Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Алексин А.Г. / Сигнальщики и горнисты
Сигнальщики и горнисты [1/2]
У каждого человека должно быть имя (это обязательно!) и может быть
прозвище (если придумают). У меня же при одном имени было целых два прозвища!
Сперва прозвали Горнистом. Но на горне я никогда не играл: не было слуха. Много лет прошло с той поры, а слух у меня так и не появился... Разные песни я и сейчас исполняю на один и тот же мотив.
-- Всех авторов уравнял в правах! -- с грустью когда-то шутила мама, как бы сочувствуя композиторам.
Она ощущала постоянную потребность сочувствовать людям. Даже тем, которые, на мой взгляд, в сочувствии не нуждались.
-- Все в этом нуждаются, -- уверяла она. -- Безоблачных судеб нет.
Облака -- еще ничего: от них не бывает грозы. А над маминой судьбой два раза собирались такие тучи, что ей до конца жизни могли бы чудиться громы и молнии. Но не чудились.
У нее был единственный брат. Андрюша... Мой дядя. Как только я стал что-либо понимать, мама рассказала, что брат ее погиб на войне. Ему было всего восемнадцать -- и я вслед за мамой называл его просто Андрюшей.
У нее был единственный муж. Мой отец... Он тоже воевал. Но вернулся домой.
-- Вернулся, чтобы проститься, -- говорила мама.
На фронте отца засыпало землей. Он был сильно контужен. Его откопали. Но контузия осталась в нем -- и через тринадцать лет вновь засыпала землей. Уже навсегда.
-- Ненавижу войну! -- говорила мама.
Слово "ненавижу" звучало в ее устах так странно, что я каждый раз вздрагивал.
Маму у нас в доме называли добрым гением.
"Нина Васильевна -- наш добрый гений!" -- восклицали соседи из разных квартир. И лишь сосед по фамилии Гнедков, живший прямо под нами, встретив маму, начинал заботливо поучать ее:
-- Не расшибайтесь, Нина Васильевна! Не оценят! Поверьте: каждый будет судить о вас не по тому, что вы свершили для других, а лишь по тому, что сделали для него. Персонально. Изменить человечество -- это не в ваших силах.
Голос у Гнедкова был вкрадчивый, въедливый. Он доверительно заглядывал в глаза, особенно когда говорил про все человечество, которое не устраивало и раздражало его.
Каждой фразой своей Гнедков словно бы открывал лишь ему одному известные истины. Вид у него был снисходительно-жалостливый: он жалел окружающих за то, что они погрязли в доверчивых заблуждениях.
Незадолго до войны отец и Андрюша наткнулись друг на друга.
-- В буквальном смысле! -- объяснила мне мама. -- Это было на катке.
Потом Андрюша привел отца к нам в дом и познакомил со своей сестрой, то есть с моей будущей мамой.
А если б они не столкнулись на катке? Я бы мог не родиться? Жутко подумать! Я взирал на Андрюшин портрет с благодарностью.
Почему меня прозвали Горнистом?
Этого я не могу сказать, пока не дойду до одной истории, которая сама все объяснит: скромность украшает человека. Хотя, как сказала мне учительница Екатерина Ильинична, с которой вы познакомитесь несколько позже, "скромность не живет в одиночку". Она пояснила:
-- Когда мы говорим, что человек скромен, надо мысленно подразумевать "но": отважен, но скромен, талантлив, но скромен... А сказать "скромен, но скромен" -- нельзя. Чего скромничать, если не имеешь других достоинств?
Про Екатерину Ильиничну я бы сказал: умная, но скромная; честная, но скромная; просто замечательная, но скромная... Ну и так далее! Вы сами убедитесь. Она первая прозвала меня Горнистом. А потом переименовала в Сигнальщика. Почему? И об этом вы узнаете, как говорится, в свое время.
Буду рассказывать по порядку, чтобы не сбиться. Тем более, что все это произошло уже давно.
Мама была педиатром. Проще говоря, детским врачом. Но дети нашего дома к ней за советами не обращались: в юные годы человек ощущает себя бессмертным и не думает о недугах. Взрослые же не давали маме прохода: было известно, что, ухаживая за больным мужем, то есть за моим отцом, мама овладела всеми медицинскими специальностями.
-- Ваша квартира напоминает процедурный кабинет: делаете уколы, измеряете давление, -- укорял маму Гнедков, живший под нами. -- Если б я был вашим мужем, я бы этого не допустил!
Я радовался, что Гнедков никогда не мог стать маминым мужем!
Но на всякий случай предупредил ее:
-- Не думай, что он заботится о тебе: плохие не могут любить хороших
-- Но, к сожалению, хорошие иногда любят плохих, -- со вздохом ответила она. -- Это случается.
"Давление" почему-то волновало многих наших соседей.
-- Это закономерно, -- объяснила мне мама. -- На людей давят прожитые ими годы. А это значит -- заботы, без которых не обходится ни одна жизнь на земле. И не забывай, что война была. Ненавижу войну!
-- Щедрой вас, поверьте, будет считать лишь тот, кого вы облагодетельствуете, -- втолковывал маме, доверительно заглядывая ей в глаза, Гнедков с нижнего этажа. -- А всех, Нина Васильевна, благодеяниями не охватишь! Да и охваченные скоро забудут.
-- Я и не хочу, чтобы они помнили.
-- Вы похожи на своего брата Андрюшу. Он тоже был слабохарактерным. Не умел говорить "нет". Научитесь отказывать! Это полезное свойство.
Мама была терпелива, когда дело касалось ее самой: беззвучно переносила физическую боль, умела скрывать душевную. Она, невысокая, худенькая, коротко подстриженная, в этих случаях лишь напряженно сжималась -- и тогда уж совсем начинала походить на семиклассницу. Но если были несправедливы к кому-либо другому, черты ее лица и голос становились острыми, словно обнажались для отпора, для битвы.
-- Андрюша был слабохарактерным? -- переспросила она Гнедкова -- Идем, Петя! -- Мама жестко взяла меня за руку. Потом обернулась к соседу с нижнего этажа. -- Со своим слабым характером он поднялся навстречу танку. Вам не доводилось так поступать?
-- Я вовсе не хотел... -- засуетился Гнедков. Но мама не слушала его:
-- Не умел отказывать? Говорить "нет"? Вот тому фашистскому танку он сказал "нет". А зачем же оттачивать это слово на честных людях? Идем, Петя!
-- На честных не надо... Я честных не имел в виду! Худенькая мама протащила меня вверх по лестнице на наш третий этаж: она не желала слушать Гнедкова.
Потом перегнулась через перила и оттуда, сверху, еще раз метнула в него копье:
-- Отыскивать слабое у сильных, мелкое у крупных -- утешительно для себя, не правда ли? Так вроде и сближаешься с ними?
-- Что вы имеете в виду? И кого? -- вопрошал снизу Гнедков так обескураженно, будто, играя, ударил по мячу, внутри которого оказалась взрывчатка.
Мама точно знала, кто, в какой квартире и чем болен. Казалось, она получила задание отвечать за здоровье всех жильцов нашего дома. "От кого получила?" -- размышлял я. И лишь повзрослев, понял, что это задание дала маме ее совесть.
Больных она определяла сразу: по цвету лица, по воспаленному блеску глаз, по движению и походке. Она не могла пройти мимо человека, который недомогал.
-- Это уж моя болезнь, -- говорила мама.
"У-у, как вы дышите! -- обращалась она к одному. -- Не помогать сердцу -- это варварство, бескультурье".
"Зачем вы стараетесь превозмочь болезнь на ногах? -- обращалась к другому. -- Конфликт с организмом не кончится в вашу пользу!"
Людей, пренебрегавших здоровьем, мама считала жестокими:
-- Себя не жалеют, так пожалели бы близких!
"Ваш вид мне не нравится!" -- говорила она, вытягиваясь на носках, как во время гимнастики, и ощупывая чей-нибудь лоб. Ладонь ее определяла температуру с точностью до десятых.
Постепенно, сама того не желая, мама приучила соседей обращаться к ней не только по медицинским вопросам, но и с другими просьбами. "Бюро добрых услуг" -- прозвали нашу квартиру.
-- Необидное прозвище, -- сказала мама. -- Но в бюро не может работать один человек. Должно быть минимум два. Ты понял?
-- Живете на износ, -- сокрушался Гнедков -- А те, ради кого вы изнашиваете себя, захотят ли вас ремонтировать в случае какой-либо жизненной аварии? Ведь врачи, я догадываюсь, не только лечат, но и сами болеют.
Порождать неверие в окружающий мир было болезненной страстью соседа с нижнего этажа.
-- Видел бы ваш покойный супруг! Он-то ведь до этой своей болезни... нежил и баловал вас, как дитя!
Нежность, однако, не изнежила маму, а баловство не избаловало. Она жила на износ так, будто износа быть не могло: прятала усталость, а поступки не выдавала за подвиги.
-- Врач -- не только профессия, но и образ жизни, -- уверяла она.
И бюро добрых услуг продолжало действовать.
Одинокие болели гораздо чаще и дольше, чем семейные.
-- Одиночество, как притаившаяся инфекция, подтачивает организм изнутри, -- сказала мама. -- Страшно подумать, но некоторые одинокие люди радуются болезни: о них вспоминают! Приходит врач из поликлиники. Я прихожу... Нельзя оставлять людей одинокими!
"Ненавижу войну'" -- каждый раз повторяла мама, подходя к квартире на первом этаже, где жила Надежда Емельяновна. Этими словами мама будто стучалась к ней.
-- Иди домой, Петя! Она, когда разговаривает с детьми... плачет. Так что иди.
Дочь Надежды Емельяновны погибла на войне в сорок первом году. Ее звали Таней.
-- Иди, Петя!
Мама брала меня за локоть и осторожно подталкивала к лифту.
Мама уже тогда отставала от меня на полголовы, но все в ее облике было зрело, определенно.
-- Я -- завершенный объект, -- говорила она. -- А ты выглядишь еще недостроенным.
Это действительно было так. В незавершенном здании одна какая-нибудь часть непременно обгоняет другую и при этом нелепо выглядит, выпирает. Природа бросила свои главные строительные усилия на мои руки и шею: они были несоразмерно длинными. Я знал об этом -- и шею старался упрятать в плечи, а руки за спину. Мне вообще казалось неудобным быть выше мамы, и я ей подчеркнуто во всем подчинялся: в лифт -- так в лифт, не заходить в квартиру -- так не заходить.
Но, когда Надежда Емельяновна тяжело заболела, мама сказала:
-- Я выписала ей уйму лекарств. Но рецепты сами по себе не могут помочь. Поэтому отправляйся по обычному маршруту -- в аптеку!
Маршрут и правда был для меня привычен: когда мама устанавливала в какой-нибудь из квартир медицинский пост и начинала атаковать болезнь, боеприпасы в виде лекарств подносил я. Если, конечно, у пострадавшего не было родственников.
Возле двери Надежды Емельяновны, машинально подражая маме, я прошептал: "Ненавижу войну!", точно это был условный пароль.
Шагов я не услышал, но дверь открылась.
-- На улице холодно? -- спросила Надежда Емельяновна.
-- Что вы? Тепло!
-- А я замерзла.
Кутаясь, как бы прячась, в необъятный платок, она бесшумно вернулась к постели.
Я не раз встречал ее во дворе... Но не мог разглядеть как следует: она старалась пройти незаметно, боясь, что с нею заговорят.
Над постелью висели фотографии двух молодых красавиц. Таких красавиц, что я оторопел с пузырьками и коробочками в руках.
-- Это моя дочь, -- глухо сообщила Надежда Емельяновна.
-- А рядом?
-- А рядом... я. Что, не верится?
Чтобы я не сравнивал ее с фотографией, она еще глубже погрузилась в платок. Но я все же заметил, что губы ее, нос, подбородок остались теми же: годы не смогли изменить их форму, стереть их значительность. Но раньше это была значительность надежды, уверенности в себе, а теперь...
Я помнил, что, разговаривая с детьми, Надежда Емельяновна начинает плакать. Изо всех сил старался, чтобы этого не случилось.
-- Сегодня замечательная погода! -- провозгласил я. -- И вид у вас гораздо лучше, чем... в те дни.
-- А ты в те дни у меня не был, -- глухо, без насмешки ответила она.
-- Вечером к вам придет мама! -- Своими сообщениями я хотел предотвратить ее слезы. -- А у нас в доме ремонт собираются делать!
-- Дом старый, -- согласилась она. -- Но прочный. Сколько еще простоит!
Ей хотелось, чтоб он простоял подольше.
-- Таню я прямо сюда привезла. Из родильного дома... -- Помолчала и добавила: -- Она любила выпрыгивать во двор через окна.
-- Это уже... потом? Позже?
-- Там, под окнами, ее ждали мальчишки. Сюда заходить не решались.
Она шепотом попросила:
-- Присядь.
Я присел возле низкого квадратного столика, стоявшего у постели. На нем были разложены листки, вырванные из тетрадей в клеточку и линейку, из блокнотов и записных книжек. Листков было много... С возрастом их цвет изменился и, как на лицах людей, появились морщины. Одни были сплошь исписаны, на других было всего несколько строк, карандашных или чернильных. Строки тоже не устояли перед годами: поблекли и выцвели.
-- Это все когда-то Танюше писали... -- сообщила Надежда Емельяновна.
Чувствуя, что она может заплакать, я воскликнул:
-- Ее так любили?!
-- Здесь только записки. А письма я прячу.
Она приподнялась, дотянулась до комода и, выдвинув верхний ящик, достала оттуда несколько писем.
-- Эти трое обещали пожертвовать ради нее жизнью. -- Она положила на стол три поблекших конверта. -- Интересно, где они сейчас? Помнят ли ее?
-- Помнят! -- вскричал я, чувствуя, что голос ее дрожит и вот-вот оборвется. -- Эти помнят! И остальные, я думаю... Нет, я уверен!
Надежда Емельяновна закрыла глаза, раздумывая, можно ли верить моим словам. Наконец она тихо произнесла:
-- Мне бы хотелось узнать, кто они... эти бывшие мальчики.
-- Вы их не знаете?!
-- Они же страдали под окнами... А подписывались одной буквой. Или двумя. -- Она приподнялась. -- Только в этой записке есть имя: "Петя".
-- И меня Петей зовут!
-- Я знаю. Петя Перов...
-- Получается: Пе-Пе! Есть такой рассказ. Слышали? Мои восклицания сдерживали ее, отвлекали от горестных мыслей. Поэтому я громко и чересчур торжественно пообещал:
-- Найду их! Не верите? Разыщу всех троих!
-- Каким образом? -- Она вновь прикрыла глаза и медленно вытянулась под одеялом -- Школы, в которой они учились, уже давно нет... Ее снесли.
-- А после войны они приходили сюда?
-- К кому приходить?
-- К вам!
-- Зачем я нужна им? Гнедков, который между нами, на втором этаже, живет, сказал однажды: "Стучатся в дверь, когда есть нужда!"
-- И вы ему верите?
-- Гнедков с ними в одном классе учился. Я расспрашивала его, а он и ответил... той фразой. Получается, прав: ко мне они не зашли.
-- Значит, в другие города переехали! -- уверенно заорал я, чувствуя, что голос ее вновь готов оборваться. -- Переменили адреса -- вот и все. А я разыщу! Перепишу эти буквы.
-- Зачем? Ты письма возьми... Только не потеряй
Тут я заметил, что пузырьки и коробочки с лекарствами все еще у меня в руках.
-- Танюша была не только красивой, -- сказала Надежда Емельяновна. -- Она была доброй. Всегда стремилась помочь... Как твоя мама. -- Надежда Емельяновна тоже заметила пузырьки и коробочки. -- Как ты...
Валька Гнедков был сыном своего отца: встревал в дела, которые его не касались, и с любопытством следил за передвижениями в доме и во дворе.
-- По квартирам ходишь? -- спросил он испытующе, как неопытный следователь, заглядывая мне в глаза. Гнедков-старший делал это осторожнее, доверительно и сочувственно. -- Бюро добрых услуг? Ха-ха!
-- А ты бюро каких услуг?
-- Я вообще ни у кого в услужении не состою! Хочешь, чтобы тебя похвалили?
Если кого-нибудь хвалили, Валька тотчас искал причину, которая бы сделала похвалу незаслуженной.
-- Брат милосердия? Доктор медицинских наук? Ха-ха!
-- Что ты гогочешь под окнами? Она больна... Тебе неизвестно, что ли? У нее дочь на войне погибла!
-- Больна? Прости, я не знал. А дочь ее погибла не на войне.
-- Как... не на войне?
-- Не на войне. И не на земле. И не в воздухе! И не на море...
Валька переминался в такт каждой фразе.
-- А где же?
-- Между небом и землей!
Валька любил обладать чем-то таким, чем другие не обладали. Часами с барометром и секундомером... Футболкой с тигром, разинувшим пасть, на которого Валька поглядывал с надеждой, как на телохранителя. Или секретом, или хоть самой маленькой новостью. Это выделяло его и вроде бы возвышало над окружающими. Разжигая любопытство собеседника, он таинственно переминался с ноги на ногу, будто пританцовывал: а ну-ка догадайся, а ну-ка узнай!
Я схватил нагло переминавшегося Вальку за узкие, костлявые плечи и притянул к себе:
-- Где она погибла? Говори!
-- Я же сказал: между небом и землей. На крыше!
-- На какой крыше?
-- Нашего дома.
-- Откуда ты знаешь?
-- Откуда! Она училась с моим отцом...
... Мама готовила на кухне диетический бульон для Надежды Емельяновны. Диете и режиму она придавала большое значение. Весь дом знал от мамы, как надо питаться, двигаться и дышать, чтобы не вступать в конфликт с организмом.
От имени нашей семьи придерживаться всех этих правил должен был я.
-- Я буду здорова, если будешь здоров ты! Считай, что стараешься ради своей единственной матери.
Она часто ставила меня в безвыходные условия.
-- Ты очень возбужден, -- глядя в кастрюлю, сказала мама. -- Чувствую по дыханию
-- Беседовал с Валькой Гнедковым.
-- Сильнодействующий раздражитель!
-- Он сказал, что Таня Ткачук погибла не на войне. А на крыше.
-- На крыше тоже была война. -- Мама оторвалась от диетического бульона. -- Она сбрасывала зажигалки и была смыта... взрывной волной. Если бы не она, мы бы с Валькиным отцом могли задохнуться в бомбоубежище. Два соседних дома сгорели дотла. Теперь на их месте сквер.
-- А Валька ехидничал, пританцовывал... Может, вернуться во двор и вмазать ему как следует?
Мама покачала головой:
-- Победи его мирными средствами. Что у тебя в руках? Письма?...
-- Старые, еще довоенные. Я пообещал Надежде Емельяновне найти... бывших мальчишек, которые присылали их Тане. Узнать о них: где живут и кем стали. А как узнать -- сам не знаю. Обратных адресов нет. Имен и фамилий тоже.
-- Всего три письма? -- удивилась мама.
-- Да что ты! Весь стол завален... Но эти обещали пожертвовать ради Тани жизнью.
-- Закономерно. И справедливо! -- сказала мама. -- Это была самая красивая девочка во всей школе. Может быть, и в районе! Как встречу начинающих красоток, обязательно с Таней сравниваю. Нет, не тянут! Я была на полтора года моложе... Увижу, бывало, ее -- на корточки приседаю. А что делалось с мальчишками, воображаешь? Они и приседали и вскакивали... Одним словом, непременно себя в ее присутствии проявляли.
-- А наш Андрюша?
-- Тоже старался. Но особенно проявил себя потом... после... Как только она погибла, на фронт ушел. Ему едва семнадцать исполнилось. Мог бы год подождать. А знаешь, что такое год на войне? Но Андрюша и одного дня ждать не хотел!
-- Значит, он, может быть, из-за нее... и погиб?
-- Я могла бы так думать. Но не хочу!
Мама вытерла полотенцем руки, взяла конверты и долго разглядывала их, то приближая к глазам, то удаляя от глаз, точно это были картины.
-- Довоенные штемпели, -- сказала мама. -- Другой шрифт, другие цифры. Все по-иному... Так и вижу на плите примусы вместо конфорок! -- Мама вернулась к современности и выключила газ. -- Как же ты будешь искать?
-- Надо, я думаю, прочитать письма и по их содержанию...
-- Тебе, что ли, писали? -- перебила она.
-- А как же тогда?
-- Есть живые свидетели. -- Она задумалась, накрутила на палец свою мальчишескую челку. -- Вернее, свидетельница.
-- Она сможет определить?
-- Сможет. По инициалам... И, безусловно, по почеркам!
-- Через столько лет? Ну, это ты...
-- Сможет! Андрюша говорил: "Екатерину Ильиничну не обманешь. Она каждого из нас по почерку знает: в прямом и переносном смысле".
-- Кто это?
-- Их классная руководительница. Живет близко... Через дорогу. Прогуливается по вечерам, вышагивает по переулкам согласно моим предписаниям. Чтоб не вступать в конфликт с организмом... Молодая была! Гораздо моложе, чем я сейчас, а в характерах разбиралась. Сама ученикам прозвища придумывала. Ничего себе? И всегда снайперски точно! Так приклеивала, что, если владельцу прозвище и не нравилось, отодрать было невозможно.
-- А как она Андрюшу прозвала?
-- Горнистом.
И снова я сравнивал фотографию на стене с женщиной, которая стояла рядом.
-- Величественно я выглядела, не правда ли?
-- Выглядели, -- ответил я с детской прямолинейностью, которую не всегда умел вовремя обуздать.
-- У нас с тобой родственные манеры, -- сказала Екатерина Ильинична. -- Я тоже не подвергаю фразы предварительной обработке. Говорят: "Слово -- не воробей: вылетит -- не поймаешь". Странная поговорка: как будто воробья легко поймать! Я из любопытства пыталась, но безуспешно.
-- Мой дядя рассказывал... Она перебила:
-- Знаешь, как Андрюша именовал меня? Прости, но дядей я его называть не могу.
-- И я... первый раз назвал.
-- Он именовал меня классной руководительницей. Делал ударение на первом слоге -- и оно становилось оценкой. Теперь руководить некем. А я привыкла!
Лицом она была не вполне такой, как на фотографии, а фигура осталась по-прежнему властно прямой, статной. Голосом она обладала густым, не потрескавшимся от времени. "Ей бы Кармен исполнять! -- подумал я. -- Если б не золотисто-льняные волосы!" Они тоже удивляли своей густотой и добротностью. И завершались плотно сплетенной косой, которая отдыхала на левом плече, как у крестьянок из русских сказок. Все в ней было добротно и ладно. И лишь цвет лица был серовато-увядшим.
-- Классная руководительница -- это был мой чин, -- продолжала Екатерина Ильинична. -- А было еще и прозвище... Екатерина Великая! Эпитет мне льстил. Но в сочетании с именем... получалось нечто самодержавное. И я отучила так меня называть! Пожертвовала уроком своей родной математики и совершила небольшой экскурс в историю. Я нарисовала такой портрет царицы Екатерины, что сравнивать меня с ней стало попросту неудобно.
Заметив, что я уставился на косу, Екатерина Ильинична объяснила:
-- Прежнюю прическу свою я разрушила много лет назад с той же высокой целью: чтобы не походить на представительницу свергнутого самодержавия.
-- Я слышал, вы сами придумывали ученикам прозвища?
-- Считала это разумным. "Раз уж прозвища неизбежны, надо их держать под контролем, -- решила я. -- А еще спокойнее -- сочинять самой!" Ты согласен? Я слушаю... Отвечай.
Дожидаясь моего ответа, она подошла к старинному зеркалу с паутинными трещинками и стала всматриваться в свою фигуру, в свое лицо.
-- А почему вы моего дядю прозвали Горнистом?
В ее присутствии я второй раз произнес слово "дядя".
-- Горнистом? Не потому, что он играл на горне. Нет... Слуха у него не было.
-- Как у меня!
Мне хотелось хоть чем-нибудь походить на дядю-героя.
-- Иногда я хитрила, -- созналась Екатерина Ильинична, все еще не отходя от зеркала. -- Придумаю ученику прозвище, которому надо, так сказать, соответствовать -- и наблюдаю, как он, бедный, хочет до него дотянуться. Посвящаю тебя в некоторые тайны педагогической лаборатории! Но Андрюше дотягиваться было не надо: он полностью соответствовал своему званию.
-- В чем именно... соответствовал?
-- Без нужды не горнил, а только если следовало предостеречь или объявить тревогу: человек в беде, человек в опасности! Тут он не медлил... Сколько ему доверяли тайн! Но сам в тайники не лез. Никогда!... Деликатнейший был Горнист. И горнил осторожно, чтобы не оглушить окружающих. Андрей Добровольский... Попросят у него нарядную куртку, чтобы Таню в кино пригласить, а он заодно и свитер свой предлагает. Хоть сам был влюблен... Попросят первый том "Графа Монте-Кристо", а он оба несет. Безотказный был парень!
-- Не умел говорить "нет"? Она подошла ко мне:
-- Откуда такие сведения? Он не любил говорить "нет". Но это не значит, что не умел. Помню, одного своего одноклассника он беспощадно (я не оговорилась, именно беспощадно!) лупил по щекам и приговаривал: "Нет! Нет! Нет..."
-- Лупил?! Мой дядя?
-- Лупил не дядя... Лупил один юноша, честный и смелый, другого -- бесчестного и трусливого.
-- Когда это было?
-- Есть обстоятельства, которые не позволяют мне раскрыть подробности этой почти детективной истории. Именно тебе!
-- Мне? Почему?!
-- Андрюша, думаю, так считал: хорошо должно быть не всем подряд -- хорошо должно быть хорошим!
-- Но кого же он... бил?
-- Тебя сейчас только это интересует? Вместо ответа сама задаю вопрос: зачем ты явился? Я слушаю... Отвечай.
-- У меня есть дело. Есть просьба... Но мама предупредила, чтоб я сразу к делу не приступал, а сперва узнал о вашей жизни, о вашем здоровье.
Эти ее "Я слушаю... Отвечай", которые она, конечно, перенесла в квартиру из школьного класса, заставляли ощущать себя отвечающим у доски. А у доски надо отвечать подробно или, как говорила моя классная руководительница, "развернуто". Я и сболтнул зачем-то о маминых наставлениях.
Она вновь подошла к зеркалу с паутинными трещинками. Оттянула платье на талии.
-- Неделю назад ушивала... Но надо еще ушить: опять похудела. Со здоровьем, стало быть, так себе. Мне предстоит неприятная операция. Вернусь ли я сюда из больницы и буду ли по вечерам дышать свежим воздухом -- сие неизвестно. Поэтому ты торопись -- приступай к своему делу.
-- Операция?
-- Я слушаю... Приступай.
Ожидая ответа у доски, учителя часто отводят глаза в сторону или опускают их в классный журнал, чтоб не вводить в смущение ученика. Екатерина Ильинична с той же целью обратилась к старинному зеркалу.
-- Я был у Таниной мамы. У Надежды Емельяновны... Екатерина Ильинична резко оторвалась от зеркала:
-- Сам зашел или она позвала?
-- Заболела воспалением легких. Я ей лекарства принес.
-- Тоже Горнист? -- Она посмотрела на меня с уважением. -- Это прозвище может стать в вашей семье потомственным!
Екатерина Ильинична оставила платье в покое и махнула рукой:
-- Чего о себе беспокоиться? Стыдно мне беспокоиться: я Таню в четыре раза пережила. В четыре!... Как выглядит Надежда Емельяновна?
-- Мама жалуется, что она лечиться не хочет. Лекарства не принимает.
-- Можно понять... -- Екатерина Ильинична спохватилась: -- Этого ты не слышал? Договорились?
-- Не слышал.
-- Я бывала у нее. Очень давно... Не находила слов утешения. Начинала рассказывать, какая Таня была замечательная -- и только сильней растравляла... Последний раз, помню, поздоровалась и попрощалась, а все остальное время молчала. Потом она надолго уехала куда-то к сестре. Значит, вернулась?
-- Она мне три письма дала. Вот они... Просила узнать, где эти ребята и почему не заходят. Обещали ради Тани жизнью пожертвовать!
Я протянул Екатерине Ильиничне поблекшие, морщинистые конверты. Она надела очки, стала осторожно вынимать письма и одно за другим читать. "Тебе, что ли, писали!" -- сказала мне мама. А она читала так долго, что я спросил:
-- Буквы стерлись?
-- Ничего не стерлось. Буквы все те же... Те же! Ты понимаешь? Те же, которыми они писали контрольные за партой и на доске мелом. Не заходят, говоришь? Как же они могут зайти, если обещали жизнью пожертвовать?
-- Они все... погибли? -- недоверчиво спросил я. -- Все трое?
-- Не трое! Их миллионы погибли... А буквы все те же! -- Она помолчала. -- "С. Н.". Это Сережа Нефедов. Он! Не сомневаюсь... Художественная была натура! Цветы на подоконниках разводил. Бывало, после уроков по шесть портфелей тащил: освобождал девчонок от физических напряжений. Он им и каблуки приколачивал, если отрывались во время танцев. И только один человек в классе называл его за это "бабьим угодником". Только один... А как эти мальчики танцевали! Целомудренно, чисто... Моя педагогическая бдительность от бездействия притуплялась. Сережа Нефедов... Он и рисовал хорошо! -- Екатерина Ильинична что-то вспомнила. И, утратив вдруг статность и властность, заспешила, засуетилась. -- Ну, да... У меня есть его картина "Неизвестная с портфелем". Таню изобразил... Он и чувства свои изобразил в письме живописно! А вот картина. Посмотри. Узнаешь?
-- В жизни она лучше была, по-моему.
-- В жизни была лучше, -- согласилась Екатерина Ильинична. -- Лучше, чем все они были в жизни, вообще быть невозможно! -- Внезапно и голос ее потерял свою "стать". Он начал спотыкаться, падать, вновь подниматься. Она возражала кому-то... кого не любила: -- Идеальных не существует? Они были идеальными... Были. Все трое! "Мало прожили, потому и были! -- скажете вы. -- Не успели еще увернуться от идеалов!" А я знаю, что они, сколько бы ни прожили, не уворачивались. Знаю... И никто меня не собьет! -- На ее серовато-увядшие щеки пробился румянец. Письма в руках дрожали, как от озноба. -- "В. Б.". Это Володя Бугров... У меня сохранилась его тетрадка. Он решал в ней задачки, которых я лично решить не могла. -- Екатерина Ильинична стала обеими руками перебирать бумаги в ящиках письменного стола. Нашла тетрадку. И положила рядом с картиной. -- Только один человек в классе называл его "телеграфным столбом": дескать, прямолинеен. А в чем заключалась эта прямолинейность? Говорил правду... Считал, что, если производственные и спортивные нормы надо выполнять, то уж человеческие тем более! Всегда в очередь становился, никого не расталкивал, а оказывался все равно впереди. Академиком был бы... Сколько будущих академиков не дожили даже до института!
[ 1 ]
[ 2 ]
/ Полные произведения / Алексин А.Г. / Сигнальщики и горнисты
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
