• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Новь

Новь [4/18]

Скачать полное произведение

    К вечеру приехал Калломейцев, имение которого находилось всего в десяти верстах от "Аржаного" - так называлась деревня Сипягина. Приехал также мировой посредник, помещик из числа тех, которых столь метко охарактеризовал Лермонтов двумя известными стихами:
     Весь спрятан в галстук, фрак до пят...
     Усы, дискант - и мутный взгляд.
     Приехал другой сосед, с унылым, беззубым лицом, но чрезвычайно чисто одетый; приехал уездный доктор, весьма плохой врач, любивший щеголять учеными терминами: он уверял, например, что предпочитает Кукольника Пушкину, потому что в Кукольнике много "протоплазмы". Сели играть в стуколку. Нежданов удалился к себе в комнату - и за полночь читал и писал. На следующий денъ, 9-го мая, были Колины именины.
     Целым домом, в трех открытых колясках с лакеями на запятках, отправились "господа" к обедне в церковь, а до нее и четверти версты не было. Все произошло очень парадно и пышно. Сипягин возложил на себя ленту; Валентина Михайловна оделась в прелестное парижское платье бледно-сиреневого цвета и в церкви, во время обедни, молилась по крошечной книжечке, переплетенной в малиновый бархат; книжечка эта смущала иных стариков; один из них не воздержался и спросил у своего соседа: "Что это она, прости господи, колдует, что ли?" Благовоние цветов, наполнявших церковь, сливалось с сильным запахом новых насеренных армяков, дегтярных сапогов и котов - и над теми и другими испарениями удушливо-приятно царил ладан. Дьячки и пономари на клиросах пели удивительно старательно. С помощью присоединившихся к ним фабричных они покусились даже на концерт! Была минута, когда всем присутствовавшим стало несколько... жутко. Теноровый голос (он принадлежал фабричному Климу, человеку в злейшей чахотке) выводил один, без всякой поддержки, хроматические минорные и бемольные тоны; они были ужасны, эти тоны, но оборвись они - и весь концерт немедленно бы провалился ... Однако дело... ничего... обошлось. Отец Киприан, священник самой почтенной наружности, с набедренником и камилавкой, произнес проповедь весьма поучительную, по тетрадке; к сожалению, старательный батюшка счел за нужное привести имена какие-то премудреных ассирийких царей, чем весьма себя затруднил в прононсе - и хотя выказал некоторую ученость, однако вспотел же сильно! Нежданов, давно не бывавший в церкви, забился в уголок между бабами: они только изредка косились на него, истово крестясь, низко кланяясь и степенно утирая носы своих малюток; зато крестьянские девочки, в новых армячонках, с поднизями на лбах, и мальчики, в подпоясанных рубашонках с расшитыми оплечьями и красными ластовицами, внимательно оглядывали нового богомольца, повернувшись прямо к нему лицом... И Нежданов смотрел на них и думал - разные думы.
     После обедни, длившейся весьма долго, - молебен Николаю-чудотворцу, как известно, едва ли не самый продолжительный из всех молебнов православной церкви, - все духовенство, по приглашению Сипягина, двинулось к господскому дому и, совершив еще несколько приличных случаю обрядов, окропив даже комнаты святой водой, получило обильный завтрак, в течение которого велись обычные, благонадежные, но несколько утомительные разговоры. И хозяин и хозяйка - хотя в этот час дня никогда не завтракали - однако тут и прикусили и пригубили. Сипягин даже рассказал анекдот, вполне пристойный, но смехотворный, что, при его красной ленте и сановитости, произвело впечатление, можно сказать, отрадное, а в отце Киприане возбудило чувство и благодарности и удивления. В "отместку", а также для того, чтоб показать, что и он при случае может сообщить нечто любознательное, отец Киприан рассказал о своем разговоре с архиереем, когда тот, объезжая епархию, вызвал всех священников уезда к себе в город, в монастырь. - "Он у нас строгий-престрогий, - уверял отец Киприан, - сперва расспросит о природе, о порядках, а потом экзамен делает ... Обратился он тоже ко мне. - Твой какой храмовой праздник? - Спаса преображения, говорю. - А тропарь на этот день знаешь? - Еще бы не знать! - Пой! - Ну, я сейчас: "Преобразился еси на горе, Христе боже наш..." - Стой! Что есть преображение и как надо его понимать ? - Одно слово, говорю: хотел Христос ученикам славу свою показать! - Хорошо, говорит; вот тебе от меня образок на память. Я ему в ноги. Благодарю, мол, владыко!.. - Так я от него не тощ вышел". - Я имею честь лично знать преосвященного, - с важностью заметил Сипягин. - Достойнейший пастырь! - Достойнейший! - подтвердил и отец Киприан. - Благочинным напрасно только слишком доверяется... Валентина Михайловна упомянула о крестьянской школе и указала при этом на Марианну как на будущую учительницу; диакон (ему был поручен надзор над школой) - человек атлетического сложения и с длинной волнистой косою, смутно напоминавшей расчесанный хвост орловского рысака, - хотел было выразить свое одобрение; но, не сообразив силы своей гортани, так густо крякнул, что и сам оробел, и других испугал. После этого духовенство скоро удалилось.
     Коля, в своей новой курточке с золотыми пуговками, был героем дня: ему делали подарки, его поздравляли, целовали ему руки и с переднего крыльца, и с заднего - фабричные, дворовые, старухи и девки; мужики, те больше по старой крепостной памяти гудели перед домом вокруг столов, уставленных пирогами и штофами с водкой. Коля и стыдился, и радовался, и гордился, и робел, и ластился к родителям, и выбегал из комнаты; а за обедом Сипягин велел подать шампанского - и, прежде чем выпить за здоровье сына, произнес спич. Он говорил о том, что значит "служить земле", и по какой дороге он желал бы, чтобы пошел его Николай (он именно так его назвал), и чего вправе ожидать от него: во-первых, семья; во-вторых, сословие, общество; в-третьих, народ - да, милостивые государи, народ, - и в-четвертых, - правительство! Постепенно возвышаясь, Сипягин достиг наконец истинного красноречия, причем, наподобие Роберта Пиля, закладывал руку за фалду фрака; пришел в умиление от слова "наука" и кончил свой спич латинским восклицанием: Laboremus!, которое тут же перевел на русский язык. Коля с бокалом в руке отправился вдоль стола благодарить отца и целоваться со всеми.
     Нежданову опять пришлось поменяться взглядами с Марианной... Оба они, вероятно, ощущали одно и то же... Но друг с другом они не говорили. Впрочем, Нежданову все, что он видел, казалось более смешным и даже занимательным, нежели досадным или противным, а любезная хозяйка, Валентина Михайловна, являлась ему умной женщиной, которая знает, что разыгрывает роль, и в то же время тайно радуется, что есть другое лицо, тоже умное и догадливое, которое ее постигает ...Нежданов, вероятно, сам не подозревал, до какой степени его самолюбие было польщено ее обхождением с ним. На следующий день уроки возобновились, и жизнь побежала обычной колеей.
     Неделя прошла незаметно... О том, что испытал, что передумал Нежданов, лучше всего может дать понятие отрывок из его письма к некоему Силину, бывшему его товарищу по гимназии и лучшему его другу. Силин этот жил не в Петербурге, а в отдаленном губернском городе, у зажиточного родственника, от которого зависел вполне. Положение его определилось так, что ему нечего было и думать когда-нибудь вырваться оттуда; человек он был немощный, робкий и недальний, но замечательно чистой души. Политикой он не занимался, почитывал кое-какие книжки, играл от скуки на флейте и боялся барышень. Силин страстно любил Нежданова - сердце у него было вообще привязчивое. Ни перед кем Нежданов так беззаветно не высказывался, как перед Владимиром Силиным; когда он писал к нему, ему всегда казалось, что он беседует с существом близким и знакомым - но жильцом другого мира, или с собственной совестью. Нежданов не мог даже представить себе, как бы он снова зажил с Силиным по-товарищески, в одном городе... Он, вероятно, тотчас охладел бы к нему: очень мало было у них общего; но писал он к нему охотно и много - и вполне откровенно. С другими он - на бумаге, по крайней мере - все как будто фальшивил или рисовался; с Силиным - никогда!
     Плохо владея пером, Силин отвечал мало, короткими неловкими фразами; но Нежданов и не нуждался в пространных ответах: он знал и без того, что друг его поглощает каждое его слово, как дорожная пыль брызги дождя, хранит его тайны, как святьню, и, затерянный в глухом и безвыходном уединении, только и живет, что его жизнью. Никому в свете Нежданов не говорил о своих сношениях с ним и дорожил ими чрезвычайно.
     "Ну, дружище, чистый Владимир! - так писал он ему, он всегда называл его чистым, и недаром! - поздравь меня: попал я на подножный корм и могу теперь отдохнуть и собраться с силами. Я живу на кондиции у богатого сановника Сипягина, учу его сынишку, ем чудесно (я в жизни так не едал!), сплю крепко, гуляю всласть по прекрасным окресностям - а главное: вышел на время из-под опеки петербургских друзей; и хоть сначала скука грызла лихо, но теперь как будто легче стало. Вскорости придется надеть известную тебе лямку, то есть полезть в кузов, так как я назвался груздем (меня, собственно, затем и отпустили сюда); но пока я могу жить драгоценной животной жизнью, расти в брюхо - и, пожалуй, стихи сочинять, коли приспичит охота. Так называемые наблюдения отлагаются до другого времени: имение мне кажется благоустроенным, вот только разве фабрика подгуляла; отделенные по выкупу мужики какие-то недоступные; нанятые дворовые - уж очень все пристойные физиономии. Но мы это разберем впоследствии.
     Хозяева - учтивые, либеральные; барин все снисходит, все снисходит - а то вдруг возьмет и воспарит: преобразованный мужчина! Барыня - писаная красавица и очень, должно быть, себе на уме; так и караулит тебя, - а уж как мягка! Совсем бескостная! Я ее побаиваюсь; ты ведь знаешь, какой я дамский кавалер! Соседи есть - скверные; старуха одна меня притесняет... Но больше всех меня занимает одна девушка, родственница ли, компаньонка ли - господь ее знает! - с которой я почти двух слов не сказал, но в которой я чувствую своего поля ягоду..." Тут следовало описание наружности Марианны - всей ее повадки; а потом он продолжал:
     "Что она несчастна, горда, самолюбива, скрытна, а главное, несчастна - это для меня не подлежит сомнению. Почему она несчастна - этого я до сих пор еще не знаю. Что она натура честная - это мне ясно; добра ли она - это еще вопрос. Да и существуют ли вполне добрые женщины - если они не глупы? И нужно ли это? Впрочем, я женщин вообще мало знаю. Хозяйка ее не любит... И она ей платит тем же... Но кто из них прав - неизвестно. Я полагаю, что скорей хозяйка не права... так как уж очень она вежлива с нею; а у той даже брови нервически подергиваются, когда она говорит с своей патроншей. Да; очень она нервическое существо; это тоже по моей части. И вывихнута она так же, как я, хотя, вероятно, не одним и тем же манером.
     Когда все это немножко распутается - напишу тебе...
     Она со мной почти никогда не беседует, как я уже сказал тебе; но в немногих ее словах, ко мне обращенных (всегда внезапно и неожиданно), звучит какая-то жесткая откровенность... Мне это приятно.
     Кстати, что родственник твой, все еще держит тебя на сухоядении - и не собирается умирать?
     Читал ли ты в "Вестнике Европы" статью о последних самозванцах в Оренбургской губернии? В 34-м году это происходило, брат! Журнал я этот не люблю, и автор - консерватор; но вещь интересная и может навести на мысли..."
     IХ
     Май уже перевалился за вторую половину; стояли первые жаркие летние дни. Окончив урок истории, Нежданов отправился в сад, а из сада перешел в березовую рощу, которая примыкала к нему с одной стороны. Часть этой рощи свели купцы лет пятнадцать тому назад; по всем вырубленным местам засел сплошной березняк. Нежно-матовыми серебряными столбиками, с сероватыми поперечными кольцами, стояли частые стволы деревьев; мелкие листья ярко и дружно зеленели, словно кто их вымыл и лак на них навел; весенняя травка пробивалась острыми язычками сквозь ровный слой прошлогодней темно-палевой листвы. Всю рощу прорезали узкие дорожки; желтоносые черные дрозды с внезапным криком,словно испуганные, перелетывали через эти дорожки, низко, над самой землей, и бросались в чащу сломя голову. Погулявши с полчаса, Нежданов присел наконец на срубленный пень, окруженный серыми, старыми щепками: они лежали кучкой, так, как упали, отбитые когда-то топором. Много раз их покрывал зимний снег и сходил с них весною, и никто их не трогал. Нежданов сидел спиною к сплошной стене молодых берез, в густой, но короткой тени; он не думал ни о чем, он отдавался весь тому особенному весеннему ощущению, к которому - и в молодом и в старом сердце - всегда примешивается грусть...взволнованная грусть ожидания - в молодом, неподвижная грусть сожаления - в старом...
     Нежданову вдруг послышался шум приближавшихся шагов.
     То шел не один человек, и не мужик в лаптях или тяжелых сапогах, и не босоногая баба. Казалось, двое шли не спеша, мерно... Женское платье прошуршало слегка...
     Вдруг раздался глухой голос, голос мужчины:
     - Итак, это ваше последнее слово? Никогда?
     - Никогда! - повторил другой, женский голос, показавшийся Нежданову знакомым, - и мгновение спустя из-за угла дорожки, огибавшей в этом месте молодой березняк, выступила Марианна в сопровождении человека смуглого, черноглазого, которого Нежданов до того мгновения не видал.
     Оба остановились как вкопанные при виде Нежданова; а он до того удивился, что даже не поднялся с пня, на котором сидел... Марианна покраснела до корней волос, но тотчас же презрительно усмехнулась... К кому относилась эта усмешка - к ней самой за то, что она покраснела, или к Нежданову?.. А спутник ее нахмурил свои густые брови и сверкнул желтоватыми белками беспокойных глаз. Потом он переглянулся с Марианной - и оба, повернувшись спиною к Нежданову, пошли прочь, молча, не прибавляя шагу, между тем как он провожал их изумленным взором.
     Полчаса спустя он вернулся домой в свою комнату - и, когда, призванный завываньями гонга, вошел в гостиную, он увидал в ней того самого черномазого незнакомца, который наткнулся на него в роще. Сипягин подвел к нему Нежданова и представил его как своего beaufrere'a, брата Валентины Михайловны - Сергея Михайловича Маркелова.
     - Прошу вас, господа, любить друг друга и жаловать! - воскликнул Сипягин с столь свойственной ему величественно-приметной и в то же время рассеянной улыбкой.
     Маркелов отвесил безмолвный поклон; Нежданов отвечал таковым же... а Сипягин, слегка закидывая назад свою небольшую головку и подергивая плечами, отошел в сторону: "Я, мол, вас свел, а будете ли вы точно любить и жаловать друг друга - это для меня довольно индифферентно!"
     Тогда Валентина Михайловна приблизилась к неподвижно стоявшей чете, снова представила их друг другу - и с особенной, ласковой светлостью взгляда, которая словно по команде приливала к ее чудесным глазам, заговорила с братом.
     - Что это, cher Serge, ты нас совсем забываешь! Даже на именины Коли не приехал. Или занятий у тебя так много накопилось? Он со своими крестьянами какие-то новые порядки заводит, - обратилась она к Нежданову, - преоригинальные: им три четверти всего, а себе одну четверть; и то он еще находит, что много ему достается.
     - Сестра любит шутить, - обратился в свою очередь Маркелов к Нежданову, - но я готов с ней согласиться, что одному человеку взять четверть того, что принадлежит целой сотне, действительно много.
     - А вы, Алексей Дмитриевич, заметили, что я люблю шутить? - спросила Сипягина все с тою же ласковой мягкостью и взора и голоса.
     Нежданов не нашелся что ответить; а тут доложили о приезде Калломейцева. Хозяйка пошла к нему навстречу, и несколько минут спустя дворецкий появился и певучим голосом провозгласил, что кушанье готово.
     За обедом Нежданов невольно все посматривал на Марианну и на Маркелова. Они сидели рядом, оба с опущенными глазами, со стиснутыми губами, с сумрачным и строгим, почти озлобленным выражением лица. Нежданов особенно дивился тому: каким образом мог Маркелов быть братом Сипягиной? Так мало сходства замечалось между ними. Одно разве: у обоих кожа была смуглая; но у Валентины Михайловны матовый цвет лица, рук и плечей составлял одну из ее прелестей... у ее брата он переходил в ту черноту, которую вежливые люди величают бронзой, но которая русскому глазу напоминает голенище. Волосы Маркелов имел курчавые, нос несколько крючковатый, губы крупные, впалые щеки, втянутый живот и жилистые руки. Весь он был жилистый, сухой - и говорил медным, резким, отрывочным голосом. Сонный взгляд, угрюмый вид - как есть желчевик! Он ел мало, больше катал шарики из хлеба - и лишь изредка вскидывал глазами на Калломейцева, который только что вернулся из города, где видел губернатора - по не совсем приятному для него, Калломейцева, делу, о котором он, впрочем, тщательно умалчивал, - и заливался соловьем. Сипягин по-прежнему осаживал его, когда он чересчур заносился, но много смеялся его анекдотам и бонмо хотя и находил, qu'il est un affreux reactionnaire".
     Калломейцев уверял между прочим, что пришел в совершенный восторг от названия, которое мужики - oui, oui! les simples mougiks - дают адвокатам. "Брехунцы! брехунцы !- повторял он с восхищением. - Ce peuple russe est delicieux!" Потом он рассказал, как, посетив однажды народную школу, он поставил ученикам вопрос: "Что есть строфокамил?" И так как никто не умел ответитъ, ни даже сам учитель - то он, Калломейцев, поставил другой вопрос: "Что есть пифик?" - причем привел стих Хемницера: "И пифик слабоум, списатель зверских лиц!" И на это ему никто не ответил. Вот вам и народные школы! - Но позвольте, - заметила Валентина Михайловна, - я сама не знаю, что это за звери такие? - Сударыня! - воскликнул Калломейцев, - вам этого и не нужно знать! - А для чего же это народу нужно. - А для того, что лучше ему знать пифика или строфокамила, чем какого-нибудь Прудона или даже Адама Смита!
     Но тут Сипягин снова осадил Калломейцева, объявив, что Адам Смит - одно из светил человеческой мысли и что было бы полезно всасывать его принципы (он налил себе рюмку шато д'икему)... вместе с молоком (он провел у себя под носом и понюхал вино)... матери! - Он проглотил рюмку. Калломейцев тоже выпил и похвалил вино.
     Маркелов не обращал особенного внимания на разглагольствования петербургского камер-юнкера, но раза два вопросительно посмотрел на Нежданова и, подбросив хлебный шарик, чуть было не попал им прямо в нос красноречивому гостю...
     Сипягин оставлял своего зятя в покое; Валентина Михайловна также не заговаривала с ним; видно было, что они оба, и муж и жена, привыкли считать Маркелова за чудака, которого лучше не задирать.
     После обеда Маркелов отправился в биллиардную курить трубку, а Нежданов пошел в свою комнату. В коридоре он наткнулся на Марианну. Он хотел было пройти мимо... она остановила его резким движением руки.
     - Господин Нежданов, - заговорила она не совсем твердым голосом, - мне, по-настоящему, должно быть все равно, что вы обо мне ни думаете; но я все-таки полагаю ... я полагаю (она не находила слова)... Я полагаю уместным сказать вам, что, когда вы встретили сегодня в роще меня с господином Маркеловым... Скажите, вы, вероятно, подумали, отчего это они оба смутились и зачем это они пришли сюда - словно на свидание?
     - Мне действительно показалось немного странным ... - начал было Нежданов.
     - Господин Маркелов, - подхватила Марианна, - сделал мне предложение; и я ему отказала. Вот все, что я имела сказать вам; засим - прощайте. И думайте обо мне что хотите.
     Она быстро отвернулась и пошла скорыми шагами по коридору.
     Нежданов вернулся к себе в комнату и, присев перед окном, задумался: "Что за странная девушка - и к чему эта дикая выходка, это непрошеная откровенность? Что это такое - желание пооригинальничать, или просто фразерство, или гордость? Вернее всего, что гордость. Ей невтерпеж малейшее подозрение...Она не выносит мысли, что другой ложно судит о ней. Странная девушка!"
     Так размышлял Нежданов; а внизу на террасе шел разговор о нем, и он очень хорошо все слышал.
     - Чует мой нос, - уверял Калломейцев, - чует, что это - красный. Я еще в бытность мою чиновником по особым поручениям у московского генерал-губернатора - avec Ladislas - навострился на этих господ - на красных, да вот еще на раскольников. Чутьем, бывало, беру, верхним. - Тут Калломейцев "кстати" рассказал, как он однажды, в окрестностях Москвы, поймал за каблук старика-раскольника, на которого нагрянул с полицией и "который едва было не выскочил из окна избы... И так до той минуты смирно сидел на лавке, бездельник!" Калломейцев забыл прибавить, что этот самый старик, посаженный в тюрьму, отказался от всякой пищи - и уморил себя голодом.
     - А ваш новый учитель, - продолжал ретивый камер-юнкер, - красный, непременно! Обратили ли вы внимание на то, что он никогда первый не кланяется?
     - Да зачем же он станет первый кланяться? - заметила Сипягина, - мне это, напротив, в нем нравится.
     - Я гость в доме, где он служит, - воскликнул Калломейцев, - да, да, служит, за деньги,comme un salarie... Стало быть, я ему старшой. И он должен мне кланяться первый.
     - Вы очень взыскательны, мой любезнейший, - вмешался Сипягин с ударением на ей, - все это пахнет, извините, чем-то весьма отсталым. Я купил его услуги, его работу, но он остался человеком свободным.
     - Узды он не чувствует, - продолжал Калломейцев, - узды: le frein! Все эти красные таковы. Говорю вам: у меня на них нос чудный! Вот разве Ladislas со мной - в этом отношении - потягаться может. Попадись он мне, этот учитель, в руки - я бы его подтянул! Я бы его вот как подтянул! Он бы у меня запел другим голосом; и как бы шапку ломать передо мной стал... прелесть!
     - Дрянь, хвастунишка! - чуть было не закричал сверху Нежданов... Но в это мгновение дверь его комнаты растворилась - и в нее, к немалому изумлению Нежданова, вошел Маркелов.
     Нежданов приподнялся с своего места ему навстречу, а Маркелов прямо подошел к нему и, без поклона и без улыбки, спросил его: точно ли он Алексей Дмитриев Нежданов, студент С.-Петербургского университета?
     - Да... точно, - отвечал Нежданов.
     Маркелов достал из бокового кармана распечатанное письмо.
     - В таком случае прочтите это. От Василия Николаевича, - прибавил он, значительно понизив голос.
     Нежданов развернул и прочел письмо. Это было нечто вроде полуофициального циркуляра, в котором податель, Сергей Маркелов, рекомендовался как один из "наших", вполне заслуживавших доверия; далее следовало наставление о безотлагательной необходимости взаимнодействия, о распространении известных правил. Циркуляр был между прочим адресован и Нежданову, тоже как верному человеку.
     Нежданов протянул руку Маркелову, попросил его сесть и сам опустился на стул. Маркелов начал с того, что, ни слова не говоря, закурил папиросу. Нежданов последовал его примеру.
     - Вы с здешними крестьянами уже успели сблизиться ? - спросил наконец Маркелов.
     - Нет, пока еще не успел.
     - Да вы давно ли сюда прибыли?
     - Скоро две недели будет.
     - Занятий много?
     - Не слишком.
     Маркелов угрюмо кашлянул.
     - Гм! Народ здесь довольно пустой, - продолжал он, - темный народ. Поучать надо. Бедность большая, а растолковать некому, отчего эта самая бедность происходит.
     - Бывшие мужики вашего зятя, сколько можно судить, не бедствуют, - заметил Нежданов.
     - Зять мой - хитрец; глаза отводить мастер. Крестьяне здешние - точно, ничего; но у него есть фабрика. Вот где нужно старание приложить. Тут только копни: что в муравьиной кучке, сейчас заворошатся. Книжки у вас с собою есть?
     - Есть... да немного.
     - Я вам доставлю. Как же это вы так!
     Нежданов ничего не отвечал. Маркелов тоже умолк и только дым пускал ноздрями.
     - Какой, однако, мерзавец этот Калломейцев, - промолвил он вдруг. - Я за обедом думал: встать, подойти к этому барину - и расшибить в прах всю его нахальную физиономию, чтобы другим повадно не было. Да нет! Теперь есть дела поважнее, чем бить камер-юнкеров. Теперь не время сердиться на дураков за то, что они говорят глупые слова; теперь время мешать им глупые дела делать.
     Нежданов качнул головой утвердительно, а Маркелов опять принялся за папироску.
     - Тут между всей этой дворовой челядью есть один малый дельный, - начал он снова, - не слуга ваш Иван... это - рыба какая-то; а другой... ему имя Кирилл, он при буфете. (Кирилл этот был известен как горький пьяница.) Вы обратите на него внимание. Забубенная голова... да ведь нам деликатничать не приходится. А что об моей сестре скажете? - прибавил он, внезапно подняв голову и уставив свои желтые глаза на Нежданова. - Эта еще похитрее будет, чем мой зятек. Как вы об ней полагаете?
     - Я полагаю, что она очень приятная и любезная дама... И к тому же она очень красива.
     - Гм! Как это вы, господа, в Петербурге тонко выражаетесь ... Удивляюсь! Ну... а насчет... - начал было он, но вдруг насупился, потемнел в лице и не докончил начатой фразы. - Нам, я вижу, надо с вами хорошенько потолковать, - заговорил он опять. - Здесь невозможно. Черт их знает! Под дверьми, пожалуй, подслушивают. Знаете ли, что я вам предлагаю? Сегодня суббота; завтра вы, чай, моему племяннику уроков не даете?.. Не правда ли?
     - У меня завтра с ним репетиция в три часа.
     - Репетиция! Точно в театре. Это, должно быть, моя сестрица такие слова выдумывает. Ну, все равно. Хотите? Поедемте сейчас ко мне. Моя деревня отсюда в десяти верстах. Лошади у меня хорошие: сомчат духом, вы у меня переночуете, проведете утро, а завтра к трем часам я вас обратно доставлю. Согласны.
     - Извольте, - промолвил Нежданов. С самого прихода Маркелова он находился в возбужденном и стесненном состоянии. Внезапное сближение с ним его смущало, и в то же время его влекло к нему. Он чувствовал, он понимал, что перед ним существо, вероятно, тупое, но, несомненно, честное - и сильное. К тому же эта странная встреча в роще, это неожиданное объяснение Марианны...
     - Ну и прекрасно! - воскликнул Маркелов. - Вы пока приготовьтесь; а я пойду, велю заложить тарантас. Ведь вам, я надеюсь, нечего спрашиваться у здешних хозяев?
     - Я их предуведомлю. Без этого, я полагаю, мне отлучиться нельзя.
     - Я им скажу, - подхватил Маркелов. - Вы не беспокойтесь. Они теперь дуются в карты - и не заметят вашего отсутствия. Мой зять все в государственные люди метит, а только за ним и есть, что в карты отлично играет. Ну, и то сказать: через этот фортель многие выходят!.. Так будьте готовы. Я сейчас распоряжусь.
     Маркелов удалился; а час спустя Нежданов сидел рядом с ним на большой кожаной подушке, в широком, развалистом, очень старом и очень покойном тарантасе; приземистый кучерок на облучке непрестанно свистал каким-то удивительно приятным, птичьим свистом; тройка пегих лошадок с заплетенными черными гривами и хвостами быстро неслась по ровной дороге; и уже застланные первою ночною тенью (в минуту отъезда пробило десять часов) плавно проносились - иные взад, другие вперед, смотря по отдалению, - отдельные деревья, кусты, поля, луга и овраги.
     Небольшая деревенька Маркелова (в ней было всего двести десятин, и
     приносила она около 700 рублей дохода - звали ее Борзенково) находилась в трех верстах от губернского города, от которого имение Сипягина отстояло в семи верстах. Чтобы попасть в Борзенково, надо было проехать через город. Не успели новые знакомцы обменяться и полусотней слов, как уже замелькали перед ними дрянные подгородные мещанские домишки с продавленными тесовыми крышами, с тусклыми пятнами света в перекривленных окошках; а там загремели под колесами камни губернской мостовой, тарантас запрыгал, заметался из стороны в сторону... и, подпрыгивая при каждом толчке, поплыли мимо глупые каменные двухэтажные купеческие дома с фронтонами, церкви с колоннами, трактирные заведения... Дело было под воскресенье; на улицах уже не было прохожих, но в кабаках еще толпился народ. Хриплые голоса вырывались оттуда, пьяные песни, гнусливые звуки гармоник; из внезапно раскрытых дверей било грязным теплом, едким запахом спирта, красным отблеском ночников. Почти перед каждым кабаком стояли крестьянские тележонки, запряженные мохнатыми, пузатыми клячами; покорно понурив кудластые головы, они, казалось, спали; растерзанный, распоясанный мужик в пухлой зимней шапке, свесившейся мешком на затылок, выходил из кабака и, прислонившись грудью к оглоблям, пребывал недвижим, что-то слабо ощупывая и разводя и шаря руками; или худощавый фабричный в картузе набекрень, с выпущенной китайчатой рубахой и босой - сапоги-то остались в заведении - делал несколько нерешительных шагов, останавливался, чесал спину - и, внезапно ахнув, возвращался вспять...
     - Одолевает вино русского человека! - сумрачно заметил Маркелов.

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Новь

Смотрите также по произведению "Новь":

• Краткое содержание