• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Войнович В. / Замысел

Замысел [7/16]

Скачать полное произведение

    На ишаках же, иногда запряженных в двухколесные тележки (а чаще в мешках, перекинутых через спину), возили молоко, уголь, дрова, да чего только не возили. На ишаках с зазывными криками разъезжали точильщики ножей, лудильщики кастрюль и старьевщики.
    На повозке с упряжкой из двух ишаков жившему через двор от нас начальнику НКВД Комарову был доставлен большой деревянный ящик, а из него извлечен обложенный для сохранности стружками, черный, сверкающий, как галоша, мотоцикл с толстыми колесами и мощной фарой.
    Наша улица тянулась вдоль берега реки Сыр-Дарьи и называлась Набережная. Между улицей и берегом была еще булыжная мостовая (с арыками по обе стороны), за ней луг, а уж за ним река, отгороженная от луга насыпной дамбой против наводнений.
    Берег был песчаный, пологий, там женщины купались в трикотажных рейтузах с резинками под коленями и в полотняных стеганых лифчиках, а мужчины либо в кальсонах, либо совсем без ничего – входя в воду или выходя, прикрывались ладонями.
    А на лугу, готовясь к битвам с мировым империализмом, тренировались кавалеристы в фуражках с опущенными под подбородок ремешками.
    Они скакали на лошадях, преодолевали препятствия и рубили лозу, взмахивая длинными, сверкающими на солнце шашками.
    Мир в целом оставался таким, каким он был сто, двести и тысячу лет назад, и при Александре Македонском. Мощность армии все еще измерялась количеством штыков или сабель. Дети, играя в войну, скакали на палочках верхом, и эти же палочки превращались по мере необходимости из лошадей в шашки.
    Евреи тела
    Итак, больному было сказано, что до операции он должен вести себя с исключительной осторожностью, инфаркт может развиться в любую секунду. Поэтому из палаты выходить разрешается, но ненадолго и не дальше этого коридора. Быть всегда в сфере видимости врачей. Ни в коем случае не курить.
    Он себе обещал, что после операции бросит, но пока продолжал курить и именно для этого несколько раз на дню прятался от врачей, так что в случае катастрофических последствий курения врачи нашли бы его не скоро. Правда, количество выкуриваемых сигарет он сократил и рассчитал так, что в утро операции у него оставалась одна последняя сигарета. Он собирался ее медленно и с наслаждением выкурить и на том проститься с сорокалетней привычкой.
    Накануне вечером швестер Моника пригласила его в процедурную, сказав: «Будем бриться». Он взял в горсть собственный подбородок: «А что, вам кажется, я не брит?» Она улыбнулась: «Здесь да, а там, наверное, нет». – «А зачем? – спросил он. – Меня же резать будут здесь, а не там». – «Не знаю, – сказала она, – я не операционная сестра, а дежурная, но я знаю, что так полагается». Стесняясь предстоящей процедуры, он попросил у Моники бритву, с тем чтобы исполнить все самому, но она эту идею отвергла, бритье должно быть качественным, а ему самому ввиду сложной конфигурации выбриваемого места справиться с ним будет не так-то просто. «А у меня большой опыт», – сказала Моника.
    Она отвела пациента в процедурную, уложила на стол, покрытый клеенкой, и стащила с него штаны. Он лежал в глупом виде: верхняя половина одета, а нижняя – наоборот. Он лежал на спине с выставленным наружу этим, беспредельно конфузясь, что у него это есть и что оно такое жалкое, скукоженное, маленькое, похожее, скорее, на детскую пипку, чем на мужской детородный орган. Он совсем готов был сгореть от смущения, когда Моника, прежде чем дотронуться до, надела очки, словно без них такую малость могла не разглядеть. Но он стал приходить в себя, когда заметил, что Моника относится к этому предмету, как к любому другому в сфере ее внимания. Взяла двумя пальцами, оттянула, схватила баллончик фирмы «Жиллетт», нажала на кнопку, и из него, словно из огнетушителя, бурно полезла пена, которой было щедро покрыто все пространство ниже пупа, вокруг предмета и около. Отставила баллончик, взяла безопасную бритву, принялась за работу. Держа предмет в вытянутом состоянии, поворачивала его туда и сюда, как парикмахеры прошлого, брея клиентов, держали их за кончик носа. Почти сорок лет, со времен прохождения пациентом военкоматских комиссий, ни одна женская рука не касалась этого места со столь безличным к нему отношением.
    …Когда-то у В. В. был сосед, по социальному положению член Союза писателей СССР и по профессии сказочник. Он писал сказки про добрых зверей и птиц, и самым добрым существом был у него переходящий из сказки в сказку Добрый Аист, которого автор обычно наделял своими собственными, как ему виделось, достоинствами. Поэтому самого сказочника добрые к нему люди звали Добрый Аист, а не очень добрые прозвище сократили и называли попросту Дрист. Но мы все-таки будем называть его, как он хотел, Добрым Аистом или для краткости просто Аистом. Так вот с этим Аистом у В. В. был спор о возможности (опять та же тема!) употребления в литературе ненормативной лексики. Герой нашего повествования тогда еще только склонялся к мысли, что литература, претендующая на правдивое изображение жизни, никак не может удержаться в общепринятых рамках приличий. Аист реагировал на эти суждения с большим и пылким негодованием. «Мат, – кричал он, – это что-то грязное, омерзительное. Матерные слова придумал какой-то отвратительный горбатый онанист».
    В. В. с этим мнением согласиться не мог. Он считал, что матерные слова – это обыкновенные слова, придуманные народом всего лишь для обозначения определенных частей тела и действий. Был бы странным и убогим язык без этих обозначений. Но, может быть, именно тот самый горбатый онанист и к тому же ханжа и придумал разделить слова на приличные и такие, которые надо произносить сладострастно, шепотом и с оглядкой. «Глупости! – пылал в негодовании Аист. – Почему, если вам хочется зачем-то помянуть свою пипку, вы должны обязательно употреблять слово из трех букв? Вам разве недостаточно сказать «половой член»?» – «А почему вы, – сказал его собеседник, – вот это сооружение, что у вас между щек, называете словом из трех букв, а не сморкательным членом?»
    Это был многолетний спор, в процессе которого Аист наконец допустил, что неприличные слова в редчайших случаях употреблять можно, но только не в прямом смысле. С чем его оппонент опять не согласился. Потому что считал, что избавиться от понятия «мат», оприличить «неприличные» слова можно только единственным способом: введением их в нормальный речевой обиход и употреблять в самом прямом смысле. Но сам он своему убеждению следовать не решался.
    Сейчас, когда в столь непрезентабельном виде (да еще перед молодой женщиной) В. В. лежал на столе, похожем на разделочный, ему пришло в голову, что половые органы на теле человека, это как евреи в России. Никто не бывает к ним равнодушен, но одни полагают, что они ужасны и отвратительны, а другие делают вид, будто не знают, что это такое и для чего существует. Обозначать их словами следует с большой осторожностью. «Жид» звучит так же непристойно, как другое слово с тем же количеством букв. Слово «еврей» цензурно, но употребляется как бы в научном смысле, как латинское «пенис». Сказать это слово бывает нужно, но при произнесении возникает заминка, говорящий пытается пробросить его незаметным пасом и тут же двинуться дальше. Человек называет себя русским, украинцем, татарином так же просто, как слесарем, пекарем, инженером, но каждый, кто говорит «я еврей», так или иначе напрягается и или выдавливает из себя как признание, или произносит с вызовом: да, я еврей, ну и что? Если русского еврея, как бы спокойно он ни относился к своей национальности, подвергнуть испытанию детектором лжи, он будет быстро, четко отвечать на любые вопросы, но при вопросе «кто вы по национальности» непременно замнется, что будет прибором четко отмечено.
    И многие другие люди (я не имею в виду антисемитов) при произнесении слова «еврей» испытывают разнообразные сложные чувства. Произнося по необходимости, дают понять, что ничего плохого о евреях не думают (варианты: «евреи тоже хорошие люди», «евреи тоже бывают всякие», а то и самокритично: «евреи плохие, но и мы тоже не лучше») или о данном конкретном еврее плохо не думают («он хотя и еврей, но хороший человек»), а многие смягчают неудобное слово уменьшительным суффиксом «еврейчик» или вводя бюрократический оборот: «лицо еврейской национальности» (я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь сказал «лицо русской национальности»). А то и вовсе пытаются обойтись эвфемизмом, как, например, в Одессе, где евреев, боясь оскорбить, называют маланцами.
    Деревенская старушка рассуждала на эту же тему: «Евреи хорошие люди, только название у них очень противное».
    …Теплой губкой Моника обмыла обскобленную поверхность и махровым полотенцем мягко вокруг обтерла. Пациент скосил глаза, и то, что он увидел, было похоже на жалкого, общипанного, синего цыпленка, которого долго морозили в морозильнике.
    Сами знаете
    К тому, что сказано выше.
    В шестьдесят каком-то году мы с женой зашли в ресторан «Якорь» на улице Горького. Это был ресторан еврейской кухни. Все знали, что ресторан еврейской кухни, но эта его особенность не афишировалась и сохранялась как бы подпольно и непонятно чего ради. Тем более что директор, повара и официанты были, я слышал, русские. Так или иначе, ресторан этот существовал и был хорошо посещаем благодаря своему направлению и выгодному расположению.
    Так вот, мы с женой зашли в ресторан, официантка дала нам меню, а сама застыла над нами с блокнотиком, ожидая заказа. Собственно, меню было обыкновенное, как во всех других ресторанах. Котлеты, шницели, шашлыки, но среди них кушанье под загадочным названием: блюдо национальное. Я ткнул пальцем в название и спросил официантку:
    – А что значит блюдо национальное? Какой национальности?
    – Сами знаете, – сказала официантка и покраснела.
    Инстинкт умнее ума
    Но все-таки почему же я, думая, что бога в обычном понимании нет, и сомневаясь в неизбежности посмертного наказания, никого не убиваю? Просто потому, что во мне есть инстинкт и он говорит мне не убий. Именно инстинкт, а не воспитание и даже не религия. Этот инстинкт говорил мне не убий задолго до того, как я прочел Библию. Инстинкт не убий родился до заповеди. Больше того, он сам родил эту заповедь.
    Принято говорить «низменные инстинкты» и даже полагать, что инстинкты вообще низменны. Но это не так. Инстинкты руководят нашим поведением гораздо больше, чем мы думаем. Инстинкты делятся на эгоистические и альтруистические – в нас есть те и те. Эгоистические инстинкты сильнее альтруистических, но главный альтруистический инстинкт, совесть, тоже в нас заметно присутствует.
    Инстинкт самосохранения очень важен и нужен человеку. Человек создан богом (Природой) как замкнутая и отвечающая сама за себя биологическая система. Поэтому, если утопающий думает сначала о спасении себя, это нормально. Но если спасшийся спокойно смотрит, как тонет другой, значит, у него нет или не хватает альтруистического инстинкта, значит, он вообще психически неполноценен.
    Интуиция – это тоже инстинкт, который неведомыми путями оценивает ситуацию, и оценивает правильно. Бывает, человек встречает другого человека, и тот ему чем-то не нравится. Инстинкт говорит: не дружи с этим человеком, он плохой, он тебя предаст. Но умственный анализ это предупреждение отвергает. Ум говорит: нет, этот человек приветлив, услужлив, готов всегда одолжить денег, прийти на помощь в беде. Но вот возникает ситуация рискованнее или сложнее обычной, и вдруг вы видите, что этот человек, который когда-то чем-то мимолетно вам не понравился, на самом деле не так хорош, как вас убедил ваш ум.
    Инстинкт умнее ума.
    Гений инстинктивен.
    Примитивный человек с развитыми инстинктами может не осилить правил грамматики или умножения, но в доступных ему пределах проявляет большое и тонкое понимание сути вещей. Примитивный человек с развитыми инстинктами совершает правильный поступок не думая, но не может объяснить, почему он его совершил.
    Гений инстинктивен и обладает мощным интеллектом. Но интеллект не заслоняет инстинктов, доверяет им. Гений совершает поступок интуитивно, а потом может подумать и объяснить, почему он его совершил.
    Интеллектуал обладает сильным интеллектом и слабым инстинктом. Он сначала долго думает, потом совершает поступок. И, как правило, невпопад.
    Кант говорил (приблизительно), что корова умнее гностика. Она не думает, но знает точно, какую траву можно есть, а какую нельзя. Гностик всегда думает и всегда ест не то.
    Элиза Барская. Жертва Хиросимы
    Вот мое знакомство с Антоном.
    Был звонок в дверь, я открыла, увидела на пороге приземистого мужчину лет сорока в сыром плаще и ненашей шляпе с неширокими приспущенными полями.
    – Извините, – сказал он, часто мигая, – вы не знаете, где ваши соседи из этой квартиры?
    Я не знала.
    – Дело в том, что живущий здесь молодой человек является моим законным внебрачным сыном, а его мамаша, которой я добровольно плачу алименты, назначив мне время, сама куда-то удалилась. Я вынужден ее ждать. Но на улице мокро, в подъезде темно, вы не позволите посидеть у вас и выкурить сигаретку?
    Слегка удивившись такой непринужденности, я сказала, что у меня в квартире не прибрано, и провела его на кухню. Ни чаю, ни кофе не предложила, надеясь, что он скоро уйдет.
    Он снял шляпу и оказался не только совершенно лысым, но не имеющим бровей и ресниц.
    Он долго сверкал зажигалкой, которая никак не желала воспламеняться, наконец задымил.
    – Хорошо живете, – сказал он, оглядевшись. – Вы поэтесса или прозаик?
    – Ни то ни другое, – сказала я.
    – Ну, это мы все ни то ни другое, – заметил он. – Я спрашиваю, кем вы числитесь?
    Я сказала, что числюсь преподавательницей английского языка.
    – Хорошая профессия, – сказал он, – только малооплачиваемая. А ваш муж – писатель?
    Я сказала, что тоже нет.
    Он спросил, кто, я сказала: гидролог. Он спросил, где, я сказала: в командировке.
    – Смелый человек, – сказал он. – Оставлять дома и надолго столь соблазнительное имущество очень неосмотрительно.
    Я подумала, уж не решил ли он ко мне пристать, и, посмотрев на часы, предположила, что, может быть, соседка уже пришла.
    – Возможно, – согласился он, – но мне у вас так уютно, что я, пожалуй, позволю себе еще одну сигаретку. Только одну и не больше.
    Победив свою зажигалку во второй раз, он усмехнулся и вдруг сказал:
    – А вы меня не бойтесь, я стерильный.
    Уже слегка раздраженная его нахальством, я решила съязвить:
    – Вы имеете в виду, что у вас нет венерических болезней?
    – Ну, это само собой, – сказал он. – Венерических нет. Но вот что интересно, нет даже и того, на чем они держатся. То есть, если буквально, что-то, конечно, имеется, но, как говорят в наших грубых кругах, не маячит.
    Стараясь не выдать своего смущения, я спросила, как же это с ним случилось такое несчастье, спросила не всерьез, а думая, что у моего собеседника такое странное направление юмора.
    Он посмотрел мне прямо в глаза и с той же своей усмешкой сказал нечто совсем уж загадочное:
    – Жертва Хиросимы.
    Антон был членом групкома литераторов и работал в уникальном жанре: сочинял частушки, загадки, пословицы и поговорки о преимуществах советского образа жизни и колхозного строительства. Занимался он этим для денег, а удовольствие получал от намеренной идиотичности своих сочинений, из которых я запомнила отдельные перлы вроде: «Бригадному подряду все рады», «Почитай не того, кто много болтает, а того, кто план выполняет», «Председатель в колхозе, что в улье матка, без него ни дела нет, ни порядка».
    Раньше Антон служил на подводной лодке, о чем рассказывал так:
    – Мы лежали на страже мира на дне пролива Королевы Шарлотты. С одной стороны – город Ванкувер, Канада, с другой – Сиэтл, Соединенные Штаты Америки. Лежим тихо, мирно, с научными целями, но в случае чего можем так п…дануть, что ни от того, ни от другого города ничего не останется, кроме пыли.
    Лежим, не дышим, а закон там – вода, прокурор – акула. Мимо американские лодки скользят, а у нас сердце в пятки уходит. Потому что американцы – это не шведы какие-то, которые, чуть что, бузят на весь мир и шлют ноты протеста. Они без всяких протестов просто топят нас как котят. И вот какая-то подводная блядь клюнула нас подлейшим образом в жопу, а мы отклюнуться не успели. Экранировка нарушилась, началось истечение радиации. Тут бы нам всплыть, покинуть лодку и потребовать у вражеской стороны немедленной госпитализации всего экипажа, но мы этого не сделали, поскольку наше присутствие там – очень страшная военная тайна. А у нас главное правило, если ты читала мои поговорки: сам погибай, но военную тайну не выдавай. Мы малым ходом, чтоб не шуметь чересчур винтами и не обнаружить своего присутствия, пошли в порт приписки на острове Кунашир. Ты, старуха, «Восемьдесят тысяч лье под водой» читала? Так вот, то же самое, но истекая при этом радиацией и теряя по дороге волосяной покров и мужские достоинства. Я тогда первую свою загадку и сочинил: без волос и без мудей полна горница людей – что это? Это, старуха, наша героическая гвардейская краснознаменная и ордена Нахимова первой степени субмарина. Мне за эту загадку наш замполит приставил шпалер к носу и обещал сделать в нем третью дырку насквозь, как только дойдем до берега. Но до берега ему дойти не пришлось. Мы шли очень медленно, потому что наш двигатель работал лишь в четверть силы, и замполит отдал концы на подходе к родному порту.
    Зато командир наш оказался совсем молодец. Себя не пожалел и команду угробил, но военной тайны не выдал и лодку до места довел, о чем командующему флотом доложил женским голосом. За что получил звание Героя Советского Союза с вручением ему ордена Ленина и медали «Золотая Звезда», которую я лично перед его гробом на атласной подушечке нес.
    А нам всем, которые остались, дали по «Красной Звезде» и по п…е мешалкой (извини, старуха, за случайную рифму) и списали на берег. Теперь иных уж нет, а те далече, но вскорости и тех долечат.
    Спасибо товарищу Сталину
    Не знаю, устроено ли это было намеренно, но в той части Ходжента, где обитала наша семья, жили исключительно русские. Таджиков я воспринимал как иностранцев и встречал только за пределами этой части, не считая моей подружки Гали Салибаевой, а также мелких торговцев, точильщиков, старьевщиков, нищих, сумасшедших и прокаженных, которые иногда забредали и к нам.
    С Галей я дружил, и очень тесно. Мы ходили всегда вместе, взявшись за руки, она в таджикском шелковом платье с разноцветными расплывчатыми узорами, а я в коротких штанишках со шлейками и поперечными перемычками и в длинных чулках в рубчик, которые прикреплялись к ноге одним из двух одинаково неприятных способов. Либо резинкой, натягиваемой на ногу чуть выше колена, либо с помощью специального пояса вроде того, что носят женщины, с резинками и застежками. Первый способ был неудобен тем, что резинка постоянно съезжала и падала вниз, к щиколотке, а за нею туда же соскальзывал и чулок, второй же способ постоянно напоминал мальчику, что он еще не вполне полноценное существо и на него можно натягивать чего кому вздумается, в том числе и предметы женского туалета.
    Когда мы с Галей куда-нибудь шли, мальчишки из нашего и других дворов подбегали, загораживали нам дорогу, приплясывали, корчили рожи и выкрикивали: «Тили-тили тесто, жених и невеста, тесто засохло, а невеста сдохла. Жених плакал, плакал и в штаны накакал». Я огорчался, иногда даже готов был кинуться на дразнильщиков с кулаками, но Галя меня удерживала, утешала и обещала: «Когда ты вырастешь большой, я на тебе женюсь, а когда ты будешь старенький, я буду давать тебе таблетки и порошки и греть грелку».
    В детском саду, куда мы ходили с Галей, натянутый от стены к стене, висел транспарант со словами: «СПАСИБО ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ ЗА НАШЕ СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО».
    Под транспарантом располагался большой портрет товарища Сталина, который держал на руках девочку, сам смеялся и смешил ее, щекоча ее правую щеку своим левым усом. Эта девочка-таджичка по имени Мамлакат, похожая на Галю, была немногим старше нас, но уже широко прославилась тем, что первая в мире догадалась убирать хлопок двумя руками, а не одной. Воспитательница тетя Паня рассказывала нам, что Мамлакат, достигнув очень больших успехов в уборке хлопка, была приглашена в Москву, в Кремль, где дедушка Калинин лично вручил ей орден Ленина, а Сталин (его дедушкой никто никогда называть не решался) поднял ее на руки.
    Глядя на портрет, я завидовал, огорчался и думал, что, если бы меня послали на хлопок, я бы не хуже Мамлакат догадался убирать его двумя руками. Ведь додумался же я своим умом, что, если буквы, которым меня научила бабушка, приставлять одна к другой, из них сложатся слова. И с радостью убедился, что я прав, прочтя название газеты «Известия» и вывеску «Магазин». Так что я тоже не самый глупый мальчик и до двух рук сам бы непременно додумался. И тогда Сталин меня тоже поднял бы на руки, но…
    Совершая определенные усилия по части самопознания, я пытаюсь понять, правда ли или это кажется задним числом, что Сталин и Ленин мне с раннего детства очень не нравились. И думаю, может быть, правда, потому что с малолетства я многое постигал не умом, а инстинктом, который, как сказано выше, умнее ума.
    По праздникам – 23 февраля, 1 мая и 7 ноября – к нам в детский сад приводили кавалериста со шпорами на сапогах и с длинной саблей на боку. Он рассказывал нам о непобедимости Красной Армии и давал потрогать саблю, впрочем, не вынимая из ножен. Нам в детсаду вообще рассказывали очень много важных вещей: о втором съезде РКП(б), о взятии Зимнего дворца, о коварных происках троцкистско-бухаринской оппозиции, и только наша воспитательница тетя Паня читала нам какие-то истории про зайчат, поросят и волков.
    Тетя Паня, как я заметил, почему-то отличала меня от других и иногда во время обеда сажала за стол рядом с собой. Раза два или три она с разрешения мамы забирала меня на выходные дни к себе домой, где жила вместе со своей матерью. Там обе женщины развлекали меня и готовили мне обед, усаживали меня за стол, как взрослого, вернувшегося с тяжелой работы мужчину, и смотрели с умилением, как я ем.
    Только став взрослым, я понял, что тетя Паня и ее мать жалели меня, потому что я жил без папы. Они, вероятно, знали, где был мой папа и почему.
    Сучонок
    Ходжент ввиду частых землетрясений был почти весь одноэтажный, таким был и наш дом, длинный, похожий на барак, но с отдельными, отгороженными друг от друга двориками – каждый на две семьи. В этих двориках жильцы разводили цветы и летом спали среди цветов на открытом воздухе. Моя кровать стояла рядом с кроватью Женьки Чепенко, ложась спать, мы шепотом вели между собою нескончаемые дискуссии о том о сем. Например, о том, можно ли саблей перерубить толстое дерево. Или Женька начинал спорить, что он старше меня, потому что он тридцать первого года рождения, а я тридцать второго. С чем я никак согласиться не мог, точно зная, что тридцать два больше, чем тридцать один. Память о наших разговорах перед впадением в сон под низко висящими крупными звездами была бы приятной, если бы не укус скорпиона, которого я во сне случайно коснулся рукой. Боль от укуса была столь велика, что остаток ночи я бегал по двору и орал, перебудив всю округу.
    Кроме отдельных двориков, было еще пространство между нашим домом и сараями, как бы общий двор, где водилась в больших количествах всякая живность, включая свиней, коз, кур, кошек и собак. Собаки все были бездомные, но опекаемые людьми: они жили у нас у всех, приходили в плохую погоду и ложились в коридоре. Но при этом проявляли известную деликатность и, как только ненастье кончалось, уходили во двор.
    Вся эта мирная жизнь время от времени прекращалась и наступал Великий Ужас, который в моей памяти запечатлелся так: солнце застывает в зените, жара становится невыносимой, двор пустеет и все живое исчезает с лица земли.
    Застывшая эта картина связана в памяти с приближением коричневого «ЗИСа» или появлением пары (он и она) отвратительного вида людей с толстой веревкой в руках. Эти люди назывались собачники. Они разъезжали по городу в повозках с клетками, набитыми несчастным скулящим и воющим собачьим сбродом, из которого потом, как всем было известно, варили мыло. Оставив повозки где-нибудь вдалеке, собачники, сами своими повадками напоминавшие хищников, шли по дворам с арканами и, завидев возможную жертву, крались к ней, приседая и раскрыв от напряжения рты. К счастью, это им не всегда удавалось. Собаки каким-то образом о приближении своих истребителей узнавали заранее и прибегали к людям прятаться. Забивались в самые дальние углы, поджимали хвосты, мелко дрожали, и это был настоящий, подлинный животный страх смерти. Хотя собаки, говорят, не потеют, мне помнится, что шерсть у них становилась от страха влажной и жирной.
    Всех собак в нашем большом дворе без различия породы и пола звали Бобками. Рыжая сучка Бобка всегда пряталась у нас в коридоре и всегда задолго до появления собачников. Другой Бобка был большой, добродушный и беспечный пес, который нас, детей, охотно возил на спине и которого однажды собачники чуть не заарканили. Причем с моей помощью. Они появились в нашем дворе, мужчина и женщина с кольцами веревки, перекинутыми через левый локоть, и с петлями в правой руке. Его я не запомнил, а она была худая, плоская, в черной блузке с накладными карманами и закатанными выше локтей рукавами, в серой, из шинельного сукна юбке, в солдатских ботинках на босу ногу и с жеваной папиросой в зубах. Все живое немедленно сгинуло, во дворе были только я, Бобка и собачники, которые приближались к нему, приседая и втянув голову в плечи. Бобка неуверенно вилял коротким хвостом и наблюдал за этими людьми с настороженным любопытством.
    Собачники заволновались. Бобка был крупный, и мыла из него наварить можно было немало. Готовя арканы к броску, собачники приближались к Бобке. Тот, чувствуя неладное, пятился, но не очень-то расторопно. Мужчина – раз! – кинул аркан, Бобка отскочил, петля просвистела мимо. Еще одна попытка, Бобка опять отскочил.
    – Мальчик, – ласково сказала мне тетя, – надень собачке на шею веревочку.
    А мне это интересно. Я взял веревку, подошел к Бобке, он, видя своего, подпустил. И вдруг я почувствовал, что совершаю ужасное предательство. Сейчас я надену ему петлю на шею, а эти люди посадят его в клетку, отвезут на мыловарню и превратят красивого, лохматого, белого с черными пятнами Бобку в кусок коричневого, вонючего и к тому же немылкого мыла.
    – Пошел вон! – крикнул я Бобке. – Пошел! – ударил его петлей по спине, бросил веревку и побежал. А рядом со мной бежал Бобка.
    – У, сучонок! – крикнула мне вслед собачница, и этот крик, растерянный, жалкий и злобный, застрял в моих ушах и вспоминался потом, когда меня самого пытались отправить на мыловарню.
    Между прочим, если охотников на собак называть собачниками, то уничтожителей людей как же? Человечниками?
    Кстати, слово «уничтожить» – это прямой перевод немецкого слова vernichten, то есть превратить в nicht или свести в ничто.
    Папа в командировке
    В Ходженте мы жили сначала впятером: бабушка, дедушка, мама, папа и я. Потом папа исчез. Я это понял не сразу, потому что, будучи журналистом, он и раньше пропадал, иногда подолгу. Но в конце концов я заметил, что отсутствие отца затягивается, и стал спрашивать у мамы, где папа. Мама отвечала: папа в командировке.
    Однажды я прибежал домой в слезах, когда мать была дома. Она кинулась ко мне:
    – Что случилось?
    – Мокрица сказал, что мой папа сидит в тюрьме, что он враг народа.
    – Кто сказал? Мокрица? А ну-ка пойдем!
    Моего обидчика, по прозвищу Мокрица, который был старше меня года на полтора, мы нашли во дворе. Увидев мою разъяренную маму, он, вообразив себя кошкой, попытался залезть на акацию. Мама подпрыгнула, стащила его на землю и схватила сразу за оба уха.
    – Ты зачем говоришь, что наш папа в тюрьме? Наш папа в командировке. Это все знают, что наш папа в командировке. Ты понял, негодяй? Наш папа в командировке. Где наш папа?
    – В командиловке! – проорал потрясенный Мокрица и зарыдал.
    Шло время, я рос, а командировка отца все никак не кончалась. Облик его в моей памяти стал постепенно размываться, и одно только я помнил хорошо: у него была родинка справа над верхней губой.
    Дедушка
    Папы у меня не было, но был дедушка, которого я очень любил. Я его любил за то, что он был моим дедушкой, за то, что ни в чем мне не отказывал, качал меня на ноге и давал курить папиросы. А заслышав в коридоре шаги, испуганно отбирал окурок: «Мама идет!»
    Он же подарил мне раскрашенную картонную лошадь, которая была названа, представьте себе, Зиной, в честь куклы. Лошадь была с колесиками, и я на ней ездил, отталкиваясь от пола ногами. А когда (и не так уж редко) случались землетрясения, Зина по комнате скакала сама.
    До поры до времени я обращался со своей лошадью гуманно, но однажды, пожелав узнать, что у нее внутри, разодрал ей морду по вертикальному шву и был очень разочарован. Внутри у нее не было ничего, кроме того же картона, но даже не крашеного, а просто и как попало покрытого засохшим клеем с подтеками. Стоило ли ради такого открытия портить великолепную лошадь? Тут надо еще и то отметить, что, надругавшись над лошадью, я ее сперва жалел, обнимал и просил прощения, но потом знание того, как она выглядит изнутри, очень меня к ней охладило, даже и кататься на ней не хотелось.
    Дедушка часто чем-то болел и постоянно принимал касторку в желтых желатиновых облатках, сладких и приятных на вкус. Картонная коробка с этими облатками обычно стояла на тумбочке перед дедушкиной кроватью, я иногда до нее добирался и одну-две облатки заглатывал. Это, очевидно, вызывало в моем организме определенную реакцию, но я причину и следствие между собой не связывал и к чему именно приводило употребление касторки не запомнил.
    Татарка
    Мне было лет шесть, когда в нашем доме поселилась татарская семья, из которой я запомнил только старуху. Она ходила по дорожке вдоль нашего дома, постукивая клюкой, сгорбленная, косматая. Лицо у нее было перекошено, изо рта торчали два зуба, из-под седых косм проблескивала розовая лысая макушка.
    Она была страшна, как ведьма, и все дети ее боялись. При ее появлении шептали друг другу: «Татарка!» и вели себя тихо, пока она не пройдет мимо.
    Само это слово «татарка» таило в себе, как мне казалось, какой-то непонятный зловещий смысл. Мы все ее боялись, а где боязнь, там и ненависть, которую мы с моим другом Женькой Чепенко решили проявить.
    Приготовили несколько камней, залезли на крышу сарая, стоявшего у самой дорожки, по которой ходила татарка. Стали ждать и дождались. Татарка появилась на дорожке. Постукивая клюкой, словно слепая, она медленно приближалась. Мы каждый взяли по камню и приготовились. Вот старуха поравнялась с сараем, вот она его миновала… Я не помню, что сделал Женька, но я размахнулся и кинул свой камень…

/ Полные произведения / Войнович В. / Замысел