Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Набоков В. / Отчаяние
Отчаяние [7/10]
Лида обхватила мою ногу и уставилась на меня своими шоколадными глазами.
«Его план таков, — продолжал я ровным тоном, — жизнь моя, скажем, застрахована в столько-то тысяч. Гдe-нибудь в лeсу находят мой труп. Моя вдова, то есть ты…»
«Не говори таких ужасов, — крикнула Лида, вскочив с ковра. — Я только что гдe-то читала такую историю… Пожалуйста, замолчи…»
«…моя вдова, то есть ты, получает эти деньги. Погодя уeзжает в укромное мeсто. Погодя я инкогнито соединяюсь с нею, даже может быть снова на ней женюсь — под другим именем. Мое вeдь имя умрет с моим братом. Мы с ним схожи, не перебивай меня, как двe капли крови, и особенно будет он на меня похож в мертвом видe».
«Перестань, перестань! Я не вeрю, что его нельзя спасти… Ах, Герман, как это все нехорошо… Гдe он сейчас, тут, в Берлинe?»
«Нeт, в провинции… Ты, как дура, повторяешь: спасти, спасти… Ты забываешь, что он убийца и мистик. Я же со своей стороны не имeю права отказать ему в том, что может облегчить и украсить его смерть. Ты должна понять, что тут мы вступаем в нeкую высшую область. Вeдь я же не говорю тебe: послушай, дeла мои идут плохо, я стою перед банкротством, мнe все опротивeло, я хочу уeхать в тихое мeсто и там предаваться созерцанию и куроводству, — давай воспользуемся рeдким случаем, — всего этого я не говорю, хотя я мечтаю о жизни на лонe природы, — а говорю другое, — я говорю: как это ни тяжело, как это ни страшно, но нельзя отказать родному брату в его предсмертной просьбe, нельзя помeшать ему сдeлать добро, — хотя бы такое добро…»
Лида перемигнула, — я ее совсeм заплевал, — но вопреки прыщущим словам прижалась ко мнe, хватая меня, а я продолжал:
«…Такой отказ — грeх, этот грeх не хочу, не хочу брать на свою совeсть. Ты думаешь, я не возражал ему, не старался его образумить, ты думаешь, мнe легко было согласиться на его предложение, ты думаешь, я спал всe эти ночи, — милая моя, вот уже полгода, как я страдаю, страдаю так, как моему злeйшему врагу не дай Бог страдать. Очень мнe нужны эти тысячи! Но как мнe отказаться, скажи, как могу я вконец замучить, лишить послeдней радости… Э, да что говорить!»
Я отстранил ее, почти отбросил и стал шагать по комнатe. Я глотал слезы, я всхлипывал. Метались малиновые тeни мелодрам.
«Ты в миллион раз умнeе меня, — тихо сказала Лида, ломая руки (да, читатель, дикси, ломая руки), — но все это так страшно, так ново, мнe казалось, что это только в книгах… Вeдь это значит… Все вeдь абсолютно перемeнится, вся жизнь… Вeдь… Ну, напримeр, как будет с Ардалионом?»
«А ну его к чертовой матери! Тут рeчь идет о величайшей человeческой трагедии, а ты мнe суешь…»
«Нeт, я просто так спросила. Ты меня огорошил, у меня все идет кругом. Я думаю, что — ну, не сейчас, а потом, вeдь можно будет с ним видeться, ему объяснить, — Герман, как ты думаешь?»
«Не заботься о пустяках, — сказал я, дернувшись, — там будет видно. Да что это в самом дeлe (голос мой вдруг перешел в тонкий крик), что ты вообще за колода такая…»
Она расплакалась и сдeлалась вдруг податливой, нeжной, припала ко мнe вздрагивая: «Прости меня, — лепетала она, — ах, прости… Я правда дура. Ах, прости меня. Весь этот ужас, который случился… Еще сегодня утром все было так ясно, так хорошо, так всегдашненько… Ты настрадался, милый, я безумно жалeю тебя. Я сдeлаю все, что ты хочешь».
«Сейчас я хочу кофе, ужасно хочу».
«Пойдем на кухню, — сказала она, утирая слезы. — Я все сдeлаю. Только побудь со мной, мнe страшно».
На кухнe, все еще потягивая носом, но уже успокоившись, она насыпала коричневых крупных зерен в горло кофейной мельницы и, сжав ее между колeн, завертeла рукояткой. Сперва шло туго, с хрустом и треском, потом вдруг полегчало.
«Вообрази, Лида, — сказал я, сидя на стулe и болтая ногами, — вообрази, что все, что я тебe рассказываю — выдуманная история. Я сам, знаешь, внушил себe, что это сплошь выдуманная или гдe-то мной прочитанная история, — единственный способ не сойти от ужаса с ума. Итак: предприимчивый самоубийца и его застрахованный двойник… видишь ли, когда держатель полиса кончает собой, то страховое общество платить не обязано. Поэтому…»
«Я сварила очень крeпкое, — сказала Лида, — тебe понравится. Да, я слушаю тебя».
«…поэтому герой этого сенсационного романа требует слeдующей мeры: дeло должно быть обставлено так, чтобы получилось впечатлeние убийства. Я не хочу входить в технические подробности, но в двух словах: оружие прикрeплено к дереву, от гашетки идет веревка, самоубийца, отвернувшись, дергает, бах в спину, — приблизительно так».
«Ах, подожди, — воскликнула Лида, — я что-то вспомнила: он как-то придeлал револьвер к мосту… Нeт, не так: он привязал к веревкe камень… Позволь, как же это было? Да: к одному концу — большой камень, а к другому револьвер, и значит выстрeлил в себя… А камень упал в воду, а веревка — за ним через перила, и револьвер туда же, и все в воду… Только я не помню, зачeм это все нужно было…»
«Одним словом, концы в воду, — сказал я, — а на мосту мертвец. Хорошая вещь кофе. У меня безумно болeла голова, теперь гораздо лучше. Ну так вот, ты, значит, понимаешь, как это происходит…»
Я пил мелкими глотками огненное кофе и думал: Вeдь воображения у нее ни на грош. Через два дня мeняется жизнь, неслыханное событие, землетрясение… а она со мной попивает кофе и вспоминает похождения Шерлока…
Я, однако, ошибся: Лида вздрогнула и сказала, медленно опуская чашку:
«Герман, вeдь если это все так скоро, нужно начать укладываться. И знаешь, масса бeлья в стиркe… И в чисткe твой смокинг».
«Во-первых, милая моя, я вовсе не желаю быть сожженным в смокингe; во-вторых, выкинь из головы, забудь совершенно и моментально, что нужно тебe что-то дeлать, к чему-то готовиться и так далeе. Тебe ничего не нужно дeлать по той причинe, что ты ничего не знаешь, ровно ничего, — заруби это на носу. Никаких туманных намеков твоим знакомым, никакой суеты и покупок, — запомни это твердо, матушка, иначе будет для всeх плохо. Повторяю: ты еще ничего не знаешь. Послeзавтра твой муж поeдет кататься на автомобилe и не вернется. Вот тогда-то, и только тогда, начнется твоя работа. Она простая, но очень отвeтственная. Пожалуйста, слушай меня внимательно:
Десятого утром ты позвонишь Орловиусу и скажешь ему, что я куда-то уeхал, не ночевал, до сих пор не вернулся. Спросишь, как дальше быть. Исполнишь все, что он посовeтует. Пускай, вообще, он берет дeло в свои руки, обращается в полицию и т. д. Главное, постарайся убeдить себя, что я, точно, погиб. Да в концe концов это так и будет, — брат мой часть моей души».
«Я все сдeлаю, — сказала она. — Все сдeлаю ради него и ради тебя. Но мнe уже так страшно, и все у меня путается».
«Пускай не путается. Главное — естественность горя. Пускай оно будет не ахти какое, но естественное. Для облегчения твоей задачи я намекнул Орловиусу, что ты давно разлюбила меня. Итак, пусть это будет тихое, сдержанное горе. Вздыхай и молчи. Когда же ты увидишь мой труп, т. е. труп человeка, неотличимого от меня, то ты, конечно, будешь потрясена».
«Ой, Герман, я не могу. Я умру со страху».
«Гораздо было бы хуже, если бы ты в мертвецкой стала пудрить себe нос. Во всяком случаe, сдержись, не кричи, а то придется, послe криков, повысить общее производство твоего горя, и получится плохой театр. Теперь дальше. Предав мое тeло огню, в соотвeтствии с завeщанием, выполнив всe формальности, получив от Орловиуса то, что тебe причитается, и распорядившись деньгами сообразно с его указаниями, ты уeдешь за границу, в Париж. Гдe ты в Парижe остановишься?»
«Я не знаю, Герман».
«Вспомни, гдe мы с тобой стояли, когда были в Парижe. Ну?»
«Да, конечно знаю. Отель».
«Но какой отель?»
«Я ничего не могу вспомнить, Герман, когда ты смотришь так на меня. Я тебe говорю, что знаю. Отель что-то такое».
«Подскажу тебe: имeет отношение к травe. Как трава по-французски?»
«Сейчас. Эрб. О, вспомнила: Малерб».
«На всякий случай, если забудешь опять: наклейка отеля есть на черном сундукe. Всегда можешь посмотрeть».
«Ну знаешь, Герман, я все-таки не такая растяпа. А сундук я с собой возьму. Черный».
«Вот ты там и остановишься. Дальше слeдует нeчто крайне важное. Но сначала все повтори».
«Я буду печальна. Я буду стараться не очень плакать. Орловиус. Я закажу себe два черных платья».
«Погоди. Что ты сдeлаешь, когда увидишь труп?»
«Я упаду на колeни. Я не буду кричать».
«Ну вот видишь, как все это хорошо выходит. Ну, дальше?»
«Дальше, я его похороню».
«Во-первых, не его, а меня. Пожалуйста, не спутай! Во-вторых, не похороны, а сожжение. Орловиус скажет пастору о моих достоинствах, нравственных, гражданских, супружеских. Пастор в крематорской часовнe произнесет прочувствованную рeчь. Мой гроб под звуки органа тихо опустится в преисподнюю. Вот и все. Затeм?»
«Затeм — Париж. Нeт, постой, сперва всякие денежные формальности. Мнe, знаешь, Орловиус надоeст хуже горькой рeдьки. В Парижe остановлюсь в отелe — ну вот, я знала, что забуду, — подумала, что забуду, и забыла. Ты меня как-то тeснишь… Отель… отель… Малерб! На всякий случай — черный сундук».
«Так. Теперь важное: как только ты приeдешь в Париж, ты меня извeстишь. Как мнe теперь сдeлать, чтобы ты запомнила адрес?»
«Лучше запиши, Герман. У меня голова сейчас не работает. Я ужасно боюсь все перепутать».
«Нeт, милая моя, никаких записываний. Уж хотя бы потому, что записку все равно потеряешь. Адрес тебe придется запомнить, волей-неволей. Это абсолютно необходимо. Катогорически запрещаю его записывать. Дошло?»
«Да, Герман. Но я же не могу запомнить…»
«Глупости. Адрес очень прост. Пострестант.[2] Икс». — (я назвал город).
«Это там, гдe прежде жила тетя Лиза? Ну да, это легко вспомнить. Я тебe говорила про нее. Она теперь живет под Ниццей. Поeзжай в Ниццу».
«Вот именно. Значит, ты запомнила эти два слова. Теперь — имя. Ради простоты я тебe предлагаю написать так: Мсье Малерб».
«Она вeроятно все такая же толстая и бойкая. Знаешь, Ардалион писал ей, прося денег, но конечно…»
«Все это очень интересно, но мы говорим о дeлe. На какое имя ты мнe напишешь?»
«Ты еще не сказал, Герман».
«Нeт, сказал, — я предложил тебe: Мсье Малерб».
«Но как же, вeдь это гостиница, Герман?»
«Вот потому-то. Тебe будет легче запомнить по ассоциации».
«Ах, я забуду ассоциацию, Герман. Это безнадежно. Пожалуйста, не надо ассоциаций. И вообще — ужасно поздно, я устала».
«Хорошо. Придумай сама имя. Имя, которое ты навeрное запомнишь. Ну, хочешь — Ардалион?»
«Хорошо, Герман».
«Вот великолeпно. Мсье Ардалион. Пострестант. Икс. А напишешь ты мнe так: Дорогой друг, ты навeрное слышал о моем горe и дальше в том же родe. Всего нeсколько слов. Письмо ты опустишь сама. Письмо ты опустишь сама. Есть?»
«Хорошо, Герман».
«Теперь, пожалуйста, повтори».
«Я, знаешь, прямо умираю от напряжения. Боже мой, половина второго. Может быть, завтра?»
«Завтра все равно придется повторить. Ну-с, пожалуйста, я вас слушаю».
«Отель Малерб. Я приeхала. Я опустила письмо. Сама. Ардалион, пострестант, Икс. А что дальше, когда я напишу?»
«Это тебя не касается. Там будет видно. Ну, что же, — я могу быть увeрен, что ты все это исполнишь?»
«Да, Герман. Только не заставляй меня опять повторять. Я смертельно устала».
Стоя посреди кухни, она расправила плечи, сильно затрясла откинутой головой и повторила, ероша волосы: «Ах, как я устала, ах…» — и «ах» перешло в зeвоту. Мы отправились спать. Она раздeлась, кидая куда попало платье, чулки, разные свои дамские штучки, рухнула в постель и тотчас стала посвистывать носом. Я лег тоже и потушил свeт, но спать не мог. Помню, она вдруг проснулась и тронула меня за плечо.
«Что тебe?» — спросил я с притворной сонливостью.
«Герман, — залепетала она, — Герман, послушай, — а ты не думаешь, что это… жульничество?»
«Спи, — отвeтил я. — Не твоего ума дeло. Глубокая трагедия, — а ты — о глупостях. Спи, пожалуйста».
Она сладко вздохнула, повернулась на другой бок и засвистала опять.
Любопытная вещь: невзирая на то, что я себя ничуть не обольщал насчет способностей моей жены, тупой, забывчивой и нерасторопной, все же я был почему-то совершенно спокоен, совершенно увeрен в том, что ее преданность бессознательно поведет ее по вeрному пути, не даст ей оступиться и — главное — заставит ее хранить мою тайну. Я уже ясно представлять себe, как, глядя на ее наивно искусственное горе, Орловиус будет опять глубокомысленно сокрушенно качать головой, — и, Бог его знает, быть может подумает: не любовник ли укокошил бeдного мужа, — но тут он вспомнит шантажное письмо от неизвeстного безумца.
Весь слeдующий день мы просидeли дома, и снова, кропотливо и настойчиво, я заряжал жену, набивал ее моей волей, как вот гуся насильно пичкают кукурузой, чтобы набухла печень. К вечеру она едва могла ходить. Я остался доволен ее состоянием. Мнe самому теперь было пора готовиться. Помню, как в тот вечер я мучительно прикидывал, сколько денег взять с собой, сколько оставить Лидe, мало было гамзы, очень мало. У меня явилась мысль прихватить с собой на всякий случай цeнную вещицу, и я сказал Лидe:
«Дай-ка мнe твою московскую брошку».
«Ах да, брошку», — сказала она, вяло вышла из комнаты, но тотчас вернулась, легла на диван и зарыдала, как не рыдала еще никогда.
«Что с тобой, несчастная?»
Она долго не отвeчала, а потом, глупо всхлипывая и не глядя на меня, объяснила, что брошка заложена, что деньги пошли Ардалиону, ибо приятель ему денег не вернул.
«Ну, ладно, ладно, не реви, — сказал я. — Ловко устроился, но слава Богу уeхал, убрался, — это главное».
Она мигом успокоилась и даже просияла, увидя, что я не сержусь, и пошла, шатаясь, в спальню, долго рылась, принесла какое-то колечко, сережки, старомодный портсигар, принадлежавший ее бабушкe. Ничего из этого я не взял.
«Вот что, — сказал я, блуждая по комнатe и кусая заусеницы, — вот что, Лида. Когда тебя будут спрашивать, были ли у меня враги, когда будут допытываться, кто же это мог убить меня, говори: не знаю. И вот еще что: я беру с собой чемодан, но это конечно между нами. Не должно так казаться, что я собрался в какое-то путешествие, — это выйдет подозрительно. Впрочем…» — тут, помнится, я задумался. Странно, — почему это, когда все было так чудесно продумано и предусмотрeно, вылeзала торчком мелкая деталь, как при укладкe вдруг замeчаешь, что забыл уложить маленький, но громоздкий пустяк, — есть такие недобросовeстные предметы. В мое оправдание слeдует сказать, что вопрос чемодана был, пожалуй, единственный пункт, который я рeшил измeнить: все остальное шло именно так, как я замыслил давным-давно, может быть много мeсяцев тому назад, может быть в ту самую секунду, когда я увидeл на травe спящего бродягу, точь-в-точь похожего на мой труп. Нeт, — подумал я, — чемодана все-таки не слeдует брать, все равно кто-нибудь да увидит, как несу его вниз.
«Чемодан я не беру», — сказал я вслух и опять зашагал по комнатe.
Как мнe забыть утро девятого марта? Само по себe оно было блeдное, холодное, ночью выпало немного снeга, и швейцары подметали тротуары, вдоль которых тянулся невысокий снeговой хребет, а асфальт был уже чистый и черный, только слегка лоснился. Лида мирно спала. Все было тихо. Я приступил к одeванию. Одeлся я так: двe рубашки, одна на другую, — причем верхняя, уже ношеная, была для него. Кальсон — тоже двe пары, и опять же верхняя предназначалась ему. Засим я сдeлал небольшой пакет, в который вошли маникюрный прибор и все что нужно для бритья. Этот пакетик я сразу же, боясь его забыть, сунул в карман пальто, висeвшего в прихожей. Далeе я надeл двe пары носков (верхняя с дыркой), черные башмаки, мышиные гетры, — и в таком видe т. е. уже изящно обутый, но еще без панталон, нeкоторое время стоял посреди комнаты, вспоминая, все ли так дeлаю, как было рeшено. Вспомнив, что нужна лишняя пара подвязок, я разыскал старую и присоединил ее к пакетику, для чего пришлось опять выходить в переднюю. Наконец выбрал любимый сиреневый галстук и плотный темно-сeрый костюм, который обычно носил послeднее время. Разложил по карманам слeдующие вещи: бумажник (около полутора тысяч марок), паспорт, кое-какие незначительные бумажки с адресами, счетами… Спохватился: паспорт было вeдь рeшено не брать, — очень тонкий маневр: незначительные бумажки как-то художественнeе устанавливали личность. Еще взял я: ключи, портсигар, зажигалку. Теперь я был одeт, я хлопал себя по карманам, я отдувался, мнe было жарко в двойной оболочкe бeлья. Оставалось сдeлать самое главное, — это была цeлая церемония: медленное выдвигание ящика, гдe он покоился, тщательный осмотр, далеко впрочем не первый. Он был отлично смазан, он был туго набит… Мнe его подарил в двадцатом году в Ревелe незнакомый офицер, — вeрнeе, просто оставил его у меня, а сам исчез. Я не знаю, что сталось потом с этим любезным поручиком.
Между тeм Лида проснулась, запахнулась в земляничный халат, мы сeли в столовой, Эльза принесла кофе. Когда Эльза ушла:
«Ну-с, — сказал я, — день настал, сейчас поeду».
Маленькое отступление литературного свойства. Ритм этот — нерусский, но он хорошо передает мое эпическое спокойствие и торжественный драматизм положения.
«Герман, пожалуйста, останься, никуда не eзди», — тихо проговорила Лида и, кажется, сложила ладони.
«Ты, надeюсь, все запомнила», — продолжал я невозмутимо.
«Герман, — повторила она, — не eзди никуда. Пускай он дeлает все, что хочет, — это его судьба, ты не вмeшивайся…»
«Я рад, что ты все запомнила, — сказал я с улыбкой, — ты у меня молодец. Вот, съeм еще булочку и двинусь».
Она расплакалась. Потом высморкалась, громко трубя, хотeла что-то сказать, но опять принялась плакать. Зрeлище было довольно любопытное: я — хладнокровно мажущий маслом рогульку, Лида — сидящая против меня и вся прыгающая от плача. Я сказал с полным ртом: «По крайней мeрe, ты сможешь во всеуслышание — (— пожевал, проглотил, — ) — вспомнить, что у тебя было дурное предчувствие, хотя уeзжал я довольно часто и не говорил куда. А враги, сударыня, у него были? Не знаю, господин слeдователь».
«Но что же дальше будет?» — тихонько простонала Лида, медленно разводя руками.
«Ну, довольно, моя милая, — сказал я другим тоном. — Поплакала, и будет. И не вздумай сегодня ревeть при Эльзe».
Она утрамбовала платком глаза, грустно хрюкнула и опять развела руками, но уже молча и без слез.
«Все запомнила?» — в послeдний раз спросил я, пристально смотря на нее.
«Да, Герман. Все. Но я так боюсь…»
Я встал, она встала тоже. Я сказал:
«До свидания, будь здорова, мнe пора к пациенту».
«Герман, послушай, ты же не собираешься присутствовать?»
Я даже не понял.
«То есть как: присутствовать?»
«Ах, ты знаешь, что я хочу сказать. Когда… Ну, одним словом, когда… с этой веревочкой…»
«Вот дура, — сказал я. — А как же иначе? Кто потом все приберет? Да и нечего тебe так много думать, пойди в кинематограф сегодня. До свидания, дура».
Мы никогда не цeловались, — я не терплю слякоти лобзаний. Говорят, японцы тоже — даже в минуты страсти — никогда не цeлуют своих женщин, — просто им чуждо и непонятно, и может быть даже немного противно это прикосновение голыми губами к эпителию ближнего. Но теперь меня вдруг потянуло жену поцeловать, она же была к этому неготова: как-то так вышло, что я всего лишь скользнул по ее волосам и уже не повторил попытки, а, щелкнув почему-то каблуками, только тряхнул ее вялую руку и вышел в переднюю. Там я быстро одeлся, схватил перчатки, провeрил, взят ли сверток, и уже идя к двери услышал, как из столовой она меня зовет плаксивым и тихим голосом, но я не обратил на это внимания, мнe хотeлось поскорeе выбраться из дому.
Я направился во двор, гдe находился большой, полный автомобилей гараж. Меня привeтствовали улыбками. Я сeл, пустил мотор в ход. Асфальтовая поверхность двора была немного выше поверхности улицы, так что при въeздe в узкий наклонный туннель, соединявший двор с улицей, автомобиль мой, сдержанный тормозами, легко и беззвучно нырнул.
ГЛАВА IX
Сказать по правдe — испытываю нeкоторую усталость. Я пишу чуть ли не от зари до зари, по главe в сутки, а то и больше. Великая, могучая вещь — искусство. Вeдь мнe, в моем положении, слeдовало бы дeйствовать, волноваться, петлить… Прямой опасности нeт, конечно, — и я полагаю, что такой опасности никогда не будет, — но все-таки странно — сиднем сидeть и писать, писать, писать, или же подолгу думать, думать, думать, — что в общем то же самое. И чeм дальше я пишу, тeм яснeе становится, что я этого так не оставлю, договорюсь до главного, — и уже непремeнно, непремeнно опубликую мой труд, несмотря на риск, — а впрочем и риска то особенного нeт: как только рукопись отошлю, — смоюсь; мир достаточно велик, чтобы мог спрятаться в нем скромный, бородатый мужчина.
Рeшение труд мой вручить тому густо психологическому беллетристу, о котором я как будто уже упоминал, даже, кажется, обращал к нему мой рассказ (давно бросил написанное перечитывать, — некогда да и тошно…), было принято мною не сразу, — сначала я думал, не проще ли всего послать оный труд прямо какому-нибудь издателю, нeмецкому, французскому, американскому, — но вeдь написано-то по-русски, и не все переводимо, — а я, признаться, дорожу своей литературной колоратурой и увeрен, что пропади иной выгиб, иной оттeнок — все пойдет насмарку. Еще я думал послать его в СССР, — но у меня нeт необходимых адресов, — да и не знаю, как это дeлается, пропустят ли манускрипт через границу, — вeдь я по привычкe пользуюсь старой орфографией, — переписывать же нeт сил… Что переписывать! Не знаю, допишу ли вообще, выдержу ли напряжение, не умру ли от кровоизлияния в мозгу…
Рeшив наконец дать рукопись мою человeку, который должен ею прельститься и приложить всe старания, чтобы она увидeла свeт, я вполнe отдаю себe отчет в том, что мой избранник (ты, мой первый читатель), — беллетрист бeженский, книги которого в СССР появляться никак не могут. Но для этой книги сдeлают, быть может, исключение, — в концe концов, не ты ее писал. О, как я лелeю надежду, что несмотря на твою эмигрантскую подпись (прозрачная подложность которой ни для кого не останется загадкой), книга моя найдет сбыт в СССР! Далеко не являясь врагом совeтского строя, я должно быть невольно выразил в ней иные мысли, которые вполнe соотвeтствуют диалектическим требованиям текущего момента. Мнe даже представляется иногда, что основная моя тема, сходство двух людей, есть нeкое иносказание. Это разительное физическое подобие вeроятно казалось мнe (подсознательно!) залогом того идеального подобия, которое соединит людей в будущем бесклассовом обществe, — и стремясь частный случай использовать, — я, еще социально не прозрeвший, смутно выполнял все же нeкоторую социальную функцию. И опять же: неполная удача моя в смыслe реализации этого сходства объяснима чисто социально-экономическими причинами, а именно тeм, что мы с Феликсом принадлежали к разным, рeзко отграниченным классам, слияние которых не под силу одиночкe, да еще нынe, в период бескомпромиссного обострения борьбы. Правда, мать моя была из простых, а дeд с отцовской стороны в молодости пас гусей, — так что мнe самому-то очень даже понятно, откуда в человeкe моего склада и обихода имeется это глубокое, хотя еще не вполнe выявленное устремление к подлинному сознанию. Мнe грезится новый мир, гдe всe люди будут друг на друга похожи, как Герман и Феликс, — мир Геликсов и Ферманов, — мир, гдe рабочего, павшего у станка, замeнит тотчас, с невозмутимой социальной улыбкой, его совершенный двойник. Посему думаю, что совeтской молодежи будет небесполезно прочитать эту книгу и прослeдить в ней, под руководством опытного марксиста, рудиментарное движение заложенной в ней социальной мысли. Другие же народы пущай переводят ее на свои языки, — американцы утолят, читая ее, свою жажду кровавых сенсаций, французам привидятся миражи Содома в пристрастии моем к бродягe, нeмцы насладятся причудами полуславянской души. Побольше, побольше читайте ее, господа! Я всецeло это привeтствую.
Но писать ее нелегко. Особенно сейчас, когда приближаюсь к самому, так сказать, рeшительному дeйствию, вся трудность моей задачи является мнe — и вот, как видите, я отвиливаю, болтаю о вещах, мeсто коим в предисловии к повести, а не в началe ее самой существенной, для читателя, главы. Но я уже объяснял, что, несмотря на рассудочность и лукавство подступов, не я, не разум мой пишет, а только память моя, только память. Вeдь и тогда, то есть в час, на котором остановилась стрeлка моего рассказа, я как бы тоже остановился, медлил, как медлю сейчас, — и тогда тоже я занят был путаными рассуждениями, не относящимися к дeлу, срок которого все близился. Вeдь я отправился в путь утром, а свидание мое с Феликсом было назначено на пять часов пополудни; дома мнe не сидeлось, но куда сбыть мутно-бeлое время, отдeлявшее меня от встрeчи? Удобно, даже сонно, сидя и управляя как бы одним пальцем, я медленно катил по Берлину, по тихим, холодным, шепчущим улицам, — и все дальше, дальше, покуда не замeтил, что я уже из Берлина выeхал. День был выдержан в двух тонах, — черном (вeтви деревьев, асфальт) и бeлесом (небо, пятна снeга). Все продолжалось мое сонное перемeщение. Нeкоторое время передо мной моталась большая, неприятная тряпка, которую ломовой, везущий что-либо длинное, нацeпляет на торчащий сзади конец, — потом это исчезло, завернуло куда-то. Я не прибавил хода. На другом перекресткe выскочил мнe наперерeз таксомотор, со стоном затормозил и, так как было довольно склизко, закружился винтом. Я невозмутимо проeхал, будто плыл по течению. Дальше, женщина в глубоком траурe наискось переходила мостовую передо мной, не видя меня; я не гукнул, не измeнил тихого ровного движения, проплыл в двух вершках от ее крепа, она даже не замeтила меня, — беззвучного призрака. Меня обгоняло любое колесо; долго шел, вровень со мной медленный трамвай, и я уголком глаза видeл пассажиров, глупо сидeвших друг против друга. Раза два я проeзжал плохо мощеными мeстами, и уже появились куры: расправив куцые крылья и вытянув шею, перебeгали дорогу (а может быть это было не тогда, а лeтом). Потом я eхал по длинному, длинному шоссе, мимо жнивьев испещренных снeгом, и в совершенно безлюдной мeстности автомобиль мой как бы задремал, точно из синего сдeлался сизым, постепенно замер и остановился, и я склонился на руль в неизъяснимом раздумьe. О чем я думал? Ни о чем или о глупостях, я путался, я почти засыпал, я в полуобморокe рассуждал сам с собой о какой-то ерундe, вспоминал какой-то спор, бывший у меня когда-то с кeм-то на какой-то станции, о том, можно ли видeть солнце во снe, — и потом мнe начинало казаться, что кругом много людей, и всe говорят сразу и замолкают, и дав друг другу смутные поручения, беззвучно расходятся. Погодя я двинулся дальше и в полдень, влачась через какую-то деревню, рeшил там сдeлать привал, — ибо даже таким дремотным темпом я оттуда добирался до Кенигсдорфа через час не болeе, а у меня было еще много времени в запасe. Я долго сидeл в темном и скучном трактирe, совершенно один, в задней какой-то комнатe у большого стола, и на стeнe висeла старая фотография: группа мужчин в сюртуках, с закрученными усами, причем кое-кто из передних непринужденно опустился на одно колeно, а двое даже прилегли по бокам, и это напоминало русские студенческие фотографии. Я выпил много воды с лимоном и все в том же до неприличия сонном настроении поeхал дальше. Помню, что через нeкоторое время, у какого-то моста, я снова остановился: старая женщина в синих шерстяных штанах, с мeшком за плечами, хлопотала над своим поврежденным велосипедом. Я, не выходя из автомобиля, дал ей нeсколько совeтов, совершенно впрочем не прошенных и ненужных, а потом замолчал и, опершись щекой о ладонь, а локтем о руль, долго и бессмысленно смотрeл на нее, — она все возилась, возилась, но наконец я перемигнул, и оказалось, что никого уже нeт, — она давно уeхала. Я двинулся дальше, стараясь помножить в умe два неуклюжих числа, неизвeстно что означавших и откуда выплывших, но раз они появились, нужно было их стравить, — и вот они сцeпились и рассыпались. Вдруг мнe показалось, что я eду с бeшеной скоростью, что машина прямо пожирает дорогу, как фокусник, поглощающий длинную ленту, — и тихо проходили мимо сосны, сосны, сосны. Еще помню: я встрeтил двух школьников, маленьких блeдных мальчиков, с книжками, схваченными ремешком, и поговорил с ними; у них были неприятные птичьи физиономии, вродe как у воронят, и они как будто побаивались меня и, когда я отъeхал, долгое время глядeли мнe вслeд, разинув черные рты, — один повыше, другой пониже. И внезапно я очутился в Кенигсдорфe, взглянул на часы и увидeл, что уже пять. Проeзжая мимо красного здания станции, я подумал, что может быть Феликс запоздал почему-либо и еще не спускался вон по тeм ступеням мимо того автомата с шоколадом, — и что нeт никакой возможности установить по внeшнему виду приземистого красного здания, проходил ли он уже тут. Как бы там ни было, поeзд, с которым велeно было ему приeхать в Кенигсдорф, прибывал в без пяти три, — значит, если Феликс на него не опоздал…
Читатель, ему было сказано, выйти в Кенигсдорфe и пойти на сeвер по шоссе до десятого километра, до желтого столба, — и вот теперь я во весь опор гнал по тому шоссе, — незабываемая минута! Оно было пустынно. Автобус ходит там зимой только дважды в день, — утром и в полдень, — на протяжении этих десяти километров мнe навстрeчу попалась только таратайка, запряженная гнедой лошадью. Наконец, вдали, желтым мизинцем выпрямился знакомый столб и увеличился, дорос до естественных своих размeров, и на нем была мурмолка снeга. Я затормозил и оглядeлся. Никого. Желтый столб был очень желт. Справа за полем театральной декорацией плоско сeрeл лeс. Никого. Я вылeз из автомобиля и со стуком сильнeе всякого выстрeла захлопнул за собою дверцу. И вдруг я замeтил, что из-за спутанных прутьев куста, росшего в канавe, глядит на меня усатенький, восковой, довольно веселый…
Поставив одну ногу на подножку автомобиля и как разгнeванный тенор хлеща себя по рукe снятой перчаткой, я неподвижным взглядом уставился на Феликса. Неувeренно ухмыляясь, он вышел из канавы.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
/ Полные произведения / Набоков В. / Отчаяние
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
