• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Горький М. / Мать

Мать [20/20]

Скачать полное произведение

    - Я к вам по делу! - смущенно сказала она, заметив, что хозяйка наблюдает за нею.
     - Я знаю! Ко мне не ходят иначе...
     Что-то странное почудилось матери в голосе Людмилы, она взглянула ей в лицо, та улыбалась углами тонких губ, за стеклами очков блестели матовые глаза. Отводя свой взгляд в сторону, мать подала ей речь Павла.
     - Вот, просят напечатать поскорее... И стала рассказывать о приготовлениях Николая к аресту. Людмила, молча сунув бумагу за пояс, села на стул, на стеклах ее очков отразился красный блеск огня, его горячие улыбки заиграли на неподвижном лице.
     - Когда они придут ко мне - я буду стрелять в них! - негромко и решительно проговорила она, выслушав рассказ матери. - Я имею право защищаться от насилия, и я должна бороться с ним, если других призываю к этому.
     Отблески огня соскользнули с лица ее, и снова оно сделалось суровым, немного надменным.
     "Нехорошо тебе живется!" - вдруг ласково подумала мать.
    Людмила начала читать речь Павла нехотя, потом все ближе наклонялась над бумагой, быстро откидывая прочитанные листки в сторону, а прочитав, встала, выпрямилась, подошла к матери:
     - Это - хорошо!
     Она подумала, опустив на минуту голову.
     - Я не хотела говорить с вами о вашем сыне - не встречалась с ним и не люблю печальных разговоров. Я знаю, что это значит, когда близкий идет в ссылку! Но - мне хочется спросить вас - хорошо иметь такого сына?..
     - Да, хорошо! - сказала мать.
     - И - страшно, да?
     Спокойно улыбаясь, мать ответила:
     - Теперь уж - не страшно...
     Людмила, поправляя смуглой рукой гладко причесанные волосы, отвернулась к окну. Легкая тень трепетала на ее щеках, может быть, тень подавленной улыбки.
     - Я живо наберу. Вы ложитесь, у вас был трудный день, устали. Ложитесь здесь, на кровати, я не буду спать, и ночью, может быть, разбужу вас помочь мне... Когда ляжете, погасите лампу.
     Она подбросила в печь два полена дров, выпрямилась и ушла в узкую дверь около печи, плотно притворив ее за собой. Мать посмотрела вслед ей и стала раздеваться, думая о хозяйке: "О чем-то тоскует..."
     Усталость кружила ей голову, а на душе было странно спокойно и все в глазах освещалось мягким и ласковым светом, тихо и ровно наполнявшим грудь. Она уже знала это спокойствие, оно являлось к ней всегда после больших волнений и - раньше - немного тревожило ее, но теперь только расширяло душу, укрепляя ее большим и сильным чувством. Она погасила лампу, легла в холодную постель, съежилась под одеялом и быстро уснула крепким сном...
     А когда открыла глаза - комната была полна холодным белым блеском ясного зимнего дня, хозяйка с книгою в руках лежала на диване и, улыбаясь не похоже на себя, смотрела ей в лицо.
     - Ой, батюшки! - смущенно воскликнула мать. - Вот как я, - много время-то, а?
     - Доброе утро! - отозвалась Людмила. - Скоро десять, вставайте, будем чай пить.
     - Что же вы меня не разбудили?
     - Хотела. Подошла к вам, а вы так хорошо улыбались во сне...
     Гибким движением всего тела она поднялась с дивана, подошла к постели, наклонилась к лицу матери, и в ее матовых глазах мать увидала что-то родное, близкое и понятное.
     - Мне стало жалко помешать вам, может быть, вы видели счастливый сон...
     - Ничего не видела!
     - Ну, все равно! Но мне понравилась ваша улыбка. Спокойная такая, добрая... большая!
     Людмила засмеялась, смех ее звучал негромко, бархатисто.
     - Я и задумалась о вас... Трудно вам живется! Мать, двигая бровями, молчала, думая.
     - Конечно, трудно! - воскликнула Людмила.
     - Не знаю уж! - осторожно сказала мать. - Иной раз покажется трудно. А всего так много, все такое серьезное, удивительное, двигается одно за другим скоро, скоро так...
     Знакомая ей волна бодрого возбуждения поднималась в груди, наполняя сердце образами и мыслями. Она села на постели, торопливо одевая мысли словами.
     - Идет, идет, - все к одному... Много тяжелого, знаете! Люди страдают, бьют их, жестоко бьют, и многие радости запретны им, - очень это тяжело!
     Людмила, быстро вскинув голову, взглянула на нее обнимающим взглядом и заметила:
     - Вы говорите не о себе!
     Мать посмотрела на нее, встала с постели и, одеваясь,
     говорила:
     - Да как же отодвинешь себя в сторону, когда и того любишь, и этот дорог, и за всех боязно, каждого жалко, все толкается в сердце... Как отойдешь в сторону?
     Стоя среди комнаты полуодетая, она на минуту задумалась. Ей показалось, что нет ее, той, которая жила тревогами и страхом за сына, мыслями об охране его тела, нет ее теперь - такой, она отделилась, отошла далеко куда-то, а может быть, совсем сгорела на огне волнения, и это облегчило, очистило душу, обновило сердце новой силой. Она прислушивалась к себе, желая заглянуть в свое сердце и боясь снова разбудить там что-либо старое, тревожное.
     - О чем задумались? - ласково спросила хозяйка, подходя к ней.
     - Не знаю! - ответила мать.
     Помолчали, глядя друг на друга, улыбнулись обе, потом Людмила пошла из комнаты, говоря:
     - Что-то делает мой самовар?
     Мать посмотрела в окно, на улице сиял холодный крепкий день, в груди ее тоже было светло, но жарко. Хотелось говорить обо всем, много, радостно, со смутным чувством благодарности кому-то неизвестному за все, что сошло в душу и рдело там вечерним предзакатным светом. Давно не возникавшее желание молиться волновало ее. Чье-то молодое лицо вспомнилось, звонкий голос крикнул в памяти - "это мать Павла Власова!..". Сверкнули радостно и нежно глаза Саши, встала темная фигура Рыбина, улыбалось бронзовое, твердое лицо сына, смущенно мигал Николай, и вдруг все всколыхнулось глубоким, легким вздохом, слилось и спуталось в прозрачное, разноцветное облако, обнявшее все мысли чувством покоя.
     - Николай был прав! - сказала Людмила входя. - Его арестовали. Я посылала туда мальчика, как вы сказали. Он говорил, что на дворе полиция, видел полицейского, который прятался за воротами. И ходят сыщики, мальчик их знает.
     - Так! - сказала мать, кивая головой. - Ах, бедный... Вздохнула, но - без печали, и тихонько удивилась этому.
     - Он последнее время много читал среди городских рабочих, и вообще ему пора было провалиться! - хмуро и спокойно заметила Людмила. - Товарищи говорили - уезжай! Не послушал! По-моему - в таких случаях надо заставлять, а не уговаривать...
     В двери встал черноволосый и румяный мальчик с красивыми синими глазами и горбатым носом.
     - Я внесу самовар? - звонко спросил он.
     - Пожалуйста, Сережа! Мой воспитанник.
     Матери казалось, что Людмила сегодня иная, проще и ближе ей. В гибких колебаниях ее стройного тела было много красоты и силы, несколько смягчавшей строгое и бледное лицо. За ночь увеличились круги под ее глазами. И чувствовалось в ней напряженное усилие, туго натянутая струна в душе.
     Мальчик внес самовар.
     - Знакомься, Сережа! Пелагея Ниловна, мать того рабочего, которого вчера осудили.
     Сережа молча поклонился, пожал руку матери, вышел, принес булки и сел за стол. Людмила, наливая чай, убеждала мать не ходить домой до поры, пока не выяснится, кого там ждет полиция.
     - Может быть - вас! Вас, наверное, будут допрашивать...
     - Пускай допрашивают! - отозвалась мать. - И арестуют - не велика беда. Только бы сначала Пашину речь разослать.
     - Она уже набрана. Завтра можно будет иметь ее для города и слободы... Вы знаете Наташу?
     - Как же!
     - Отвезете ей...
     Мальчик читал газету и как будто не слышал ничего, но порою глаза его смотрели из-за листа в лицо матери, и когда она встречала их живой взгляд, ей было приятно, она улыбалась. Людмила снова вспоминала Николая без сожаления об его аресте, а матери казался вполне естественным ее тон. Время шло быстрее, чем в другие дни, - когда кончили пить чай, было уже около полудня.
     - Однако! - воскликнула Людмила. И в то же время торопливо постучали. Мальчик встал, вопросительно взглянул на хозяйку, прищурив глаза.
     - Отопри, Сережа. Кто бы это?
     И спокойным движением она опустила руку в карман юбки, говоря матери:
     - Если жандармы, вы, Пелагея Ниловна, встаньте вот сюда, в этот угол. А ты, Сережа...
     - Я знаю! - тихо ответил мальчик, исчезая. Мать улыбнулась. Ее эти приготовления не взволновали - в ней не было предчувствия беды.
     Вошел маленький доктор. Он торопливо говорил:
     - Во-первых, Николай арестован. Ага, вы здесь, Ниловна? Вас не было во время ареста?
     - Он меня отправил сюда.
     - Гм, - я не думаю, что это полезно для вас!.. Во-вторых, сегодня в ночь разные молодые люди напечатали на гектографах штук пятьсот речи. Я видел - сделано недурно, четко, ясно. Они хотят вечером разбросать по городу. Я - против, - для города удобнее печатные листки, а эти следует отправить куда-нибудь.
     - Вот я и отвезу их Наташе! - живо воскликнула мать. - Давайте-ка!
     Ей страшно захотелось скорее распространить речь Павла, осыпать всю землю словами сына, и она смотрела в лицо доктора ожидающими ответа глазами, готовая просить.
     - Черт знает, насколько удобно вам теперь взяться за это! - нерешительно сказал доктор и вынул часы. - Теперь одиннадцать сорок три, - поезд в два пять, дорога туда - пять пятнадцать. Вы приедете вечером, но недостаточно поздно. И не в этом дело...
     - Не в этом! - повторила хозяйка, нахмурив брови.
     - А в чем? - спросила мать, подвигаясь к ним. - Только в том, чтобы хорошо сделать...
     Людмила пристально взглянула на нее и, потирая лоб, заметила:
     - Вам - опасно...
     - Почему? - горячо и требовательно воскликнула мать.
     - Вот - почему! - заговорил доктор быстро и неровно. - Вы исчезли из дому за час до ареста Николая. Вы уехали на завод, где вас знают как тетку учительницы. После вашего приезда на заводе явились вредные листки. Все это захлестывается в петлю вокруг вашей шеи.
     - Меня там не заметят! - убеждала мать, разгораясь. - А ворочусь, арестуют, спросят, где была... Остановясь на секунду, она воскликнула:
     - Я знаю, как сказать! Оттуда я проеду прямо в слободу, там у меня знакомый есть, Сизов, - так я скажу, что, мол, прямо из суда пришла к нему, горе, мол, привело. А у него тоже горе - племянника осудили. Он покажет так же. Видите?
     Чувствуя, что они уступят силе ее желания, стремясь скорее побудить их к этому, она говорила все более настойчиво. И они уступили.
     - Что ж, поезжайте! - неохотно согласился доктор. Людмила молчала, задумчиво прохаживаясь по комнате. Лицо у нее потускнело, осунулось, а голову она держала, заметно напрягая мускулы шеи, как будто голова вдруг стала тяжелой и невольно опускалась на грудь. Мать заметила это.
     - Все вы бережете меня! - улыбаясь, сказала она. - Себя не бережете...
     - Неверно! - ответил доктор. - Мы себя бережем, должны беречь! И очень ругаем того, кто бесполезно тратит силу свою, да-с! Теперь вот что - речь вы получите на вокзале...
     Он объяснил ей, как это будет сделано, потом взглянул в
     лило ее, сказал:
     - Ну, желаю успеха!
     И ушел, все-таки недовольный чем-то. Когда дверь закрылась за ним, Людмила подошла к матери, беззвучно смеясь.
     - Я понимаю вас...
     Взяв ее под руку, она снова тихо зашагала по комнате.
     - У меня тоже есть сын. Ему уже тринадцать лет, но он живет у отца. Мой муж - товарищ прокурора. И мальчик - с ним. Чем он будет? - часто думаю я...
     Ее влажный голос дрогнул, потом снова задумчиво и тихо полилась речь:
     - Его воспитывает сознательный враг тех людей, которые мне близки, которых я считаю лучшими людьми земли. Сын может вырасти врагом моим. Со мною жить ему нельзя, я живу под чужим именем. Восемь лет не видела я его, - это много - восемь лет!
     Остановясь у окна, она смотрела в бледное, пустынное небо, продолжая:
     - Если бы он был со мной - я была бы сильнее, не имела бы раны в сердце, которая всегда болит. И даже если бы он умер - мне легче было бы...
     - Голубушка вы моя! - тихонько сказала мать, чувствуя, как сострадание жжет ей сердце.
     - Вы счастливая! - с усмешкой молвила Людмила. - Это великолепно - мать и сын рядом, - это редко!
     Власова неожиданно для себя самой воскликнула:
     - Да, хорошо! - И, точно сообщая тайну, понизив голос, продолжала: - Все - вы, Николай Иванович, все люди правды - тоже рядом! Вдруг люди стали родными, - понимаю всех. Слов не понимаю, а все другое - понимаю!
     - Вот как! - промолвила Людмила. - Вот как... Мать положила руку на грудь ей и, тихонько толкая ее, говорила почти шепотом и точно сама созерцая то, о чем говорит:
     - Миром идут дети! Вот что я понимаю - в мире идут дети, по всей земле, все, отовсюду - к одному! Идут лучшие сердца, честного ума люди, наступают неуклонно на все злое, идут, топчут ложь крепкими ногами. Молодые, здоровые, несут необоримые силы свои все к одному - к справедливости! Идут на победу всего горя человеческого, на уничтожение несчастий всей земли ополчились, идут одолеть безобразное и - одолеют! Новое солнце зажгем, говорил мне один, и - зажгут! Соединим разбитые сердца все в одно - соединят!
     Ей вспоминались слова забытых молитв, зажигая новой верой, она бросала их из своего сердца, точно искры.
     - Ко всему несут любовь дети, идущие путями правды и разума, и все облачают новыми небесами, все освещают огнем нетленным - от души. Совершается жизнь новая, в пламени любви детей ко всему миру. И кто погасит эту любовь, кто? Какая сила выше этой, кто поборет ее? Земля ее родила, и вся жизнь хочет победы ее, - вся жизнь!
     Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением, и села, тяжело дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушить что-то. Она гибко двигалась по комнате, смотрела перед собой глубоким взглядом матовых глаз и стала как будто еще выше, прямее, тоньше. Худое, строгое лицо ее было сосредоточенно, и губы нервно сжаты. Тишина в комнате быстро успокоила мать; заметив настроение Людмилы, она спросила виновато и негромко:
     - Я, может, что-нибудь не так сказала?..
     Людмила быстро обернулась, взглянула на нее как бы в испуге и торопливо заговорила, протянув руки к матери, точно желая остановить нечто.
     - Все так, так! Но - не будем больше говорить об этом. Пусть оно останется таким, как сказалось. - И более спокойно продолжала: - Вам уже скоро ехать надо, - далеко ведь!
     - Да, скоро! Ах, как я рада, кабы вы знали! Слово сына повезу, слово крови моей! Ведь это - как своя душа!
     Она улыбалась, но ее улыбка неясно отразилась на лице Людмилы. Мать чувствовала, что Людмила охлаждает ее радость своей сдержанностью, и у нее вдруг возникло упрямое желание перелить в эту суровую душу огонь свой, зажечь ее, - пусть она тоже звучит согласно строю сердца, полного радостью. Она взяла руки Людмилы, крепко стиснула их, говоря:
     - Дорогая вы моя! Как хорошо это, когда знаешь, что уже есть в жизни свет для всех людей и - будет время - увидят они его, обнимутся с ним душой!
     Ее доброе большое лицо вздрагивало, глаза лучисто улыбались, и брови трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие мысли, она влагала в них все, чем горело ее сердце, все, что успела пережить, и сжимала мысли в твердые, емкие кристаллы светлых слов. Они все сильнее рождались в осеннем сердце, освещенном творческой силой солнца весны, все ярче цвели и рдели в нем.
     - Ведь это - как новый бог родится людям! Все - для всех, все - для всего! Так понимаю я всех вас. Воистину, все вы - товарищи, все - родные, все - дети одной матери - правды!
     Снова захлестнутая волной возбуждения своего, она остановилась, перевела дух и, широким жестом разведя руки как бы для объятия, сказала:
     - И когда я говорю про себя слово это - товарищи! - слышу сердцем - идут!
     Она добилась, чего хотела, - лицо Людмилы удивленно вспыхнуло, дрожали губы, из глаз катились слезы, большие, прозрачные.
     Мать крепко обняла ее, беззвучно засмеялась, мягко гордясь победою своего сердца.
     Когда они прощались, Людмила заглянула в лицо ей и тихо спросила:
     - Вы знаете, что с вами - хорошо?
    XXIX
     На улице морозный воздух сухо и крепко обнял тело, проник в горло, защекотал в носу и на секунду сжал дыхание в груди. Остановись, мать оглянулась: близко от нее на углу стоял извозчик в мохнатой шапке, далеко - шел какой-то человек, согнувшись, втягивая голову в плечи, а впереди него вприпрыжку бежал солдат, потирая уши.
     "Должно быть, в лавочку послали солдатика!" - подумала она
    и пошла, с удовольствием слушая, как молодо и звучно скрипит снег под ее ногами. На вокзал она пришла рано, еще не был готов ее поезд, но в грязном, закопченном дымом зале третьего класса уже собралось много народа - холод согнал сюда путейских рабочих, пришли погреться извозчики и какие-то плохо одетые, бездомные люди. Были и пассажиры, несколько крестьян, толстый купец в енотовой шубе, священник с дочерью, рябой девицей, человек пять солдат, суетливые мещане. Люди курили, разговаривали, пили чай, водку. У буфета кто-то раскатисто смеялся, над головами носились волны дыма. Визжала, открываясь, дверь, дрожали и звенели стекла, когда ее с шумом захлопывали. Запах табаку и соленой рыбы густо бил в нос.
     Мать села у входа на виду и ждала. Когда открывалась дверь - на нее налетало облако холодного воздуха, это было приятно ей, и она глубоко вдыхала его полною грудью. Входили люди с узлами в руках - тяжело одетые, они неуклюже застревали в двери, ругались и, бросив на пол или на лавку вещи, стряхивали сухой иней с воротников пальто и с рукавов, отирали его с бороды, усов, крякали.
     Вошел молодой человек с желтым чемоданом в руках, быстро оглянулся и пошел прямо к матери.
     - В Москву? - негромко спросил он.
     - Да. К Тане.
     - Вот!
     Он поставил чемодан около нее на лавку, быстро вынул папиросу, закурил ее и, приподняв шапку, молча ушел к другой двери. Мать погладила рукой холодную кожу чемодана, облокотилась на него и, довольная, начала рассматривать публику. Через минуту она встала и пошла на другую скамью, ближе к выходу на перрон. Чемодан она легко держала в руке, он был невелик, и шла, подняв голову, рассматривая лица, мелькавшие перед нею.
     Какой-то молодой человек в коротком пальто с поднятым воротником столкнулся с нею и молча отскочил, взмахнув рукою к голове. Ей показалось что-то знакомое в нем, она оглянулась и увидала, что он одним светлым глазом смотрит на нее из-за воротника. Этот внимательный глаз уколол ее, рука, в которой она держала чемодан, вздрогнула, и ноша вдруг отяжелела.
     "Я где-то видела его!" - подумала она, заминая этой думой
    неприятное и смутное ощущение в груди, не давая другим словам определить чувство, тихонько, но властно сжимавшее сердце холодом. А оно росло и поднималось к горлу, наполняло рот сухой горечью, ей нестерпимо захотелось обернуться, взглянуть еще раз. Она сделала это - человек, осторожно переступая с ноги на ногу, стоял на том же месте, казалось, он чего-то хочет и не решается. Правая рука у него была засунута между пуговиц пальто, другую он держал в кармане, от этого правое плечо казалось выше левого.
     Она не торопясь подошла к лавке и села, осторожно, медленно, точно боясь что-то порвать в себе. Память, разбуженная острым предчувствием беды, дважды поставила перед нею этого человека - один раз в поле, за городом после побега Рыбина, другой - в суде. Там рядом с ним стоял тот околодочный, которому она ложно указала путь Рыбина. Ее знали, за нею следили - это было ясно.
     "Попалась?" - спросила она себя. А в следующий миг
    ответила, вздрагивая:
     "Может быть, еще нет..."
     И тут же, сделав над собой усилие, строго сказала:
     "Попалась!"
     Оглядывалась и ничего не видела, а мысли одна за другою искрами вспыхивали и гасли в ее мозгу.
     "Оставить чемодан, - уйти?"
     Но более ярко мелькнула другая искра:
     "Сыновнее слово бросить? В такие руки..."
     Она прижала к себе чемодан.
     "А - с ним уйти?.. Бежать..."
     Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
     Тогда, одним большим и резким усилием сердца, которое как бы встряхнуло ее всю, она погасила все эти хитрые, маленькие, слабые огоньки, повелительно сказав себе:
     "Стыдись!"
     Ей сразу стало лучше, и она совсем окрепла, добавив:
     "Не позорь сына-то! Никто не боится".
     Глаза ее встретили чей-то унылый, робкий взгляд. Потом в памяти мелькнуло лицо Рыбина. Несколько секунд колебаний точно уплотнили все в ней. Сердце забилось спокойнее.
     "Что ж теперь будет?" - думала она, наблюдая.
     Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая на нее глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож, прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой, небритый. Вот он кивнул шпиону головой и пошел к лавке, где сидела мать, а шпион быстро исчез куда-то.
     Старик шагал не торопясь, внимательно щупая сердитыми глазами лицо ее. Она подвинулась в глубь скамьи.
     "Только бы не били..."
     Он остановился рядом с нею, помолчал и негромко, сурово спросил:
     - Что глядишь?
     - Ничего.
     - То-то, воровка! Старая уж, а - туда же!
     Ей показалось, что его слова ударили ее по лицу, раз и два; злые, хриплые, они делали больно, как будто рвали щеки, выхлестывали глаза....
     - Я? Я не воровка, врешь! - крикнула она всею грудью, и все перед нею закружилось в вихре ее возмущения, опьяняя сердце горечью обиды. Она рванула чемодан, и он открылся.
     - Гляди! Глядите все! - кричала она, вставая, взмахнув над головою пачкой выхваченных прокламаций. Сквозь шум в ушах она слышала восклицания сбегавшихся людей и видела - бежали быстро, все, отовсюду.
     - Что такое?
     - Вот, сыщик...
     - Что это?
     - Украла, говорит...
     - Почтенная такая, - ай-ай-ай!
     - Я не воровка! - говорила мать полным голосом, немного успокаиваясь при виде людей, тесно напиравших на нее со всех сторон.
     - Вчера судили политических, там был мой сын - Власов, он сказал речь - вот она! Я везу ее людям, чтобы они читали, думали о правде...
     Кто-то осторожно потянул бумаги из ее рук, она взмахнула ими в воздухе и бросила в толпу.
     - За это тоже не похвалят! - воскликнул чей-то пугливый голос.
     Мать видела, что бумаги хватают, прячут за пазухи, в карманы, - это снова крепко поставило ее на ноги. Спокойнее и сильнее, вся напрягаясь и чувствуя, как в ней растет разбуженная гордость, разгорается подавленная радость, она говорила, выхватывая из чемодана пачки бумаги и разбрасывая их налево и направо в чьи-то быстрые, жадные руки.
     - За что судили сына моего и всех, кто с ним, - вы знаете? Я вам скажу, а вы поверьте сердцу матери, седым волосам ее - вчера людей за то судили, что они несут вам всем правду! Вчера узнала я, что правда эта... никто не может спорить с нею, никто!
     Толпа замолчала и росла, становясь все более плотной, слитно окружая женщину кольцом живого тела.
     - Бедность, голод и болезни - вот что дает людям их работа. Все против нас - мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат пас, как собак на цепи, в невежестве - мы ничего не знаем, и в страхе - мы всего боимся! Ночь - наша жизнь, темная ночь!
     - Так! - глухо раздалось в ответ.
     - Заткни глотку ей!
     Сзади толпы мать заметила шпиона и двух жандармов, и она торопилась отдать последние пачки, но когда рука ее опустилась в чемодан, там она встретила чью-то чужую руку.
     - Берите, берите! - сказала она, наклоняясь.
     - Разойдись! - кричали жандармы, расталкивая людей. Они уступали толчкам неохотно, зажимали жандармов своею массою, мешали им, быть может, не желая этого. Их властно привлекала седая женщина с большими честными глазами на добром лице, и, разобщенные жизнью, оторванные друг от друга, теперь они сливались в нечто целое, согретое огнем слова, которого, быть может, давно искали и жаждали многие сердца, обиженные несправедливостями жизни. Ближайшие стояли молча, мать видела их жадно-внимательные глаза и чувствовала на своем лице теплое дыхание.
     - Уходи, старуха!
     - Сейчас возьмут!..
     - Ах, дерзкая!
     - Прочь! Разойдись! - все ближе раздавались крики жандармов. Люди перед матерью покачивались на ногах, хватаясь друг за друга.
     Ей казалось, что все готовы понять ее, поверить ей, и она хотела, торопилась сказать людям все, что знала, все мысли, силу которых чувствовала. Они легко всплывали из глубины ее сердца и слагались в песню, но она с обидою чувствовала, что ей не хватает голоса, хрипит он, вздрагивает, рвется.
     - Слово сына моего - чистое слово рабочего человека, неподкупной души! Узнавайте неподкупное по смелости!
     Чьи-то юные глаза смотрели в лицо ее с восторгом и со страхом.
     Ее толкнули в грудь, она покачнулась и села па лавку. Над головами людей мелькали руки жандармов, они хватали за воротники и плечи, отшвыривали в сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая их. Все почернело, закачалось в глазах матери, но, превозмогая свою усталость, она еще кричала остатками голоса:
     - Собирай, народ, силы свои во единую силу! Жандарм большой красной рукой схватил ее за ворот, встряхнул:
     - Молчи!
     Она ударилась затылком о стену, сердце оделось на секунду едким дымом страха и снова ярко вспыхнуло, рассеяв дым.
     - Иди! - сказал жандарм.
     - Не бойтесь ничего! Нет муки горше той, которой вы всю жизнь дышите...
     - Молчать, говорю! - Жандарм взял под руку ее, дернул. Другой схватил другую руку, и, крупно шагая, они повели мать.
     - ...которая каждый день гложет сердце, сушит грудь! Шпион забежал вперед и, грозя ей в лицо кулаком, визгливо крикнул:
     - Молчать, ты, сволочь!
     Глаза у нее расширились, сверкнули, задрожала челюсть. Упираясь ногами в скользкий камень пола, она крикнула:
     - Душу воскресшую - не убьют!
     - Собака!
     Шпион ударил ее в лицо коротким взмахом руки.
     - Так ее, стерву старую! - раздался злорадный крик. Что-то черное и красное на миг ослепило глаза матери, соленый вкус крови наполнил рот.
     Дробный, яркий взрыв криков оживил ее.
     - Не смей бить!
     - Ребята!
     - Ах ты, мерзавец!
     - Дай ему!
     - Не зальют кровью разума!
     Ее толкали в шею, спину, били по плечам, по голове, все закружилось, завертелось темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло в уши, набивалось в горло, душило, пол проваливался под ее ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало в ожогах боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но глаза ее не угасали и видели много других глаз - они горели знакомым ей смелым, острым огнем, - родным ее сердцу огнем.
     Ее толкали в двери.
     Она вырвала руку, схватилась за косяк.
     - Морями крови не угасят правды... Ударили по руке.
     - Только злобы накопите, безумные! На вас она падет! Жандарм схватил ее за горло и стал душить. Она хрипела.
     - Несчастные...
     Кто-то ответил ей громким рыданием.

/ Полные произведения / Горький М. / Мать

Смотрите также по произведению "Мать":

• Сочинения
• Краткое содержание
• Характеристика героев