Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Случай на станции Кочетовка

Случай на станции Кочетовка [1/4]

  Скачать полное произведение

    ------------------------------------------------------------------------
     Краткое пояснение: Написан в ноябре 1962. Напечатан в "Новом мире", 1963, № 1; ещё прежде того, в декабре 1962, отрывок напечатан в "Правде". (Из-за этого обстоятельства никогда не был подвергнут критике в советской прессе, так как "Правда" не могла ошибаться.) "Кочетовка" - реальное название станции, где и произошёл в 1941 году описанный подлинный случай. При публикации название было сменено на "Кречетовка" из-за остроты противостояния "Нового мира" и "Октября" (главный редактор - Кочетов), хотя все остальные географические пункты остались названными точно. ------------------------------------------------------------------------
     - Алё, это диспетчер?
     - Ну.
     - Кто это? Дьячихин?
     - Ну.
     - Да не ну, а я спрашиваю - Дьячихин?
     - Гони цистерны с седьмого на третий, гони. Дьячихин, да.
     - Это говорит дежурный помощник военного коменданта лейтенант Зотов! Слушайте, что вы творите? Почему до сих пор не отправляете на Липецк эшелона шестьсот семьдесят... какого, Валя?
     - Восьмого.
     - Шестьсот семьдесят восьмого!
     - Тянуть нечем.
     - Как это понять - нечем?
     - Паровоза нет, как. Варнаков? Варнаков, там, на шестом, четыре платформы с углем видишь? Подтяни их туда же.
     - Слушайте, как паровоза нет, когда я в окно вон шесть подряд вижу.
     - Это сплотка.
     - Что - сплотка?
     - Паровозная. С кладбища. Эвакуируют.
     - Хорошо, тогда маневровых у вас два ходит!
     - Товарищ лейтенант! Да маневровых, я видел,- три!
     - Вот рядом стоит начальник конвоя с этого эшелона, он меня поправляет - три маневровых. Дайте один!
     - Их не могу.
     - Что значит не можете? А вы отдаёте себе отчёт о важности этого груза? Его нельзя задерживать ни минуты, а вы...
     - Подай на горку.
     - ...а вы его скоро полсуток держите!
     - Да не полсуток.
     - Что у вас там - детские ясли или диспетчерская? Почему младенцы кричат?
     - Да набились тут. - Товарищи, сколько говорить? Очистите комнату. Никого отправить не могу. Военные грузы и те стоят.
     - В этом эшелоне идёт консервированная кровь! Для госпиталя! Поймите!
     - Всё понимаю. Варнаков? Теперь отцепись, иди к водокачке, возьми те десять.
     - Слушайте! Если вы в течение получаса не отправите этого эшелона - я буду докладывать выше! Это не шутка! Вы за это ответите!
     - Василь Васильич! Дайте трубку, я сама...
     - Передаю военному диспетчеру.
     - Николай Петрович? Это Подшебякина. Слушай, что там в депо? Ведь один СУшка уже был заправлен.
     - Так вот, товарищ сержант, идите в конвойный вагон, и если через сорок минут... Ну, если до полседьмого вас не отправят - придёте доложите.
     - Есть прийти доложить! Разрешите идти?
     - Идите.
     Начальник конвоя круто, чётко развернулся и, с первым шагом отпустив, руку от шапки, вышел.
     Лейтенант Зотов поправил очки, придававшие строгое выражение его совсем не строгому лицу, посмотрел на военного диспетчера Подшебякину, девушку в железнодорожной форме, как она, рассыпав обильные белые кудряшки, разговаривала в старомодную трубку старомодного телефона,- и из её маленькой комнаты вышел в свою такую же маленькую, откуда уже дальше не было двери.
     Комната линейной комендатуры была угловая на первом этаже, а наверху, как раз над этим углом, повреждена была водосточная труба. Толстую струю воды, слышно хлеставшую за стеной, толчками ветра отводило и рассыпало то перед левое окно, на перрон, то перед правое, в глухой проходик. После ясных октябрьских заморозков, когда утро заставало всю станцию в инее, последние дни отсырело, а со вчерашнего дня лило этого дождя холодного не переставая так, что удивляться надо было, откуда столько воды на небе.
     Зато дождь и навёл порядок: не было этой бестолковой людской перетолчки, постоянного кишения гражданских на платформах и по путям, нарушавшего приличный вид и работу станции. Все спрятались, никто не лазил на карачках под вагонами, не перелезал по вагонным лесенкам, местные не пёрлись с вёдрами варёной картошки, а пассажиры товарных составов не бродили меж поездов, как на толкучке, развесив на плечах и руках бельё, платье, вязаные вещи. (Торговля эта очень смущала лейтенанта Зотова: её как будто и допускать было нельзя и запрещать было нельзя - потому что не отпускалось продуктов на эвакуируемых.) Не загнал дождь только людей службы. В окно виден был часовой на платформе с зачехлёнными грузами - весь облитый струящимся дождём, он стоял и даже не пытался его стряхивать. Да по третьему пути маневровый паровоз протягивал цистерны, и стрелочник в брезентовом плаще с капюшоном махал ему палочкой флажка. Ещё тёмная малорослая фигурка вагонного мастера переходила вдоль состава второго, пути, ныряя под каждый вагон.
     А то всё было - дождь-косохлёст. В холодном настойчивом ветре он бил в крыши и стены товарных вагонов, в грудь паровозам; сёк по краснообожжённым изогнутым железным рёбрам двух десятков вагонных остовов (коробки сгорели где-то в бомбёжке, но уцелели ходовые части, и их оттягивали в тыл); обливал четыре открыто стоявших на платформах дивизионных пушки; сливаясь с находящими сумерками, серо затягивал первый зелёный кружок семафора и кое-где вспышки багровых искр, вылетающих из теплушечных труб. Весь асфальт первой платформы был залит стеклянно-пузырящейся водой, не успевавшей стекать, и блестели от воды рельсы даже в сумерках, и даже тёмно-бурая насыпка полотна вздрагивала невсачивающимися лужами.
     И всё это не издавало звуков, кроме глухого подрагивания земли да слабого рожка стрелочника,- гудки паровозов отменены были с первого дня войны.
     И только дождь трубил в разорённой трубе.
     За другим окном, в проходике у забора пакгауза, рос дубок. Его трепало, мочило, он додержал ещё тёмных листьев, но сегодня слетали последние.
     Стоять и глазеть было некогда. Надо было раскатывать маскировочные бумажные шторки на окнах, зажигать свет и садиться за работу. Ещё много надо было успеть до смены в Девять часов вечера.
     Но Зотов не опускал шторок, а снял командирскую фуражку с зелёным околышем, которая на дежурстве даже в комнате всегда сидела у него на голове, снял очки и медленно потирал пальцами глаза, утомлённые переписыванием шифрованных номеров транспортов с одной карандашной ведомости на другую. Нет, не усталость, а тоска подобралась к нему в темнеющем прежде времени дне - и заскребла.
     Тоска была даже не о жене, оставшейся с еще не рождённым ребёнком далеко в Белоруссии, под немцами. Не о потерянном прошлом, потому что у Зотова не было ещё прошлого. Не о потерянном имуществе, потому что он его не имел и иметь не хотел бы никогда.
     Угнетённость, потребность выть вслух была у Зотова от хода войны, до дикости непонятного. По сводкам Информбюро провести линию фронта было нельзя, можно было спорить, у кого Харьков, у кого Калуга. Но среди железнодорожников хорошо было известно, что за Узловую на Тулу поезда уже не шлют и через Елец дотягиваются разве что до Верховья. То там, то сям прорывались бомбардировщики и к рязань-воронежской линии, сбрасывали по нескольку бомб, досталось и Кочетовке. А дней десять назад свалились откуда-то два шальных немецких мотоциклиста, влетели в Кочетовку и на ходу строчили из автоматов. Одного из них положили, другой унёсся, но на станции от стрельбы все испереполошились, и начальник отряда спецназначения, ведающий взрывами в случае эвакуации, ушел рвануть водокачку заложенным ранее толом. Теперь вызвали восстановительный поезд, и третий день он работал здесь.
     Но не в Кочетовке было дело, а - почему же война так идёт? Не только не было революции по всей Европе, не только мы не вторгались туда малой кровью и против любой комбинации агрессоров, но сошлось теперь - до каких же пор? Что б ни делал он днём и ложась вечером, только и думал Зотов: до каких же пор? И когда был не на службе, а спал на квартире, всё равно просыпался по радиоперезвону в шесть утра, томясь надеждой, что сегодня-то загремит победная сводка. Но из чёрного раструба безнадёжно выползали вяземское и волоколамское направления и клешнили сердце: а не сдадут ли ещё и Москву? Не только вслух (вслух спросить было опасно), но самого себя Зотов боялся так спросить - всё время об этом думал и старался не думать.
     Однако тёмный этот вопрос ещё был не последним. Сдать Москву ещё была не вся беда. Москву сдавали и Наполеону. Жгло другое: а - потом что? А если - до Урала?..
     Вася Зотов преступлением считал в себе даже пробегание этих дрожащих мыслей. Это была хула, это было оскорбление всемогущему, всезнающему Отцу и Учителю, который всегда на месте, всё предвидит, примет все меры и не допустит.
     Но приезжали из Москвы железнодорожники, кто побывал там в середине октября, и рассказывали какие-то чудовищно-немыслимые вещи о бегстве заводских директоров, о разгроме где-то каких-то касс или магазинов - и молчаливая мука, опять сжимала сердце лейтенанта Зотова.
     Недавно, по дороге сюда, Зотов прожил два дня в командирском резерве. Там был самодеятельный вечер, и один худощавый бледнолицый лейтенант с распадающимися волосами прочёл свои стихи, никем не проверенные, откровенные. Вася сразу даже не думал, что запомнил, а потом всплыли в нём оттуда строчки. И теперь, шёл ли он по Кочетовке, ехал ли поездом в главную комендатуру Мичуринска или телегой в прикреплённый сельсовет, где ему поручено было вести военное обучение пацанов и инвалидов, - Зотов повторял и перебирал эти слова, как свои:
     Наши сёла в огне и в дыму города...
     И сверлит и сверлит в исступленьи
     Мысль одна: да когда же? когда же?! когда
     Остановим мы их наступленье?!
     И еще так, кажется, было:
     Если Ленина дело падёт в эти дни -
     Для чего мне останется жить?
     Тоже и Зотов совсем не хотел уцелеть с тех пор, как началась война. Его маленькая жизнь значила лишь - сколько он сможет помочь Революции. Но как ни просился он на первую линию огня - присох в линейной комендатуре.
     Уцелеть для себя - не имело смысла. Уцелеть для жены, для будущего ребёнка - и то было не непременно. Но если бы немцы дошли до Байкала, а Зотов чудом бы ещё был жив, - он знал, что ушёл бы пешком через Кяхту в Китай, или в Индию, или за океан - но для того только ушёл бы, чтобы там влиться в какие-то окрепшие части и вернуться с оружием в СССР и в Европу.
     Так он стоял в сумерках под лив, хлёст, толчки ветра за окнами и, сжавшись, повторял стихи того лейтенанта.
     Чем гуще в комнате темнело, тем ясней калилась вишнёво-нагретая дверца печи и падал жёлтый рассеянный снопик через остеклённую шибку двери из соседней комнаты, где дежурный военный диспетчер по линии НКПС сидела уже при свете.
     Она хотя и не подчинялась дежурному помощнику военного комеданта, но по работе никак не могла без него обойтись, потому что ей не положено было знать ни содержания, ни назначения грузов, а только номера вагонов. Эти номера носила ей списчица вагонов тётя Фрося, которая и вошла сейчас, тяжело оббивая ноги.
     - Ах, дождь заливЕнный! - жаловалась она.- Ах, заливенный! А всё ж сбывает мало-малешко.
     - Но семьсот шестьдесят пятый надо переписать, тётя Фрося,- сказала Валя Подшебякина.
     - Ладно, перепишу, дай фонарь направить. Дверь была не толста и прикрыта не плотно, Зотову был слышен их разговор.
     - Хорошо, я угля управилась получить,- говорила тётя Фрося.- Теперь ничего не боюсь, на одной картошке ребятишков передержу. А у Дашки Мелентьевой - и недокопана. Поди-ка поройся в грязЕ.
     - Скажи, мороз хватит. Холодает как.
     - Ранняя зима будет. Ох, в такую войну да зима ранняя... А вы сколько картошки накопали?
     Зотов вздохнул и стал опускать маскировку на окнах, аккуратно прижимая шторку к раме, чтоб ни щёлочкой не просвечивало.
     Вот этого он понять не мог, и это вызывало в нём обиду и даже ощущение одиночества. Все эти рабочие люди вокруг него как будто так же мрачно слушали сводки и расходились от репродукторов с такой же молчаливой болью. Но Зотов видел разницу: окружающие жили как будто и ещё чем-то другим, кроме новостей с фронта,- вот они копали картошку, доили коров, пилили дрова, обмазывали стёкла. И по времени они говорили об этом и занимались этим гораздо больше, чем делами на фронте.
     Глупая баба! Привезла угля - и теперь "ничего не боится". Даже танков Гудериана?
     Ветер тряс деревцо у пакгауза и в том окне чуть позвенивал одним стёклышком.
     Зотов опустил последнюю шторку, включил свет. И сразу стало в тёплой, чисто выметенной, хотя и голой комнате уютно, как-то надёжно, обо всём стало думаться бодрей.
     Прямо под лампочкой, посередине комнаты, стоял стол дежурного, позади его у печки - сейф, к окну - старинный дубовый станционный диван на три места со спинкой (из спинки толстыми вырезанными буквами выступало название дороги). На диване этом можно было ночью прилечь, да редко приходилось за работой. Ещё была пара грубых стульев. Между окон висел цветной портрет Кагановича в железнодорожном мундире. Висела раньше и карта путей сообщения, но капитан, комендант станции, велел снять её, потому что в комнату сюда, входят люди и если среди них затешется враг, то, скосясь, он может сориентироваться, какая дорога куда.
     - Я - чулки выменивала,- хвастала в соседней комнате тётя Фрося, пару чулков шёлковых брала у их за пяток картофельных лепёшек. Чулков теперь, может, до конца войны не будет. Ты мамке скажи, чтоб она не зевала, из картошки б чего настряпала - и туда, к теплушкам. С руками вырывають. А Грунька Мострюкова надысь какую-то чудную рубашку выменяла - бабью, ночную, мол, да с прорезями, слышь, в таких местах... ну, смехота! Собрались в её избе бабы, глядели, как она мерила,- животы порвали!.. И мыло тоже можно брать у их, и дёшево. А мыло теперь продукт дефективный, не купишь. Ты скажи мамке, чтоб не зевала!
     - Не знаю, тётя Фрося...
     - Чо, тебе чулки не нужны?
     - Чулки очень нужны, да как-то совестно... у эвакуированных...
     - У выковыренных-то и брать! Они отрезы везут, кустюмы везут, мыло везут - прям как на ярмарку и снаряжались. Там такие мордатые еду-у-уть! - отварную курицу им, слышь, подавай, другого не хотят! У кого даже, люди видели, сотенные прямо пачками перевязаны, и пачек полон чемойдан. Банк, что ль, забрали? Только деньги нам не нужны, везите дальше.
     - Ну, вот твои квартиранты...
     - Э-этих ты не равняй. Эти голь да босота, они из Киева подхватились в чём были, как до нас доехали - удивляться надо. Полинка на почту устроилась, зарплатка ей недохударная, а и чего - та зарплата? Я бабку повела, подпол ей открыла - вот, говорю, картошку бери, и капусту квашеную бери, и за комнату мне с вас тоже ничего не надо. Бедных я, Валюта, всегда жалею, богатый - пощады не проси!
     На письменном столе Зотова стояло два телефона - один путейский, такая же старинная крутилка в жёлтой деревянной коробке, как у военного диспетчера, и второй свой, зуммерный, полевой, связанный с кабинетом капитана и с караульным помещением станционного продпункта. Бойцы с продпункта были единственной военной силой кочетовской комендатуры, хотя главная задача их была охранять продукты. Всё ж они тут топили, убирали, и сейчас ведро крупного бриллиантового угля в запас стояло перед печкой, топи - не хочу.
     Зазвонил путейский телефон. Уж преодолев свою сумеречную минутную слабость, Зотов бодро подбежал, схватил трубку, другой рукой натягивая фуражку, и стал ответно кричать в телефон. На дальнее расстояние он всегда кричал - иногда потому, что слышно было плохо, а больше по привычке.
     Звонили из Богоявленской, просили подтвердить, какие попутные он получил, какие ещё нет. Попутные,- сопроводительные зашифрованные указания от предыдущей комендатуры о том, какие транспорты куда направляются,- передавались по телеграфу. Только час назад Зотов сам отнёс несколько таких телеграфистке и получил от неё. В полученных надлежало быстренько разбираться, какие транспорты группировать с какими и на какую станцию, и давать указания железнодорожному военному диспетчеру, какие вагоны сцеплять с какими. И составлять и отправлять новые попутные, а себе оставлять копии от них и подкалывать.
     И, положив трубку, Зотов тут же поспешно бухнулся в стул, близоруко наклонился над столом и углубился в попутные.
     Но немного мешали ему опять из той комнаты. Там вошёл, стуча сапогами, мужчина и бросил на пол сумку с железом. Тётя Фрося спросила про дождь, тишает ли. Тот буркнул что-то и, должно быть, сел.
     (Правда, из повреждённой трубы уже не хлестало так слышно, но крепчал и толкался в окне ветер.)
     - Чего ты сказал, старик? - крикнула Валя Подшебякина.
     - Студенеет, говорю,- отозвался старик густым ещё голосом.
     - Ты ведь слышишь, Гаврила Никитич? - прикрикнула и тётя Фрося.
     - Слышу, - ответил старик.- Только в ухУ пощалкивает.
     - А как же ты вагоны проверяешь, дед? Ведь их простукивать надо.
     - Их и так видно.
     - Ты, Валя, не знаешь, он наш кочетовский, это Кордубайло. По всем станциям вагонные мастера, сколько их есть,- его ученики. Уж он до войны десять лет на печи сидел. А вот вышел, видишь.
     И опять, опять тётя Фрося что-то завела, Зотову досаждать стала болтовня, и он хотел уже пойти пугнуть её, как в соседней комнате стали обговаривать вчерашний случай с эшелоном окруженцев.
     О случае этом Зотов знал от своего подсменного, такого ж, как сам он, дежурного помощника военного коменданта, которому вчера и досталось принимать меры, потому что на станции Кочетовка не было своей этапной комендатуры. Вчера утром на станции сошлись рядом два эшелона: со Щигр через Отрожку везли тридцать вагонов окруженцев, и на тридцать вагонок отчаянных этих людей было пять сопровождающих от НКВД, которые сделать с ними, конечно, ничего не могли. Другой же, встречный, эшелон изо Ртищева был с мукой. Мука везлась частью в запломбированных вагонах, частью же в полувагонах, в мешках. Окруженцы сразу разобрались, в чём дело, атаковали полувагоны, взлезли наверх, вспарывали ножами мешки, насыпали себе в котелки и обращали гимнастёрки в сумки и сыпали в них. От конвоя, шедшего при мучном эшелоне, стояло на путях два часовых - в голове и в хвосте. Головной часовой, совсем ещё паренёк, кричал несколько раз, чтобы не трогали - его не слушал никто, и из конвойной теплушки к нему подмога не подходила. Тогда он вскинул винтовку, выстрелил и единственным этим выстрелом уложил в голову одного окруженца - прямо там, наверху.
     Зотов слушал-слушал их разговор - не так они говорили, не так понимали. Он не выдержал, пошёл объяснить. Раскрыв дверь и став на пороге, он посмотрел на них на всех через простые круглые свои очёчки.
     Справа за столом сидела тоненькая Валя над ведомостями и графиками в разноцветных клетках.
     Вдоль окна, закрытого такой же синей маскировочной бумагой, шла простая скамья, на ней сидела тётя Фрося, немолодая, матёрая, с властным мужественным складом, какой бывает у русских женщин, привыкших самим управляться и на работе и дома. Брезентовый мокрый серо-зелёный плащ, даваемый ей в дежурство, коробился на стене, а она сидела в мокрых сапогах, в чёрном обтёрханном гражданском пальтишке и ладила коптилку, вынутую из ручного четырёхугольного фонаря.
     На входной двери наклеен был розовый листок, какие всюду развешивались по Кочетовке: "Берегись сыпного тифа!" Бумага плакатика была такая же болезненно розовая, как сыпь тифозного или как те обожжённые железные кости вагонов из-под бомбёжки.
     Недалеко от двери, чтобы не наследить, сидел чуть в сторону печи прямо на полу, ослонясь о стену, старик Кордубайло. Рядом с ним лежала кожаная старая сумка с тяжёлым инструментом, брошенная так, чтоб только не на дороге, и рукавицы, измызганные в мазуте. Старик, видно, сел, как пришёл - не отряхаясь и не раздеваясь, и сапоги его и плащ подтекали по полу лужицами. Между ногами, подтянутыми в коленях, стоял на полу незажжённый фонарь, такой же, как у тёти Фроси. Под плащом на старике был неопрятный чёрный бушлат, опоясанный бурым грязноватым кушаком. Башлык его был откинут: на голове, ещё кудлатой, крепко насажен был старый-престарый железнодорожный картуз. Картуз затенял глаза, на свет лампочки выдавался только сизый носище да толстые губы, которыми Кордубайло сейчас слюнявил газетную козью ножку и дымил. Растрёпанная борода его меж сединой сохраняла ещё черноту.
     - А что ж ему оставалось? - доказывала Валя, пристукивая карандашиком.- Ведь он на посту, ведь он часовой!
     - Ну, правильно,- кивал старик, роняя крупный красный пепел махорки на пол и на крышку фонаря. - Правильно... Есть все хотят...
     - К чему это ты? - нахмурилась девушка.- Кто это - все?
     - Да хоть бы мы с тобой,- вздохнул Кордубайло.
     - Вот бестолковый ты, дед! Да что ж они - голодные? Ведь им казённый паёк дают. Что ж их, без пайка везут, думаешь?
     - Ну, правильно,- согласился дед, и с цыгарки опять посыпались раскалённые красные кусочки, теперь к нему на колено и полу бушлата.
     - Смотри, сгоришь, Гаврила Никитич! - предупредила тётя Фрося.
     Старик равнодушно глядел, не стряхивая, как гасли махорочные угольки на его мокрых тёмных ватных брюках, а когда они погасли, чуть приподнял кудлато-седую голову в картузе:
     - Вы, девки, часом, сырой муки, в воде заболтавши, не ели?
     - Зачем же - сырую? - поразилась тётя Фрося.- Заболтаю, замешу да испеку.
     Старик чмокнул бледными толстыми губами и сказал не сразу - у него все слова так выступали не сразу, а будто долго ещё на костылях шли оттуда, где рождались:
     - Значит, голоду вы не видали, милые.
     Лейтенант Зотов переступил порог и вмешался:
     - Слушай, дед, а что такое п_р_и_с_я_г_а - ты воображаешь, нет?
     Зотов заметно для всех окал.
     Дед мутно посмотрел на лейтенанта. Сам дед был невелик, но велики и тяжелы были его сапоги, напитанные водой и кой-где вымазанные глиной.
     - Чего другого,- пробурчал он. - Я и сам пять раз присягал.
     - Ну, и кому ты присягал? Царю Миколашке?
     Старик мотнул головой:
     - Хватай раньше.
     - Как? Ещё Александру Третьему?
     Старик сокрушённо чмокнул и курил своё.
     - Ну! А теперь - народу присягают. Разница есть?
     Старик ещё просыпал пеплу на колено.
     - А мука чья? Не народная? - горячилась Валя и всё отбрасывала назад весёлые спадающие волосы.- Муку - для кого везли? Для немцев, что ли?
     - Ну, правильно, - ничуть не спорил старик.- Да и ребята тоже не немцы ехали, тоже наш народ.
     Докуренную козью ножку он согнул до конца и погасил о крышку фонаря.
     - Вот старик непонятливый! - задело Зотова. - Да что такое порядок государственный - ты представляешь? - окал он.- Это если каждый будет брать, что ему понравится, я возьму, ты возьмёшь - разве мы войну выиграем?
     - А зачем мешки ножами резали? - негодовала Валя. - Это по-каковски? Это наш народ?
     - Должно быть зашиты были,- высказал Кордубайло и вытер нос рукой.
     - Так - разорничать? чтоб мимо сыпалось? на путя? - возмутилась тётя Фрося.- Сколько прорвали да сколько просыпали, товарищ лейтенант! Это сколько детей можно накормить!
     - Ну, правильно, - сказал старик. - А в такой вот дождь в полувагонах и остальная помокнет.
     - А, да что с ним говорить! - раздосадовался Зотов на себя больше, что встрял в никчёмный и без того ясный разговор.- Не шумите тут! Работать мешаете!
     Тётя Фрося уже пообчистила фитиль, зажгла коптилку и укрепила её в фонаре. Она поднялась за своим отвердевшим, скоробившимся плащом:
     - Ну-к, подвостри мне, Валюта, карандашик. Пойду семьсот шестьдесят пятый списывать.
     Зотов ушёл к себе.
     Вся эта вчерашняя история могла кончиться хуже. Окруженцы, когда убили их товарища, оставили мешки с мукой и бросились с рёвом на мальчишку-часового. Они уже вырвали у него винтовку - да, кажется, он её и отдал без сопротивления,- начали бить его и просто бы могли растерзать, если б наконец не подоспел разводящий. Он сделал вид, что арестовал часового, и увёл.
     Когда везут окруженцев, каждая комендатура подноравливает спихнуть их сразу дальше. Прошлой ночью ещё один такой эшелон - 245413-й, из Павельца на Арчеду - Зотов принял и поскорее проводил. Эшелон простоял в Кочетовке минут двадцать, окруженцы спали и не выходили. Окруженцы, когда их много вместе, - страшный, лихой народ. Они не часть, у них нет оружия, но чувствуют они себя вчерашней армией, это те самые ребята, которые в июле стояли где-нибудь под Бобруйском, или в августе под Киевом, или в сентябре под Орлом.
     Зотов робел перед ними - с тем же чувством, наверно, с каким мальчишка-часовой отдал винтовку, не стреляя больше. Он стыдился за своё положение тылового коменданта. Он завидовал им и готов был, кажется, принять на себя даже некоторую их небезупречность, чтоб только знать, что за его спиной тоже - бои, обстрелы, переправы.
     Сокурсники Васи Зотова, все друзья его - были на фронте.
     А он - здесь.
     Так тем настойчивей надо было работать! Работать, чтоб не только сдать смену, в ажуре, но ещё другие, другие дела успевать делать! Как можно больше и лучше успеть в эти дни, уже осенённые двадцать четвёртой годовщиной. Любимый праздник в году, радостный наперекор природе, а в этот раз - рвущий душу.
     Кроме всей текучки, уже неделю тянулось за Зотовым дело, имевшее начало в его смену: был налёт на станцию, и немцы порядочно разбомбили эшелон с воинскими грузами, в котором были и продукты. Если б они разбомбили его начисто - на этом бы дело и закрылось. Но, к счастью, уцелело многое. И вот теперь требовали от Зотова составить в четырёх экземплярах полные акты-перечни: грузов, приведенных в полную негодность (их должны были списать с соответствующих адресатов и отнарядить новые); грузов, приведенных в негодность от сорока до восьмидесяти процентов (об использовании их должно было решиться особо); грузов, приведенных в негодность от десяти до сорока процентов (их должны были направлять дальше по назначению с оговорками или частичной заменой); наконец грузов, оставшихся в целости. Усложнялось дело тем, что хотя грузы разбомблённого поезда все теперь были собраны в пакгаузах, но это произошло не тотчас, по станции бродили непричастные люди, и можно было подозревать хищения. Кроме того, установка процента годности требовала экспертизы (эксперты приезжали из Мичуринска и из Воронежа) и бесконечной переставки ящиков в пакгаузах, а грузчиков не хватало. Разбомбить и дурак может, а поди разберись! Впрочем, Зотов и сам любил доконечную точность в каждом деле, поэтому он много уже провернул из этих актов, мог позаняться ими сегодня, а за неделю думал и всё подогнать.
     Но даже и эта работа была - текучка. А выглядел Зотов себе ещё работу такую. Вот сейчас он, человек с высшим образованием, а в характере с задатками систематизации, работает на комендантской работе и получает полезный опыт. Ему особенно хорошо видны сейчас: и недостатки наших мобилизационных предписаний, с которыми нас застала война; и недостатки в организации слежения за воинскими грузами; видны и многие значительные и мелкие улучшения, которые можно было бы внести в работу военных комендатур. Так не прямой ли долг его совести такие все наблюдения делать, записывать, обрабатывать - и подать в виде докладной записки, в Наркомат обороны? Пусть его труд не успеет быть использован в эту войну, но как много он будет значить для следующей!
     Так вот для какого ещё дела надо найти время и силы! (Хотя выскажи такую идею капитану или в комендатуре узла - будут смеяться. Недалёкие люди.)
     Скорей же разбираться с попутными! Зотов потёр одну о другую круглые ладонца с короткими толстенькими пальцами, взял химический карандаш и, сверяясь с шифровкой, разносил на несколько листов ясным овальным почерком многозначные, иногда и дробные номера транспортов, грузов и вагонов. Эта работа не допускала описки - так же, как прицел орудия. Он в усердии мелко наморщил лоб и оттопырил нижнюю губу.
     Но тут в стекольце двери стукнула Подшебякина:
     - Можно, Василь Васильич? - И, не очень дожидаясь ответа, вошла, неся тоже ведомость в руках.
     Вообще-то не полагалось ей сюда заходить, решить вопрос можно было на пороге или в той комнате, - но с Валей у него уже не раз совпадали дежурные сутки, и просто деликатность мешала ему не пустить её сюда.
     Поэтому он только залистнул шифровку и как бы случайно чистой бумагой прикрыл колонки чисел, которые писал.
     - Василь Васильич, я что-то запуталась! Вот, смотрите... - Второго стула не было вблизи; и Валя прилегла к ребру стола и повернула к Зотову ведомость с кривоватыми строчками и неровными цифрами.- Вот, в эшелоне четыреста сорок шесть был такой вагон - пятьдесять семь восемьсот тридцать один. Так - куда его?
     - Сейчас скажу. - Он выдвинул ящик, сообразил, какой из трёх скоросшивателей взять, открыл (но не так, чтоб она могла туда засматривать) и нашёл сразу: - Пятьдесят семь восемьсот тридцать первый - на Пачелму.
     - Угу,- сказала Валя, записала "Пач", но не ушла, а обсасывала тыльце карандаша и продолжала смотреть в свою ведомость, всё так же приклонённая к его столу.


  Сохранить

[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ]

/ Полные произведения / Солженицын А.И. / Случай на станции Кочетовка


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis