• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Дюма А. / Виконт де Бражелон или десять лет спустя

Виконт де Бражелон или десять лет спустя [19/123]

Скачать полное произведение

    Этот комплимент, не похожий на лесть, очень понравился человеку, которого вся Европа считала героем и который пресытился похвалами.
     - Очень жаль, граф, что вы оставили службу, - произнес принц Конде. - Скоро королю придется вести войну с. Голландией или с Англией. Представится много случаев отличиться такому человеку, как вы, знающему Англию, как Францию.
     - Могу сказать вашему высочеству, что я, кажется, не ошибся, оставив службу, - отвечал Атос с улыбкой. - Франция и Англия будут отныне жить в мире, как две сестры, если верить моему предчувствию.
     - Вашему предчувствию?
     - Да, прислушайтесь к тому, о чем говорят за столом кардинала.
     В это время кардинал приподнялся на постели и подозвал знаком брата короля.
     - Ваше высочество, - сказал Мазарини, - прикажите взять это золото.
     И он указал на огромную кучу тусклых и блестящих монет, которую выиграл граф де Гиш.
     - Оно мое? - вскричал герцог Анжуйский.
     - Здесь пятьдесят тысяч экю... Они ваши...
     - Вы дарите их мне?
     - Я играл для вашего высочества, - отвечал кардинал все более и более слабеющим голосом, как будто усилие, которое он сделал, чтобы подарить деньги, истощило все его силы, телесные и умственные.
     - Боже мой! - прошептал Филипп вне себя от радости. - Какой счастливый день!
     Он проворно сгреб деньги со стола и положил в кармины... Более трети кучки осталось еще на столе.
     - Шевалье, - обратился Филипп к своему любимцу де Лоррену, - поди сюда.
     Тот подошел.
     - Возьми, - приказал герцог, указывая на оставшиеся деньги.
     Эту необычную сцену все присутствующие приняли как трогательный семейный праздник. Кардинал вел себя как отец французских принцев: оба принца выросли под его крылом. Никто не счел щедрости первого министра гордостью или даже дерзостью, как нашли бы в наше время.
     Придворные только завидовали... Король отвернулся.
     - Никогда еще не было у меня таких денег, - весело сказал Филипп, проходя со своим любимцем к выходу, чтобы уехать. - Никогда! Какие они тяжелые, эти сто пятьдесят тысяч ливров!
     - Но почему господин кардинал подарил вдруг герцогу столько денег? - шепотом спросил принц Конде у графа де Ла Фер. - Верно, он очень болен?
     - Да, ваше высочество, болен. У него, как вы могли заметить, скверный вид.
     - Но ведь он умрет от этого! Сто пятьдесят тысяч ливров! Непостижимо! Скажите, граф, почему он их подарил? Найдите причину.
     - Прошу ваше высочество не спешить с выводами. Вот герцог Анжуйский идет к нам вместе с шевалье де Лорреном. Послушайте, о чем они говорят.
     Шевалье говорил герцогу вполголоса:
     - Неестественно, что кардинал подарил столько денег вашему высочеству... Осторожнее, ваше высочество, не растеряйте... Чего же хочет от вас кардинал?
     - Слышите? - сказал Атос на ухо принцу. - Вот ответ на ваш вопрос.
     - Скажите же, ваше высочество, - нетерпеливо спрашивал де Лоррен, стараясь угадать по тяжести денег, оттягивающих его карман, какая сумма досталась на его долю.
     - Это свадебный подарок, любезный шевалье!
     - Как?
     - Да, я женюсь, - продолжал герцог Анжуйский, не замечая, что он в эту минуту проходил мимо принца и Атоса, которые низко поклонились ему.
     Де Лоррен бросил на молодого герцога такой странный и полный ненависти взгляд, что граф де Ла Фер вздрогнул.
     - Вы женитесь? Вы! - повторил де Лоррен. - Это невозможно! Неужели вы решитесь на такую глупость?
     - Не я решаюсь на эту глупость, а меня принуждают к ней, - отвечал герцог Анжуйский. - Но пойдем скорей, повеселимся на эти деньги.
     Провожаемый поклонами придворных, он вышел со своим приятелем, радостно улыбаясь.
     - Так вот в чем секрет! - тихо сказал принц Атосу. - Он женится на сестре Карла Второго?
     - По-видимому, да.
     Принц Конде задумался на минуту, глаза его блеснули.
     - Вот оно что, - медленно произнес он, словно разговаривая с самим собою, - значит, шпаги долго еще но будут выниматься из ножен!..
     И он вздохнул.
     Один Атос слышал этот вздох и угадал все, что он в себе таил: подавленные честолюбивые стремления, разрушенные мечты, обманутые надежды...
     Принц вскоре стал прощаться. Король тоже собрался уходить. Атос сделал Раулю знак, подтверждавший его прежнее приглашение.
     Мало-помалу спальня опустела. Мазарини остался один, терзаемый своими страданиями, которых уже не скрывал.
     - Бернуин! - произнес он слабым голосом.
     - Что угодно, монсеньер?
     - Позвать Гено!.. Поскорее!.. Мне кажется, я умираю, - сказал кардинал.
     Испуганный Бернуин побежал в переднюю, отдал приказ, и верховой, поскакавший за доктором, обогнал карету короля Людовика XIV на улице Сент-Оноре.
    XLIII. ГЕНО
     Приказание кардинала было спешное, и Гено не заставил себя ждать.
     Он нашел больного в постели, с посиневшим лицом, распухшими ногами, с судорогами в желудке. У кардинала был жестокий приступ подагры. Он мучился ужасно и проявлял нетерпение, как человек, не привыкший к страданиям. Увидев Гено, он воскликнул:
     - Ну, теперь я спасен!
     Гено был человек очень ученый и очень осторожный, который не нуждался в критике Буало, чтобы заслужить подобную репутацию. Когда он встречался с болезнью, закрадись она хоть в тело самого короля, он обращался с больным без всякой пощады. Он не сказал, таким образом, Мазарини, как ждал министр: "Врач пришел, прощай болезнь". Напротив, осмотрев больного с весьма мрачным видом, он воскликнул только:
     - О!
     - В чем дело, Гено? И что за лицо у вас?
     - У меня такое лицо, какое должно быть, чтобы лечить ваш недуг. У вас очень серьезная болезнь, монсеньер.
     - Подагра... О да, подагра.
     - С осложнением, монсеньер.
     Мазарини приподнялся на локте и спросил с беспокойством:
     - Неужели я болен опаснее, чем думаю?
     - Господин кардинал, - ответил Гено, садясь у постели, - вы много потрудились в своей жизни, вы много страдали.
     - Но я еще, кажется, не стар. Подумайте, мне только пятьдесят два года.
     - О господин кардинал, вам гораздо больше... Сколько лет продолжалась Фронда?
     - Зачем вы спрашиваете об этом?
     - Из медицинских соображений.
     - Да почти десять лет.
     - Хорошо. Считайте каждый год Фронды за три года... Выходит тридцать лет, значит, лишних двадцать. Двадцать и пятьдесят два - семьдесят два года. Стало быть, вам семьдесят два года, а это уже старость.
     Говоря это, он щупал пульс больного. Пульс показался ему таким плохим, что он тотчас прибавил, несмотря на возражения Мазарини:
     - Если считать каждый год Фронды за четыре года, то вам будет восемьдесят два.
     Мазарини, побледнев, спросил еле слышным, голосом:
     - Вы говорите серьезно?
     - Да, к сожалению, - отвечал медик.
     Кардинал дышал так тяжело, что даже неумолимый доктор сжалился бы над ним.
     - Болезни бывают разные, - промолвил Мазарини. - С некоторыми можно справиться.
     - Это правда, монсеньер. И по отношению к человеку такого ума и мужества, как ваше высокопреосвященство, не следует прибегать к уверткам.
     - Не правда ли? - воскликнул Мазарини почти весело. - Ибо в конечном счете для чего существует власть, сила воли? Для чего существует талант, ваш талант, Гено? И чему в конце концов служат наука и искусство, если больной, обладающий всем этим, не может избежать угрожающей ему опасности?
     Гено пытался вставить слово, но Мазарини, не дав ему открыть рта, продолжал:
     - Вспомните, что я самый послушный из ваших больных. Я слепо повинуюсь вам...
     - Знаю, знаю, - кивнул Гено.
     - Так я выздоровею?
     - Господин кардинал, ни сила, ни воля, ни могущество, ни гений, ни наука не могут остановить болезни, которую бог насылает на свое создание. Когда болезнь неизлечима, она убивает, и тут ничего не поделаешь.
     - Так моя болезнь... смертельна? - спросил Мазарини.
     - Да, монсеньер.
     Кардинал упал в изнеможении, как человек, раздавленный огромной тяжестью. Но у Мазарини была закаленная душа и мощный ум.
     - Гено, - сказал он, приподнимаясь, - вы позволите мне проверить ваше решение? Я соберу ученейших врачей всей Европы и посоветуюсь с ними... Я хочу жить с помощью каких бы то ни было лекарств!
     - Вы напрасно думаете, - отвечал Гено, - что я один решился бы произнести приговор такой драгоценной жизни, как ваша. Я опрашивал ученейших медиков Европы и Франции... двенадцать человек.
     - И что же?
     - Они считают, что болезнь ваша смертельна; в моем портфеле протокол консультации, подписанный ими. Если вам угодно прочесть эту бумагу, вы увидите, сколько неизлечимых болезней мы нашли у вас. Во-первых...
     - Не нужно! Не нужно! - вскричал Мазарини, отталкивая бумагу. - Не нужно, Гено! Я сдаюсь!
     И глубокая тишина, во время которой кардинал собирался с духом и силами, последовала за бурной взволнованностью предыдущей сцены.
     - Есть еще кое-что, - промолвил Мазарини, - есть знахари, шарлатаны. В моей стране те, от кого отказываются врачи, пробуют свой последний шанс у площадных лекарей, которые десять раз убьют, но сто раз спасут жизнь.
     - Разве вы не заметили, ваше преосвященство, что я в течение последнего месяца сменил, по крайней мере, десяток лекарств?
     - Да... И что же?
     - А то, что я истратил пятьдесят тысяч ливров, чтобы купить у всех этих плутов их секреты. Список исчерпан, мои средства тоже. Вы не излечены, а без моего искусства вы были бы мертвы.
     - Это конец, - промолвил тихо кардинал. - Это конец.
     Он бросил мрачный взгляд на все свои богатства.
     - Надо расстаться со всем этим! - прошептал он. - Я умираю, Гено? Я умер!
     - О, нет еще! - вымолвил доктор.
     Мазарини схватил его за руку.
     - Когда же? - спросил он, глядя расширившимися глазами прямо в лицо невозмутимого медика.
     - Таких вещей не говорят, монсеньер.
     - Обыкновенным людям - нет. Но мне... Каждая минута моей жизни стоит сокровищ!.. Скажи мне, Гено!
     - Нет, нет, монсеньер...
     - Я так хочу, скажи! О, дай мне хоть месяц, и за каждый из этих тридцати дней я заплачу тебе по сто тысяч ливров!
     - Бог дает вам дни, а не я, - отвечал Гено. - Бог даст вам не больше двух недель.
     Кардинал тяжело вздохнул и упал на подушку прошептав:
     - Спасибо, Гено, спасибо.
     Затем, когда медик собрался уходить, он приподнялся и сказал, устремив на него пламенный взгляд:
     - Никому ни слова! Ни слова!
     - Я знаю эту тайну уже два месяца: вы видите, я умел хранить ее.
     - Ступайте, Гено, я позабочусь о вас. Велите Бриенну прислать мне чиновника, которого зовут Кольбером. Ступайте.
    XLIV. КОЛЬБЕР
     Кольбер был недалеко. Весь вечер он не выходил из соседнего коридора, разговаривая с Бернуином и Бриенном, и обсуждал с обычной ловкостью придворного человека все события и новости, вскипающие, как пузыри, на поверхности каждого события. Пора нарисовать в нескольких словах портрет одного из любопытнейших людей того времени, и нарисовать его с такой правдивостью, с какой могли сделать это живописцы той эпохи. Кольбер был человеком, на которого историк и моралист имеют равные права.
     Кольбер был тринадцатью годами старше Людовика XIV, будущего своего владыки. Человек среднего роста, скорее худой, чем полный, с глубоко сидящими глазами, плоским лицом, черными жесткими и столь редкими волосами, что с молодости принужден был носить скуфейку. Взгляд у него был строгий, даже суровый. С подчиненными он был горд, перед вельможами держался с достоинством человека добродетельного. Всегда надменный, даже тогда, когда, будучи один, смотрел на себя в зеркало. Вот отличительные черты внешности Кольбера.
     Что же до его ума, то все расхваливали его глубокое умение составлять счета и его искусство получать доходы там, где могли быть одни убытки.
     Кольбер додумался до того, чтобы содержать гарнизоны в пограничных городах, не платя жалованья солдатам и предоставляя им существовать за счет контрибуции. Столь ценные качества подсказали Мазарини мысль после смерти своего управляющего Жубера назначить на его место Кольбера. Мало-помалу Кольбер выдвинулся при дворе, несмотря на свое незнатное происхождение: дед его был виноторговцем; отец тоже торговал, сначала вином, а потом сукном и шелковыми материями.
     Кольбер, которого прочили в купцы, служил приказчиком у лионского торговца; потом он бросил лавку, уехал в Париж и поступил в контору господина Битерна, прокурора суда. Тут-то и научился он искусству составлять счета и еще более трудному искусству запутывать их. Твердость Кольбера принесла ему очень большую пользу.
     В 1648 году двоюродный брат Кольбера, покровительствовавший ему, устроил его на службу к Мишелю Летелье, который был тогда министром.
     Однажды министр послал Кольбера с поручением к Мазарини.
     Кардинал в то время отличался цветущим здоровьем, в тяжелые годы Фронды еще не засчитывались ему втрое и вчетверо. Он жил в Седане, где его очень беспокоила одна придворная интрига, в которой Анна Австрийская готова была предать его.
     Интригу эту затеял Летелье. Он получил письмо от Анны Австрийской, драгоценное для него и очень опасное для Мазарини. Но так как он всегда (и очень искусно) вел двойную игру, стараясь то мирить, то ссорить между собой всех своих противников, то и тут он решил показать письмо Анны Австрийской кардиналу, чтобы обеспечить себе его благодарность.
     Послать письмо было легко; получить его обратно было гораздо труднее. Летелье посмотрел кругом, заметил мрачного худого чиновника, который, нахмурив брови, писал бумаги, и решил, что он лучше всякого жандарма исполнит его поручение.
     Кольбер поехал в Седан с приказанием показать кардиналу Мазарини письмо и привезти его назад к Летелье.
     Он с особенным вниманием выслушал приказ, заставил повторить его два раза и задал вопрос: что важнее - показать письмо или привезти его обратно?
     Летелье отвечал:
     - Важнее привезти письмо назад.
     Кольбер отправился в путь, спешил, не щадя себя, и вручил Мазарини сначала письмо от Летелье, уведомлявшее кардинала о драгоценной посылке, а потом само письмо королевы.
     Мазарини, читая письмо Анны Австрийской, густо покраснел, ласково улыбнулся Кольберу и отпустил его.
     - А когда будет ответ? - почтительно спросил Кольбер.
     - Завтра.
     - Завтра утром?
     - Да.
     На другой день, с семи часов утра, Кольбер был уже на месте. Мазарини заставил его ждать до десяти. Кольбер, которому пришлось сидеть в передней, и не подумал обидеться. Когда настала его очередь, он вошел, Мазарини отдал ему запечатанный пакет, на ко - тором была надпись: "Господину Мишелю Летелье".
     Кольбер посмотрел на конверт с особенным вниманием; кардинал ласково улыбнулся ему и подтолкнул его к двери.
     - А письмо ее величества королевы-матери? - спросил Кольбер.
     - Оно в пакете со всем прочим.
     - Очень хорошо, - сказал Кольбер и, зажав шляпу между колен, начал распечатывать пакет.
     Мазарини вскрикнул.
     - Что это вы делаете? - спросил он грубо.
     - Распечатываю конверт, монсеньер.
     - Вы что, не верите мне, господин педант? Видана ли подобная дерзость?
     - О монсеньер, не гневайтесь на меня! Могу ли я не верить вашему слову?
     - Так что же?
     - Я не верю исправности вашей канцелярии. Что такое письмо? Клочок бумаги! Разве нельзя забыть лоскуток бумаги? Ах! Взгляните сами, господин кардинал, я не ошибся!.. Ваши чиновники забыли этот клочок бумаги. Письма королевы нет в пакете.
     - Вы наглец и ничего не понимаете! - закричал Мазарини с гневом. - Убирайтесь и ждите моих приказаний!
     Сказав это с чисто итальянской живостью, он вырвал пакет из рук Кольбера и вернулся в свой кабинет.
     Но гнев его не мог продолжаться вечно, и Мазарини одумался. Каждое утро, отворяя дверь своего кабинета, Мазарини видел лицо дежурившего у дверей Кольбера, который смиренно, но упорно просил у него письмо королевы-матери.
     Мазарини не выдержал и наконец отдал письмо. Возвращая драгоценную бумагу, кардинал произнес строжайший выговор, в продолжение которого Кольбер только рассматривал, разглаживал, даже нюхал бумагу, буквы и подпись, как будто имел дело с отъявленным мошенником. Мазарини еще больше разбранил его, а бесстрастный Кольбер, убедившись, что письмо настоящее, ушел, не сказав ни слова, точно глухой.
     За это он получил после смерти Жубера место управляющего делами кардинала: Мазарини, вместо того чтобы разгневаться, восхитился им и пожелал сам иметь такого верного слугу.
     Кольбер сумел скоро заслужить милость Мазарини и стать для него необходимым. Чиновник знал все его счета, хотя кардинал никогда ни слова не говорил ему о них. Этот секрет очень крепко связывал их друг с другом; вот почему Мазарини, готовясь перейти в иной мир, хотел спросить его совета, как распорядиться имуществом, которое он оставлял на земле.
     Расставшись с Гено, кардинал позвал Кольбера, предложил ему сесть и сказал:
     - Потолкуем, господин Кольбер, и серьезно, потому что я болен и могу умереть.
     - Человек смертей, - произнес Кольбер.
     - Я всегда помнил об этом, господин Кольбер, и трудился, предвидя это... Вы знаете, я скопил кое-что...
     - Да, монсеньер.
     - Какой приблизительно сумме, по-вашему, равно мое состояние?
     - Сорок миллионов пятьсот шестьдесят тысяч двести ливров девять су и восемь денье, - ответил Кольбер.
     Кардинал испустил глубокий вздох, с изумлением взглянул на Кольбера, но позволил себе улыбнуться.
     - Это деньги явные, - сказал Кольбер в ответ на улыбку кардинала.
     Кардинал привскочил на постели.
     - Что это значит? - воскликнул он.
     - Я хочу сказать, что, кроме этих сорока миллионов пятисот шестидесяти тысяч ливров, у вас есть еще тринадцать миллионов, о которых никому не известно.
     - Уф! - пробормотал Мазарини. - Вот человек!
     В эту минуту голова Бернуина показалась в дверях.
     - Что случилось? - спросил Мазарини. - Почему мне мешают?
     - Ваш духовник пришел: его пригласили сегодня вечером, - отвечал камердинер. - Он сможет прийти еще раз не раньше, как послезавтра.
     Мазарини взглянул на Кольбера; тот взял шляпу и произнес:
     - Я приду позже, господин кардинал.
     Мазарини колебался.
     - Нет, нет, - сказал он, - вы мне так же необходимы, как и он. Притом ведь вы - мой второй духовник... и что я скажу одному, то может слышать другой. Останьтесь!
     - А тайна исповеди? Ваш духовник может не согласиться.
     - Об этом не беспокойтесь, пройдите за кровать.
     - Я могу подождать в другой комнате.
     - Нет, нет, вам полезно будет слышать исповедь честного человека.
     Кольбер поклонился и прошел за кровать.
     - Привести духовника, - сказал Мазарини, опуская полог кровати.
    XLV. ИСПОВЕДЬ ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА
     Монах вошел спокойно, не удивляясь шуму и движению во дворце, вызванным болезнью кардинала.
     - Пожалуйте, преподобный отец, - произнес Мазарини, бросив последний взгляд за полог кровати, - пожалуйте! Помогите мне, отец мой!
     - Это мой долг, - отвечал монах.
     - Сядьте поудобнее, я хочу принести вам полную исповедь: вы отпустите мне грехи, и я буду чувствовать себя спокойнее.
     - Вы не так больны, монсеньер, чтобы подробная исповедь была неотложна... И она крайне утомит вас. Будьте осторожны.
     - Вы думаете, это надолго, преподобный отец?
     - Как можно думать иначе, если прожита такая большая жизнь, ваше преосвященство.
     - О, это верно... Да, рассказ может быть долгим.
     - Милосердие божье велико, - прогнусавил театинец.
     - Ах, - сказал Мазарини, - боюсь, что я совершил много дел, за которые господь может покарать.
     - Так ли? - простодушно спросил монах, отстраняя от лампы свое тонкое лицо, заостренное, как у крота. - Все грешники таковы: сначала забывают, а потом вспоминают, когда уже поздно.
     - Грешники или рыбаки? [13] - спросил Мазарини. - Не намекаете ли вы на мое происхождение? Ведь я - сын рыбака.
     - Гм, - пробормотал монах.
     - Это мой первый грех, преподобный отец. Я велел составить генеалогию, выводящую мой род от древних римских консулов: Генанпя Мацерина Первого, Мацерина Второго и Прокула Мацерина Третьего, о котором говорит хроника Гаоландера... От Мацерина до Мазарини так близко, что сходство имен соблазнительно. Уменьшительная форма имени Мацерин значит "худенький". А теперь, преподобный отец, слову Мазарини с полным основанием можно придать значение "худой" в увеличительной степени, худой, как Лазарь.
     И он показал монаху свои руки и ноги, иссушенные лихорадкой.
     - Что вы родились в семействе рыбаков, в этом еще нет ничего плохого... Ведь и святой Петр был рыбаком; если вы кардинал, то он глава церкви. Далее!
     - Тем более что я пригрозил Бастилией одному авиньонскому аббату, Бонне, который хотел опубликовать генеалогию дома Мазарини, такую удивительную...
     - Что ей никто бы не поверил?..
     - О преподобный отец, если б причина была в этом, мой грех был бы очень тяжкий... грех гордыни...
     - То был излишек ума, и за это никого нельзя упрекнуть. Далее!
     - На чем мы остановились? Да, на гордыне... Я хочу все распределить по смертным грехам.
     - Мне нравятся точные разделения.
     - Очень рад. Надо вам сказать, что в тысяча шестьсот тридцатом году... увы, тридцать один год тому назад...
     - Вам тогда было двадцать девять лет.
     - Пылкий возраст. Я изображал из себя солдата и в Испании участвовал в перестрелках, чтобы показать, что езжу верхом не хуже любого офицера. Правда, надо добавить, что благодаря мне между испанцами и французами был заключен мир. Этим немного искупается мой грех.
     - Не вижу греха в желании показать, что мастерски ездишь верхом. Это очень хорошо, и вы принесли честь монашескому званию. Как христианин - я хвалю, что вы остановили пролитие крови; как монах - горжусь мужеством, проявленным моим товарищем.
     Мазарини скромно кивнул головою.
     - Правда, - сказал он, - но последствия...
     - Какие последствия?
     - О, смертный грех гордыни всегда влечет за собою неисчислимые последствия... С той минуты, как я очутился между двух армий, понюхал пороху, проехал по фронту, я стал презирать генералов!
     - А!
     - Вот где зло!.. И с тех пор я не мог найти ни одного сносного.
     - По правде сказать, у нас и не было замечательных полководцев, - заметил монах.
     - О! - вскричал Мазарини. - У нас был принц Конде... Я долго мучил его!
     - О нем нечего жалеть: у него достаточно славы и богатства.
     - Хорошо, а Бофор, которого я заставил так сильно страдать в Венсенской башне?
     - А! Но ведь он был мятежником, и безопасность государства требовала, чтобы вы принесли эту жертву... Далее!
     - Кажется, я все сказал о гордыне. Есть другой грех, который я даже не смею назвать...
     - Я дам ему название. Говорите!
     - Вы, вероятно, слышали о моих близких отношениях с ее величеством королевой-матерью... Злые языки...
     - Злые языки просто глупы... Для блага государства и ради молодого короля вы должны были жить в добром согласии с королевой... Далее, далее!
     - Вы сняли с меня тяжелое бремя, уверяю вас, - сказал Мазарини.
     - Все это сущая безделица... Переходите к серьезным вещам.
     - Честолюбие, преподобный отец.
     - Честолюбие - причина всех великих даяний, монсеньер.
     - Я домогался тиары...
     - Быть папой - значит быть первым из христиан. Почему не могли вы этого желать?
     - Заявляли печатно, что для этой цели я даже продал Камбре испанцам.
     - Вы, может быть, сами заказывали эти пасквили, чтобы проявить милосердие к авторам?
     - В таком случае, преподобный отец, я дышу свободнее. Теперь остаются только мелкие грехи.
     - Говорите.
     - Страсть к игре в карты.
     - Ну, она, конечно, носит несколько светский характер, но держать открытый дом обязывало вас звание.
     - Я любил выигрывать...
     - Кто же играет с намерением проиграть?
     - Я иногда немного плутовал.
     - Вы хотели обыграть партнера. Далее!
     - Если так, преподобный отец, то у меня на совести уже не осталось ничего. Дайте же мне отпущение грехов, и душа моя, когда господь призовет ее, возлетит прямо на небо...
     Монах сидел неподвижно.
     - Чего вы ждете, преподобный отец? - спросил Мазарини.
     - Конца вашей исповеди.
     - Я кончил.
     - О нет! Вы ошибаетесь.
     - Право, не знаю!
     - Припомните хорошенько!
     - Я припомнил все, что мог.
     - Тогда я помогу вашей памяти.
     - Извольте.
     Монах кашлянул несколько раз.
     - Вы ничего не сказали ни о скупости, которая тоже смертный грех, ни об этих миллионах...
     - О каких миллионах, преподобный отец?
     - О тех, которыми вы обладаете, монсеньер.
     - Преподобный отец, эти деньги мои. Зачем же говорить вам о них?
     - Видите ли, наши мнения на этот счет расходятся. Вы думаете, что эти деньги принадлежат вам, а я полагаю, что они принадлежат отчасти и другим.
     Мазарини поднес холодную руку ко лбу, с которого струился пот.
     - Как так? - пробормотал он.
     - А вот как. Вы нажили значительное состояние на службе королю?
     - Значительное... гм!.. Но не чрезмерное...
     - Все равно. Откуда получали вы доходы?
     - От государства.
     - Государство - это король.
     - Что вы хотите этим сказать, преподобный отец? - спросил Мазарини с дрожью.
     - Ваши аббатства дают вам не меньше миллиона в год. С кардинальским и министерским жалованьем вы получаете более двух миллионов ежегодно.
     - О!
     - За десять лет это составляет двадцать миллионов - двадцать миллионов, отданные в рост по пятидесяти процентов, приносят за десять лет еще двадцать миллионов.
     - Для монаха вы прекрасно считаете.
     - С тех пор, как в тысяча шестьсот сорок четвертом году вы изволили перевести наш орден в монастырь близ Сен-Жермен-де-Пре, я веду счета нашего братства.
     - Да и мои тоже, как я замечаю.
     - Надо знать понемногу обо всем, монсеньер.
     - Так говорите же!
     - Я полагаю, что с такою огромною ношей вам будет трудно войти в узкие врата рая...
     - Так я буду осужден?
     - Да, если не возвратите денег.
     Мазарини испустил жалобный вздох.
     - Возвратить! Но кому?
     - Хозяину этих денег, королю.
     Вздохи Мазарини перешли в стоны.
     - Дайте отпущение! - сказал он.
     - Невозможно, монсеньер. Возвратите деньги!
     - Но раз вы отпускаете мне все грехи, почему вы не хотите отпустить этого?
     - Потому что, отпуская его, я сам совершу грех, которого король никогда мне не простит.
     Монах встал с сокрушенным видом и вышел так же торжественно, как вошел.
     - Боже мой! - простонал Мазарини. - Кольбер, подите сюда! Я очень болен, друг мой.
    XLVI. ДАРСТВЕННАЯ
     Кольбер появился из-за занавесок.
     - Вы слышали? - спросил Мазарини.
     - Увы!
     - Прав ли он? Разве все мои деньги - дурно приобретенная собственность?
     - Монах - плохой судья в финансовых делах, монсеньер, - отвечал холодно Кольбер. - Однако невозможно, чтобы за вами, ваше преосвященство, с вашими идеями в области теологии, была какая-либо вина. Она всегда находится, когда умирают.
     - Умереть - это и есть главная вина, Кольбер.
     - Это верно, монсеньер. Так перед кем же вы всетаки виноваты, по мнению этого театинца?
     - Перед королем.
     Мазарини пожал плечами.
     - Словно я не спас его государство и его финансы!
     - Здесь нечего возразить, монсеньер.
     - Не правда ли? Значит, я законно заработал награду, вопреки моему исповеднику?
     - Вне всякого сомнения.
     - И я могу сберечь для моей семьи, столь нуждающейся, немалую часть из всего, что я заработал?
     - Я не вижу к этому никаких препятствий, монсеньер.
     - Я был совершенно уверен, советуясь с вами, Кольбер, что услышу мудрое мнение, - радостно заметил Мазарини.
     Кольбер с обычной строгостью поджал губы.
     - Господин кардинал, - прервал Кольбер Мазарини, - надо хорошенько посмотреть, нет ли в словах монаха ловушки.
     - Ловушки?.. Почему? Он честный человек.
     - Он думал, ваше преосвященство, что вы умираете, раз послали за ним... Мне показалось, он говорил вам: "Отделите данное вам королем от того, что вы сами взяли... " Припомните хорошенько, не сказал ли он чегонибудь подобного. Это похоже на монаха.
     - Возможно.
     - Если это так, то я думаю, монсеньер, что монах вынуждает вас...
     - Возвратить все?.. Это невозможно!.. Вы говорите то же самое, что и мой духовник!
     - Но если возвратить не все, а только долю его величества, это сопряжено с большой опасностью. Вы искусный политик и, верно, знаете, что теперь у короля в казне нет и полутораста тысяч ливров наличных денег.
     - Я не суперинтендант королевских финансов: у меня своя казна... Разумеется, я готов для блага короля... оставить ему сколько-нибудь... Но я не хочу обездолить мое семейство. Это не мое дело, - сказал Мазарини с торжеством, - это дело суперинтенданта Фуке, все счета которого я дал вам проверить в течение последних месяцев.
     Кольбер поджал губы при одном лишь упоминании имени Фуке.
     - У его величества, - пробормотал он сквозь зубы, - есть лишь те деньги, которые копит Фуке; а ваши деньги, монсеньер, будут для него лекарством. Оставить часть - значит опозорить себя и оскорбить короля; это значит признать, что эта часть была приобретена незаконным путем.
     - Господин Кольбер!..
     - Я думал, что монсеньеру угодно выслушать мое мнение.
     - Да, но вы не знаете всех подробностей.
     - Я все знаю, господин кардинал. Вот уже десять лет, как я просматриваю все столбцы цифр, какие только пишутся во Франции; и если мне стоило большого труда вбить их себе в голову, зато они сидят там крепко, и я могу рассказать, сколько тратится денег от Шербура до Марселя, начиная с ведомства умеренного Летелье и кончая тайными расходами расточительного Фуке.
     - Так вы хотите, чтобы я пересыпал все мои деньги в королевские сундуки! - насмешливо вскричал Мазарини, у которого подагра вырвала несколько тяжелых вздохов. - Король, конечно, не упрекнет меня, но он будет смеяться надо мною, растрачивая мои миллионы, и будет прав!

/ Полные произведения / Дюма А. / Виконт де Бражелон или десять лет спустя

Смотрите также по произведению "Виконт де Бражелон или десять лет спустя":

• Краткое содержание