• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Горький М. / Дело Артамоновых

Дело Артамоновых [7/10]

Скачать полное произведение

    С необыкновенной для него быстротой Яков Артамонов соображал: конечно, надо оставить Носкова тут у забора, идти в город, позвать ночного сторожа, чтоб он караулил раненого, затем идти в полицию, заявить о нападении. Начнется следствие. Носков будет рассказывать о кутежах отца у дьяконицы. Может быть, у него есть друзья, такие же головорезы, они, возможно, попытаются отомстить. Но нельзя же оставить этого человека без возмездия...
    Ночь становилась всё холодней; рука, державшая револьвер, ныла от холода; до полицейского управления — далеко, там, конечно, все спят. Яков сердито сопел, не зная, как решить, сожалея, что сразу не застрелил этого коренастого парня, с такими кривыми ногами, как будто он всю жизнь сидел верхом на бочке. И вдруг он услыхал слова, поразившие его своей неожиданностью:
    — Я вам прямо скажу, хотя это — секрет, — говорил Носков, всё возясь с ногою своей. — Я тут для вашей пользы живу, для наблюдения за рабочими вашими, Я, может быть, нарочно сказал, что хотел напугать вас, а мне на самом-то деле надо было схватить одного человека и я опознался...
    — Ч-чёрт, — сказал Яков. — Как?
    — Да, вот так... Вы — не знаете, а у дьяконицы в бане собираются социалисты и опять говорят о бунте, книжки читают...
    — Врешь, — тихо сказал Яков, веря ему. — А — кто? Кто собирается?
    — Этого я не могу сказать. Арестуют, узнаете. Носков, держась за доски забора, встал и попросил:
    — Дайте мне палку, без нее я не дойду... Наклонись, Яков поднял палку, подал ему и оглянулся, тихо спрашивая:
    — Но тогда как же ты, зачем же вы набросились на меня?
    — Я — не набрасывался. Я — опознался. Мне нужно было не вас, а другого Вы всё это оставьте. Ошибка. Вы увидите скоро, что я говорю правду. Должны дать мне денег на лечение ноги. Вот что...
    И, придерживаясь за забор, опираясь на палку. Носков начал медленно переставлять кривые ноги, удаляясь прочь от огородов, в сторону темных домиков окраины, шел и как бы разгонял холодные тени облаков, а отойдя шагов десять, позвал негромко:
    — Яков Петрович!
    Яков подошел к нему очень быстро. Носков сказал:
    — Вы об этом случае — никому, ни словечка! А то... Сами понимаете.
    Он взмахнул палкой и пошел дальше, оставив Якова отупевшим. Приходилось думать сразу о многом, и нужно было сейчас же решить: так ли он поступил, как следовало? Конечно, если Носков занимается наблюдением за социалистами, это полезный, даже необходимый человек, а — если он наврал, обманул, чтоб выиграть время и потом отомстить за свою неудачу и за выстрел? Он врет, что опознался и что хотел напугать, врет, это ясно. А вдруг он подкуплен рабочими, чтобы убить? Среди ткачей на фабрике была большая группа буянов, озорников, но социалистов среди них трудно вообразить.
    Наиболее солидные рабочие, как Седов, Крикунов, Маслов и другие, сами недавно требовали, чтоб контора рассчитала одного из наиболее неукротимых безобразников. Нет, Носков, наверное, обманул. Нужно ли рассказать об этом Мирону?
    Яков не мог представить, что будет, если рассказать о Носкове Мирону; но, разумеется, брат начнет подробно допрашивать его, как судья, в чем-то обвинит и, наверное, так или иначе, высмеет. Если Носков шпион- это, вероятно, известно Мирону. И, наконец, все-таки не совсем ясно-кто ошибся: Носков или он, Яков? Носков сказал:
    "Скоро увидите, что я говорю правду".
    Он смотрел вслед охотнику до поры, пока тот не исчез в ночных тенях. Как будто всё было просто и понятно: Носков напал с явной целью — ограбить, Яков выстрелил в него, а затем начиналось что-то тревожно-запутанное, похожее на дурной сон. Необыкновенно идет Носков вдоль забора, и необыкновенно густыми лохмотьями ползут за ним тени; Яков впервые видел, чтоб тени так тяжко тащились за человеком.
    Задерганный думами, устав от них, Артамонов младший решил молчать и ждать. Думы о Носкове не оставляли его, он хмурился, чувствовал себя больным, и в обед, когда рабочие выходили из корпусов, он, стоя у окна в конторе, присматривался к ним, стараясь догадаться: кто из них социалист? Неужели-кочегар Васька, чумазый, хромой, научившийся у плотника Серафима ловко складывать насмешливые частушки?
    Через несколько дней Артамонов младший, проезжая застоявшуюся лошадь, увидал на опушке леса жандарма Нестеренко, в шведской куртке, в длинных сапогах, с ружьем в руке и туго набитым птицей ягдташем на боку, Нестеренко стоял лицом к лесу, спиною к дороге и, наклоня голову, подняв руки к лицу, раскуривал папиросу; его рыжую костлвяую спину освещало солнце, и спина казалась железной. Яков тотчас решил, что нужно делать, подъехал к нему, торопливо поздоровался:
    — А я не знал, что вы здесь!
    — Третий день; жене моей, батенька, всё хуже, да-с!
    Это печальное сведение Нестеренко сообщил очень оживленно и тотчас, хлопнув рукою по ягдташу, прибавил:
    — А я — вот! Не плохо, а?
    — Вы знаете Носкова, охотника? — спросил Яков негромко; рыжеватые брови офицера удивленно всползли кверху, его китайские усы пошевелились, он придержал один ус, сощурился, глядя в небо, всё это вызвало у Якова догадку: "Соврет. Но — как?"
    — Носков? Кто это?
    — Охотник. Курчавый, кривоногий...
    — Да? Как будто видел такого в лесу. Скверное ружьишко... А-что?
    Теперь офицер смотрел в лицо Якова пристальным. спрашивающим взглядом серых глаз с какой-то светленькой искрой в центре зрачка; Яков быстро рассказал ему о Носкове. Нестеренко выслушал его, глядя в землю, забивая в нее прикладом ружья сосновую шишку, выслушал и спросил, не подняв глаз:
    — Почему же вы не заявили полиции? Это — ее дело, батенька, и это ваша обязанность.
    — Я же говорю: он будто бы шпионит за рабочими, а это — ваше дело...
    — Так, — сказал жандарм, гася папиросу о ствол ружья, и, снова глядя прищуренными глазами прямо в лицо Якова, внушительно начал говорить что-то не совсем понятное; выходило, что Яков поступил незаконно, скрыв от полиции попытку грабежа, но что теперь уж заявлять об этом поздно.
    — Если б вы его тогда же сволокли в полицейское управление, ну — дело ясное! Но и то не совсем. А теперь как вы докажете, что он нападал на вас? Ранен? Ба! В человека можно выстрелить с испуга... Случайно, по неосторожности...
    Яков чувствовал, что Нестеренко хитрит, путает что-то, даже как бы хочет запугать и отодвинуть его или себя в сторону от этой истории; а когда офицер сказал о возможности выстрела с испуга, подозрение Якова упрочилось: "Врет".
    — Да-с, батенька. За то, что он выдает себя каким-то наблюдателем, этот гусь, конечно, поплатится. Мы спросим его, что он знает.
    И, положив руку на плечо Якова, офицер сказал:
    — Вот что: вы мне дайте честное слово, что всё это останется между нами. Это — в ваших интересах, понимаете? Итак: честное слово?
    — Конечно. Пожалуйста.
    — Вы не скажете об этом ни дяде, ни Мирону Алексеевичу, — вы действительно не говорили еще им? Ну вот. Предоставим это дело его внутренней логике. И — никому ни звука! Так? Охотник сам себя ранил, вы тут ни при чем.
    Яков улыбался: с ним говорил другой человек, веселый, добродушный.
    — До свидания, — говорил он. — Помните: честное слово!
    Артамонов младший возвратился домой несколько успокоенный; вечером дядя предложил ему съездить в губернию, он уехал с удовольствием, а через восемь дней, возвратясь домой и сидя за обедом у дяди, с новой тревогой слушал рассказ Мирона:
    — Нестеренко оказался не таким бездельником, как я думал, он и в городе поймал троих: учителя Модестова и еще каких-то.
    — А у нас? — спросил Яков.
    — У нас: Седова, Крикунова, Абрамова и пятерых помоложе. Хотя арестовывать приезжали жандармы из губернии, но, разумеется, это дело Нестеренко, и, таким образом, жена его хворает с явной пользой для нас. Да, он — не глуп. Боится, чтоб его не кокнули...
    — Теперь — перестали убивать, — заметил Алексей.
    — Н-ну, — сказал Мирон.-Да! В городе арестован еще этот, охотник...
    — Носков? — тихо, испуганно спросил Яков.
    — Не знаю. Он жил у дьяконицы, у нее же в бане устраивали свои конгрессы эти революционеры. А в доме у нее — и с нею-забавлялся твой отец, как тебе известно. Совпадение — дрянненькое...
    — Да уж, — сказал Алексей, мотнув лысой головою. — Что с ним делать?
    У Якова потемнело в глазах, и он уже не Мог слушать, о чем говорит дядя с братом. Он думал: Носков арестован; ясно, что он тоже социалист, а не грабитель, и что это рабочие приказали ему убить или избить хозяина; рабочие, которых он, Яков, считал наиболее солидными, спокойными: Седов, всегда чисто одетый и уже немолодой; вежливый, веселый слесарь Крикунов; приятный Абрамов, певец и ловкий, на все руки, работник. Можно ли было думать, что эти люди тоже враги его?
    Ему показалось также, что за эти дни в доме дяди стало еще более крикливо и суетно. Золотозубый доктор Яковлев, который никогда ни о ком, ни о чем не говорил хорошо, а на всё смотрел издали, чужими глазами, посмеиваясь, стал еще более заметен и как-то угрожающе шелестел газетами.
    — Да, — говорил он, сверкая зубами, — шевелимся, просыпаемся! Люди становятся похожи на обленившуюся прислугу, которая, узнав о внезапном, неожиданном ею возвращении хозяина и боясь расчета, торопливо, нахлестанная испугом, метет, чистит, хочет привести в порядок запущенный дом.
    — Двусмысленно говорите вы, доктор, — заметил Мирон, поморщившись.-Этот ваш анархизм, скептицизм...
    Но доктор говорил всё громче, речи его становились длиннее, слова внушали Якову тревогу. Казалось, что и все чего-то боятся, грозят друг другу несчастиями, взаимно раздувают свои страхи, можно было думать даже так, что люди боятся именно того, что они сами же и делают, — своих мыслей и слов. В этом Яков видел нарастание всеобщей глупости, сам же он жил страхом не выдуманным, а вполне реальным, всей кожей чувствуя, что ему на шею накинута петля, невидимая, но всё более тугая и влекущая его навстречу большой, неотвратимой беде.
    Его страх возрос еще более месяца через два, когда снова в городе явился Носков, а на фабрике-Абрамов, гладко обритый, желтый и худой.
    — Возьмете меня, старика? — спросил он, улыбаясь, — Яков не посмел отказать ему.
    — Что, трудно в тюрьме? — спросил он. Абрамов ответил всё с тою же улыбкой:
    — Тесно очень! Если б тиф не помогал начальству, — не знаю, куда бы оно сажало народ!
    "Да, — подумал Яков, проводив ткача, — ты улыбаешься, а я знаю, что ты думаешь..."
    В тот же вечер Мирон из-за Абрамова устроил ему оскорбительную сцену, почти накричал на него, даже топнул ногою, как на лакея:
    — Ты с ума сошел? -кричал он, и нос его покраснел со зла. — Завтра же дай расчет...
    А через несколько дней, когда он утром купался в Оке, его застигли поручик Маврин и Нестеренко, они подъехали в лодке, усатой от множества удилищ, хладнокровный поручик поздоровался с Яковом небрежным кивком головы, молча, и тотчас же отъехал на середину реки, а Нестеренко, раздеваясь, тихо сказал:
    — Вы напрасно не приняли Абрамова, очень жалею, что не мог предупредить вас.
    — Это-Мирон, — пробормотал Артамонов младший, чувствуя, что слова офицера крепко пахнут спиртом.
    — Да? — спросил Нестеренко. — Это не от вас зависело?
    — Нет.
    — Жаль. Парень этот был бы полезен. Приманка. Живец.
    И, глядя на Якова глазами соучастника, голый, золотистый на солнце, блестя кожей, как сазан чешуей, офицер снова спросил:
    — А приятеля вашего — видели? Охотника? Нестеренко засмеялся тихим смехом самодовольного человека.
    — Знаете, что его побудило охотиться на вас? Ружье хотел купить, двустволку. Всё — страсти, батенька, страсти руководят людями, да-с! Он, охотник, будет очень полезен теперь, когда я его крепко держу за горло, благодаря его ошибке с вами...
    — Какая же ошибка, когда вы говорите...
    — Ошибка, сударь мой, ошибка! — настойчиво повторил офицер и, разбрызгивая воду, крестя голую грудь, пошел в реку, шагая, как лошадь.
    "Чёрт вас всех побери", — уныло подумал Яков.
    Вдруг — точно дверь закрыли в комнату; где был шум, — пришла смерть.
    Среди ночи Якова разбудила, всхлипывая, мать:
    — Вставай скорее, Тихон прискакал, дядя Алексей скончался!
    Яков вскочил, забормотал:
    — Как же это! Он и не хворал ведь... Пошатываясь, тяжко дыша, в дверь влез отец.
    — Тихон, — ворчал он. — Где Тихон, там уж добра не жди! Вот, Яков, а? Вдруг...
    Босый, в халате, накинутом на ночное белье, он дергал себя за ухо, оглядывался, точно попал в незнакомое место, и ухал:
    — Ух...
    — Как же это? — недоумевал Яков.
    — Бес покаяния, — сказала мать, похожая на огромный мешок муки.
    Поехали на бричке; Яков сидел за кучера, глядя, как впереди подпрыгивает на коне Тихон, а сбоку от него по дороге стелется, пляшет тень, точно пытаясь зарыться в землю.
    Ольга встретила их на дворе, она ходила от сарая к воротам туда и обратно, в белой юбке, в ночной кофте, при свете луны она казалась синеватой, прозрачной, и было странно видеть, что от ее фигуры на лысый булыжник двора падает густая тень.
    — Вот и кончилась моя жизнь, — тихонько сказала она. Черная собака Кучум неотвязно шагала вслед за нею.
    На скамье, под окном кухни, сидел согнувшись. Мирон; в одной его руке дымилась папироса, другою он раскачивал очки свои, блестели стекла, тонкие золотые ниточки сверкали в воздухе; без очков нос Мирона казался еще больше. Яков молча сел рядом с ним, а отец, стоя посреди двора, смотрел в открытое окно, как нищий, ожидая милостыни. Ольга возвышенным голосом рассказывала Наталье, глядя в небо:
    — Не заметила я, когда... Вдруг плечико у него стало смертно холодное, ротик открылся. Не успел, родной, сказать мне последнее слово свое. Вчера пожаловался: сердце колет.
    Рассказывала Ольга тихо, и от слов ее тоже как будто падали тени.
    Мирон, бросив погасшую папиросу, боднул Якова головою в плечо и тихонько провыл:
    — Т-ты не знаешь, какой он хороший...
    — Что ж делать? — ответил Яков, не находя иных слов. Надобно было сказать что-нибудь и тетке, а — что скажешь?
    Он замолчал, глядя в землю, шаркая ногою по ней.
    Отец, крякнув, осторожно пошел в дом, за ним на цыпочках пошел и Яков. Дядя лежал накрытый простынею, на голове его торчал рогами узел платка, которым была подвязана челюсть, большие пальцы ног так туго натянули простыню, точно пытались прорвать ее. Луна, обтаявшая с одного бока, светло смотрела в окно, шевелилась кисея занавески, на дворе взвыл Кучум, и, как бы отвечая ему, Артамонов старший сказал ненужно громко, размашисто крестясь:
    — Жил легко и помер легко...
    Из окна Яков видел, что теперь по двору рядом с теткой ходит Вера Попова, вся в черном, как монахиня, и Ольга снова рассказывает возвышенным голосом:
    — Во сне скончался...
    — Не дури! — тихо крикнул Вялов; он, вытирая лошадь клочками сена, мотал головою, не давая коню схватить губами его ухо; Артамонов старший тоже взглянул в окно, проворчал:
    — Орет, дурак; ничего не понимает...
    "Ничего не надо говорить", — подумал Яков, выходя на крыльцо, и стал смотреть, как тени черной и белой женщин стирают пыль с камней; камни становятся все светлее. Мать шепталась с Тихоном, он согласно кивал головою, конь тоже соглашался, в глазу его светилось медное пятно. Вышел из дома отец, мать сказала ему.
    — Никите Ильичу депешу бы послать, Тихон знает, где он.
    — Тихон знает! — сердито повторил отец. — Пошли, Мирон.
    Мирон встал, пошел, задел плечом косяк двери и погладил косяк ладонью.
    — Илье тоже пошли, — сказал Артамонов старший вслед ему; из темной дыры, прорезанной в стене.
    Мирон ответил:
    — Илья не может приехать.
    — Ведь я с ним тридцать лет прожила, — рассказывала Ольга и точно сама удивлялась тому, что говорит. — Да еще до венца четыре года дружились. Как же теперь я буду?
    Отец подошел к Якову.
    — Илья — где?
    — Не знаю.
    — Врешь?
    — Не время теперь говорить об Илье, папаша.
    Во двор поспешно вошел доктор Яковлев, спросил:
    — В спальне?
    "Дурак, — подумал Яков. — Ведь не воскресишь".
    Его угнетала невозможность пропустить мимо себя эти часы уныния. Всё кругом было тягостно, ненужно: люди, их слова, рыжий конь, лоснившийся в лунном свете, как бронза, и эта черная, молча скорбевшая собака. Ему казалось, что тетка Ольга хвастается тем, как хорошо она жила с мужем; мать, в углу двора, всхлипывала как-то распущенно, фальшиво, у отца остановились глаза, одеревенело лицо, и всё было хуже, тягостнее, чем следовало быть.
    В день похорон дяди Алексея на кладбище, когда гроб уже опустили в могилу и бросали на него горстями желтый песок, явился дядя Никита.
    "Вот еще", — подумал Яков, разглядывая угловатую фигуру монаха, прислонившуюся к стволу березы, им же и посаженной.
    — Опоздал ты. — сказал ему отец, подходя к брату, вытирая слезы с лица, — монах втянул, как черепаха, голову свою в горб. Вид у него был нищий; ряса выгорела на солнце, клобук принял окраску старого жестяного ведра, сапоги стоптаны. Пыльное его лицо опухло, он смотрел мутными глазами в спины люден, окружавших могилу, и что-то говорил отцу неслышным голосом, дрожала серая бороденка. Яков исподлобья оглянулся, — монаха любопытно щупали десятки глаз, наверное, люди смотрят на уродливого брата и дядю богатых людей и ждут — не случится ли что-нибудь скандальное? Яков знал, что город убежден — Артамоновы спрятали горбуна в монастырь для того, чтоб воспользоваться его частью наследства после отца.
    Толстый, благодушный священник отец Николай тенористо уговаривал Ольгу:
    — Не станем оскорблять стенанием и плачем господа бога нашего, ибо воля его...
    А Ольга отвечала возвышенным голосом:
    — Да ведь я не плачу, не жалуюсь я!
    Руки у нее дрожали, она странно судорожными жестами ошаривала юбку свою, хотела спрятать в карман мокрый от слез комочек платка.
    Тихон Вялов умело засыпал могилу, помогая сторожу кладбища, у могилы, остолбенело вытянувшись, стоял Мирон, а горбатый монах тихо, жалобно, говорил Наталье:
    — Ой, какая ты стала, — не узнать! И, ткнув пальцем в передний горб свой, прибавил неуместно, ненужно:
    — Меня-нельзя не узнать. Этот — твой, Яков? А тот, высокий, Алешин, Мирон? Так, так! Ну, пойдемте, пойдемте...
    Яков остался на кладбище. За минуту пред этим он увидал в толпе рабочих Носкова, охотник прошел мимо его рядом с хромым кочегаром Васькой и, проходя, взглянул в лицо Якова нехорошим, спрашивающим взглядом. О чем думает этот человек? Конечно, он не может думать безвредно о человеке, который стрелял в него, мог убить.
    Подошел Тихон, стряхивая ладонью песок с поддевки, и сказал:
    — Ведь вот, уж как старался Алексей Ильич, а все-таки... И Никита Ильич слабенек...
    — Тут есть, — вдруг сказал Яков и оборвал слова свои.
    — Чего?
    — Рабочие жалеют дядю.
    — А- как же?
    — Тут есть один — Носков, охотник, — снова начал Яков. — Я бы тебе сказал про него...
    — Лошадь падет, и ту — жаль, — раздумчиво говорил Тихон. — Алексей Ильич бегом жил, с разбегу и скончался. Как ушибся обо что. А еще за день до смерти говорил мне...
    Яков замолчал, поняв, что его слова не дойдут до Тихона. Он решил сказать Тихону о Носкове потому, что необходимо было сказать кому-либо о этом человеке; мысль о нем угнетала Якова более, чем всё происходящее. Вчера в городе к нему откуда-то из-за угла подошел этот кривоногий, с тупым лицом солдата, снял фуражку и, глядя внутрь ее, в подкладку, сказал:
    — Имею должок за вами, обещали дать на лечение ноги. К тому же и дядюшка у вас помер, так что — как бы на помин души. А у меня случай есть — замечательную гармонию могу купить для утешения вашего папаши...
    Яков ошеломленно смотрел на него и молчал. Тогда Носков поучительно и настойчиво прибавил:
    — И как я служу вашей пользе, против недругов России...
    — Сколько? — спросил Яков. Носков, не сразу, ответил:
    — Тридцать пять рублей.
    Яков дал ему деньги и быстро пошел прочь, возмущенный, испуганный. "Он меня дураком считает, он думает, что я его боюсь, подлец! Нет, погоди же..."
    И теперь, медленно шагая домой, Яков думал лишь о том, как ему избавиться от этого человека, несомненно, желающего подвести его, как быка, под топор.
    Бесконечно тянулись шумные часы поминок. Люди забавлялись, заставляя дьякона Карцева и певчих возглашать усопшему вечную память. Житейкин напился до того, что, размахивая вилкой, запел неприлично и грозно:
    Бойцы вспоминают минувшие дни
    И битвы, где вместе рубились они...
    Степан Барский, когда его мягкое, точно пуховая подушка, тело втискивали в экипаж, громко похвалил:
    — Ну, Петр Ильич, воистину-любил ты брата! Такие поминки долго не забыть!
    Яков слышал, как отец, сильно выпивший, ответил угрюмо и насмешливо:
    — Ты скоро всё забудешь, лопнешь скоро. Житейкина, Барского, Воропонова и еще несколько человек почтенных горожан отец пригласил сам, против желания Мирона, и Мирон был явно возмущен этим; посидев за поминальным столом не более получаса, он встал и ушел, шагая, как журавль. Вслед за ним незаметно исчезла тетка Ольга, потом скрылся и монах, которому, видимо, надоели расспросы полупьяных людей о монастырской жизни. А отец вел себя так, как будто хотел обидеть всех людей, и всё время, до конца поминок, Яков ждал, что вспыхнет ссора между отцом и горожанами.
    Мать, оскорбленная тем, что за теткой Ольгой ухаживала Попова, надулась и уехала домой, а отец почему-то пожелал ночевать в кабинете дяди Алексея. Всё это казалось Якову нелепо капризным, ненужным и еще более расстраивало его. Пролежав на диване часа два, тщетно ожидая сна, он вышел на двор и под окном кухни на скамье увидал рядом с Тихоном черную фигуру монаха, странно похожего на какую-то сломанную машину. Без клобука на лысой голове монах стал меньше, шире, его заплесневелое лицо казалось детским; он держал в руке стакан, а на скамье, рядом с ним, стояла бутылка кваса.
    — Это — кто? — тихонько спросил он и тотчас сам ответил: — Это — Яша. Посиди со стариками, Яша!
    И, подняв стакан против луны, посмотрел на мутную влагу в нем. Луна спряталась за колокольней, окутав ее серебряным туманным светом и этим странно выдвинув из теплого сумрака ночи. Над колокольней стояли облака, точно грязные заплаты, неумело вшитые в синий бархат. Нюхая землю, по двору задумчиво ходил любимец Алексея, мордастый пес Кучум; ходил, нюхал землю и вдруг, подняв голову в небо, негромко вопросительно взвизгивал.
    — Цыц, Кучум, — вполголоса сказал Тихон. Собака подошла, сунула толстую башку в колени Тихона и провыла что-то
    — Чувствует, — заметил Яков. Ему не ответили, а он очень хотел говорить, чтоб не думать.
    — Понимает, говорю, — настойчиво повторил он, — дворник тихо отозвался:
    — А — как же?
    — В Суздале монастырская собака воров по запаху узнавала, — вспомнил монах.
    — О чем беседуете? — спросил Яков; монах выпил квас, вытер рот рукавом рясы и беззубо заговорил. точно с лестницы идя:
    — Тихон вот замечает: опять к мятежу люди склонны. Оно — похоже! Очень задумались все...
    — Дела замучили, — вставил Тихон, играя ушами собаки.
    — Прогони собаку, — приказал Яков, — блохи от нее. Дворник снял Кучумовы лапы с колен своих, отодвинул собаку ногой, она, поджав хвост, села и скучно дважды пролаяла. Трое людей посмотрели на нее, и один из них мельком подумал, что, может быть, Тихон и монах гораздо больше жалеют осиротевшую собаку, чем ее хозяина, зарытого в землю.
    — Бунт — будет, — сказал Яков и осторожно посмотрел в темные углы двора. — Помнишь, Тихон, арестовали Седова с товарищами?
    — А — как же?
    Монах вынул из кармана рясы жестяную коробочку, достал из нее щепоть табаку, понюхал и сообщил племяннику:
    — Вот, табачок нюхаю. Глазам помогает это, плохо видеть стали.
    Чихнув, он продолжал:
    — Арестуют даже и в деревнях...
    — Шпионы завелись, — сказал Яков, стараясь говорить просто. — Подсматривают за всеми. Тихон проворчал:
    — Ежели не подсматривать — ничего не узнаешь. А Яков, нерешительно ворочая языком, пожимаясь от ночной свежести или от страха, говорил почти шёпотом:
    — И у нас есть. Про Носкова, охотника, нехорошие слухи... Будто он донес на Седова и на всех в городе...
    — Ишь ты, дурак, — не сразу отозвался Тихон, протянул руку к собаке, но тотчас опустил ее на колени, а Яков почувствовал, что слова его сказаны напрасно, упали в пустоту, и зачем-то предупредил Тихона:
    — Ты, однако, не говори про Носкова.
    — Зачем говорить? Он меня некасаемый. Да и некому говорить, никто никому не верит.
    — Да, — сказал монах, — веры мало; я после воины с солдатами ранеными говорил, вижу: и солдат войне не верит! Железо, Яша, железо везде, машина! Машина работает, машина поет, говорит! Железному этому заводу жития и люди другие нужны — железные. Очень многие понимают это, я таких встречал. "Мы, говорят, вам, мякишам, покажем!" А некоторые другие обижаются. Когда человек командует — к этому привыкли, а когда железный металл — обидно! К топору, молотку, ко всему, что в руку взять можно, — привыкли, а тут вещь — сто пудов, однако как живая.
    Тихон крякнул и, незнакомо Якову, неслыханно им, — засмеялся, говоря:
    — Вперед лошади телега бежит. Эх, черти!
    — И многие — обозлились, — продолжал монах очень тихо. — Я три года везде ходил, я видел: ух как ибозлились! А злятся — не туда. Друг против друга злятся; однако — все виноваты, и за ум и за глупость. Это мне поп Глеб сказал: очень хорошо!
    — Поп-то жив? — спросил Тихон.
    — Попа — нет, — ответил Никита. — Он расстригся, он теперь по сельским ярмаркам книжками торгует.
    — Хороший поп, — сказал Тихон. — Я у него на исповеди бывал. Хорош. Только он притворялся попом из бедности своей, а по-настоящему в бога не, верил, так думаю.
    — Нет, он — веровал во Христа. Каждый по-своему верует.
    — Оттого и смятение, — твердо сказал Тихон и снова нехорошо усмехнулся: — Додумались...
    На крыльцо бесшумно вышел Артамонов старший, босиком, в ночном белье, посмотрел в бледное небо и сказал людям под окном:
    — Не спится. Собака мешает. И вы урчите тут... Собака сидела среди двора, насторожив уши, повизгивая, и смотрела в темную дыру открытого окна, должно быть, ожидая, когда хозяин позовет ее.
    — А ты, Тихон, всё свое долбишь! — заговорил Артамонов.-Вот, Яков, гляди: наткнулся мужик на одну думу-как волк в капкан попал. Вот так же и брат твой. Ты, Никита, про Илью знаешь?
    — Слышал.
    — Да. Прогнал я его. Вскочил он на чужого коня, поскакал, а — куда? Конечно, не всякий может, как он, отказаться от богатства и жить неведомо как...
    — Алексей божий человек также, — тихо напомнил Никита.
    Артамонов старший поднял руку к виску, помолчал и пошел в сад, сказав Якову:
    — Принеси мне в беседку одеяло, подушки, может, я там засну.
    Грузный, в белом весь, с растрепанными волосами на голове, с темно-бурым опухшим лицом, он был почти страшен.
    — О машинах ты, Никита, зря говорил, — сказал он, остановясь среди двора. — Что ты понимаешь в машинах? Твое дело — о боге говорить. Машины не мешают...
    Тихон непочтительно, упрямо прервал его речь:
    — От машин жить дороже и шуму больше.
    Артамонов старший отмахнулся от него и медленно пошел в сад, а Яков, шагая впереди его с подушками, сердито и уныло думал:
    "Родные: отец, дядя, — а зачем они мне? Они помочь не могут".
    Отец не пригласил брата жить к себе, монах поселился в доме тетки Ольги, на чердаке, предупредив ее:
    — Я немножко поживу, я уйду скоро...
    Жил он почти незаметно и, если его не звали вниз, — в комнаты не сходил. Шевырялся в саду, срезывая сухие сучья с деревьев, черепахой ползал по земле, выпалывая сорные травы, сморщивался, подсыхал телом и говорил с людями тихо, точно рассказывая важные тайны. Церковь посещал неохотно, отговариваясь нездоровьем, дома молился мало и говорить о боге не любил, упрямо уклоняясь от таких разговоров.
    Яков видел, что монах очень подружился с Ольгой, его уважала бессловесная Вера Попова, и даже Мирон, слушая рассказы дяди о его странствованиях, о людях, не морщился, хотя после смерти отца Мирон стал еще более заносчив, сух, распоряжался по фабрике, как старший, и покрикивал на Якова, точно на служащего. На расплывшееся, красное лицо Натальи монах смотрел так же ласково, как на все и на всех, но говорил с нею меньше, чем с другими, да и сама она постепенно разучивалась говорить, только дышала. Ее отупевшие глаза остановились, лишь изредка в их мутном взгляде вспыхивала тревога о здоровье мужа, страх пред Мироном и любовная радость при виде толстенького, солидного Якова. С Тихоном монах был в чем-то несогласен, они ворчали друг на друга, и хотя не спорили, но оба ходили мимо друг друга, точно двое слепых.
    В жизнь Якова угловатая черная фигура дяди внесла еще одну тень, вид монаха вызывал в нем тяжелые предчувствия, его темное, тающее лицо заставляло думать о смерти. Яков Артамонов смотрел на всё, что творилось дома, с высоты забот о себе самом, но хотя заботы всё возрастали, однако и дома тоже возникало всё больше новых тревог. Чутье мужчины, опытного в делах любви, подсказывало ему, что долина стала холоднее с ним, а хладнокровный поручик Маврин подтверждал подозрения Якова; встречаясь с ним, поручик теперь только пренебрежительно касался пальцем фуражки и прищуривал глаза, точно разглядывая нечто отдаленное и очень маленькое, тогда как раньше он был любезней, вежливее и в общественном собрании, занимая у Якова деньги на игру в карты или прося его отсрочить уплату долга, не однажды одобрительно говорил:
    — У вас, Артамонов, фигура артиллериста. Или говорил что-нибудь другое, тоже приятное. Якову льстило грубоватое добродушие этого точно из резины отлитого офицера, удивлявшего весь город своим презрением к холоду, ловкостью, силон и несомненно скрытой в нем отчаянной храбростью. Он смотрел в лица людей круглыми, каменными глазами и говорил сиповато, командующим голосом:
    — Я мужчина хладнокровный и терпеть не могу преувеличений.
    Поссорившись за картами с почтмейстером Дроновым, больным, но ехидного ума старичком, которого все в городе боялись, Маврин сказал ему:
    — Преувеличивать не стану, но вы-старый дурак! Подозревая в нем соперника, Яков Артамонов боялся столкновений с поручиком, но у него не возникало мысли о том, чтоб уступить Маврину Полину, — женщина становилась всё приятнее ему. Все-таки он уже не однажды предупреждал ее:
    — Смотри, если замечу что-нибудь между тобой и Мавриным — брошу!
    Рядом с этим росла- тревога, которую вызывал в нем охотник Носков. Он подстерегал Якова на окраине города, у мостика через Ватаракшу, внезапно вырастал из земли и настойчиво, как должного, просил денег, глядя в свою фуражку.
    Было что-то странное, нехорошее в том, что охотник появлялся всегда на одном и том же месте, выходя из крапивы и репейника, из густой заросли сорных трав под двумя кривыми ветлами. Года два тому назад на этом месте стоял дом огородника Панфила; огородника кто-то убил, дом подожгли, ветлы обгорели, глинистая земля, смешанная с углем и золою, была плотно утоптана игроками в городки; среди остатков кирпичного фундамента стояла печь, торчала труба; в ясные ночи над трубою, невысоко в небе, дрожала зеленоватая звезда. Носков не торопясь, шурша крапивой, выходил из-за трубы, медленно стаскивал с головы своей фуражку и бормотал:

/ Полные произведения / Горький М. / Дело Артамоновых

Смотрите также по произведению "Дело Артамоновых":

• Краткое содержание