с вами уже более не спорю, вы неизлечимы, - отвечал хозяин, - а спрошу вашего мнения, господа.
     - Я совершенно с вами согласен, - отвечал приятный слушатель.
     - А вы? - спросил Аполлос Михайлыч, обращаясь к плешивому мужчине.
     - Вы говорите насчет комедии? - спросил тот.
     - Да, насчет комедии. Я говорю, что это тоже высший сорт искусства.
     - Ваша правда, действительно высший сорт.
     Косой господин вскочил.
     - Драму-то вы, милостивые государи, - воскликнул он, - куда деваете? Как вы драму-то уничтожаете с вашей комедией?
     - Опять вы не понимаете того, что вам говорят, - возразил хозяин. - Никто и не думает уничтожать вашей драмы. Мы сами очень любим и уважаем драматические таланты; но в то же время понимаем и комедию, говорим, что и комедия есть тоже высокое искусство.
     - Да, искусство, но только балаганное, - заметил насмешливо косой господин.
     Хозяин покатился со смеху.
     - Ну, Никон Семеныч! - сказал он, махнув рукою. - Вы говорите такие уморительные вещи, что вам даже и возражать нечего, а надобно только смеяться.
     Никон Семеныч побледнел.
     - Смеяться я сам умею громче вашего, но не смеюсь, хотя ваши мнения и дерут мне уши, - возразил он.
     - Мои мнения не могут драть ничьих ушей, - перебил хозяин, - я их высказывал в столицах, и высказывал людям, понимающим театр. И наконец: я мои мнения, Никон Семеныч, печатал и даже советовал бы вам их прочесть - они во многом могут исправить ваши понятия.
     - Я уж стар учиться, особенно по вашим печатным мнениям.
     - Учиться никогда не поздно... Вот это мне в вас и неприятно: вместо того, чтобы хладнокровно рассуждать о нашем деле, вы припутываете вашу личность и говорите потом дерзости! Я, конечно, вам извиняю, потому что вы человек энергический, с пылкими страстями и воображением, одним словом - бог вам судья - вы трагик, но, во всяком случае, не мешайте дела с бездельем.
     - Кто ж вам мешает? Что вы хотите этим сказать? - перебил косой господин. - Вам самим было угодно пригласить меня сегодня на вечер, и я, кажется, сейчас же могу освободить вас от моего присутствия.
     - То-то вот и есть, что вы все сердитесь, а хорошенько не хотите выслушать, - возразил Аполлос Михайлыч. - Дело наше очень просто и не головоломно: мы затеваем благородный спектакль - во-первых, для собственного удовольствия, во-вторых, для удовольствия наших знакомых и, наконец, чтобы благородным образом сблизить общество и дать возможность некоторым талантам показать себя; но мы прежде всего должны вспомнить, что у нас очень бедны материальные средства: у нас нет залы, мало денег, очень неполон оркестр. Приняв все это в расчет, мы и говорим, что должны играть какую-нибудь хорошую, но немногосложную комедию. Справедливо ли я, господа, говорю? - заключил хозяин, обращаясь к слушателям.
     Господа, за исключением косого, кивнули в знак согласия головою.
     - Играйте бессмысленные водевили, кто вам мешает! - произнес Никон Семеныч.
     - Нет-с, мы не водевили будем играть, но, как люди образованные, можем сыграть пиесы из хорошего круга. Я предлагаю мою комедию, которую все вы знаете и которая некоторым образом одобрена вами, а в заключение спектакля мы дадим несколько явлений из "Женитьбы" Гоголя - пресмешной фарс, я видел его в Москве и хохотал до упаду.
     - Я не могу участвовать, - сказал трагик.
     - Отчего же не можете? Для вас именно в этом-то фарсе и есть прекрасная роль, которую вы отлично сыграете. Это роль Кочкарева - этакого живого, смешного чудака. В вас самих много живости и развязности: говорите вы вообще громко и резко.
     - Благодарю вас за определение моего амплуа, - перебил обиженно-насмешливым голосом трагик, - но только я не принимаю на себя этой чести. Дураков я никогда не играл и не понимаю их, да и не знаю, стоит ли труда заниматься этими ролями.
     - Я одного только не понимаю, - начал хозяин, - о чем вы беспокоитесь. Я прежде вам говорил и теперь еще повторяю, что собственно для вас мы согласны поставить сцену или две из "Гамлета", например, сцену его с матерью: комната простая и небольшая; стоит только к нашей голубой декорации приделать занавес, за которым должен будет кто-нибудь лежать Полонием. Дарья Ивановна сыграет мать; вы - Гамлета, - и прекрасно!
     - Что вы такое говорите, Аполлос Михайлыч, я сыграю? - спросила сидевшая вдали дама.
     - Я говорю, что вы сыграете, в сцене с Никоном Семенычем, Гертруду, мать Гамлета.
     - Помилуйте, я ничего не умею играть! Клянусь вам честию, я с первого же слова расхохочусь до истерики.
     - Вы будете смеяться, а этот господин плакать, - это будет удивительно эффектно, - заметил шепотом сидевший около нее молодой человек.
     - Нет, вы уж не извольте отказываться! Вы сыграете, и сыграете отлично, - возразил хозяин. - Ваша наружность, ваши манеры - все это как нельзя лучше идет к этой роли.
     Трагик, слушавший эти переговоры с нахмуренным лицом, встал и взялся за шляпу.
     - Куда же вы? - спросил хозяин.
     - Нужно-с домой, - отвечал гость.
     - Вы все сердитесь, но за что же? Для вас уж есть пиеса, где вы можете себя показать.
     - Я не хочу себя показывать в какой-нибудь выдернутой сцене, в которой я должен буду плакать, а на мои слезы станут отвечать смехом.
     - Но согласитесь, любезный Никон Семеныч, по крайней мере с тем, что не можем же мы поставить целую драму.
     - Я против этого и не спорю. Нельзя поставить драму, а я не могу играть; потому что мое амплуа чисто драматическое и потому что я с вами никогда не соглашусь, чтобы ваша комедия была высший сорт искусства.
     - Об этом я уже с вами говорить не хочу. В этом отношении, как я и прежде сказал, вы неизлечимы; но будемте рассуждать собственно о нашем предмете. Целой драмы мы не можем поставить, потому что очень бедны наши материальные средства, - сцены одной вы не хотите. В таком случае составимте дивертисман, и вы прочтете что-нибудь в дивертисмане драматическое, например, "Братья-разбойники" или что-нибудь подобное.
     - Кто же будет играть других разбойников? - спросил трагик, которому, видно, понравилась эта мысль.
     - В разбойниках мы не затруднимся. Разбойниками могут быть и Юлий Карлыч, - произнес хозяин, указывая на приятного слушателя, - и Осип Касьяныч, - прибавил он, обращаясь к толстому господину, - наконец, ваш покорный слуга и Мишель, - заключил Аполлос Михайлыч, кивнув головой на племянника.
     - Эта роль без слов, mon oncle?* - спросил тот.
     ______________
     * дядюшка? (франц.).
     - Конечно, без слов, - отвечал хозяин.
     - Всякую бессловесную роль я принимаю на себя с величайшим удовольствием, и даже отлично сыграю, - отнесся молодой человек к молодой даме и захохотал.
     - Вот вам и целая коллекция разбойников, - продолжал с удовольствием хозяин. - В задние ряды мы даже можем поставить людей, чтобы толпа была помноголюднее.
     - Дело не в том, - возразил Никон Семеныч. - Мне кажется, что эффекту мало будет; неотчего ожидать этих прекрасных драматических вспышек.
     - Что это вы говорите, - воскликнул Аполлос Михайлыч, - как нет драматических вспышек, когда вся пиеса есть превосходная драматическая вспышка! Сумейте только, почтеннейший, как говорит Фамусов, прочесть ее с чувством, с толком, с расстановкой...
     - За этим дело не станет. Прочитать мы прочитаем, - отвечал Рагузов, - но я боюсь еще, как публика поймет. Кто у нас будет публика?
     - Публика поймет, - отвечал хозяин, - потому что публика в этом деле всегда и везде самый справедливый судья. Эту мысль я высказал даже в моей статье о В.....м театре. Сверх того, у нас будут люди и понимающие нечто, например: Александр Александрыч с семейством, Веснушкин, чудак Котаев. Эти люди, Никон Семеныч, видят далеко! В дивертисмане вашем Дарья Ивановна пропоет своим небесным голоском свой chef d'oeuvre* - "Оседлаю коня"{144}; Фани протанцует качучу.
     ______________
     * образцовое произведение (франц.).
     - Я ее, mon oncle, совсем забыла, - проговорила молодая девушка.
     - Ты не могла ее, моя милая, забыть, - возразил Аполлос Михайлыч, - потому что ты только прошлого года изучила ее в Москве. Впрочем, застенчивость в этом отношении, mon ange*, даже смешна.
     ______________
     * мой ангел (франц.).
     - Но, mon oncle, я не балетчица, а актриса.
     - Все это я очень хорошо знаю, chere Fany*; но все-таки тебе стоит только вспомнить то соло, которое ты танцевала в Москве в благородном балете, то и этого уже будет весьма достаточно, а кроме того, ты не должна уже отказываться и потому, что это необходимо для полноты спектакля.
     ______________
     * дорогая Фани (франц.).
     Трагик, все еще остававшийся в дурном расположении духа, встал.
     - Доброй ночи, - сказал он.
     Хозяин начал было его упрашивать досидеть артистический вечер, но гость уехал.
     - Удивительно, какого несносного характера! - сказал Аполлос Михайлыч, пожав плечами, по уходе трагика. - Не глупый бы человек, но с самыми неприятными странностями - всегда и везде хочет, чтобы делалось по его. По способностям своим - комический актер, и даже актер недурной, а воображает себя трагиком, и трагиком вроде Мочалова. Когда ему начнешь что-нибудь говорить или читать, он никогда и ничего не слушает, а требует только, чтоб его чтением восхищались. Недели две тому, кажется, назад явился ко мне с своим Шекспиром - этакие маленькие синенькие книжки{145} - и начал читать - просто сделал пытку! Вообразите себе - слушать двенадцать часов прозу, произносимую самым неприятным прононсом и сопровождаемую самыми резкими движениями!
     - Я говорила вам, mon oncle, чтобы вы его не приглашали, - заметила племянница.
     - Нельзя, мой друг! Во-первых, его музыканты: не пригласи - осердится и не даст оркестра, а без музыки, ты сама знаешь, спектакля не бывает; а во-вторых, он и актер порядочный. Впрочем, господа, лучше потолкуемте о деле; позвольте мне представить вам маленький ярлычок. - Проговоря эти слова, Аполлос Михайлыч вынул из кармана небольшую бумагу и продолжал: - В пиесе моей роль виконта играю я; гризетку - Фани, - она эту роль прекрасно изучила; нечего конфузиться!.. Я в этом деле строг: дурно, так дурно, а хорошо, так хорошо; на роль маркизы я приглашу Матрену Матвевну - немного чересчур полна, но это ничего: она довольно ловка! Потом-с: некоторые сцены "Женитьбы". Вот тут маленькая заковычка: действующих лиц много - нынешние писатели вообще любят толпу, которая только в больших труппах возможна. Между нами сказать, я бы этой пиесы никогда не поставил: какой-то тривиальный фарс... смешна и больше ничего; но мне хочется это сделать для столицы - в Москве она очень всех смешила; придется, может быть, своим знакомым написать, что у нас был спектакль, давали "Женитьбу", там этого и довольно: все восхитятся! В этой шутке я думаю раздать роли таким образом: невесту будет играть Фани, сваху - Матрена Матвевна, она будет чуднейшая сваха! Экзекутора сыграете вы, Осип Касьяныч.
     - Нет уж, Аполлос Михайлыч, меня, сделайте милость, освободите: я, право, никогда не игрывал на театрах и вовсе никакого желания не имею-с, - отвечал тот.
     - Полноте пустяки говорить, мой почтеннейший, - возразил хозяин. - Роль маленькая: на каких-нибудь трех страницах. Моряка сыграет Юлий Карлыч. - Эта роль очень добрая: лицо надобно иметь веселое, с приятной этакой улыбкой. Она очень будет вам по характеру. Кочкарева сыграет наш великий трагик, а Мишель - Анучкина.
     - А тут, mon oncle, надо будет говорить? - спросил племянник.
     - Разумеется.
     - В таком случае, слуга покорный, я решительно отказываюсь от всех словесных ролей, - отвечал Мишель.
     - Нет, ты не можешь отказаться, если я этого хочу.
     - Помилуйте, mon oncle! Вы захотите, чтобы я на канате плясал, - возразил племянник, - так и должен я лезть на канат и сломать себе голову?
     - И очень бы хорошо сделал, если бы в самом деле сломал и достал бы где-нибудь поисправнее!.. Как ты можешь не хотеть участвовать в том деле, в котором участвует все общество, в котором, наконец, участвуют твоя сестра и дядя?
     - Что ж такое сестра и дядя? - возразил Мишель.
     - Как что такое сестра и дядя?.. Ах, ты, бессмысленный повеса! Для него ничего не значат сестра и дядя; да сам ты что за великий человек? Не потому ли разве, что в департаменте бумаги подшивать выучился, невежа глупый?
     - Вы можете сердиться, сколько вам угодно, а я не буду играть, - сказал молодой человек и ушел в залу.
     - Дело в том, господа, - начал, поуспокоившись, хозяин, - нам недостает актера на главную роль - на Подколесина. Я вот третью ночь не сплю и все думаю об этом; намекнул было сначала на Харитонова, по наружности бы очень шел: толст, неуклюж, лицо такое дряблое - очень был бы хорош; нарочно даже в деревню к нему ездил, но неудача: третью неделю в водяной умирает. Хотел было напасть на учителя арифметики - тоже был бы приличен, - смирный, тихий, но отказывается, - говорит, что ничего не может сыграть, особенно в дамском обществе. Хотел было завербовать аптекаря, наружностию тоже подходит к роли и играть бы согласился с удовольствием, но, к несчастию, по-русски ужасно дурно говорит, да и от природы картав.
     - Я знаю одного актера, - заговорил Юлий Карлыч, - только угодно ли будет вам его принять?
     - Сделайте милость!.. Почему же не принять? - возразил Аполлос Михайлыч.
     - Слабость имеет большую: пьяница, говорят, и пьяница-то запойная.
     - Что же он по крайней мере за человек? - спросил хозяин.
     - Человек он не важный, здесь в питейной конторе служит.
     - Каким же образом вы узнали, что он хороший актер?
     - Нынче летом у меня Саша из гимназии приезжал, так сказывал, что он где-то на вечере, подгуляв, что ли, читал им какое-то сочинение: так, говорит, уморил всех со смеху. Саша даже мне все его передразнивал.
     - Нельзя ли мне как-нибудь показать его? Я бы испытал его на Подколесине.
     - В этом-то и трудность, Аполлос Михайлыч, он ведет очень странную жизнь: или сидит дома около жены, которой, говорят, ужасно боится, или безобразно пьян.
     - Господи боже мой, какое несчастие! По крайней мере можно ли его каким-нибудь образом вызвать из дому трезвого? Не целый же день он пьян.
     - Вы напрасно, Юлий Карлыч, - вмешался в разговор Осип Касьяныч, - даете Аполлосу Михайлычу такой совет. Вы, вероятно, говорите о Рымове? Помилуйте, я его знаю: он человек совершенно потерянный; я полагаю, что это даже будет неприлично и, вероятно, дамам неприятно.
     - Как это сказать, Осип Касьяныч, - возразил хозяин, - что будет неприлично и неприятно дамам? В искусстве не должно существовать личностей.
     - Как вам угодно, Аполлос Михайлыч, я сказал только мое мнение.
     - Очень вам благодарен; но мы теперь рассуждаем не о том, что это за человек, а какой он актер.
     - Актер превосходный, мне Сашенька сказывал, - подхватил Юлий Карлыч.
     - Много ваш Сашенька понимает, - перебил Осип Касьяныч.
     - Да я ничего и не говорю и сказал только свое мнение. Моего Сашеньку тут вам трогать нечего.
     - Вас никто с вашим Сашенькой и не трогает, а говорят о Рымове да о дамах, которые не захотят с ним играть.
     - Нет, Осип Касьяныч! При всем моем уважении к вам, я должен сказать, что вы говорите не дело. Наши дамы выше этих мелочей, - перебил хозяин.
     - Как вам угодно, - отвечал судья, - ваше дело.
     В залу, куда ушел молодой человек, вскоре за ним вышла и молодая дама.
     - О чем вы мечтаете? - спросила она, подходя к нему.
     - Я не мечтаю, но взбешен на этого старого хрыча.
     - Не сердитесь на него, он вас любит.
     - Sacre Dieu!* Что мне в его любви?.. Помешался сам на театре и хочет всех сделать актерами. Очень весело учить какую-нибудь дрянь наизусть, пачкать лицо и тому подобные делать глупости.
     ______________
     * Проклятие! (франц.).
     - Что ж такое? - Ничего, зато все общество будет вместе. На репетициях будет очень приятно: мы с вами будем сидеть, разговаривать, смеяться.
     - Да, конечно, в таком случае это будет очень приятно, но я думал, что вы не захотите играть.
     - Нет, отчего же не играть? Съезжаемся же на вечера. Роли, конечно, я не стану учить, а выйду да постою.
     - Вам можно это делать, Дарья Ивановна; но меня он будет заставлять учить и ломаться.
     - А вы не учите, выйдите, постойте, да и уйдите.
     - Я с ним сделаю штуку. На репетициях буду, а как надобно будет играть, и притворюсь больным. Ах, только как я посмотрю, какая у вас здесь, против Петербурга, ужасная жизнь: ни воксалов, ни собраний, ни гуляньев, а только затевают какие-то дурацкие театры.
     - Что делать! Провинция. Что нынче больше танцуют в Петербурге?
     - Перед моим отъездом вошла в моду полька tremblante.
     После этого разговора дама скоро уехала, а молодой человек ушел к себе в комнату.
     Два собеседника Аполлоса Михайлыча, судья и Юлий Карлыч, несмотря на происшедшую между ними маленькую размолвку, вместе простились с хозяином, вместе вышли и даже сели в один экипаж.
     - Ну, оттерпелся! - произнес Осип Касьяныч. - Дает же бог этаким скотам состояние, - продолжал он, - вместо того чтобы тешить общество приличным образом, давать бы, при этаких средствах, обеды, вечера картежные, так нет, точно белены объелся: театр играть вздумал; эких актеров нашел; а поди откажись, так еще неприятность какую-нибудь сделает. Вот сегодня надо было у Алмазова партию составить, - вот тебе и партия, просидел на дурацком вечере, да и только... Обоих бы их с Рагузовым на одну осину, проклятых, повесить; тот хоть по крайней мере сам благует, а этот еще других ломаться заставляет на его потеху. Удивительно, какое скотство!
     - Уж не говорите лучше, Осип Касьяныч, - произнес Юлий Карлыч, - вон у меня жена больна; письмо надобно было писать, а что делать - просидел вечер.
     - Ну, уж и вы-то хороши с вашим смешным характером: актера там ему приискали - какого-то пьяницу. Я молил бога, чтобы и те-то разбежались, а вы еще новых отыскиваете.
     - Нельзя, почтеннейший, ей-богу, нельзя! Войдите вы в мое положение! На прошлой неделе занял у него триста рублей: вы сами вот говорите, что нельзя отказаться, потому что неприятности станет делать.
     Фани более всех сочувствовала дяде; она, еще при гостях, ушла в наугольную комнату и при лунном свете начала повторять качучу, которую должна была танцевать в дивертисмане.
     Никон Семеныч, приехав домой, тотчас же взялся за поэму Пушкина "Братья-разбойники". Сначала он читал ее про себя; потом, одушевившись, принялся произносить вслух и затем, вскочив, воскликнул:
     О юность, юность удалая!
     Житье в то время было нам,
     Когда, опасность презирая,
     Мы все делили пополам.
     Единственный зритель его декламации, огромная легавая собака, смотревшая сначала на господина своего какими-то ласковыми глазами, на этом месте, будто бы вместо аплодисмана, начала на него лаять; но трагик не обратил внимания, продолжал и докончил всю поэму вслух.
     II
     КОМИК И АНТРЕПРЕНЕР
     Рымов, о комическом таланте которого так выгодно отзывался Юлий Карлыч, был такое незначительное в городе лицо, что о нем никто и нигде почти не говорил, а если кто и знал его, то с весьма невыгодной стороны: его разумели запойным пьяницей. В контору и обратно он ходил почти всегда в сопровождении жены, которая будто бы дома держала его на привязи; но если уж он являлся на улице один, то это прямо значило, что загулял, в в это время был совершенно сумасшедший: он всходил на городской вал, говорил что-то к озеру, обращался к заходящему солнцу и к виднеющимся вдали лугам, потом садился, плакал, заходил в трактир и снова пил неимоверное количество всякой хмельной дряни; врывался иногда насильно в дом к Нестору Егорычу, одному именитому и почтенному купцу, торгующему кожами, и начинал говорить ему, что он мошенник, подлец и тому подобное. Его, разумеется, выталкивали, и таким образом он шлялся весь день, жалкий и безобразный, до тех пор покуда не ловила его Анна Сидоровна (его жена) и не уводила с помощью добрых людей домой. Что она потом предпринимала, неизвестно, но только Рымов исправлялся и начинал ходить опять в контору. В трезвом состоянии он был очень молчалив и отчасти суров; с товарищами и подчиненными почти не говорил ни слова и даже главному управляющему и самому откупщику отвечал только на вопросы.
     На другой день после собрания любителей в самом отдаленном конце города, в маленьком флигельке, во второй его комнате, на двухспальной кровати лежал вниз лицом мужчина, и тут же сидела очень толстая женщина и гладила мужчину по спине. Это была чета Рымовых.
     - Витя, а Витя! Опять с тобою, мамочка, тоска; разве не проходит от глаженья? У тебя прежде от этого проходило, - говорила Анна Сидоровна.
     - Прошло... лучше... поди, Анюта, - проговорил Витя.
     - А ты пойдешь со мной? - спросила та.
     - Нет, я полежу, устал что-то.
     - Ну, так и я здесь посижу.
     - Нет, ступай! Мне жарко от тебя.
     - Завтра я, мамочка, непременно схожу к лекарю и попрошу у него чего-нибудь для тебя. Как тебе не стыдно так запускать болезнь?
     - Ну, ладно, ступай!.. Поди, пожалуйста, сделай мне к обеду окрошки.
     - Да как же ты, мамочка, останешься один? Тебе будет скучно!
     - Ничего... я полежу... поди, Анюта!
     - Да, Витя, мне самой-то не хочется от тебя отойти.
     - После насидишься - ступай, пожалуйста.
     Анюта нехотя встала, чмокнула Витю в затылок и вышла. Тотчас же по уходе ее Рымов встал, потянулся в сел. Наружность его в самом деле была комическая: на широком, довольно, впрочем, выразительном и подвижном лице сидел какой-то кривой нос; глаза слабые, улыбка только на одной половине, устройство головы угловатое и развитое на верхней части затылка.
     - Еще год такой жизни, и я совсем сблагую: черт знает, что такое эти женщины! Для мужчин хоть время, хоть возраст существует, а для них и того нет! Бабе давно за сорок, а она все нежничает - да еще и ревнует! Не глядел бы ни на что, право. Что я теперь за человек? - Пьяница и больше ничего: трезвый тоскую, а пьяный глупости творю... Опять разве на театр махнуть?.. Нет, черт возьми!.. Нет!.. - воскликнул уже вслух Рымов, махнув рукою, как бы желая отогнать от себя дьявольское наваждение. - Каково было у Григорьева-то в труппе? - продолжал он рассуждать сам с собой. - Да и публика-то хороша, нечего сказать: мерзавке Завьяловой хлопают да цветы кидают, а над тобой только смеются, да еще говорят, что мало играешь! Играй вот им в каждом дурацком водевиле, паясничай - так и хорошо. Что там ни говори, а старуха моя, право, лучше всех для меня: влюблена даже в мою физиономию - вот этого, признаюсь, я никак не понимаю. Ну, да, вправду, и она не красива лицом, а привык, удивительно привык!
     Анюта возвратилась и с самою приятною улыбкою разостлала салфетку и поставила окрошку. Все это она исполняла проворно, потому что, несмотря на полноту, была очень поворотлива и имела известную частоступчатую походку, с небольшим развальцем, как обыкновенно ходят ожиревшие сангвиники.
     - Кушай, мамочка, я после пообедаю, - проговорила она.
     Витя нехотя начал болтать в тарелке ложкою. Анна Сидоровна встала около него; одною рукою она подперлась в бок, а другою обняла шею мужа, - таким образом импровизированная живая картина была очень интересна. Представьте себе сидящего Рымова, с описанною мною физиономиею, и физиономиею, имеющею самое мрачное выражение, в засаленном и полуизорванном кашемировом халате, и обнимающую его - полную даму, с засученными рукавами. В положении Анюты было даже несколько кокетства: по крайней мере она как-то чрезвычайно странно свернула голову набок и очень нежно смотрела своими маленькими заплывшими глазами на мужа. Рымов съел несколько ложек, потом взглянул в висящее против него зеркало, улыбнулся, махнул рукой и встал.
     - Что же ты, Витя, встал?
     - Не хочу больше ничего.
     - А чему ты, мамочка, смеешься?
     - Так, ничему... Славные мы с тобой фигуры, - отвечал тот.
     - Что же такое, мамочка! Ты хорош... право, хорош! Вон у тебя, душка, какой носик! Дай я тебе его поцелую... - И Анюта поцеловала носик. Рымов сделал гримасу.
     - Странная ты баба, - проговорил он, качая головой и ложась опять на постель.
     - Вот уж у тебя сейчас и странная: сам странный!
     - Странен я, только не в том.
     - А зачем же, когда я ездила в Кузмищево, так ты по мне тосковал?
     - Ты почему знаешь?
     - Мне один человечек сказывал.
     - Соврал тебе человечек!
     Анюта села опять на кровать, схватила Рымова за подбородок и вдруг поцеловала его.
     - Перестань, сумасшедшая, выдумала с поцелуями... - проговорил тот с досадою, вставая с постели.
     - Куда же ты, мамочка?
     - Да так... все лижешься... молоденькая какая! Пусти... я ходить хочу.
     Рымов встал и начал ходить по комнате. Анна Сидоровна, сложив руки, следовала за ним глазами.
     - Одного у нас, Витя, с тобою нет, право! Как бы это было, ты бы меньше скучал.
     - Что такое?
     - Детей, мамочка! Хоть бы одного в целую жизнь бог дал на радость!
     Рымов усмехнулся.
     - Ты бы, мамочка, очень его любил?
     Рымов не отвечал.
     - Вдруг, Витя, у нас родится что-нибудь?
     - Перестань, пожалуйста, болтать - мелешь бог знает что. Бабе за сорок, а думает еще родить.
     - Где же, Витечка, за сорок?
     - Сколько же?
     - Тридцать два года всего, - отвечала, потупившись, Анна Сидоровна.
     - Ах ты, сумасшедшая! Сто лет замужем, и все ей тридцать два.
     - Как же сто? Всего пятнадцать.
     - Ну, пятнадцать! Да замуж вышла двадцати пяти.
     - Это кто вам сказал, что двадцати пяти! Всего семнадцати лет.
     - Ну ладно: отвяжись!
     - Ты все, мамочка, меня обижаешь; как над какой-нибудь дурой все смеешься. Изменял несколько раз, так уж, конечно, жена не может нравиться. Не скучайте, Виктор Павлыч! Может быть, нынешнюю зиму бог и приберет меня, будете свободны - женитесь, пожалуй! Возьмете молоденькую, а я буду лежать в сырой земле.
     При последних словах Анна Сидоровна заплакала.
     - Тьфу ты, дурацкая баба, - проговорил Рымов и плюнул.
     - Плюйте, Виктор Павлыч! Бог с вами, плюйте! Я давно уже вами оплеванная живу.
     - Да ты хоть кого выведешь из терпенья: или целуется, как девчонка какая, или капризится. Ревность съела!.. К кому, матушка? И людей-то никого не вижу, - весь всегда перед тобой.
     - А прежде-то что ты делал на этом мерзком театре? Прежде-то как изменял, - это забыл?
     - Ну да, как же! Очень всем нужно было меня. Тебе еще мало, что меня душит целые дни тоска, - мало этого, что бывают минуты хоть резаться, - произнес Рымов и бросился на кровать.
     Несколько минут продолжалось молчание.
     - Мамочка, что это ты говоришь! - начала Анна Сидоровна, вставая и подходя к мужу. - Зачем ты это говоришь? Я думаю, страшно.
     - Страшно? Нет, моя милая, не умереть, а жить, как я живу, страшно.
     Анна Сидоровна опять села на постель.
     - Витечка! Что это такое? Я лучше сама за тебя умру!
     Комик отворотился к стене и начал чрезвычайно впечатлительным голосом:
     - "Умереть!.. Уснуть!.. Но, может, станешь грезить в том чудном сне, откуда нет возврата, нет пришлецов!.."{154}
     Анна Сидоровна сидела, подгорюнившись.
     Послышался в сенях сильный стук.
     - Кто-то, должно быть, приехал, - воскликнула Анна Сидоровна, вскочив.
     - О, черт бы драл! - проговорил Рымов и захлопнул дверь.
     В первой комнате кто-то кашлял.
     - Поди, мамочка, какой-то мужчина, - сказала Анна Сидоровна, заглянув в щелку.
     Рымов с досадою надел пальто и вышел.
     Перед ним стоял Аполлос Михайлыч.
     Разговор несколько минут не начинался.


  Сохранить

[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ]

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Комик


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis